Хэл Данкан Vellum

По случаю потихоньку пытаюсь переводить Vellum Хэла Данкана. Книга сложная, да и переводчик из меня аховый (а роман заслуживает гораздо лучшего), но как бы то ни было, надеюсь кому-то и это окажется полезным (тем более, что мне самому это было не только интересно, но и полезно).

Список благодарностей за помощь занимает чуть ли не столько же места сколько и сам перевод, но главный помощник — WiNchiK.

Насколько быстро мне удастся выложить следующую часть не знаю, но постараюсь сделать это как можно быстрее. Особой надежды, что я когда-то это завершу тоже не питаю, но буду честно стараться сделать столько сколько успею.

С благодарностью принимаю любые исправления ошибок, а их вы встретите немало.

Том первый

Потерянный бог Шумер

Пролог: Дорога праха всех мертвых

Дневник Рейнарда Картера. Нулевой день

Горящая карта. Любая эпопея, как говаривал мой приятель Джек, должна начинаться с горящей карты. Как в кино. Мир, сгорающий в долбанных языках пламени, лучшая вещь в этих старых фильмах. Когда ты видишь как старая пергаментная карта… темнеет, чернеет в центре, потрескивает, изгибается до тех пор пока внезапно…

Поясню для тебя, кто такой Джек: на вопрос, что он хочет на день рождения, он заявит, что лучшим подарком ему будет взрыв. Джек был сумасшедшим, но когда я скользил через Книгу, все быстрее и быстрее, с каждый страницей чувствуя, как нарастает во мне чувство ужаса и благоговения, я вспоминал, что он говорил. Я думал о богах и трагедиях, легендах и историях, и фильмах, в начале которых бежит хроника событий. Пергаментные страницы под моей рукой вздымались, освещенные светом, который не был пламенем – этой бледной синевой флюоресцентных ламп подземного хранилища. И если и существовало пламя пожирающее, то сейчас оно бушевало в моей голове, огонь достижения, огонь откровения. До сих пор я не мог придти в себя от чувства, которое охватило меня в ту секунду, когда окружающий мир вдруг вспыхнул и рассыпался пламенем и пеплом, уступив место кровавой пляске, как в жутких голливудских киношках с грохочущей и лязгающей музыкой, летящей поверх стонов и звуков боя.
Книга! Я захлопнул ее, чтобы проверить свои подозрения. Темная толстая изношенная плотная кожаная обложка, потрескавшаяся от времени. Среди следов непогоды странный рельеф — фигура, отдаленно похожая на глаз: круг внутри эллипса, а с внешней стороны четыре полукружия на трех и девяти, пяти и одиннадцати часах, и прямоугольная рамка с отступом вокруг. Рисунок чем-то напоминал украденный архитектурный план, бесхозно валявшийся на полу. Я еще раз оглядел хранилище, и мои смутные подозрения подтвердились. Вытянутая прямоугольная комната с дверным проемом в нижнем правом углу; стена с левой стороны толще, как и положено быть несущей стене здания; два фрагмента стены по обеим сторонам выдаются на фут или чуть больше внутрь комнаты на две трети высоты, как будто кто-то вдавил их снаружи, образуя всеми позабытый тайник; крошечная ниша в углу, спрятанная за высоким стеклянным книжным шкафом. На украденном плане, выполненном тушью, она была пририсована едва заметными карандашными линиями.

При взгляде на груды томов Аристотеля, Нострадамуса, Мольера и, бог знает кого еще, мне становилось слегка не по себе. Я сбросил их на пол, чтобы сдвинуть тяжелый книжный шкаф с места. Хрупкие бесценные артефакты из закрытых фондов университета, книги, которые студенты могли заполучить, только по специальной заявке с именем научного руководителя и темой исследования, старинные фолианты, которые библиотекарь приносил в читальный зал, расположенный этажом выше, и трепетно клал на подставку из пенки. Их ломкие страницы надо было переворачивать так деликатно и так нежно, легкомысленное движение и они превращались в пыль между пальцев. А теперь я обращался с ними как с макулатурой, скинутой на пол во время перестановки мебели. Но они ничего не стоили в сравнение с Книгой; они уже были пылью.
Я смахнул стекающую со лба кровь и вновь открыл книгу, на самой первой странице.

Часослов

В Средние века бенедиктинцы называли ее Часослов, они верили, что в ней были записаны службы часов Господа. При свете лампад бриллиантовыми чернилами на необеленном до конца пергаменте том за томом монахи исписывали молитвами и службами для каждого часа каждого дня каждого месяца. Листы желто-коричневого пергамента, цвета кожи, цвета праха, цвета древесины, цвета старой кости, всего того, что когда-то было живым. Подобные часословы заказывали короли и принцы, и каждая стоила годов сгорбленных спин, сведенных судорогой пальцев и увядшего зрения. Бенедиктинцы говорили, что Бог приказал изготовить такую книгу одному из своих ангелов. Он позволил ему стать у Престола Господня, смотреть в Божий лик, слушать Божьи слова и записывать их. Они говорили, эту книгу изготовил патриарх Енох, живым взятый на Небеса и ставший там архангелом Метатроном. В ней содержится слово Божье для каждого мгновения вечности, единственно истинное наставление для того, кто осмелится полностью, абсолютно жить по Его слову. Но никто из людей не был настолько совершенен, чтобы следовать этим правилам; поэтому книге запретили существовать в тварном мире; и теперь ее можно найти только в Вечности, где дух освобожден от слабой плоти.

— Часослов, говорил мой отец. Твой дед искал его, но не нашел. Да он и не мог его найти. Это миф, греза. Этой книги не существует.

Я помню спокойную умиротворенную улыбку на его лице, которая, как я подозреваю, появляется на лице у всех родителей, когда они видят как их чада повторяют их же собственные ошибки. Улыбка означающая, что в твоем возрасте они тоже их совершали. Я пришел к нему, чтобы расспросить о странных историях, которые до меня доходили, о то что у семьи Картеров есть древние секрет, что в их шкафах водятся не просто скелеты, но скелеты с магическими рунами выгравированных на костях, а у шкафов фальшивые стенки, скрывающие темные тоннели, уводящие в глубокие подземелья.

— Но дядя Рейнард рассказывал мне, что когда дедушка был на Ближнем Востоке...

— Дядя Рейнард – старый лис. Он мастак рассказывать истории, но ты должен... относится к ним более скептически.

Я помню, как был ошарашен; я был был слишком юн, я не мог даже подумать, что два взрослых, которым я полностью доверял, могли верить в абсолютно разные вещи. Мой отец и его брат, мой тезка, они взрослые. Они знают все обо всем, не так ли? Но никогда раньше они не давали противоречивых ответов на мои вопросы.

— Конечно, ты должен слушать то, что говорит твой отец. Это слова дяди Рейнарда. Честно, ты не должен верить моим рассказам, ведь я всегда плету басни, когда разговор касается Книги.

Он встретил мой взгляд с видом полной невинности ... и подмигнул.

А потом добавил: Я ужасен, почти как цистерцианцы.

Цистерцианцы считали бенедиктинцев дураками. Они твердо верили, что Книга существует в этом мире, но боялись ее почти как Дьявола. Они прокляли этот манускрипт, как самый дьявольский из гримуаров. Они считали, что это Книга Имен Мертвых, что в ней собраны имена всех, кто когда-то жил или будет жить: людей, ангелов, демонов. Они ссылались на Библию, Тору, Коран, христианские апокрифы, иудейские и исламские легенды... В Откровении Иоанна Богослова нет ни слова о книге, написанной писцом Бога, но зато сказано о книге жизни, в которую вместо добрых христианских имен были вписаны настоящие тайные имена, имена, на которые невозможно будет не отозваться, когда они прозвучат перед Престолом Господа. Но если она будет извлечена на свет только, когда наступит Конец света, то откуда же царь Соломон взял имена всех джиннов? В те дни они сжигали старух, травников и повитух; они верили, что мир может погрузиться во тьму; они боялись знания, боялись таящихся в знание демонов. Они говорили, что Люцифер перед самым падением, когда он еще был правой рукой Бога, успел скопировать книгу жизни и даже вписать туда настоящее имя Бога. И может быть это была истинная причина низвержения Денницы. И еще шепотом они добавляли, что с помощью этой книги дерзкий смертный может связать и подчинить своим желаниям даже Всемогущего.

Разорвать рукав, чтобы остановить кровь, которая текла из раненной руки, вот единственное, что волновало меня прямо сейчас. Если бы я только не обошелся так бездумно с другими книгами специального хранилища, если бы только я не опрокинул книжный шкаф, чтобы добраться до запыленного стекла, закрывающего альков. Оно было похоже на раскрашенное окно, на окошечко исповедальни, оно как будто скрывало тайник контрабандиста. Если бы я использовал алмазный резак и присоску и просто вырезал отверстие в этом стекле. Последнее, что я мог предположить, это что после легкого надавливания оно буквально взорвется, отбросив меня через всю комнату. Мне повезло, шквал осколков оставил только царапины, и только один из них глубоко вонзился в правую ладонь, которую я успел вскинуть, чтобы прикрыть лицо. Почему же стекло было под таким напряжением, что разлетелось на куски, как только была сорвана печать? Банальная загадка. Внутри в соляном круге лежала Книга.

― Часослов, — сказал я. Или книга имен. Никто не знает точно.

― Херня,- прокомментировал Джои. Ты это придумал.

― Заткнись,- произнес Джек. Я хочу послушать дальше.

Он запустил стакан джин-тоника по столу ко мне и протянул Джои бокал Гиннеса. А затем сел на свое место. Наморщив нос, он принюхался к рюмке с анисовой водкой, которую держал в руке.

― Продолжай – попросил он.

― Итак,- начал я севшим голосом. Я охрип, пытаясь перекричать басы музыкального автомата, стоящего в студенческом блоке. В семнадцатом веке жил ученый иезуит, который считал обе эти идеи еретическими. По его словам, это книга, из которой грехи всех людей будут читать перед престолом Божиим. Он называл ее «Расплата по Всем Счетам» или «Счет Всех Расплат». Не так много по сравнению с книгой имен мертвых. Но это был список всех прошлых, настоящих и будущих деяний, совершенных или пока не совершенных кем-либо на Земле.

― Это должна быть чертовски большая книга,- сказал Джои. Я пожал плечами, улыбнулся и сделал маленький глоток из своего бокала.

― Может быть она написана на каком-то языке ... который более лаконичен. Я не знаю. Как я уже говорил — никто точно не знает, что это такое. Но вот где она... Это совсем другая тема.

― Ты читаешь так много,- начал Джой. Я готов поспорить, ты уже проверил все университетские библиотеки -

― «Макромимикон», -сказал дядя Рейнальд. Тебя никогда не занимало откуда Лавкрафт черпал свои идеи? Старые боги, книга, написанная безумным арабом, которая на самом деле перевод еще более древнего текста. Что скажешь об этом?

Он повертел истрепанную книжонку. Желтоватые страницы, изломанный корешок, замятые уголки и глянцевая обложка – это не было похоже на древнюю тайну, просто современная макулатура. Не быль, просто пыль. И это было все, что мой дядя рассказал мне, когда я был ребенком.

― Букинист. Пятьдесят пенсов. – я запинался. Ты... Ты... Я не могу поверить, что ты меня просто обманул...

Я не мог подобрать слов. Легенда всей моей жизни, предания, которые мне рассказывали за кружкой молока – сейчас бы это был стаканчик пива – и все это всего лишь хорошо продуманная выдумка. И к тому же просто позаимствованная. Он спокойно сидел в кресле и курил сигарету.

― Ты знаешь, она была напечатана десятки лет назад – произнес он и протянул ее мне. Ты должен прочесть ее. Честно. Я уверен, она тебе понравится.

На его лице была озорная усмешка.

― И конечно же я прочитал Лавкрафта, — я продолжил, обращаясь к Джою. В семье Картеров все читали Лавкрафта в то или иное время. Особенно ты, Джек.

Я зажег сигарету и сделал долгий глоток, наслаждаясь их вниманием. Я подружился с Джеком и Джои в первый год учебы в университете. Огненно-рыжеволосый Джек, который по пьяному делу обожал сидеть на подоконниках, свесив ноги на улицу... еще один представитель семейства Картеров, довольно странный, хоть и не в тех отношениях, которые так занимали меня; Джои Печорин, угрюмоголосый нигилист, который при первом знакомстве производил впечатление человека, который черезчур рьяно стремится произвести впечатление крутого парня, до тех пор пока познакомившись с ним поближе, вы не понимали, что замкнутость и пренебрежение в его характере не были наигранными. Лед и пламя, они были друзьями со школьной скамьи, неразлучны до тех пока Джек не увидел глаза трепетной лани и не попался на крючок к ветренному Томасу. Томас Мессенджер, так похожий на эльфа, что мы звали его Пак. И сейчас Пак, как обычно, опаздывал. Я заметил, как Джек в очередной раз посмотрел на дверь.

― Не зря он принадлежит к Картерам,- сказал я.

― Бред,- Джек закашлялся в кулак.

Но я почувствовал, что идея уже заинтриговала его.

― Чистая правда, — произнес я. Он знал моего дедушку, когда-

― О, заткнись, — сказал Джои. Заткнись прямо сейчас.

Я покачал головой, и посмотрел на него печально и безропотно, как будто говоря «Как многое вы теряете».

― Не верите мне? Если я вас еще не достал. Я знаю, что Книга существует. И я знаю, где она спрятана.

Легенды в моей жизни и жизни этих легенд, — они разбудили во мне интерес, возбудили любопытство и превратили их в отточенный инструмент. Я пришел в этот университет не из-за его академической славы. Мне плевать на псевдоготическую башню и четырехугольные дворики, на занудные лекции о Шекспире, Спенсере и Мильтоне, которые с церемониальной помпой читают профессора, застрявшие здесь еще в прошлом веке вместе с своими черными мантиями и торжественными голосами. Три года, которые я провел в библиотеке, я посвятил изучению не книг, а коридоров. Теперь я знаю это здание снаружи и внутри, так как будто я провел в нем всю свою жизнь. Я изучил каждый этаж, каждый угол и каждую дверь. Я вызубрил все архитектурные планы. Я подружился с охранниками и библиотекарями. Я подрабатывал там последние полтора года. Я знаю, где стоят камеры видеонаблюдения, и сколько обходов за ночь делают охранники. Я знаю, производителя сигнализации, как она работает и как ее отключить. И наконец я готов. Я сказал: «Я знаю, где она спрятана!»

― Я поверю только когда увижу ее – воскликнул Джой. Я тоже, — подумал я: я тоже.

Три года моей жизни и столько же поколений моей семьи – а может быть и больше, если мой дядя прав... В Средневековье, рассказывал он мне, в каждой гильдии, в каждом цеху или роде была своя мистерия, основанная на сюжетах из Библии или апокрифов. Масоны разыгрывали легенду о Вавилонской башне, торговцы вином представляли предание об опьянении Ноя. Была среди них и история об ангелах, которые во время войны в Небесах, развернувшейся между Богом и Люцифером, не присоединились ни к одной из сторон. Они покинули Небеса и спустились на землю, забрав с собой Книгу Жизни. Они хотели сохранить ее от уничтожения. С тех пор они странствуют по всему миру, перепрятывая книгу из одного тайника в другой, вечное движение. И, как ты догадался, эта мистерия принадлежала роду Картеров.

— Конечно же, отвечал мой отец, именно отсюда и родилась история о Книге. Картеры много путешествовали. Мистерия разыгрывалась в Европе и Британии. И везде, где они бывали, появлялись истории о древней книге. Мифы, зиждившиеся на мистерии, смешивались с обрывками незначительных легенд из Священного писания. Истории, построенные на историях, которые созданы на основе историй. Ни грамма правды, но постепенно грань между выдумкой и правдой стиралась. Ты же знаешь, что масоны не были монополистами в создании фиктивной мифологии. Нелепость. Сама мысль о том, что последний из ангелов, связавший свою судьбу с землей, нанял молодого Картера вывезти тайную книгу из Европы в...

Внезапно он замолчал, должно быть внезапно по моему сконфуженному выражению лица он понял, что я никогда раньше не слышал эту часть истории. Он кашлянул.

— В это верил твой дедушка. В то, что ангелы передали Картерам обязанность охранять Книгу. Но они потеряли ее. И с тех пор они ищут ее.
Печально и тихо он добавил: Твой дедушка был болен, он был на Мировой войне, ты знаешь. Он хотел верить во что-то ... великое. Война меняет людей. Смерть... меняет людей.

Смерть меняет людей.

Я помню как дрались Джек и Джои; я помню как смотрел на то, как Джек губит себя; Джои, выхватывающий бутылку с узо из его рук и кричащий на него; Джек орущий на него, раз за разом – твою мать, твою мать, твою мать.

Ты описываешь людей как безумных – ты говорил, это Джек, он сумасшедший – но это не значит ничего до тех пор, пока ты не увидишь как они по-настоящему, взаправду сходят с ума.

В мавританской Испании жил ученый еврей, Исаак бен Иешуа, он говорил, что Книгу сводит с ума каждого, кто увидит ее. Он думал, что в книге скрыты не поступки, а законы. Что это истинный Закон. Не мозаичная Тора, а гораздо более древний завет, пришедший с допотопных времен, из эпохи Еноха и восставших ангелов, ныне упоминающийся только в полузабытых апокрифах. Книга скрепляла физический мир на опираясь на чем-то среднем между Каббалой и математикой. Он ссылался на исламский источник, на предание о том, что все страницы, кроме одной, в ней были чистые, а на оставшейся было написано всего одно простое предложение, равенство, выражающие квинтэссенцию всего существующего. Именно поэтому все, кто видел ее, погружались в безумие, ни один не способен постигнуть и принять смысл жизни, сконцентрированный всего в нескольких, математически выверенных словах.

Я помню, после того, что случилось с Томасом, мне казалось, я понял каким было это предложение. Два слова.

Люди умирают.

На странице, которую я разглядывал сейчас, на первой странице Книге, не было слов, только схема лабиринта из каменных туннелей и камер, окружавшего меня в глубинах старого здания. Золотом отсвечивали трубы канализации и воздуховоды, электропроводка и трубы отопления, а логотип с обложки, напоминавший глаз, здесь был вычерчен черным, чуть более схематично, чуть более мелко; я почувствовал ,что ощущение жжения снова нарастает в моей голове. В этом крылось какое-то противоречие, как в столь древнем артефакте могло оказаться что-то настолько... современное. Передо мной лежало не смутное пророчество, а точный план. Перейдя к следующей странице я узнал библиотеку с архитектурных схем, которые я так долго изучал. На второй и третьей странице я обнаружил план участка кампуса вокруг библиотеки, сеть дорог и тропинок, здания и газоны. Я увидел и тотчас узнал их; и это знание заставило меня закрыть Книгу и вновь открыть ее, как будто это могло что-то изменить; как будто если бы я вновь заглянул в Книгу, то увидел что-то более рациональное, что-то несущее больше смысла.

Но вместо этого, содержимое стало казаться еще менее рациональным. Теперь, когда я изучал план более внимательно, я замечал крошечные отличия здесь и там – и это выводило меня из себя еще сильнее – местоположения дорожек, контуры здания – все это слегка отличалось от моих воспоминаний.

Холодная белая подушка

― Который час? спросил Джек. Я посмотрел на часы, но Пак опередил меня.

― Летний! — сказал он. На самом деле стоял апрель, но было время, а было время Пака, который мог ответить, что в данный момент на часах без четверти веснушек. Для него любой солнечный день, в который можно было лежать на траве и выкуривать одну сигарету за другой, был летом. День был восхитительный, мы купались в солнечном свете, Пак и Джек как парочка бродячих псов валялись на зеленом склоне горки между библиотекой и читальным залом, припавший к земле университетский кафетерий прятался где-то позади нас так, что мы не могли его видеть, университетская башня упиралась прямо в небесную синь, массивная и архаичная она навевала фантазии и грезы о древних временах, впрочем, присмотревшись повнимательней к рифленой сложности ее дизайна, становилась ясно, что это викторианское строение не совсем подходит для подобных мечтаний. Это был восхитительный день, и, пожалуй, это действительно было лето.

Солнечные зайчики, отразившиеся от окон библиотеки, которая была расположена справа от меня, играли на стеклянных дверях музея имени Хантера, которые постоянно вращались, пропуская студентов то внутрь, то наружу. Вделанная в университетские стены белая галька придавала этой картине теплоту средиземноморского или мавританского городского пейзажа. На уровне первого этажа библиотека и музей сливались в единое здание. Современное и глупое, казалось, оно состоит только из кубов и цилиндров. Перед дверьми, над низкими ступенями лестницы, сходящий к Университетской авеню, между флагштоками угнездилась уродливая изломанная современная скульптура. Спустившись по ступеням можно было оказаться у дома семьи Макинтош, обитель копий, заполненная реконструкциями мебели и обстановки жилища одного из самых знаменитых сынов Глазго; попасть в это здание можно было лишь из музея имени Хантера, фальшивый вход абсурдно возвышался над землей без каких либо признаков лестницы, по которым можно было попасть к ним. По левую руку от меня находился читальный зал, выстроенное в двадцатые годы низкое и круглое здание с высокими узкими окнами и куполообразной крышей – я считал, что это модерн, хотя я никогда не понимал разницы между модерном и арт-деко. И хотя сзади меня располагался монструозный Хаб с кафетерием и студенческими магазинами, выстроенный в шестидесятые он с полным правом заслуживал бомбы за воплощение в коричневом кирпиче и дымчатом стекле чистого архитектурного кошмара, ни один уголок в мире я не любил так как этот зеленый склон между читальным залом и библиотекой, заключенный в ограду из грубо обработанного песчаника. Да, я ни одно место я не любил так как это в тот самый момент.

Я лежал на деревянном бруске, который был свежим дополнением к склону. Чтобы отметить 550-летие университет нанял скульптора, превратившего этот зеленый склон целиком в одну большую инсталляцию; я с душевным трепетом наблюдал, как отгораживают участок и выпалывают траву. Но, когда работа была завершена, я вынужден был признать, что это местечко в итоге стало еще более безмятежным. Скульптор положил десять из этих длинных деревянных балок парами, причем каждая пара была установлена в двух углах длинного узкого прямоугольника, расположенных по диагонали. Вторые два угла скульптор выделил невысокими кустами. Получилось пять узких прямоугольников, которые заняли весь склон. Под один конец каждого бруска была помещена белая фарфоровая подложка, а с каждой стороны на уровне земли были заложены узкие стеклянные таблички – подсвечиваемые ночью – в десяти частях рассказывающие историю мира. В память о первом саде университетского городка, упоминания о котором до недавнего времени были похоронены в архивах, на склоне были высажены кусты только лекарственных растений. Бруски были точной копией старых секционных столов, отдавая должное старейшему факультету университета.

В этот день я лежал на одном из них, положив голову на прохладную белую подушку. Повернувшись я сел прямо и сделал тягучий глоток из жестянки с пивом, мы принесли банки с собой, потому что готовиться к экзаменам в такой день, не освежаясь, было невозможно.

― Пол третьего,- сказал я.

― Черт,- отозвался Джек. Как долго мы здесь?

― Всего пару часов,- ответил я. Не больше.

Я поднял «Антологию поэзии» Нортона, лежавшую за мной обложкой вверх, разок взглянул в нее, и, закрыв, положил ее к биографии Джона Маклина, которую изучал Джек.

― Джон Маклин? Что, как в «Твердом орешке»? – спросил Пак.

― Нет, мозгляк, как в Красном Клайсаде. Джек удивленно мотнул головой.

Никто из студентов, коротающих денек на склоне: сидящих кружком на траве или угнездившихся на брусках, разбросав вокруг себя сэндвичи, жестянки, пачки сигарет и табака, не был занят учебой. Стояли пасхальные праздники; совсем скоро должны были начаться экзамены, оставалось всего ничего, но мы чувствовали себя так, как будто все время мира принадлежало нам.

Я посмотрел на Джека и Пака. Джек лежал, закину руки за голову, а Пак разместился поперек, использовав его живот как подушку. Одну руку Пак забросил на грудь Джека – ногти слегка царапали ребра – другая с зажатой сигаретой лежала на траве, дымок из почти до конца догоревшей сигареты медленно, как будто из кадила, поднимался вверх, прямо в небесную синь.

Углы и кривые

Я пролистнул страницу. Четвертая и пятая страница. Карта. Масштаб снова изменился. На карте можно было ясно различить изображение улиц и дорог всего богемного района вокруг Университета. Реки и парки, музеи и картинные галереи были отмечены с точностью современных картографов. Но в тоже время меня беспокоили слабые отличия от того богемного района, который я так хорошо знал. Господи, мой дом на Банковской улице должен быть виден на этой карте – я жил менее чем в пяти минутах ходьбы от старых уединенных университетских двориков в самом центре кампуса – но этой улица не было! Река делала изгиб в том месте, где она должна была проходить, и вся сетка домов и улиц сдвинулась соответствующим образом, компенсировав это изменение. Две основные городские магистрали, которые должны были пересекаться под прямым углом, вместо этого У-образно сливались. Это выглядела так, как будто изменения, которые я заметил на предыдущих страницах, продолжали нарастать.
Карта на шестой и седьмой странице была мне совершенно незнакома.

Я помню как ребенком рассматривал макет своей школы и окружающей местности, он стоял под стеклом в административном крыле, где были расположены кабинеты директора, заместителей директора и всех прочих в этом духе. Но было одно маленькое различие: ряд каменных ступеней от возвышающейся автомобильной стоянки к жилому дому, в реальности они никогда не существовали, но были показаны на модели – в детстве я никак не мог принять то, что модель была неправильной. Нет, я не считал, что если лестница есть на модели, она должна существовать и на самом деле, как, впрочем, и наоборот – я был слишком мал, чтобы точно понять, почему же это смущает меня – но я хорошо помню смутное беспокойство, замешательство, которое у меня вызывало это противоречие. То же ощущение только гораздо более сильное пришло ко мне сейчас спустя много лет.

Я перелистнул еще одну страницу и увидел город с окрестностями, морское побережье и пригороды. Сейчас это совершенно точно был не тот город, который я знал, тот тоже стоял на реке, но не в ее устье. Все было неправильно, но, в тоже самое время, я узнавал город. Я знал рисунок береговой линии, остров, к которому от доков вела короткая паромная переправа; я узнавал и сами доки, как будто я в них уже бывал, в действительности, это был приморский городок с мороженицами и залами игровых автоматов, место, где проводили воскресные деньки пенсионеры и люди, обремененные семьями. Как будто знакомый мне город кто-то поднял и перебросил на тридцать миль к юго-западу от настоящего местоположения, и теперь он должен измениться, приспособиться к новому окружению. А на его прежнем месте, в центре фермерских земель, теперь находилась небольшая деревня.

Макромимикон. Был ли он книгой карт, не тех, которые реальны, а тех которые могли быть реальностью, картами мира, пошедшего по иному пути, где вот эта деревня превратилась небольшой город вместо этого, а вот этот городок разросся до полноценного города вместо вон того. Я перелистнул следующую страницу. Даже язык, на котором были обозначены улицы и дороги, казался, результатом какого-то параллельного развития, его буквы состояли из углов и кривых линий, похожие на кириллицу или латиницу, но опять не совсем то же самое. Странно — ретроспективно я понимал, что совсем перестал думать, что эта книга может быть всего лишь выдумкой, плодом фантазии: может быть точность плана библиотеки заставила выбросить эту идею из головы, а может быть семейные легенды настолько глубоко пустили во мне корни. Единственное, что я знал точно: внутри меня нарастало чувство уверенности, что в этой книге скрывается какая-то серьезная правда.