- Но как же злоумышленнику пришёл в голову весь этот дьявольский план?

- Элементарно, Уотсон! Он почерпнул его из рассказа некоего Артура Конан Дойла «Союз рыжих». Кстати, по этой причине я озаглавил бы на вашем месте эту историю «Союз Гарридебов».

Примерно такого диалога мне не хватило в рассказе, чтобы он из самоповтора стал литературной игрой.

Рассказ интересен промахом Холмса, который не учёл

а также неожиданным проявлением чувств с его стороны:

Сюжет рассказа как нельзя лучше соответствует названию сборника. Отец Браун — полная противоположность фанатика, который верит, что чудеса случаются на каждом шагу, и в том числе с ним самим; что божья десница помогает в борьбе против неверных, а случись ему погибнуть в этой борьбе, незамедлительно приберёт в горний мир. Браун

Напрасно, по-моему, Конан Дойл позволил себе вставить в такой добрый и весёлый рассказ упоминание о

Ведь можно было написать что-то вроде: Мне кажется, что Джером так бы и поступил. А сэр Артур слишком привык писать кровавые детективы, что ли?

Прочитал нападки любимого мною Леонида Каганова на «Звёздную пыль», пожалуй, ещё более любимого Нила Геймана («книга и фильм не отличаются, там живет инфантильная Золушка в штанах, которой многократно повезло») и погрустнел. Читанный когда-то рассказ Грина пришёл на память и оказался… нет, не спасением, конечно же, какое уж тут, но подмогой. Сюжет его прост, а элемент фантастики минимален: живущий в старом доме («но ведь дом пуст») домовой, который не получает от рассказчика «ни выстрела серебряной монетой, ни сложного заклинания». Но рассказ по-настоящему трогает, ведь нота в нём звучит та самая: противоречия между разумом и сердцем (а ещё – любовью и совестью) – щемящая, пронзительная, как обычно у Грина. И запавшая в душу фраза: «Только мы, пятипалые, можем разбирать знаки сердца; домовые – непроницательны». Так и они, Каганов и Гейман, как домовой и человек, козлоногий и пятипалый – не объединишь, не переделаешь. Но это не повод ни для выстрела серебряной монетой — ни в кого, ни для сложного заклинания.

Ах, Честертон, Честертон... В этой книге его ум, как сам он написал об уме сумасшедшего, «движется по совершенному, но малому кругу», ограниченному христианским мировоззрением. Учения, противостоящие христианству, прежде всего детерминизм и материализм, он умаляет и не понимает — потому, что не хочет понять? Затем он бросается в бой с этими ослабленными копиями великих идей и, конечно же, без труда побеждает — но лишь на страницах «Ортодоксии».

Христианству же, напротив, он безбожно подыгрывает: говоря о его критике, он недоумевает, как оно может сочетать те недостатки, на которые указывают разные его обличители: «мне все сильнее казалось, что христианство — в высшей степени странная штука. Мало того, что его пороки были один хуже другого — они еще и противоречили друг другу. На христианство нападали со всех сторон и по самым несовместимым причинам. Не успевал один рационалист доказать, что оно слишком восточное, как другой не менее убедительно доказывал, что оно слишком западное. Не успевал я возмутиться его вопиющей угловатостью, как мне приходилось удивляться его гнусной, сытой округлости». Вывод Честертона таков: «Быть может, и христианство нормально, а критики его — безумны каждый на свой лад?» Однако, по мнению Честертона, не могущее сочетать противоположные изъяны христианство прекрасно объединяет противоположные добродетели: «Наша церковь действительно довела до предела и девственность, и семью — они сверкают рядом, как белизна и багрец на щите святого Георгия».

Ах, Честертон, Честертон, избравший трибуной «детскую Господа Бога»... Он нелогичен, и, может быть, слегка фанатичен, защищая свою веру. Но он всё тот же мастер слова, сравнения, символа, так же ироничен, и его всё так же хочется цитировать. Гений блистателен даже в своих ошибках.