С одной стороны стопка листков, с другой пачки бумаги, часть в уже разорванной упаковке, вокруг развалены груды листов, наваленные друг на друга. Я видел, как он взял чистый лист с верха стопки, взглянул в Библию, кончиком карандаша нашел нужное место, затем отыскал подходящее значение ASCII и начал переводить текст в двоичный код. Весь пол за ним усеивала забракованная бумага, я присел на корточки, чтобы посмотреть поближе. Отброшенные листы были заполнены числами: 45, 37, 56 от верхнего левого края и вниз, а рядом столбики вычислений. 37 было 1 плюс 4 плюс 32 ... 10100100 в двоичной системе. Рассматривая другие листы, я осознал, что он раз за разом возвращался к одним и тем же числам. Он мог бы просто собрать все необходимые значения для нужных ему букв и чисел, но вместо этого снова и снова рассчитывал их по новой. Каждую букву, каждое двоеточие, каждую точку он проверял по таблице значений ASCII, даже если уже успел поработал с ними мгновение назад.
Пока я смотрел, он взял страницу, почти полностью заполненную нулями и единицами, каждый байт отделен косыми чертами, а затем внес число, над которым только что трудился, на этот лист. Затем снова вернулся к Библии, оттуда к таблице ASCII, и опять к своим вычислениям, чтобы найти очередное значение. Как только страница оказалась заполненной, он встал и пошел в угол комнаты. Он был бос. В углу возвышалась башня из готовых листов, уложенных текстом вниз, она уже достигала уровня его груди.

¯ Какого хрена...

Джои шагнул в угол. Я знал, что он хочет схватить первый лист с верхушки стопки, сунуть в лицо Джеку и спросить, что, черт его побери, происходит. Я слышал скрип половиц дешевой комнаты, арендуемой Джеком, они гуляли под ногами Джои. Я видел сжатые добела костяшки его пальцев, разворот его плеч, и я знал, что башня была неустойчивой. Господи Иисусе, стопка бумаги была высотой Джеку по грудь, но не опиралась ни на одну из стен. Было чудо, что Джек сумел довести ее до такой высоты без...

И я увидел, как задрожали половицы под бумажной башней переведенной Библии, как она накренилась и упала, бумажные листы взмыли в воздух и разлетелись в разные стороны, они скользили друг около друга, планировали, врезались и падали вниз как бумажные аэропланы.

Мы потеряли Джека в этот день; мы все потеряли друг друга в этот день, потому что Томас был мертв, Джекс сошел с ума, Джои ушел в себя, а я... Часослов был тем единственным, о чем я мог думать.

Я переворачивал листы, не обращая внимание на кровь из многочисленных ссадин, капающую на бесценные страницы. До меня издалека, еле слышно, доносился звук сирены, непрерывно звеневшей с того момента, как разлетелось стекло. Я был прикован к книге этим странным чувством уверенности, хотя и не понимал, в чем же был уверен. Страница, другая, еще одна, и передо мной лежала Британия – Британия без Глазго и Лондона. Я не мог отыскать на привычных местах и другие крупные города, быть может перенесенные куда-то еще или изменившее очертания. Карта из прошлого, или будущего, или из какого-то воображаемого места, кто знает?

― Макромимикон. Большая картина, — говорил мой дядя. Что же это? Кто-то говорит, что для каждого он представляется чем-то своим – я думаю – я не уверен точно -, но мне кажется, что это в каком-то смысле зеркало мира или что-то гораздо большее, включающее в себя и наш мир.

Еще одна страница – Европа – и еще, и вот перед мной раскинулась целая планета, проекция глобуса, искаженная так, чтобы втиснуться в прямоугольник книжного разворота

Чтобы показать рваное побережье Антарктики, бегущее вдоль нижнего края страницы, картограф пожертвовал негостеприимными полярными регионами; трансформация шара в двухмерное изображение заставила верхушки континентов северного полушария в верхней части карты растянуться, так что Северный Ледовитый океан превратился в простой канал с обеих сторон стиснутый Гренландией.

― Это чертовски хорошая история, — сказал Джек, когда мы еще сидели вместе. Я тебе дам один совет, — продолжал он. Не верь ни единому слову из нее.
Он снова замер, уставившись на дверь.

Меня лихорадило, но я знал, что жар вызвала не только кровопотеря. Мне надо было убираться отсюда. Я должен был уматывать отсюда к чертям вместе с книгой, а не завороженно перелистывать ее страницы, словно студент в этой университетской библиотеке. Ведь я был здесь глухой ночью, вооруженный стеклорезами, набором отмычек и прочим инструментом взломщика, с минуты на минуту ожидая того, что меня поймают по в буквальном смысле горячим следам, по кровавым отпечаткам пальцев на разбитом стекле, на деревянном столе, за которым я изучал Книгу. Но я не мог остановиться.

― А не выпить ли нам? – сказал Джои. Он сидел на деревянной скамейке, вытянув ноги, а сейчас наклонился вперед, чтобы посмотреть на лежащих на траве Джека и Пака.

― На хрена? — ответил Пак. — Я никуда не пойду.

Сигнализация продолжала звенеть, до сих пор никто не пришел; я чувствовал, что пора остановиться, но не мог, это было как если бы кто-то пытался заставить меня прекратить процесс осознания себя; я чувствовал, как моя окровавленная левая рука тянется перевернуть следующую страницу. Я знал, что заляпал кровью Сибирь, что порчу бесценный артефакт. Я знал, что охрана будет здесь с минуты на минуту. Я знал, за то что я натворил, я могу оказаться в тюрьме. Господи, Книга была настоящей, я держал ее в руках, здесь и сейчас. Кровь стучала в висках, кровь заливала мне глаза, кровь пачкала все, к чему я прикасался, но несмотря ни на что, я все же перевернул страницу.

Новая незнакомая земля

Я смотрел на огромный мир, который простирался передо мной. Это был мир, где Антарктика была всего лишь окончанием большого южного континента. Это был мир, где Гренландия стала всего лишь островом в устье реки, гигантская дельта была образована с одной стороны Баффиновым заливом, а с другой сжатым к северу Гренландским морем. Азия и Америка были просто ... мысами, выступами на огромном гиперборейском континенте, а Северная Ледовитая «река», разделяющая их, брала свой исток далеко на севере, где-то за пределами карты.

С востоком и западом история повторялась, топография лежащего передо мной мира была мне абсолютно незнакома; западное побережье Америки было продлено далеко за Аляску на север и запад, вокруг него и вниз разрослась Антарктида; восточное побережье Китая изгибалось вокруг залива размером с Балтику, а там, где должен был находиться Берингова пролив, расположилась совершенно иная «река», текущая на север. На востоке на дальнем конце Тихого океана (если быть точным, то за восточным Тихим океаном, так как на этой карте западная и восточная части Тихого океана имели совершенно разную акваторию) находилась какая-то совершенно новая земля. Я перевернул следующую страницу.

Масштаб карты снова изменился, и теперь известная мне топография составляла не более чем одну шестнадцатую от показанного на новой карте. Северо-восточное побережье Великой Антарктики изгибалось, чтобы соприкоснуться с странной землей на востоке, которая в свою очередь продолжалась до тех пор, пока не встречала на своем пути берег континента, изогнувшегося вдоль и вниз от Китая; Западный Тихий океан теперь выглядел как внутреннее море, карликовое по сравнению с землями, окружающими его с трех сторон, он чем-то напоминал огромное Средиземное море, с собственным Гибралтаром, образованным краешком Южной Америки и выпуклостью Антарктики. Гиперборея с севера, рассуждал я, Субантарктика с юга, и Азия, расположившаяся гораздо восточнее известного нам Востока.

Еще одна страница и еще, и мир, который был мне знаком, оказался всего лишь крохотной частью невообразимо огромного ландшафта. Я не был физиком, но знал достаточно о гравитации и материи, чтобы понимать, сейчас я смотрю на планету, на которой человек не может жить. Это была планета, стоящая в одном ряду с Юпитером или Сатурном. Я углублялся в Книгу, перелистывая по две-три страницы за раз, и масштаб каждой новой карты был больше предыдущей, но до сих пор я так и не понимал истинной величины этого мира, который от страницы к странице продолжал расти. Континенты становились островами, лежащими вдоль береговых линий, в свою очередь становящимися континентами. Десять страниц, двадцать. Известная мне земная топография в этом масштабе уже не была заметна, а карты все продолжали обрисовывать изломанные границы воды и суши, в рамках этого мира термины вроде «континент» или «океан» казались лишенными всякого смысла.

Безмолвный мир

Сердце билось и голова кружилась так, что я только сейчас осознал, что рев сирены, который я слышал до этого, был всего лишь расплывчатым отдаленным звоном в ушах. Никто не пришел. И никто не придет. Я знал это с уверенностью того рода, которая иногда бывает во сне. Я был убежден в этом, так же как был уверен в том, что архаичный текст передо мной реальность, а не причудливая выдумка, и даже более того — что этот текст более вещественен, чем простая реальность.
Я был уверен в этом, еще до того как перевернул самую последнюю страницу Книги, до того как увидел самую последнюю карту, на которой древний картограф изобразил границы известной ему вселенной, пустая, совершенно плоская равнина, расходящаяся во все стороны от крошечного, сложноустроенного центра, мир миров оказался всего лишь оазисом, из которого начинался пунктир невообразимо длинной дороги, ведущей к непостижимо далекой точке.

Я был уверен в этом еще до того, как, шатаясь, вышел из подземных коридоров библиотеки и попал в безмолвный мир, до того, как побрел через обезлюдевший кампус, до того, как очутился среди асфальтовых улиц и многоквартирных домов, на дорогах, где, не обращая внимания на команды светофоров, по-прежнему менявших красные, янтарные и зеленые огни, пустели автомобили. Я знал это, пусть даже и не мог подобрать слова, что выразить свою смутную, тревожную уверенность.

Я закричал, но некому было меня услышать.

Я не знал, в какое мгновение перешел сюда, в эту новую реальность: было ли дело в моей крови, попавшей на Книгу, которая после подобного магического помазания высвободила свою силу, или же было достаточно просто открыть фолиант, чтобы вокруг меня отворился проход. А может в другой мир меня выбросил сокрушительный взрыв стекла, закрывавшего хранилище Книги; быть может в последнем случае за стеклом был не сжатый воздух, а что-то менее вещественное, какая-то эфирная сила, которую высвободило мое вмешательство, и быть может сейчас она продолжает распространяться во все стороны, трансформируя все, с чем соприкасается.

Трансформация

Мы стояли в церкви в задних рядах, Джек, Джои и я. У него была большая семья, у Пака, у него было много друзей, так что церковь была полна людей. Я слышал, так часто бывает, когда кто-то умирает слишком рано. Смерть молодых заставляет скорбеть слишком многих. Но Джека мы сюда затащили с трудом: с самого начала он говорил, что не собирается приходить, что он не будет сидеть и слушать священника, декламирующего банальности и поющего эти долбанные церковные гимны, до ебеней восхваляющих ебаного бога на ебаных Небесах. Он выразился именно так.

Я посмотрел на них обоих, Джек и Джои стояли рядом со мной, оба молчаливые, оба в черном — темные костюмы и настроение темнее ночи. И в этот момент у меня в голове возникла абсурдная мысль, глупая, сумасшедшая ассоциация, что сейчас они выглядят как чертово голливудское клише: пара секретных агентов, или гангстеров, или людей в черном. Ангелы смерти, терпеливо ждущие, чтобы собрать свой урожай.

Они повернулись ко мне абсолютно синхронно, как две части единой машины, и я вздрогнул, увидев их пустые глаза, потому что внутри себя я ощущал такую же пустоту.
У меня в голове крутилась забавная мысль, а что если в мире все осталось на своих местах, но изменился я? Это идея пришла ко мне, когда я бродил по безлюдным улицам, шагая по проезжей части знакомых и незнакомых трасс ― может быть мир всегда и был таким, но только трасформировавшись, я впервые сумел увидеть его всех красках и почувствовать, что я в нем совершенно один? Я шел по едва знакомым улицам и точно знал, что эта реальность была всеми заброшена и необитаема; это не имело никакого рационального объяснения, но я был совершенно уверен, что мир, в который я попал, каким бы сортом ада он ни был на самом деле, был моим и только моим. Это было похоже на момент во сне, когда ты понимаешь, что спал, и проснулся в реальном мире... чтобы понять, что ты по-прежнему во сне.

Не знаю, как долго я бесцельно бродил по новой реальности, поражаясь сюрреалистичности зданий вокруг, пребывающих на всевозможных стадиях распада: давно заросшие руины, а рядом совершенно нетронутые строения, в которых до сих пор горел верхний свет, на коврах лежали детские игрушки, а из радиоколонок доносилось шипение белого шума. Казалось, будто жители города пропали в самый разгар своих обыденных дел, но этот процесс растянулся на века, и за все это время ни один так и не заметил пропажи других, и так продолжалось до самого последнего человека, который будто покинул этот мир за несколько секунд до моего появления.

― Так ты правда веришь в Книгу? – спросил меня Джек. – Ты правда думаешь, что сможешь найти ее?

Он прикончил рюмку узо, ослабил черный галстук и налил себе следующую. После похорон мы пошли к нему, вся комната была усыпана пустыми бутылками и пивными жестянками, среди которых стояли пластиковые пакеты с пока еще полными. Мы собирались напиться. Этой ночью каждый из нас собирался напиться в лежку, чтобы хотя бы слегка забыться.

Я покачал головой и печально усмехнулся.

― Может это всего лишь старый дурацкий розыгрыш. Но... я хочу знать. Я просто хочу знать. Всю свою жизнь я хотел знать... существует ли она в реальности.

― Нет ничего реального, — сказал Джои.

― Все реально, — возразил Джек. – Все правда, но ничто не разрешено.

Я подумал, что это какая-то цитата. Мне показалось, что я узнал ее, но не мог вспомнить откуда она, и кроме того она звучал как-то неправильно.

Я смотрел то на одного, то на другого, мы были насквозь пропитаны парами алкоголя и горем, я чувствовал, что впал в состояние, которое иногда бывает под кислотой, когда ты уверен, что только что понял нечто очень важное и тут же навсегда это забыл.

И вот теперь я сижу в этом пабе, где на барной стойке до сих пор стоят наполненные бокалы, на столах валяются пачки сигарет и зажигалки – Господи, когда я забрел сюда, в одной из пепельниц дымился окурок – и ни одной души. Только память о том, что когда-то здесь были люди. В последние несколько часов я раз за разом прокручивал в голове все произошедшее, но ни на йоту не приблизился к тому, чтобы хоть что-то понять. Без ответов на вопросы, без поводов успокоиться, единственное что у меня оставалось, это все тоже чувство, которое я испытывал каждый раз, когда бросал взгляд на Книгу, смесь страха и изумления, ужаса и экстаза.

Передо мной на столе лежала Тайна.

А может быть я умер и весь этот мир не более, но и не менее, чем просто мои персональные врата к... чему-то, что открывается за ними. А Книга? Быть может это моя выдумка, мое творение, дожидающееся здесь момента, когда я наконец осмелюсь взглянуть в глаза факту своей смерти и пересечь границу неизвестности. А может быть вся моя жизнь до сих пор была выдумкой... или даже повторением какого-то сюжета, созданная всего лишь для того, чтобы привести меня к этой книге с картами, а семейные предания и легенды всего лишь подсказки, чтобы понять какую-то сакральную тайну. И друзья, обретенные и снова потерянные. Все они вели меня к тому, чтобы я открыл Книгу и наконец осознал истинное положение дел.

Я скучаю по вам: Джек, Джои, Томас. Мертвец, тоскующий по тем, кого он оставил, кажется нелепостью, но я скучаю по ним, пусть даже по правде их никогда и не существовало. Если моя жизнь до находки Книги была лишь фантазией мертвеца, считающего себя живым, то они были всего лишь крохотными частями меня самого, отрезанными и воплотившимися в человеческую форму, чтобы составить мне компанию в грезе о жизни. Я вспоминал Джека и Джои, пламя и лед, свет и тьму. Я вспоминал Томаса и все сильнее чувствовал себя обманутым и преданным. Нет! Они были реальны – мне хотелось так думать – все, что я знал о них, каждый денек на траве у библиотеки, это все было правдой и по настоящему, пусть даже на самом деле и происходило по другому. Думаю, у меня была жизнь без Книги, безо всех этих историй – простая жизнь, переигранная после смерти с вариациями, которые тихой сапой должны были навести меня именно на эти размышления. Мое воображение рисовало Джона и Джои в церкви, а позади них там, где должен был стоять я, оно дорисовывало Томаса. Может его смерть была еще одной подсказкой, которую оставило мое подсознание? Я надеялся, что это правда. Я очень сильно надеялся на это.Куда же мне отправиться дальше? Здесь – Лимбо, пустынный мир, мне оставалось надеяться, что это просто граница чего-то еще. И Книга была доказательством чего-то большего, чем просто спрессованные воспоминания одного человека, замирья позади замирья; и если, листая ее, я пробуждался от иллюзий, то среди ее страниц должна скрываться подлинная история моей жизни – моей смерти – от и до. Я был один в мире, являвшемся мельчайшей частью огромной вселенной. Конечно же, в этой необъятной вселенной должны быть еще уголки, в которые попали другие души тех, чья смерть была всего лишь новым рождением внутри их собственных грез. Знают ли они, что мертвы или мне выпал жребий пробудить их? Есть ли меж этих миров дороги, по которым странствуют другие души? Сколько из них покинули свои пустынные миры в поисках собратьев, и какие города возвели эти души, повстречавшись на просторах потустороннего мира? Господи, в этой книге могли скрываться карты ада, хотя с тем же успехом в нее могли быть вписаны и ключи от рая. Я даже не знаю, каждый ли умерший получает свою путеводную книгу или я был обладателем единственной копии. И я до сих пор не знаю, какой путь выбрать, чтобы начать путешествие. Но я думаю! Я думаю, что впереди меня ждет еще многое, о чем предстоит узнать.

Я планирую отправиться в путь завтра. У меня в руках Книга, зовущая в великое приключение. Сейчас она лежит на столе в пабе прямо передо мной, и теперь я наконец вижу то, что не мог понять вначале. На обложке Книги уже не было плана укромного закутка библиотеки, где я ее обнаружил. Я и не заметил, как она изменилась; теперь на переплете из кожи была вытеснена схема расстановки стульев и столов вокруг меня, а на первой странице можно было увидеть чертеж этого богом позабытого местечка. Книга менялась по мере того, как ее владелец двигался. И в центре карт всегда находился обладатель Книги. А что же глиф, странный глаз на обложке, который повторялся на каждой карте? Это был символ читателя– а также по совместительству хранителя и создателя – собственной персоной: овал туловища, как если глядеть сверху, внутри круг головы и четыре полукруга, чтобы символически отметить конечности. А прямоугольник, заключающий в себе весь остальной рисунок – это без сомнения Книга, Макромикон, Великий Список, который стал частью меня. И куда бы теперь меня ни занесло, эти первые страницы покажут мне карту места, где я очутился, с любой необходимой точностью, даже в тех дальних уголках, которые я могу сейчас увидеть только на картах с самым большим масштабом.

Завтра я действительно отправлюсь в дорогу. Путешествие начнется с улицы, которую в моем мире называли Грэйт-Уэстерн-Роуд, дальше по еще одной знакомой, но уже изменившейся улице. А впереди, там, где она переходит в Кроу-роуд — незнакомое место. И в этом месте передо мной откроется новая, абсолютно неведомая трасса, которая, как кажется, несет какое-то особое символическое значение – дорога птицы, прилетающей полакомиться падалью, птицы вестника смерти, и путь, уводящий на закат, к землям мертвых. Возможно, я неправильно читаю, но меня не покидает ощущение какого-то особого смысла в этом всем. По правде говоря, пока я не знаю, что же буду делать дальше, когда доберусь до морского побережья, но у меня было подозрение, что там, далеко на западе, находится только начало моего пути. Я вспоминаю истории о Нью-Мексико, пустынной, пыльной страны миражей, и дорогу, которая называлась Jornada del Muerto – Путь Мертвеца, это странно... я не могу даже слегка представить себе свое путешествие, как я могу надеяться пересечь эти океаны и континенты, выглядевшие на большой карте островками и лужицами? Надо быть дураком, чтобы пытаться преодолеть расстояния, по сравнению с которыми любые известные мне казались карликовыми.

Я сижу в пустом баре, и понимаю, что здесь — финальный акт всех моих колебаний и сомнений.

Но все-таки у меня есть цель. Я вспоминаю последнюю страницу Часослова и дорогу, идущую на север из крошечного оазиса в центре, она ведет куда-то за пределы этого мира-вселенной, в какое-то место, которое не влезает даже на карту такого гигантского масштаба. Интересно, не тот ли это путь, который мы в итоге все должны пройти до самого конца, пусть даже если начало путешествия занимает вечность, а сама дорога продлится вечность вечностей. Это может быть дорога в ад, или прочь оттуда, на Небеса, или куда-то в еще более странное место; в конце концов, если этот пустынный мир – мое Лимбо, то возможно ад и рай не более чем глухие деревеньки в метафизическом пространстве, описанном в карте, и я буду проходить мимо них как паломник с сердцем, устремленным к моей цели, и с взглядом, направленным далеко за горизонт, а под моими ногами будет клубиться тлен, тот прах, в который мы все возвращаемся, сбросив жизнь как старую кожу.

Я допил пиво, которое нацедил себе в этом пустынном, впрочем с чертовски хорошими кладовыми, пабе. Что же, пришло время искать место для ночлега. Мне хотелось, чтобы где-то здесь, в переделанном мире по-прежнему стоял мой собственный дом и чтобы последнюю ночь я провел в собственной постели.

Быть может завтра я снова проснусь в мире, заполненном людьми, в иллюзии реальности, реконструированной из моих воспоминаний, спасающей меня от леденящей правды. Я чувствую, какая-то часть меня страстно хочет этого. Но у меня есть Книга, а на ее страницах карта, а на этой карте отмечен мой путь. И есть еще одна часть меня, которая завтра хочет проснуться с той же правдой.

Но сейчас — время сна – даже если это сон, который нафантазировал себе мертвец, стиснутый в объятиях смертного сна – я должен быть отдохнувшим завтра. В этом была ирония, даже среди вечного покоя я по-прежнему нуждался... в отдыхе.

Меня ждет длинная и извилистая дорога тлена... может быть это дорога праха всех мертвецов.

При взгляде на груды томов Аристотеля, Нострадамуса, Мольера и, бог знает кого еще, мне становилось слегка не по себе. Я сбросил их на пол, чтобы сдвинуть тяжелый книжный шкаф с места. Хрупкие бесценные артефакты из закрытых фондов университета, книги, которые студенты могли заполучить, только по специальной заявке с именем научного руководителя и темой исследования, старинные фолианты, которые библиотекарь приносил в читальный зал, расположенный этажом выше, и трепетно клал на подставку из пенки. Их ломкие страницы надо было переворачивать так деликатно и так нежно, легкомысленное движение и они превращались в пыль между пальцев. А теперь я обращался с ними как с макулатурой, скинутой на пол во время перестановки мебели. Но они ничего не стоили в сравнение с Книгой; они уже были пылью.
Я смахнул стекающую со лба кровь и вновь открыл книгу, на самой первой странице.

Часослов

В Средние века бенедиктинцы называли ее Часослов, они верили, что в ней были записаны службы часов Господа. При свете лампад бриллиантовыми чернилами на необеленном до конца пергаменте том за томом монахи исписывали молитвами и службами для каждого часа каждого дня каждого месяца. Листы желто-коричневого пергамента, цвета кожи, цвета праха, цвета древесины, цвета старой кости, всего того, что когда-то было живым. Подобные часословы заказывали короли и принцы, и каждая стоила годов сгорбленных спин, сведенных судорогой пальцев и увядшего зрения. Бенедиктинцы говорили, что Бог приказал изготовить такую книгу одному из своих ангелов. Он позволил ему стать у Престола Господня, смотреть в Божий лик, слушать Божьи слова и записывать их. Они говорили, эту книгу изготовил патриарх Енох, живым взятый на Небеса и ставший там архангелом Метатроном. В ней содержится слово Божье для каждого мгновения вечности, единственно истинное наставление для того, кто осмелится полностью, абсолютно жить по Его слову. Но никто из людей не был настолько совершенен, чтобы следовать этим правилам; поэтому книге запретили существовать в тварном мире; и теперь ее можно найти только в Вечности, где дух освобожден от слабой плоти.

— Часослов, говорил мой отец. Твой дед искал его, но не нашел. Да он и не мог его найти. Это миф, греза. Этой книги не существует.

Я помню спокойную умиротворенную улыбку на его лице, которая, как я подозреваю, появляется на лице у всех родителей, когда они видят как их чада повторяют их же собственные ошибки. Улыбка означающая, что в твоем возрасте они тоже их совершали. Я пришел к нему, чтобы расспросить о странных историях, которые до меня доходили, о то что у семьи Картеров есть древние секрет, что в их шкафах водятся не просто скелеты, но скелеты с магическими рунами выгравированных на костях, а у шкафов фальшивые стенки, скрывающие темные тоннели, уводящие в глубокие подземелья.

— Но дядя Рейнард рассказывал мне, что когда дедушка был на Ближнем Востоке...

— Дядя Рейнард – старый лис. Он мастак рассказывать истории, но ты должен... относится к ним более скептически.

Я помню, как был ошарашен; я был был слишком юн, я не мог даже подумать, что два взрослых, которым я полностью доверял, могли верить в абсолютно разные вещи. Мой отец и его брат, мой тезка, они взрослые. Они знают все обо всем, не так ли? Но никогда раньше они не давали противоречивых ответов на мои вопросы.

— Конечно, ты должен слушать то, что говорит твой отец. Это слова дяди Рейнарда. Честно, ты не должен верить моим рассказам, ведь я всегда плету басни, когда разговор касается Книги.

Он встретил мой взгляд с видом полной невинности ... и подмигнул.

А потом добавил: Я ужасен, почти как цистерцианцы.

Цистерцианцы считали бенедиктинцев дураками. Они твердо верили, что Книга существует в этом мире, но боялись ее почти как Дьявола. Они прокляли этот манускрипт, как самый дьявольский из гримуаров. Они считали, что это Книга Имен Мертвых, что в ней собраны имена всех, кто когда-то жил или будет жить: людей, ангелов, демонов. Они ссылались на Библию, Тору, Коран, христианские апокрифы, иудейские и исламские легенды... В Откровении Иоанна Богослова нет ни слова о книге, написанной писцом Бога, но зато сказано о книге жизни, в которую вместо добрых христианских имен были вписаны настоящие тайные имена, имена, на которые невозможно будет не отозваться, когда они прозвучат перед Престолом Господа. Но если она будет извлечена на свет только, когда наступит Конец света, то откуда же царь Соломон взял имена всех джиннов? В те дни они сжигали старух, травников и повитух; они верили, что мир может погрузиться во тьму; они боялись знания, боялись таящихся в знание демонов. Они говорили, что Люцифер перед самым падением, когда он еще был правой рукой Бога, успел скопировать книгу жизни и даже вписать туда настоящее имя Бога. И может быть это была истинная причина низвержения Денницы. И еще шепотом они добавляли, что с помощью этой книги дерзкий смертный может связать и подчинить своим желаниям даже Всемогущего.

Разорвать рукав, чтобы остановить кровь, которая текла из раненной руки, вот единственное, что волновало меня прямо сейчас. Если бы я только не обошелся так бездумно с другими книгами специального хранилища, если бы только я не опрокинул книжный шкаф, чтобы добраться до запыленного стекла, закрывающего альков. Оно было похоже на раскрашенное окно, на окошечко исповедальни, оно как будто скрывало тайник контрабандиста. Если бы я использовал алмазный резак и присоску и просто вырезал отверстие в этом стекле. Последнее, что я мог предположить, это что после легкого надавливания оно буквально взорвется, отбросив меня через всю комнату. Мне повезло, шквал осколков оставил только царапины, и только один из них глубоко вонзился в правую ладонь, которую я успел вскинуть, чтобы прикрыть лицо. Почему же стекло было под таким напряжением, что разлетелось на куски, как только была сорвана печать? Банальная загадка. Внутри в соляном круге лежала Книга.

― Часослов, — сказал я. Или книга имен. Никто не знает точно.

― Херня,- прокомментировал Джои. Ты это придумал.

― Заткнись,- произнес Джек. Я хочу послушать дальше.

Он запустил стакан джин-тоника по столу ко мне и протянул Джои бокал Гиннеса. А затем сел на свое место. Наморщив нос, он принюхался к рюмке с анисовой водкой, которую держал в руке.

― Продолжай – попросил он.

― Итак,- начал я севшим голосом. Я охрип, пытаясь перекричать басы музыкального автомата, стоящего в студенческом блоке. В семнадцатом веке жил ученый иезуит, который считал обе эти идеи еретическими. По его словам, это книга, из которой грехи всех людей будут читать перед престолом Божиим. Он называл ее «Расплата по Всем Счетам» или «Счет Всех Расплат». Не так много по сравнению с книгой имен мертвых. Но это был список всех прошлых, настоящих и будущих деяний, совершенных или пока не совершенных кем-либо на Земле.

― Это должна быть чертовски большая книга,- сказал Джои. Я пожал плечами, улыбнулся и сделал маленький глоток из своего бокала.

― Может быть она написана на каком-то языке ... который более лаконичен. Я не знаю. Как я уже говорил — никто точно не знает, что это такое. Но вот где она... Это совсем другая тема.

― Ты читаешь так много,- начал Джой. Я готов поспорить, ты уже проверил все университетские библиотеки -

― «Макромимикон», -сказал дядя Рейнальд. Тебя никогда не занимало откуда Лавкрафт черпал свои идеи? Старые боги, книга, написанная безумным арабом, которая на самом деле перевод еще более древнего текста. Что скажешь об этом?

Он повертел истрепанную книжонку. Желтоватые страницы, изломанный корешок, замятые уголки и глянцевая обложка – это не было похоже на древнюю тайну, просто современная макулатура. Не быль, просто пыль. И это было все, что мой дядя рассказал мне, когда я был ребенком.

― Букинист. Пятьдесят пенсов. – я запинался. Ты... Ты... Я не могу поверить, что ты меня просто обманул...

Я не мог подобрать слов. Легенда всей моей жизни, предания, которые мне рассказывали за кружкой молока – сейчас бы это был стаканчик пива – и все это всего лишь хорошо продуманная выдумка. И к тому же просто позаимствованная. Он спокойно сидел в кресле и курил сигарету.

― Ты знаешь, она была напечатана десятки лет назад – произнес он и протянул ее мне. Ты должен прочесть ее. Честно. Я уверен, она тебе понравится.

На его лице была озорная усмешка.

― И конечно же я прочитал Лавкрафта, — я продолжил, обращаясь к Джою. В семье Картеров все читали Лавкрафта в то или иное время. Особенно ты, Джек.

Я зажег сигарету и сделал долгий глоток, наслаждаясь их вниманием. Я подружился с Джеком и Джои в первый год учебы в университете. Огненно-рыжеволосый Джек, который по пьяному делу обожал сидеть на подоконниках, свесив ноги на улицу... еще один представитель семейства Картеров, довольно странный, хоть и не в тех отношениях, которые так занимали меня; Джои Печорин, угрюмоголосый нигилист, который при первом знакомстве производил впечатление человека, который черезчур рьяно стремится произвести впечатление крутого парня, до тех пор пока познакомившись с ним поближе, вы не понимали, что замкнутость и пренебрежение в его характере не были наигранными. Лед и пламя, они были друзьями со школьной скамьи, неразлучны до тех пока Джек не увидел глаза трепетной лани и не попался на крючок к ветренному Томасу. Томас Мессенджер, так похожий на эльфа, что мы звали его Пак. И сейчас Пак, как обычно, опаздывал. Я заметил, как Джек в очередной раз посмотрел на дверь.

― Не зря он принадлежит к Картерам,- сказал я.

― Бред,- Джек закашлялся в кулак.

Но я почувствовал, что идея уже заинтриговала его.

― Чистая правда, — произнес я. Он знал моего дедушку, когда-

― О, заткнись, — сказал Джои. Заткнись прямо сейчас.

Я покачал головой, и посмотрел на него печально и безропотно, как будто говоря «Как многое вы теряете».

― Не верите мне? Если я вас еще не достал. Я знаю, что Книга существует. И я знаю, где она спрятана.

Легенды в моей жизни и жизни этих легенд, — они разбудили во мне интерес, возбудили любопытство и превратили их в отточенный инструмент. Я пришел в этот университет не из-за его академической славы. Мне плевать на псевдоготическую башню и четырехугольные дворики, на занудные лекции о Шекспире, Спенсере и Мильтоне, которые с церемониальной помпой читают профессора, застрявшие здесь еще в прошлом веке вместе с своими черными мантиями и торжественными голосами. Три года, которые я провел в библиотеке, я посвятил изучению не книг, а коридоров. Теперь я знаю это здание снаружи и внутри, так как будто я провел в нем всю свою жизнь. Я изучил каждый этаж, каждый угол и каждую дверь. Я вызубрил все архитектурные планы. Я подружился с охранниками и библиотекарями. Я подрабатывал там последние полтора года. Я знаю, где стоят камеры видеонаблюдения, и сколько обходов за ночь делают охранники. Я знаю, производителя сигнализации, как она работает и как ее отключить. И наконец я готов. Я сказал: «Я знаю, где она спрятана!»

― Я поверю только когда увижу ее – воскликнул Джой. Я тоже, — подумал я: я тоже.

Три года моей жизни и столько же поколений моей семьи – а может быть и больше, если мой дядя прав... В Средневековье, рассказывал он мне, в каждой гильдии, в каждом цеху или роде была своя мистерия, основанная на сюжетах из Библии или апокрифов. Масоны разыгрывали легенду о Вавилонской башне, торговцы вином представляли предание об опьянении Ноя. Была среди них и история об ангелах, которые во время войны в Небесах, развернувшейся между Богом и Люцифером, не присоединились ни к одной из сторон. Они покинули Небеса и спустились на землю, забрав с собой Книгу Жизни. Они хотели сохранить ее от уничтожения. С тех пор они странствуют по всему миру, перепрятывая книгу из одного тайника в другой, вечное движение. И, как ты догадался, эта мистерия принадлежала роду Картеров.

— Конечно же, отвечал мой отец, именно отсюда и родилась история о Книге. Картеры много путешествовали. Мистерия разыгрывалась в Европе и Британии. И везде, где они бывали, появлялись истории о древней книге. Мифы, зиждившиеся на мистерии, смешивались с обрывками незначительных легенд из Священного писания. Истории, построенные на историях, которые созданы на основе историй. Ни грамма правды, но постепенно грань между выдумкой и правдой стиралась. Ты же знаешь, что масоны не были монополистами в создании фиктивной мифологии. Нелепость. Сама мысль о том, что последний из ангелов, связавший свою судьбу с землей, нанял молодого Картера вывезти тайную книгу из Европы в...

Внезапно он замолчал, должно быть внезапно по моему сконфуженному выражению лица он понял, что я никогда раньше не слышал эту часть истории. Он кашлянул.

— В это верил твой дедушка. В то, что ангелы передали Картерам обязанность охранять Книгу. Но они потеряли ее. И с тех пор они ищут ее.
Печально и тихо он добавил: Твой дедушка был болен, он был на Мировой войне, ты знаешь. Он хотел верить во что-то ... великое. Война меняет людей. Смерть... меняет людей.

Смерть меняет людей.

Я помню как дрались Джек и Джои; я помню как смотрел на то, как Джек губит себя; Джои, выхватывающий бутылку с узо из его рук и кричащий на него; Джек орущий на него, раз за разом – твою мать, твою мать, твою мать.

Ты описываешь людей как безумных – ты говорил, это Джек, он сумасшедший – но это не значит ничего до тех пор, пока ты не увидишь как они по-настоящему, взаправду сходят с ума.

В мавританской Испании жил ученый еврей, Исаак бен Иешуа, он говорил, что Книгу сводит с ума каждого, кто увидит ее. Он думал, что в книге скрыты не поступки, а законы. Что это истинный Закон. Не мозаичная Тора, а гораздо более древний завет, пришедший с допотопных времен, из эпохи Еноха и восставших ангелов, ныне упоминающийся только в полузабытых апокрифах. Книга скрепляла физический мир на опираясь на чем-то среднем между Каббалой и математикой. Он ссылался на исламский источник, на предание о том, что все страницы, кроме одной, в ней были чистые, а на оставшейся было написано всего одно простое предложение, равенство, выражающие квинтэссенцию всего существующего. Именно поэтому все, кто видел ее, погружались в безумие, ни один не способен постигнуть и принять смысл жизни, сконцентрированный всего в нескольких, математически выверенных словах.

Я помню, после того, что случилось с Томасом, мне казалось, я понял каким было это предложение. Два слова.

Люди умирают.

На странице, которую я разглядывал сейчас, на первой странице Книге, не было слов, только схема лабиринта из каменных туннелей и камер, окружавшего меня в глубинах старого здания. Золотом отсвечивали трубы канализации и воздуховоды, электропроводка и трубы отопления, а логотип с обложки, напоминавший глаз, здесь был вычерчен черным, чуть более схематично, чуть более мелко; я почувствовал ,что ощущение жжения снова нарастает в моей голове. В этом крылось какое-то противоречие, как в столь древнем артефакте могло оказаться что-то настолько... современное. Передо мной лежало не смутное пророчество, а точный план. Перейдя к следующей странице я узнал библиотеку с архитектурных схем, которые я так долго изучал. На второй и третьей странице я обнаружил план участка кампуса вокруг библиотеки, сеть дорог и тропинок, здания и газоны. Я увидел и тотчас узнал их; и это знание заставило меня закрыть Книгу и вновь открыть ее, как будто это могло что-то изменить; как будто если бы я вновь заглянул в Книгу, то увидел что-то более рациональное, что-то несущее больше смысла.

Но вместо этого, содержимое стало казаться еще менее рациональным. Теперь, когда я изучал план более внимательно, я замечал крошечные отличия здесь и там – и это выводило меня из себя еще сильнее – местоположения дорожек, контуры здания – все это слегка отличалось от моих воспоминаний.

Холодная белая подушка

― Который час? спросил Джек. Я посмотрел на часы, но Пак опередил меня.

― Летний! — сказал он. На самом деле стоял апрель, но было время, а было время Пака, который мог ответить, что в данный момент на часах без четверти веснушек. Для него любой солнечный день, в который можно было лежать на траве и выкуривать одну сигарету за другой, был летом. День был восхитительный, мы купались в солнечном свете, Пак и Джек как парочка бродячих псов валялись на зеленом склоне горки между библиотекой и читальным залом, припавший к земле университетский кафетерий прятался где-то позади нас так, что мы не могли его видеть, университетская башня упиралась прямо в небесную синь, массивная и архаичная она навевала фантазии и грезы о древних временах, впрочем, присмотревшись повнимательней к рифленой сложности ее дизайна, становилась ясно, что это викторианское строение не совсем подходит для подобных мечтаний. Это был восхитительный день, и, пожалуй, это действительно было лето.

Солнечные зайчики, отразившиеся от окон библиотеки, которая была расположена справа от меня, играли на стеклянных дверях музея имени Хантера, которые постоянно вращались, пропуская студентов то внутрь, то наружу. Вделанная в университетские стены белая галька придавала этой картине теплоту средиземноморского или мавританского городского пейзажа. На уровне первого этажа библиотека и музей сливались в единое здание. Современное и глупое, казалось, оно состоит только из кубов и цилиндров. Перед дверьми, над низкими ступенями лестницы, сходящий к Университетской авеню, между флагштоками угнездилась уродливая изломанная современная скульптура. Спустившись по ступеням можно было оказаться у дома семьи Макинтош, обитель копий, заполненная реконструкциями мебели и обстановки жилища одного из самых знаменитых сынов Глазго; попасть в это здание можно было лишь из музея имени Хантера, фальшивый вход абсурдно возвышался над землей без каких либо признаков лестницы, по которым можно было попасть к ним. По левую руку от меня находился читальный зал, выстроенное в двадцатые годы низкое и круглое здание с высокими узкими окнами и куполообразной крышей – я считал, что это модерн, хотя я никогда не понимал разницы между модерном и арт-деко. И хотя сзади меня располагался монструозный Хаб с кафетерием и студенческими магазинами, выстроенный в шестидесятые он с полным правом заслуживал бомбы за воплощение в коричневом кирпиче и дымчатом стекле чистого архитектурного кошмара, ни один уголок в мире я не любил так как этот зеленый склон между читальным залом и библиотекой, заключенный в ограду из грубо обработанного песчаника. Да, я ни одно место я не любил так как это в тот самый момент.

Я лежал на деревянном бруске, который был свежим дополнением к склону. Чтобы отметить 550-летие университет нанял скульптора, превратившего этот зеленый склон целиком в одну большую инсталляцию; я с душевным трепетом наблюдал, как отгораживают участок и выпалывают траву. Но, когда работа была завершена, я вынужден был признать, что это местечко в итоге стало еще более безмятежным. Скульптор положил десять из этих длинных деревянных балок парами, причем каждая пара была установлена в двух углах длинного узкого прямоугольника, расположенных по диагонали. Вторые два угла скульптор выделил невысокими кустами. Получилось пять узких прямоугольников, которые заняли весь склон. Под один конец каждого бруска была помещена белая фарфоровая подложка, а с каждой стороны на уровне земли были заложены узкие стеклянные таблички – подсвечиваемые ночью – в десяти частях рассказывающие историю мира. В память о первом саде университетского городка, упоминания о котором до недавнего времени были похоронены в архивах, на склоне были высажены кусты только лекарственных растений. Бруски были точной копией старых секционных столов, отдавая должное старейшему факультету университета.

В этот день я лежал на одном из них, положив голову на прохладную белую подушку. Повернувшись я сел прямо и сделал тягучий глоток из жестянки с пивом, мы принесли банки с собой, потому что готовиться к экзаменам в такой день, не освежаясь, было невозможно.

― Пол третьего,- сказал я.

― Черт,- отозвался Джек. Как долго мы здесь?

― Всего пару часов,- ответил я. Не больше.

Я поднял «Антологию поэзии» Нортона, лежавшую за мной обложкой вверх, разок взглянул в нее, и, закрыв, положил ее к биографии Джона Маклина, которую изучал Джек.

― Джон Маклин? Что, как в «Твердом орешке»? – спросил Пак.

― Нет, мозгляк, как в Красном Клайсаде. Джек удивленно мотнул головой.

Никто из студентов, коротающих денек на склоне: сидящих кружком на траве или угнездившихся на брусках, разбросав вокруг себя сэндвичи, жестянки, пачки сигарет и табака, не был занят учебой. Стояли пасхальные праздники; совсем скоро должны были начаться экзамены, оставалось всего ничего, но мы чувствовали себя так, как будто все время мира принадлежало нам.

Я посмотрел на Джека и Пака. Джек лежал, закину руки за голову, а Пак разместился поперек, использовав его живот как подушку. Одну руку Пак забросил на грудь Джека – ногти слегка царапали ребра – другая с зажатой сигаретой лежала на траве, дымок из почти до конца догоревшей сигареты медленно, как будто из кадила, поднимался вверх, прямо в небесную синь.

Углы и кривые

Я пролистнул страницу. Четвертая и пятая страница. Карта. Масштаб снова изменился. На карте можно было ясно различить изображение улиц и дорог всего богемного района вокруг Университета. Реки и парки, музеи и картинные галереи были отмечены с точностью современных картографов. Но в тоже время меня беспокоили слабые отличия от того богемного района, который я так хорошо знал. Господи, мой дом на Банковской улице должен быть виден на этой карте – я жил менее чем в пяти минутах ходьбы от старых уединенных университетских двориков в самом центре кампуса – но этой улица не было! Река делала изгиб в том месте, где она должна была проходить, и вся сетка домов и улиц сдвинулась соответствующим образом, компенсировав это изменение. Две основные городские магистрали, которые должны были пересекаться под прямым углом, вместо этого У-образно сливались. Это выглядела так, как будто изменения, которые я заметил на предыдущих страницах, продолжали нарастать.
Карта на шестой и седьмой странице была мне совершенно незнакома.

Я помню как ребенком рассматривал макет своей школы и окружающей местности, он стоял под стеклом в административном крыле, где были расположены кабинеты директора, заместителей директора и всех прочих в этом духе. Но было одно маленькое различие: ряд каменных ступеней от возвышающейся автомобильной стоянки к жилому дому, в реальности они никогда не существовали, но были показаны на модели – в детстве я никак не мог принять то, что модель была неправильной. Нет, я не считал, что если лестница есть на модели, она должна существовать и на самом деле, как, впрочем, и наоборот – я был слишком мал, чтобы точно понять, почему же это смущает меня – но я хорошо помню смутное беспокойство, замешательство, которое у меня вызывало это противоречие. То же ощущение только гораздо более сильное пришло ко мне сейчас спустя много лет.

Я перелистнул еще одну страницу и увидел город с окрестностями, морское побережье и пригороды. Сейчас это совершенно точно был не тот город, который я знал, тот тоже стоял на реке, но не в ее устье. Все было неправильно, но, в тоже самое время, я узнавал город. Я знал рисунок береговой линии, остров, к которому от доков вела короткая паромная переправа; я узнавал и сами доки, как будто я в них уже бывал, в действительности, это был приморский городок с мороженицами и залами игровых автоматов, место, где проводили воскресные деньки пенсионеры и люди, обремененные семьями. Как будто знакомый мне город кто-то поднял и перебросил на тридцать миль к юго-западу от настоящего местоположения, и теперь он должен измениться, приспособиться к новому окружению. А на его прежнем месте, в центре фермерских земель, теперь находилась небольшая деревня.

Макромимикон. Был ли он книгой карт, не тех, которые реальны, а тех которые могли быть реальностью, картами мира, пошедшего по иному пути, где вот эта деревня превратилась небольшой город вместо этого, а вот этот городок разросся до полноценного города вместо вон того. Я перелистнул следующую страницу. Даже язык, на котором были обозначены улицы и дороги, казался, результатом какого-то параллельного развития, его буквы состояли из углов и кривых линий, похожие на кириллицу или латиницу, но опять не совсем то же самое. Странно — ретроспективно я понимал, что совсем перестал думать, что эта книга может быть всего лишь выдумкой, плодом фантазии: может быть точность плана библиотеки заставила выбросить эту идею из головы, а может быть семейные легенды настолько глубоко пустили во мне корни. Единственное, что я знал точно: внутри меня нарастало чувство уверенности, что в этой книге скрывается какая-то серьезная правда.