Эдуард Веркин «Румшпрунга»

Эдуард Веркин написал посредственный рассказ. Со всеми бывает, но текст вышел в рамках вселенной «Поток Юнга» — лучшем, что сейчас есть в российской фантастике. Теперь по соседству с великими «Крыльями» встала совсем промежуточная «Румшпрунга».

Как и всегда, Веркина можно угадать с двух нот:

«У его тёти тоже чесались в ховере зубы, тётя спасалась берёзой, сжимала зубами саморезную берёзовую ложку».

Хронологически текст стоит после событий «Сороки на виселице». Группа школьников с Земли выигрывает в лотерею: одному «счастливцу» положен один вектор в космос. Лететь никто не хочет: это бессмысленно, гиперпрыжки не решили проблему пространства — человечество как кузнечик допрыгало до ближайших звёздных систем, где и присело на травку. К тому же во время каждого вектора приходится умирать, иначе всякий хоть сколько-нибудь сложно устроенный мозг разобьётся о так называемый барьер Хойла. Но даже в мёртвом состоянии физиология космонавта непредсказуемо изменяется. В среднем человек может перенести до двухсот векторов, после чего космос для него закрыт.

Поэтому к звёздам никто особо не рвётся. Так, отщепенцы вроде синхронных физиков.

Недовольные подростки тянут жребий. К облегчению остальных лететь в космос выпадает сонному и довольно апатичному Фёдору. Он созерцатель, сочиняет в уме хаулы — что-то вроде деградировавшего хайку. Когда к финалу подтверждается, что лотерея и жеребьёвка подстроены на «планетарном уровне», возникает вопрос: почему в космос решили отправить сомнамбулу? Ответ нужно додумать самостоятельно.

Есть вероятность, что Фёдор — это племянник Яна из «Сороки на виселице», тоже когнитивного дурачка. По обмолвкам ясно, что его дядя, когда-то подававший большие надежды в синхронистике, до сих пор сидит на Регене и теперь тупо подаёт м-блоки, которым Ян в своё время уделял немало внимания. Если учесть, что на Регене осталось лишь восемьдесят три человека, не такое уж фантастическое совпадение. Так же в космос по жребию отправился отец Фёдора, тот самый, что подтравливал Яна и на дух не переносил полёты — теперь это закоренелый маркшейдер, который на краю ойкумены размечает пространство. Получается, улиточный телеграф, по которому Ян общался с братом в «Сороке», кардинальным образом изменил не только ихтиолога, но и земную науку: в «Сороке» ремесло маркшейдера встречается только в художественном рассказе, в реальности о такой космо-профессии никто не слышал. Но есть и контраргументы: брат Яна в «Сороке» довольно глубоко погрузился в ихтиологию, даже успел открыть тень-сома, а по «Румшпрунге» был отправлен в космос ещё из школьных рядов.

В любом случае, по канону лишь умственная заторможенность может распахнуть перед человеком Вселенную. Реактивное мышление способно подмечать те стороны бытия, которые ускользают от всезнаек. Для мира «Сороки» такой взгляд является определяющим — к примеру, прыжки через подпространство были открыты при виде айсберга, а репликатор материи при виде аппарата, переворачивающего библиотечные карточки. В сущности, Веркин в «Потоке Юнге» занимается тем, что рассматривает самые простые вещи вроде ракушек или бутылок, извлекая из них таящиеся значения. Это такая феноменология.

«Мне сложно действовать и мыслить самостоятельно, обычно я действую и мыслю прецедентно».

Говорил когда-то «дядя».

«Ты забываешь, что я… что у меня созерцательное восприятие, у меня оригинальные мысли нередки».

Теперь говорит «племянник».

Рассказ опять возвращается к прозрению Сойера о том, что разгадка пространства связана с красотой. В «Сороке» от этой идеи откатились («И Дель Рей, и Сойер, конечно, ошибались, полагая, что ключ в красоте, красота важна, однако красота есть соль»), а «Румшпрунга» заново утверждает её:

«Красота не может быть ничьей, понимаешь? Она создана, чтобы быть увиденной».

Складывается ощущение, что Веркин случайным образом перебирает ряд придуманных им идей, без какого-либо порядка отдавая первенство самым лиричным из них:

«— Поэзия умирает, — сказал Вергилий. — Хуже: не умирает — изменяется, высыхает, превращается в хаул… Ты, надеюсь, понимаешь, что хаул — это… это абсолютно другое?»

Космос меняет людей, а без изменений человечество впадает в аномию, о которой в рассказе размышляет начинающий социолог Лиана. То есть Фёдора определили на вектор, чтобы он наконец-то вынул свои стихи из ума. Ради общего блага отдельных людей вытряхивают из привычного. В «Сороке» Мировой Совет запустил программу «Мельница», пытаясь придать исчерпавшей себя науке видимость социально-антропологической новизны, а теперь, получается, придумал новый проект, какие-нибудь «Тормашки», дабы выталкивать молодёжь в космос, откуда та иначе бы смотрела на мир.

Как писатель Веркин довольно забывчив. Он легко переиначивает собственные законы. В «Румшпрунге» у космонавта при прохождении вектора обновляется до трети костного мозга, и это общее место, но ещё в «Сороке» говорилось, что обновлялась лишь структура головного мозга, и то, когда космонавтов ещё не додумались умерщвлять:

«Это был смелый шаг, однако он привел к положительным результатам — преодоление барьера Хойла в состоянии клинической смерти на усложнение структуры мозга не влияло».

Костный мозг… головной мозг… какая разница, ведь «костный мозг почти как головной!». Ещё одна причина, почему проволочники никогда не составят стройной теории ни по «снарк снарк», ни, тем более, по «Сороке на виселице» — слишком уж Веркин небрежен. Пока они будут брать случайную фразу из «Сороки», типа «послание потомкам зашифровано в линейке германских серебряных монет!», и стыковать её с серебряным талером из «Румшпрунги», Веркин уже соединит контргайку со слюной головастика. Давно пора написать брошюру «Миры Веркина» и подарить писателю, чтобы он наконец начал согласовывать свои тексты. Хотя на протяжении всех своих книг он свидетельствует не миры, а определённый тип мышления — эту свою придурковатую мысль с отскоком. Может ли он написать другого героя? Пожалуй, нет. Это неизбежность его графоманного гения. Та же «Румшпрунга» могла быть не на полтора, а на пятнадцать авторских, в одних и тех же размышлениях, шутках, в том же тоне, без устали и конца, у Веркина вообще довольно аутичная проза, которую можно закладывать за щеку, как вату.

И всё-таки… упоминание дяди на Регене не случайно, оно хорошо ложится на Яна, но по фактуре (которой Веркин мог пренебречь) допущение не бьётся. К чему же оно? Вероятно, к Яну, так как рассказ часто отсылает к роману: облака складываются в узор собачьего носа, корабль «Промашка Гектора» перекликается с «Мышью Ахиллеса», в космосе хочется свистеть (постоянно свистел погибший Уистлер, да и Whistler — это и есть свистун!), «на новой земле, под новыми небесами» и т.п. Но при всех отсылках текст слишком уж пустоват. В канон добавились только левополушарные и правополушарные звездолёты, начатки чего можно отыскать и в «Сороке», где «Тощий дрозд» на векторе почему-то отключил касатке Лире левое полушарие. В «Румшпрунге» Веркин просто перетасовал свои прежние наработки. Те, кто не знаком с «Потоком Юнга», не смогут проникнуться рассказом ни контекстно, ни терминологически. Те же, кто читал, ничего нового для себя не откроют. Нужен ли нам космос, нужны ли мы космосу — если не знать автора, можно подумать, что писал веркинский эпигон, благо его стиль не так уж сложно подделать.

От современной литературы у критика из Омска часто зудел козелок. Спасения, естественно, не существовало.

По сути что делает Веркин? Он продолжает Стругацких так, как если бы традиция не прервалась. Что именно он продолжает? Он продолжает спор физиков и лириков, говоря, что необходимы лиро-физики (синхронисты). И это самое слабое место всей веркинской системы — наивные анахронизмы крайне специфической субкультуры, не способной породить важных обобщений. Достаточно посмотреть, что творил Запад на пике своей интеллектуальной мощи, в 1960-х, какие сверхновые зажигались там в антропологии и лингвистике, а затем покоситься на детсадовские советские размышления о том, что важнее, наука или искусство. Это по-своему лампово, но это мысль пятилетки, философствование после манной каши. Саморезной ложкой хотелось бы зачерпывать иную пищу.

Кстати, почему рассказ так странно озаглавлен? Румшпрунгой называется инициация амишей, когда молодые люди выходят из общины во внешний мир. Буквально переводится как «прыжок наружу». Неплохая метафора, хотя это не Фёдору стоило отправиться в космос, а Веркину покинуть исчерпанный им нарратив. Ему тоже нужна румшпрунга. Писатель явно засиделся в своём мире, откуда его пора вытолкнуть навстречу новым идеям.