облако тэгов
Экзерг:
Предназначение этого тройного экзерга
не только в том, чтобы привлечь внимание
к этноцентризму, который везде и всегда
управлял понятием письма. Или же к тому,
что мы назовем логоцентризмом.
Жак Деррида
"Русская культура" – с опаской используем это тотальное понятие – все-таки удивительно неблагодарна, по крайней мере, в данном частном случае, о котором мне хочется поболтать. Совсем немного времени опосля Лескова, Англия искренне признается в том влиянии, которое на нее оказал Чехов, Моэм будет петь ему дифирамбы, и глобальную биографию Чехова напишут уже в конце 20 века именно в Англии (см. Donald Rayfield "Anton Chekhov — A Life": хоть и глобальная, да довольно слабая, в целом, "популярная" биография, для тех, кто не знаком с письмами Чехова – давно изданными, в том числе и в США). Почему, в случае с Лесковым, английское влияние по большей части игнорируется? Этот риторический вопрос, конечно, — излишнее кокетство, ответ-то очевиден – еще бы, «самый русский из русских писателей», знаток говоров и народной жизни и какие-то «холодные», «застегнутые» англичане. Это ж деловой народ, как у Чехова: «Живет этот деловой народ в английских клубах, на английской набережной и в английском магазине. Питается английской солью и умирает от английской болезни». В стереотипах нет сочетания – «широта русской души» и эти англичане, хотя, с другой стороны, то, что Лесков был увлечен английской культурой, общеизвестно.
В случае с другим «высшей степени народным» (Белинский как поставщик дурацких «мемов») произведением – «Евгением Онегиным», исследователи разделались быстро: «Онегин», насквозь пронизанный галлицизмами и англицизмами, основанный на пародировании стереотипов европейской литературы, конечно же, не может не быть «народным», ага.
Лескову повезло меньше, его эта «русскость» затмила блестящего стилиста, мастера играть с разными пластами речи, мастера тонкой, «английской» иронии. Его упрекали в «манерности», «стилистических излишествах» и прочая и прочая. Обидно, что из блестящего писателя, тонкого знатока языка и приема, в массовом, не читающем восприятии он стал каким-то чучелом, «самым русским» писателем.
Однодум:
Коли было бы у меня побольше наглости, и если бы я был знаком с литературой по учебникам, я бы назвал Лескова «постмодернистом», или еще каким веселым словом – их, слава богу, много. Но не сподобил меня господь ни на то, ни на другое, так что я занудно назову Лескова отличным писателем, а «Однодума» – поразительным шедевром. Попытаюсь выделить, что особенно меня поразило в «Однодуме», причем буду рассматривать этого «Однодума» как высшее проявление его историй об «антиках».
Сочетание несочетаемого – в основе «Однодума» прослеживается невероятно сложная структура, фундированная в тех жанрах, что использовал Лесков. Первое, что, очевидно бросается в глаза – это жития святых, элементы сказовой манеры в сочетании с некоторыми документальными свидетельствами (Лесков опирается на словарь Гагарина, вводит в действие реальное историческое лицо – будущего министра С.С. Ланского и др.), но основой для характера «праведника», «антика» Однодума служит английская традиция изображения доброго эксцентрика. То есть получается такая условная линия: дядя Тоби (из Стерна) – мистер Брамбл (из Смоллета) – мистер Пиквик (ежу понятного из кого) – Однодум, он же Алексашка Рыжев – и т.д. (разумеется, масса славных имен в данной линии отсутствует). У Однодума есть свой «hobby-horse», свой «конек» – Библия, когда Алексашка садится на своего «hobby-horse», его ничто не может остановить, как и дядю Тоби, мистера Брамбла и Пиквика. Они все являются в той или иной степени жертвами глупости и злонамеренности людей. Мне это показалось очень интересным: как на основе житий, сказа и документов Лесков вписывает такого «укорененного», «почвенного», «русопятского» персонажа («необъятной силы и несокрушимого здоровья») в традицию английской литературы. Черт меня подери совсем, Однодум ведь очень интересное сочетание юродивого и «джентри» – он по-английски деловит, солиден, домовит. Когда Рыжов встречал нового губернатора, у него случился конфуз со «штанцами», но наш Однодум невозмутим, степенен, словно джентльмен в щекотливой ситуации: "Сюда начальству глядеть нечего".
Лескову не нужно было прибегать к Далю – его знание говоров, словечек весьма глубоко, и он не «бравирует» ими, чем иногда злоупотреблял Тургенев. Лесков играет, играет в сложную игру интересных сочетаний. Мне очень нравится, как он рисует «уютную эротику» (которую потом вовсю использует Чехов), вот о матери Алексашки Рыжова: «Когда она овдовела, в ней еще были приятности, пригодные для неприхотливого обихода» – эти «приятности» отсылают одновременно и к ее телу, и к умению печь пироги. И, конечно, самое забавное – это вплетение в один текст целого веера разнородных стилей: простонародный, канцелярский, мещанский, и не будем забывать о сказовой основе. Мне вот эта конструкция очень нравится: «Городничий возмутился духом, вник в дело, увидал, что этак невозможно, и воздвиг на Рыжова едкое гонение». И как бы главное слово: «касательное», «касающееся» – это забавный эвфемизм для «даров» и взяток – его Лесков обыграл во всех возможных вариантах. А сам Рыжов, человек «бескасательный», ну не берет, дурак, взяток и «даров» не приемлет. Видя такое диво, местный протопоп обдумывает весьма характерно: «Это новость масонская, и если я ее услежу и открою, то могу быть в большом отличии и даже могу в Петербург переехать» (простак протопоп не знал, что будущий заступник Однодума С.С. Ланской действительно был членом ложи – интересная деталь).
У Лескова был явный вкус к иронии, к английской тонкой иронии. Вот сравним, например, на конкретном примере: весьма актуальное по тем временам слово «сечь». Салтыков-Щедрин прибегает к очевидному сарказму:
«Как истинный администратор, он различал два сорта сечения: сечение без рассмотрения и сечение с рассмотрением, и гордился тем, что первый в ряду градоначальников ввел сечение с рассмотрением, тогда как все предшественники секли как попало, и часто даже совсем не тех, кого следовало».
И Лесков:
«Исправник был человек разъездной, и он сек только сельских людей, которые тогда еще не имели самостоятельного понятия об иерархии и, кто их ни сек,— одинаково ногами перебирали».
Вот это вот «ногами перебирали» забавно смягчает ситуацию ритуального административного сечения.
Вывод:
Чем хорош свободный жанр – выводов можно не делать, для этого есть многомудрый эпиграф.
