Старший сын эмира загнал любимого скакуна. Песок заносил солнечно-рыжую гриву, точеные ноги еще взбивали пыль – конь пытался вынести своего седока из гибельных песков, оставаясь верным ему и после смерти... Мирза погладил шею, последний раз произнес вслух имя рыжего, вскрыл ножом вену и выхлебал остатки жизни, тепла и верности. Он знал, что кони созданы для бега. Еще мирза знал, что только один из сыновей его рода сам однажды назовется новым эмиром.
Дальше мирза шел налегке. Сердце пустыни подобно совершенному алмазу, оно не содержит слабости и не приобретает царапин, соприкоснувшись с грубостью жизни и смерти.
— Я уважал одного мирзу, и ради него выслушаю тебя, пусть вы и не братья, но эта память греет мою душу, — лениво сообщил повелитель огня, заметив мирзу на гребне бархана.
— Одолел я пустыню смертную во имя великой любви. Огнедержец, о светоч во мраке, дозволь мне, ничтожному, беречь сокровище души моей, ибо взлелеял я самовольно мечту, сжигающую меня с того дня, как узнал я имя несравненной, — прохрипел сын эмира.
— Ты перепутал сухость и жжение с живым огнем. Совсем пустая голова, — поморщился человек с волосами, более рыжими, чем грива погибшего коня.
– Мир снизойдет на степи и море, стоит солнцеподобной ступить в земли мои. Клянусь всеми...
— Ага, дерьмо высохнет, мухи передохнут... К тому же земли пока что принадлежат твоему папаше, — хмыкнул повелитель огня, ковыряя обломком ветки в зубах. — Оно того стоит?
Меднокожая дочь повелителя вышла из хижины, посмотрела на мирзу, поправила золотое облако волос, улыбнулась и кивнула.
***
Слабым мир крут, жадным мир пуст, трусливым мир темен, ищущим он – мал, стены его тесны. Край всюду найдется, когда рвешься вовне, исступленно ударяясь оземь и проверяя, что упрямее – камень или человек? Что сокровеннее и честнее – быль или сказка?
Невозможное от возможного отделяет наша привычка называть одно так, и иное — иначе. Вырви язык, чтобы унять его ложь, выколи глаза, их вина не меньше. Нет стен и нет тесноты, есть лишь край. Стену же мы строим сами, возводя из безмерных страхов.
Семь знаков оставлю у края миров, семь, как дней в неделимом, как нот в неразрывном... Я вырежу знаки сталью, отсыплю солью, окроплю водою, брошу семя травы таал и вскормлю его кровью. Слово изначальное прижму к зубам, прокачу по языку, приласкаю губами, — выпущу в полет.
Дорога далека, не для людей она, и не пройти по ней живому, а мертвым она не надобна... путь избирает нас, но готовы ли мы сделать хотя бы первый шаг? Прочнейшие узы связывают нас с привычным, но тончайшая паутинка дивного тянется вовне. Я нащупал её, единственную нить. Я – иду.
Край хрустит, рвется и пропускает.
Птица обнимает лиловое солнце, вспарывает бирюзовыми когтями закат, пронзает дугою клюва тело его и пьет жар умирающего дня. Шея её легка, сталь оборвет хрупкий танец крыльев быстрее, чем вздох вгонит в межреберье обжигающий восторг... Сталь сокрушительна и холодна, она льнет к безразличной руке.
Путь мой далек, я зачерпну лиловость долгим взглядом, напою душу, но сталь я запру бессильно томиться в ножнах. Пусть танцует золотая птица, я вдохну её красоту, я не задержусь, паутина тонка, я иду...
***
Сорок красных верблюдов привел купец, сияющий среди подобных ему ремеслом, как полная луна — рядом с жалкими восковыми огарками. Повелитель огня зевнул, смежил веки и задремал под величайшим деревом края песков. Он пребывал в благодатной тени, он излучал свет, пляшущий рыжими бликами на древесной шкуре.
Гончар терпеливо ждал пробуждения, сидя рядом с огнеголовым и заранее устроив кувшины и чаши на месте обжига.
— Мечта владеть цветком пустынь гнала меня и лишала сна, — осторожно шепнул гость.
— Мечта не требует владения, лишь брюхо жаждет лопнуть в истоме обжорства, — сонно пробормотал хозяин хижины, щелкнул пальцами и затеплил огонь на красных камнях, проследил, как пламя ровно укутывает глину, румянит её. – В словах твоих не заметно живого огня, но кто я такой, чтобы учить иных разводить костры? Оно того стоит?
От колодца поднялась по тропе, неся на голове кувшин, дочь повелителя огня, и были её волосы чернее сажи, и вспыхивали они искрами ночного пожара. Девушка внимательно осмотрела красные спины верблюдов, и закат обозначил рыжими бликами её интерес.
***
Я подставил ладонь, и золотая птица пролила кровь заката мне в горсть. Холодный закат, чужой. Бирюзовый коготь царапнул кожу, и я отдал каплю жизни здешнему песку. Еще я подарил птице сталь в ножнах, не выпуская хищный оскал наружу. Пусть знает жажду безразличного металла, дольше проживет. Нить натянута, пора. Цепочка отпечатков моих босых ног украшает берег, как ожерелье, тягуче-медовое море заполняет их, и каждый следующий пятипалый сосуд мельче предыдущего, я ухожу. Птица обнимает зеленую первую луну своей многоцветной ночи, звонко смеется мне вслед – иди, легконогий. Догоняет и дарит перо. Я сохраню жажду закатного танца, и так я дальше пройду...
Край рвется с треском и пропускает туда, не ведаю – куда. Взгляд синей ночи налегает на плечи мои. В нем покой мешается с высокомерием, в нем мысль перетерта с горькими запахами травы и льдинками лунного света. Паутина моя не висит на ветвях здешнего волокнистого, чуткого леса, и я иду дальше, подарив синему взгляду слово изначальное. Что он дал мне в ответ и дал ли хоть что? Мы люди, и мы – глухи, откуда нам знать ответ к такому редкому вопросу?
***
Всю долину под великим древом заполнил цветами властитель севера. Лютни и арфы пели, сам он молчал, одаривая избранницу лишь взглядом. Не посмел гость обернуться и прямо направить взор к повелителю пустыни. Его, коварнейшего и хитрейшего, опасались называть вслух нечистым, хотя шепотом передавали: он обольщает души даже в молчании, одним лишь взором огненным... Не зря пустыня нанесена на все карты мира лишь символом огня, короной с тремя дрожащими зубцами...
— Ты изуродовал и обокрал весну, — поморщился огнеголовый, придирчиво изучая копье темной стали и бережно вправляя в основание лезвия крупный алмаз. Металл под пальцами бурел, алел, плавился до нестерпимой белизны и тек, принимая нужную форму. – Нет огня в твоей щедрости за чужой счет. Оно того стоит?
Одна из сидящий на склоне дочерей повелителя огня выбрала вялый цветок из груды таких же умирающих во имя её красоты – и заложила за ухо. Желтый глаз весны в сиреневых ресницах лепестков очень шел к её волосам цвета древесной коры.
***
Тьма за краем не обрела ни веса, ни звука, ни дыхания. Она сухо струилась песком, она терлась игривой кошкой по коже, она рвала тело когтями ледяного ничто и искушала душу жутью своего бытия вне бытия...
Я не мог ничего подарить ей, погребенный в сыпучее, проницающее меня ничто. И она взяла сама, разрезав тончайшую нить дивную. Моя путеводная паутинка зазвенела, вздохнула, лопнула возле плеча, отнимая право вернуться и сам обратный путь. Не жаль, там я был, позади простерлось привычное, но нет в нем единственного незаменимого...
***
Шаман пришел к хижине, уложил на красные камни три ровных обломка железного дерева и поклонился.
— Дыхание великого огня должно пребывать с народом песков и края, — попросил он. – Я научу её звучанию истинных слов и сокровенному письму, я передам ей копье, допущу на большую охоту.
— Долг перед племенем сродни огню, — задумался рыжеволосый, рассматривая редкостные дрова и движением брови обращая их в пепел. – Ты хотя бы попытался, но вступил в торг со мною, не обратившись к дочери напрямую. Страх убивает огонь, даже если страх – отражение почтения, а не трусости или лжи... Оно того стоит?
Сидящая ближе всех к повелителю девушка, похожая на отца цветом кожи и тоном волос, тряхнула головой, убежала в хижину и вернулась с коротким копьем, тем самым, содержащим у основания лезвия алмаз.
— Я ушла бы завтра сама, — расхохоталась она. – Большая охота, да!
— Ты желаешь греться, но не дарить тепло, — грустно отметил рыжеволосый, сгреб пепел в горсть и развеял по ветру. – Пусть так... дыхание пламени пребудет с народом края. Пока оно сегодня – лишь пепел, но пламя неистребимо, мне ли не знать?
***
Край треснул нехотя, затем провалился и сгинул. Я не знаю льда, не видел севера... Но чутье вещает: так и должен звучать лед. Темная пустота ссыпалась со спины мурашками боли. Мир лег во все стороны слепящий, невыносимый. Синее солнце выжигало кожу и плавило разум, облизывало огненным жаром левое плечо. Хоровод сумасшедших лун мчался, играя огнями и бликами, творя непрестанный обман, жестокую пытку для взгляда...
Ни травинки, ни дерева, настоящее сердце пустыни. Холод сух и жесток, равно как и наша – из полузабытого родного мне мира — жара...
За спиной шакальим лаем зашелся голос ледяных песков. Я отодрал примерзшие стопы – с кожей, с мясом – и побежал, слыша стаю призраков за спиной. Они визжали, клацали когтями и слизывали кровь со льда. Кровь, вплетающую всякого живого в бытие мира, где она пролита. Но нить моя не принадлежит здешним холодным равнинам. Я отдал ледяному краю всю соль, до крошки.
Призраки восторженно взвыли, теперь они обжигали спину дыханием, и я отбивался коротким копьем, не оборачиваясь. Тот, кто идет по нити дивной, следует ей и только ей...
Призраки нагоняли, один поравнялся, теперь знаю: он подобен льву — столь же прекрасный и могучий, достойный быть дичью большой охоты... как и я, человек. Мы мчались, еще не проверив, кто из нас отстоит право охотника. Он лязгнул когтями и распахнул радужные крылья, до поры прижатые к бокам. Он рванулся вперед и вверх, готовя к удару все шесть лап – я упал, вьюном утек сквозь заросли когтей и зубов, я перечеркнул снежный пух брюха стальным копьем.
Он рухнул крошевом обломков, мокрым комом плоти, журчанием голубой озерной влаги, пахнущей весной.
Край уже трещал и стонал, но я успел выдрать из этого вороха серебро клыка. Славная охота. Прекрасный враг. Памятный, да.
***
Дочь повелителя огня, подобная черной упругой ветке, разогнулась из-под полога хижины. Прошла, крадучись, к отцу. Села у красных камней и гордо тряхнула мраком волос.
— Я похожа на мать, — заверила она себя и мир. – Почему я должна ждать? Почему должна соглашаться? Сама возьму то, что выберу. Сама выберу то, что возьму! Прощай.
— Плохо не знать цель похода до его начала, — вздохнул повелитель огня. – Но поход твой, тебе и решать. В огне я вижу много дыма и мало жара, зависть чадит... Но – иди. Посмотрим, очистит мир тебя или же ты опалишь его.
— Дай мне силу огня, — приказала девушка.
— Как можно дать то, что есть от рождения в каждом? Только ты сама способна взять или отказаться, все в народе песка знают истину. Иди.
Черной молнией взвилась уязвленная ответом дочь, выхватила копье, описала в воздухе сверкающий круг и ударила красный камень. Безупречное лезвие зазвенело смехом, запело. Искры брызнули и угасли, оставив от гнева лишь запах паленого и широкую язву трещины.
— Отец, ты жесток, — тяжело дыша, укорила девушка. – Младшая пожелала огня – и ты дал ей, почему же я...
— Она обманула себя и меня, — тихо и грустно молвил рыжеволосый, погладил трещину в камне, вскипевшую алой пеной и затянувшуюся. – Ты знаешь, какова расплата. Людям непосилен дар, пока не вызрела до взрослости их душа. Иди и взрослей.
***
Спина вмерзла в лед, пришлось ворочаться и вытягивать, выламывать себя из края – туда, куда вела дивная нить, все дальше, вперед. Под ногами ощущалось ровное и упругое, подобное глади вод и столь же ласковое. Целительное для израненных стоп...
Во всю ширь окрест укладывался туман, подобный пуху бережно подготовленного гнезда. Свет сеялся из воздуха, отовсюду, лишая очередной не нужный мне мир теней и бликов. С каждым шагом приближалось то, что высилось впереди. Стена? Но преград нет для идущего к цели, отринувшего даже право вернуться.
Туман отполз, образовал круг. Из зеркала, подобного стоячей воде, по звенящей струне паутины, раздвигая пряди тумана, шагал воин, он был – я... Или все же я шел и делался – им? Рослый юноша с широкими плечами бойца и легкими ногами бегуна, с копьем первого охотника народа края песков. Сам повелитель огня вплавил алмаз в основание лезвия, он редко поступает так... И лишь один человек, получив копье и улыбку огнеголового – отвернулся от большой охоты. Что дурного сделал лев, понуждая меня заступать в его след, обагрить лезвие копья? Какую славу добуду я, напоив кровью сухой ненасытный песок?
Человек с кожей цвета железного дерева шел по моей нити. Он смотрел на меня глазами мрака, полными лиловости нездешнего заката. Перо невесомого золота трепетало в его мелких кудрях и щекотало мое плечо. Рана на груди и боку – память о снежном звере – все еще рисовала нити темной крови на коже... мы шли, вдыхая в такт. Мы были на нити и не могли уступить её... себе. Мы поклонились и первый раз скрестили копья, цокнув алмазами в основании лезвия.
— Никогда не беги от себя, — сказал повелитель огня в тот день, когда я обрел копье.
Неужели я уходил все дальше... и ошибся тропой? Нет, неисправимая ошибка казнила бы меня ударом в спину.
Я улыбнулся. Он рассмеялся в ответ. Паутина одна, она звенит и тянет вперед. Она требует больше, чем я могу отдать, но разве я не знал цены с самого начала, пожелав несбыточного?
Копья крадучись отползли на полный локоть назад, подобные жалам ядовитых змей.
— Можешь уклониться, — сказал я двумя слитными голосами. И рассмеялся. Опора на левую, плечо уходит вперед, я знаю, где искать сердце, и лезвие тоже – знает, дважды оно не ошибется, на двоих у нас одна тропа и одна нить, разрезанная пополам и обрекшая нас на встречу.
Боль вспыхнула пламенем, горячая, как полдень родной пустыни. Боль натянула нить до предела, окрасив её алым, проявив. Мы стали одно целое, две стороны «я». Мы все еще шагали к последнему краю, смерть куда менее, чем жажда идущего – двигаться к цели. Огонь взметнулся и затопил весь мир-гнездо с его туманами, сиянием и гладью упругих вод, я падал и тянулся к краю остывающими пальцами... Я впитывался в пламя каждой каплей крови, всей плотью своей. Но я еще шел.
***
— Получить воду из ваших рук, есть ли честь выше и чудо огромнее, — лукаво улыбнулся гость, пряча блеск глаз в узкую щель век, как золото – в недра подвалов. – Испейте и вы со мною, хозяин щедрого дома.
Рыжий, веснушчатый и массивный, лишенный рогов – хотя весь север уверен, они найдутся, стоит всмотреться — повелитель огня расхохотался, выхватил кувшин и раскрошил с маху о камни. Разбил обе глиняные чаши, свою и гостя.
— Ты первый из всех дурней, протопавших через пески, достоин приглашения к обеду, — хохотал рыжий. – Вздумал отравить меня, не щадя и себя. Велико пламя, давно не грелся у подобного огня, но – зачем ты жжешь себя, путник? У нас не холодно днем...
— Ты тьма и ересь! – вскинулся гость, бледнея и нашаривая саблю.
— О! Дальше.
— Ты обрек степь на чудовищное, неправедное рабство, вверив эмират ничтожеству...
— Разве? Он пришел и ушел, я не уделил ему и искры внимания, — отмахнулся огнеголовый. Понимающе хмыкнул. – Он сказал иное, дочь моя добавила, всегда знал, язык у неё раздвоенный. Но, гость, не всякому слову верь, старый эмир знал это правило. Он сделал свой выбор. Он, не я. Новый эмир прикрылся моим именем, как щитом, он тоже сделал выбор. Пусть в свой срок узнает правду: ложь обоюдоострое оружие.
— Но люди, ты искусил их и обрек...
— Я всего лишь живу в пустыне, — зевнул повелитель огня. – Не перхай, у нас тут жарковато, иные говорят – пекло, но знаешь, я по-своему честен и не покидаю здешних мест. Какого черта ко мне в пекло лезут прежде смерти? И какого черта им, извергнутым даже пеклом, верят?
— А купец? Ты дал ему золота более, чем есть в мире и...
— Золото не годно для охоты на львов, моя жена не уважает мягкий металл, — подмигнул рыжий. – Ты наивнее мотылька, вылупившегося поутру. Веришь купцам.
— Но король севера, он привез домой теплые зимы и ранее лето, — возмутился гость.
— Луну с небес и золотой горшок для отхожего места, — заржал хозяин хижины. – Зря я вылил яд. С твоей простотой в мире жить – мучение превыше сил...
— Что же, ты и огню не хозяин и даже не этот... нечистый?
— Мылся с утра, — шепотом сообщил рыжий, забавляясь от души.
Он раскрыл ладонь и позволил золотому цветку пламени качаться на тонком синеватом стебле. Бережно ссадил игрушку на камни и полюбовался маленьким чудом. От селения по тропе поднялся юноша, как раз успел подойти. Благодарно поклонился, протянул темную руку, раскрыл розовую ладонь – и поманил цветок к себе. Свел пальцы в горсть, пряча танцующее золото огня, просвечивающее насквозь через кожу, проявляющее темную багровость костей и алость плоти... Юноша поклонился, улыбнулся – и пошел вниз по тропе, пританцовывая от радости.
— Подарит дочери вождя, — объяснил рыжий. – Пламя не упорхнет, он толковый малыш.
Из хижины за спиной повелителя огня выглянула девушка, закатная бронза её кожи сделалась еще ярче от румянца. Красавица приопустила ресницы, поклонилась отцу и пошла по тропе к селению, легкая, как травинка и такая же гибкая. Ёе шарф бился на ветру беспокойным огоньком.
— Она лекарка, как и ты, — пояснил повелитель огня. Задумался и добавил: — Только она поумнее. Не сыплет яд в кувшин на глазах у жертвы.
— Простите...
— Надо же, не «пощадите», а душевно так, глупо и мило — простите, — улыбнулся рыжий. Свел брови и грозно добавил: — Чего замер? Беги, все одно, на меня не глядишь, как её увидал. М-мотылек... Вдруг хоть у тебя получится.
— Получится – что? – обернулся гость, уже сделавший несколько шагов по тропе.
— Жить, — пожал плечами повелитель огня, и взгляд его потемнел. – Пять дочерей отказались гореть, моя боль велика... Шестая трепещет на ветру огоньком, лечит, греет, но самой ей холодно. А седьмая... Солнышко мое, — горько усмехнулся повелитель огня.
Он снова вырастил в ладони золотой цветок, пересадил стебель на красные камни, полюбовался игрой света. Встал, опираясь ладонями в колени, потер спину, вздохнул и побрел от хижины прочь, по каменной тропе, уводящей в скалы. Гость засомневался, разыскал взглядом далекий, мельче искры, алый огонек платка. Девушка спустилась по тропе– и пропала, затерялась в селении. Гость широко улыбнулся, окинул взглядом всю долину – отсюда она вроде большой корзины, заплетенной зеленью. Никуда не денется красавица, да и сам гость уже не стремится вывалиться из уютного плетения вовне, в большой мир, там ведь никто не ждет. Как и обещали умные люди, пугая и отговаривая от похода, разговор с повелителем огня выжег прошлое, перемешал ложь и правду. Лукавый тем и страшен, что не выглядит чудовищем. Хотя – страшен ли?
Гость осторожно присел у красных камней и потянулся к золотому цветку. В ушах зазвенело нездешнее, придвинулось, прошумело ветерком над головой. Светлый стебель качнулся – да и ужалил палец ожогом. Гость рассмеялся, снова погладил цветок, едва касаясь лепестков, отдернул руку, улыбнулся пьяно и восторженно, оглянулся на селение внизу. Искра платка не мелькнула.
— Эй, погодите! – крикнул горе-отравитель.
Бегом промчался по каменной тропе, отталкивая тесно натыканные скалы и прыгая через острые обломки, скользя по крошеву и уклоняясь от хватки колючего вьюна. Площадка перед пещерой открылась неожиданно, гость налетел на спину рыжеволосого, сдавленно охнул и отпрыгнул. Рассмотрел свою ладонь: не сгорела и не обуглилась, хотя, если верить людям, всякий коснувшийся повелителя огня обращается в пепел...
— Ну, кого ты слушаешь, — упрекнул огнеголовый.
— Мысли читаете...
— Было бы, что читать, ты ж пустой пока что, вроде младенца, своего в тебе на одну запись не достанет, — отмахнулся рыжий.
Гость оглядел площадку, удивленно отметил: еще два человека стоят, одного он знает – это сам вождь, в селении рослого мужчину вежливо называли каким-то не запомнившимся именем, кланяясь и прижимая руки к сердцу. Уважали... Второй человек – воин, пожилой, и, по всему видно, опечаленный. Стоит, как каменный, смотрит на корявые царапины, посыпанные чем-то белым. На капли темного, собравшие песок в сухие свернувшиеся шарики. Воин заговорил, закричал, норовя ткнуть палкой вождя.
— Что с ним? – шепнул гость.
— Проклинает, — зевнул повелитель огня. – Обычное дело. Сын отказался взять жену по выбору отца — проклял сына. Я подарил малышу копье охотника -проклял меня. Теперь сын его ушел в дальний путь, отказавшись от большой охоты, и виноват вождь... – Огнеголовый улыбнулся. – Люди такие. Зовут меня нечистым, а что понимают в пламени? Им и злость – огонь, и ненависть, и боль, и месть. Тлеют, чадят, позорят собою свет.
— Ох, как кричит...
— Требует вернуть сына. Меня проклинает. Мою младшую дочь. Вождя. Снова меня. Мою жену... теперь и себя заодно.
Из сияния выплыло облако, невозможное посреди пустыни. Накрыло тенью всех, оставив яркой лишь рыжину волос повелителя огня. Воин смолк на полувздохе — и застонал. Из облака падал мелкий пепел, складывался в тень человека... Воин выл все громче. Над головами громыхнуло, синяя тощая молния вгрызлась в камень, брызнула крошевом – и оставила в скале копье, погруженное по основание лезвия.
— Славный день, — кивнул повелитель огня.
— Что он теперь говорит? – шепотом уточнил гость.
— Я нечистый и убил его сына, еще я рогатый и прикончил собственную дочь, вдобавок все мы мерзавцы и пустыня наша – пекло, — хмыкнул огнеголовый. – Зря шумит. Я сразу сказал, что младшая у меня – не от мира сего, и человек из неё не получится. И кто меня слушал?
— Она... умерла?
— Ушла.
— Сын этого человека тоже умер?
— Ушел следом. Решение, достойное мужчины, — гордо кивнул повелитель огня.
— Но жизнь их иссякла, ведь так? Чему тут радоваться? – закричал гость, снова щупая саблю и желая зарубить чудовище.
— Жизнь в себе люди затаптывают сами. Иначе её ничем не уничтожить, она и есть – огонь истинный, – по лицу рыжего тек дождь, капля за каплей, слезными дорожками к улыбающимся губам. – Убери железяку, дурак. Да, они ушли отсюда, мир оказался тесноват. Добрались и не растратили упрямство, разве это не повод для праздника?
***
В трещину края впиталась одна-единственная капля крови. Упала в соленую воду, скользнула ало-черненой нитью, погружаясь все глубже. Мрак смыкался и рос, мрак густел, наращивая на нить слои плоти, одевая гибкое тело в перламутр бликов, не нуждающихся в солнечном свете. Каждая чешуйка сияла сама, и чем глубже – тем ярче.
Мир был сумасшедший, он кипел огнями и яростно бушевал штормами. Я тоже был иной, обвитый узором нити дивной, опутанный, привязанный к яви. Я чертил хвостом знаки, утратившие силу. Я выпускал слова изначальные, но получался всего-то рык...
Глубины исчерпали себя, показав брюхо скального горячего дна. Здесь тоже кипело и шипело, обдавало жаром и грохотало, разлом кровоточил жидким камнем, красным, как дикое мясо. Я извернулся, греясь в восходящем токе воды, взлетел ввысь, к сиянию дня. Я взмыл над волнами — черное тело в безупречной броне. Я воин и любовался своими когтями, лишающими смысла само слово «копье».
Снова я рухнул в воду, очнулся, осознал наконец-то себя самого, путь свой и цель. Прорычал то, что было куда важнее слов изначальной речи полузабытого мира людей. Имя не распалось, имя стало крылато и взлетело первой птицей. Я несся следом, резал волны, процеживал сквозь зубы прохладу соленой пены. Имя её принадлежало этому миру, я пришел, я смог. Могу признать, я – в гневе... Разве уходят в путь без возврата – вовне, всего лишь желая доказать свою взрослость? Разве уходят, оставляя обещания и обрекая гореть и корчиться, сознавая их неисполнимость и свою ничтожность? Разве...
Я узнал её сразу, она ничуть не изменилась, прекрасная от белых клыков и до кончика хвоста. И я откушу ей хвост, если посмеет меня не вспомнить.
цитировать
свернуть ветку