Окончание разбора рассказа «Перекати-небо».
А. Балабуха: Давайте всё-таки отвлечёмся от названий и вернёмся к самому рассказу. Так, о рассказе кто-то ещё чего-то хочет сказать? может сказать?
А. Петров: Я не буду ничего говорить про этот рассказ, почему — потому что я этот рассказ прочитывал большими кусками, и боюсь, что я буду необъективен.
А. Балабуха: Понял, хорошо, удовлетворительная причина. Ну, тогда остаётся мне поговорить немножко. Не зря я вам аплодировал, потому что у меня здесь записано точно то же самое: что этот рассказ оставляет ощущение, что это либо эскиз к чему-то более крупному, либо фрагмент чего-то более крупного. По этой самой причине возникает тоска по вот этому отсутствию большего полотна, поскольку только на этом большем полотне могла бы быть, мне представляется... (Подчёркиваю: я ведь не вещаю сейчас какие-то божественные глаголы и вечные истины — я говорю о своём личном мнении. Это мой мастер-класс, здесь я говорю только о своём личном мнении, кто-то другой вам скажет совершенно другое и, может, будет более прав, чем я, не знаю.) Моя душа требовала большего объяснения, вернее, большего раскрытия — не объяснения, конечно, а именно раскрытия художественного — вот этой модели мира. Что это за мир вот этих самых летающих городов? Почему они летают? Почему вот этот город, который лежал... с одной стороны у него получается знакомый летающий город, с другой стороны, потом из этого города улетает один-единственный дом... — так что, значит, в том городе, в котором он раньше был, этот самый Айка, тоже каждый дом мог ещё и отдельно летать? Я не понимаю этого.
Не говоря уже о том, что сама находка этого старого города — это, конечно, чистый «рояль в кустах». Иначе никак, deus ex machina — и всё тут. Это должно найти какое-то логическое объяснение. Или простое — что этих городов тут разбросано, блин, столько, что куды не плюнь — да попадёшь рано или поздно, ну, семь дней пропрёшься, на восьмой день доползёшь — но обязательно. Тогда — понятно. Иначе это чудо, которое не срабатывает, потому что оно статистически маловероятно, понимаете? Оно необъяснимо. Если б его что-то влекло именно в эту сторону, какую-то можно было б связь уловить. Нет. И поэтому, действительно, получается: шёл-шёл-шёл, ну всё, вот уже ноги по колени стёр — а! «мерседес» стоит! Впер-рёд, ребята!..
Из аудитории: Мне кажется, вот это как раз допущение работает, именно в силу того, что мир не прописан...
А. Балабуха: Да.
Из аудитории: ...благодаря тому, что мы не знаем, может быть на самом деле — неужели они только летают? А вдруг они, правда... эти мёртвые города падают у них, и уже набросано...
А. Балабуха: Да, но, понимаете, опять же то же самое, о чём мы только что говорили на крыльце (во время перекура): слишком много возникает вопросов именно в силу непрописанности мира. Можно предположить это, предположить то, предположить сё — и вот эти предположения, я сейчас могу перечислить 27, вы к ним добавите ещё 24... Слишком много вопросов к автору. Это на самом деле запретный путь, я бы сказал.
Написано, действительно, не просто гладко — написано хорошо, я согласен, и удачно применён «метод скрещённых лент» вот этот, всё верно. Хотя, правда, вы знаете, меня никак не оставляло одно ощущение, такое очень грустное: что я это уже где-то читал.
Из аудитории: Кстати, тоже.
А. Балабуха: Причём я даже примерно знаю, где: я читал у Хайнлайна, я читал у Кларка. Потому что сама по себе вот эта интонация — подчёркиваю: я не говорю о каком-то там плагиате, упаси боже, — это заимствование... вот, воздуха некоего, некой атмосферы.
С. Удалин: А это не есть плохо же.
А. Балабуха: Подожди, Серёжа, я не сказал, что «плохо». Хотя, конечно, свою лучше было бы нарисовать, чем чужую так, знаешь (громко втягивает воздух). (Смех в аудитории.)
С. Удалин: Спереть чужую атмосферу — это хорошо же, по-моему.
А. Балабуха: Да, в том случае, если ты пишешь нечто более-менее адекватное. Вот если бы это был написан роман, на свой лад, но в духе там, я не знаю, «Песков Марса» или в духе юношеских романов Хайнлайна — да, я бы согласился. Когда эта атмосфера закачивается в рассказ, чтобы этот рассказ ожил за счёт чужой атмосферы.
С. Удалин: Паразитизм.
А. Балабуха: Во-от.
С. Удалин: Но — умелый паразитизм.
А. Балабуха: Правильно, это значит, что автор — это очень хорошая породистая пиявка. (Смех в аудитории.) Понимаешь, вот в чём дело. Слово «паразит» сказал не я.
С. Удалин: Но вы говорили: молодец, хорошо всё сделал.
А. Балабуха: Да, так пиявками ж лечат, благородно, гирудотерапия.
А. Петров: Позвольте вступиться. Мне кажется, что автор на какой-то начальной или одной из начальных стадий имеет право посуществовать в виде вот такой вот «пиявки».
А. Балабуха: Имеет.
А. Петров: В конце концов... Я не помню, кто это сказал, но была фраза о том, что... (правда, она касалась поэзии) что лучше писать первые какие-то свои вещи, отчаянно подражая тем, кто нравится...
А. Балабуха: Да.
А. Петров: ...чем не писать ничего.
С. Удалин: Саш, если б была цель «подражать»...
А. Балабуха: Нет, возможно, это не цель, возможно, это единственный способ. Верю, верю в это, но... Простите, я признаю полностью правоту ваших слов, но возразить хочу следующее: если бы мне была дана установка: «вот это всё — дебютные рассказы авторов, которые в первый раз в жизни вообще клавиатуру увидели, ручку вообще в руках не держали и не прочли ни одной книжки» — я бы делал все эти скидки. Мы здесь разбираемся, как говорится, с позиции вечности. Я говорю с этой точки зрения. Да, начинающему автору это безусловно можно простить. Более того, возможно, для него это единственный путь нащупать собственную дорожку. И в это я верю. И, возможно, он пройдёт путь очень успешно — тоже, я согласен с этим. Но я это отмечаю как некий факт, без осуждения совершенно. Защищать не надо, это не нападение было на него.
А. Петров: «Пиявство» — оно не вечно.
А. Балабуха: У кого как. (Смех в аудитории.) Есть те, у кого не вечно, а есть те, кто пиявкой родился, пиявкой и помрёт.
С. Удалин: А есть кому понравилось просто.
А. Балабуха: И такие есть, совершенно верно. Но при этом некоторые, кому понравилось, всё равно они, даже пиявствуя, уже начинают как бы всё это пересотворять по-своему, на свой лад — тоже вариант. То есть здесь уже получается многовариантное развитие.
Теперь ещё по поводу этого рассказа. У него есть ещё одна деталь, которая мне показалась заимствованной, правда, заимствованной не из лучших образцов фантастики, а из худших образцов западного кинематографа. Вот вы обратите внимание: там какой-нибудь триллер, детектив смотришь — вот там, блин, террорист боньбу взорвал, пять тыш человек угробил, пока его ловили, ещё пятьсот перестреляли, но главное — полицейский жив, и террориста поймали. А остальных не жалко. Вот здесь происходит нечто (подобное). Да, этот герой спасся. У него хоть одна мыслишка была обо всех остальных, которые то ли спаслись, то ли гепнулись все там, и так далее? Да ни одной! И вообще намёка на это нету, у него другие заботы в жизни. В общем, это как-то, я бы сказал, психологически очень недобро. Это уже такой сверхэгоцентризм... Мне просто непонятно: потому что человек даже... Ну да, он всё равно сделать ничего не может, помочь им ничем не может, всё понятно — но какая-то мысль вот об этом ну должна быть!.. Но он думает только о себе.
Из аудитории: А в том-то и дело, что это очередное большое «белое пятно», которое явно просто как будто ножницами взяли — и вырезали.
А. Балабуха: Во-от! Я про что и говорю. Потому что в таком коротком рассказе действительно об этом было не сказать. То есть это действительно производит впечатление выстриженного фрагмента. Совершенно верно, я с вами полностью согласен. (К С. Удалину.) Да, Серёж?
С. Удалин: Есть маленькая проблема, и именно начинающие авторы с этим часто встречаются — не могут сопоставить объём своего замысла с объёмом рассказа, который...
А. Балабуха: О-о! Милчеловек, это есть вопрос великий. Я горжусь тем, что когда мне приходит замысел какой-то (неважно там, эссе исторического, или рассказа, или чего-то ещё), я заранее могу сказать его объём с точностью до пары сотен знаков. Причём это просто по ощущениям.
С. Удалин: Не, но бывает, что он разрастается. Не хотел — а вот...
А. Балабуха: Тогда меняется замысел. Тогда это уже приходит другая вещь. Это бывает, да, происходит. У меня был случай, когда у меня не получился рассказ, но из него выросла хорошая повесть. А рассказ просто не получился.
Из аудитории: А какой?
А. Балабуха: А он не был опубликован, так и остался рукописью. Но потом на его основе выросла повесть.
Из аудитории: Какая повесть?
А. Балабуха: Из него выросла первая часть «Нептуновой арфы» — «Майский день». Из совершенно неудавшегося, вдрызг неудавшегося рассказа.
С. Удалин: А может, потому и неудавшегося, что он был нарощен?
А. Балабуха: Совершенно верно. Но я этого не понял, а понял только через год. А через год потом поехало.
(Продолжение следует.)
цитировать
свернуть ветку
