Николай Гумилёв «Лесной дьявол»

Гумилёв и Африка, Африка и Гумилёв («...мы говорим — Африка, подразумевая Гумилёв, мы говорим Гумилёв — подразумевая Африку...» :)) О волшебном очаровании Гумилёва Африкой известно: десятки стихов, фантастично красочный «географический» сборник «Шатёр» (самый лучший и действенный из известных мне антидепрессантов: а его жемчужина, стихотворение «Судан», — это вообще сказка..., достойная отдельного издания и переиздания, с массой иллюстраций в стиле «art nova»), африканская поэма «Мик», да и в прозе поэта есть, есть африканский след. Он в Африке бывал неоднократно (что интересно, и в тех местах, куда, отошедший навсегда от Музы, негоциант Рембо вёл караваны с ружьями...).

И с первых же слов Африка: река Сенегал..., а за каждым прозаическим словом:

«Оглушенная ревом и топотом,

Облеченная в пламя и дымы,

О тебе, моя Африка, шёпотом

В небесах говорят серафимы...» («Вступление», сборник «Шатёр»)

Читаем дальше — и вот слово, жираф, а дальше, как навождение:

»..Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,

И руки особенно тонки, колени обняв.

Послушай: далеко, далеко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана,

И шкуру его украшает волшебный узор,

С которым равняться осмелится только луна,

Дробясь и качаясь на влаге широких озер...»

Вообще, читать прозу поэта, не зная его стихов — дело неблагодарное и гиблое: «...любой текст интерактивен» — как заверяет нас Джон Барт, а когда не загружена вся база «файлов», ссылки («клик ассоциаций») — не работают...

Но, о жирафах и озере Чад:

»..А кругом на широких равнинах,

Где трава укрывает жирафа,

Садовод Всемогущего Бога

В серебрящейся мантии крыльев

Сотворил отражение рая:

Он раскинул тенистые рощи

Прихотливых мимоз и акаций,

Рассадил по холмам баобабы,

В галереях лесов, где прохладно

И светло, как в дорическом храме,

Он провел многоводные реки

И в могучем порыве восторга

Создал тихое озеро Чад.

А потом, улыбнувшись, как мальчик,

Что придумал забавную шутку,

Он собрал здесь совсем небывалых,

Удивительных птиц и животных.

Краски взяв у пустынных закатов,

Попугаям он перья раскрасил,

Дал слону он клыки, что белее

Облаков африканского неба,

Льва одел золотою одеждой

И пятнистой одел леопарда,

Сделал рог, как янтарь, носорогу,

Дал газели девичьи глаза.

И ушёл на далекие звёзды —

Может быть, их раскрашивать тоже... («Судан», сборник «Шатёр»)

И, на фоне этих декораций, миф творимый Гумилёвым, в котором много от Киплинга, Майн Рида, но больше всего — от Африки!

А, что финал? —

»...Сатрап был мощен и прекрасен телом,

Был голос у него, как гул сраженья,

И все же девушкой не овладело

Томительное головокруженье.

Но, верно, в час блаженный и проклятый,

Когда, как омут, приняло их ложе,

Поднялся ассирийский бык крылатый,

Так странно с ангелом любви несхожий.

Иль может быть, в дыму кадильниц рея

И вскрикивая в грохоте тимпана,

Из мрака будущего Саломея

Кичилась головой Иоканаана...» («Юдифь»)

Талант не пропьёшь, написано красиво. Описания, сравнения настолько вычурны и причудливы, что уходят за грань прозы, нечувствительно преодолевают мёртвую зону красивости и уходят дальше, туда, где критика ещё не придумала слов для обозначения манеры письма. Проза тысячекратно избыточная. Долго такое читать невозможно, как невозможно съесть за один присест килограмм мёда. Но для малого рассказа такая манера вполне приемлема.

Вот только о чём же этот рассказ? Засахаренная проза убила людей, смазала образы, растворила сюжет. Бодлеровский мотив последних строк мог бы спасти повествование, но довеском добавленная, в лоб выданная, мораль, а верней, объяснения автора, что он хотел сказать, перевели рассказанную историю в разряд пошлой назидательности. И сразу стало тоскливо и буднично. Одна фальшивая нота... ча-ча-ча в финале «Лунной сонаты».