«Богиня Венера против нацистского член-кольца» — отрывок

Несмотря на недавний горький опыт с переводами, публикую отрывок из эссе «Богиня Венера против нацистского член-кольца» об истории порнографии в искусстве, написанного Аланом Муром для журнала «Артур». Речь в отрывке идет о падении Обри Бердслея.

Переводил года 3 назад, слегка обновил, причесал... Изначально планировал предложить какому-то журналу, но ума не приложу, кто может заинтересоваться. К нашим крутым эротическим журналам, вроде «Плэйбоя», пробиться не удалось Кто может помочь — помогайте!

Итак...

Интенсивные и неразборчивые репрессии, пятнающие викторианскую эпоху, не смотря на то, что им оказали сопротивление, и что во многих отношениях они помогли порнографии того времени стать еще более изобретательно эпатажной, в итоге все же восторжествовали. И хотя эта пиррова победа была временной, во многом благодаря ХХ ст., которое уже намылилось заявить о себе, для художников, которых при облаве поймали за шалостями, бултыхающимися в эротических водах, она казалась решающим, сокрушительным ударом. Очевидно, что в те времена на положение дел влияло широкое разнообразие сложных случайностей и вопросов, но одно происшествие значительно выделяется среди них, будучи символом разительных перемен отношения общества к эротике, – это суд над Оскаром Уайльдом.

Что придает падению Уайльда особой значимости, так это то, что этот чрезвычайно даровитый эстет стал живым символом Декадентства – движения, которое заразило своим благоуханием практически все значительное искусство и литературу, творимые в период 1880-1890-х годов. Эстетика движения, как говорил ранний декадент Теофиль Готье, требует от художника смелых набегов на богатство историй и легенд в поисках подходящей образности; также он не должен стесняться обращаться к новейшим культурным открытиям, к “техническим словарям”. Поскольку свобода мысли Декадентства была нарочито широка, вовсе не удивительно, что эротика стала важнейшим элементом, окрашивающим саму атмосферу, которой было окружено это движение. Впервые за целое столетие истинные творцы снова дают волю сексуальной выразительности в своих работах, открыто и осмысленно, а итоговая павлинья красочность, должно быть, предстала перед очи викторианских сексуальных дальтоников красной тряпкой пред быком. Декоративные же рамочки, характерные для модерна, изобиловали спелыми изгибами и томной тяжестью грудей и яичек даже в тех редких случаях, когда на самой иллюстрации не было ни того, ни другого.

[…]

Однако в визуальных искусствах, не смотря на лютую конкуренцию со стороны Альфонса Мухи и ему подобных, именно Обри Бердслей становится человеком-эмблемой сексуальной экспрессии в творчестве времен Декаданса. Умерший в 26 лет от скоротечного туберкулеза, Бердслей, как в артистическом, так и в личностном плане, являлся необычной орхидеей, неспособной пережить мучительные, запятнанные неодобрением снежные бураны моральности, которые Уильям Блэйк называл “английской зимой”. Хотя личная жизнь Бердслея, как и его внешность, кажутся асексуальными (несмотря на непристойное предположение Фрэнка Харриса о том, что у Обри были сексуальные отношения с его любимой сестрой, Мэйбл Бердслей, фактов свидетельствующих о том, что он физически занимался сексом с кем-либо, нет), рисунки художника бурлят сексуальностью. Возможно, как и в случае с архитектором-девственником Антонио Гауди, единственная форма сексуальной экспрессии Бердслея – это чувственные и томные линии его рисунков.

На протяжении своей карьеры, продлившейся не более восьми лет, изумительный стиль Бердслея поразил общественное сознание иллюстрациями к “Смерти Артура” Томаса Мелори, а также элегантными и злыми рисунками к “Желтой книге” Джона Лейна. Хотя имя художника употребляли на каждом углу из-за его необычности… “Чрезви Странслей” (“Awfully Weirdsley”), как прозвал его один шутник… влияние его работ с их толстенькими карликами и ноющей сексуальностью было столь сильным, что они упрочили репутацию Бердслея и его стремительной линии, как олицетворения духа 1890-х. Несколько иллюстраций “Саломеи” Уайльда числятся среди лучших его работ, однако в то же время, несомненно, именно эти рисунки оказались роковыми.

Когда суд над Уайльдом взорвался национальным скандалом, все, к кому когда-либо прикасалась ароматная перчатка Оскара, уже не могли считаться в безопасности. Когда Уайльд шел от дверей дома к экипажу, должному доставить его в суд, репортеры заметили, что под мышку он засунул “желтую книгу”. Наиболее вероятно то, что это было классическое произведение Дж. К. Гюйсмана “A Rebours” – тогдашнее издание щеголяло ярко-желтой обложкой, но, к несчастью, в нагнетающейся атмосфере суда Линча разницу между названием и описанием книги просто не заметили. Какая-то там “желтая книга” стала “Желтой книгой”, и в порыве анти-уайльдовского настроя общество брутально затоптало единственную значительную литературную, творческую публикацию 1980-х.

В представлении публики Бердслей, проиллюстрировавший “Саломею” Уайльда, был неразрывно связан с посаженным в тюрьму, изгнанным Оскаром, и в глазах народа тоже был гомосексуалом. В этом свете довольно ироничным кажется действительное положение вещей – художник не просто не был близким другом или союзником Уайльда, он сильно его недолюбливал и прилагал большие усилия, чтобы избежать встречи с тучным денди, если видел, что тот направляется в его сторону. Однако для общественности это не имело никакого значения: украсить произведения Уайльда равнялось быть пойманным на горячем с поэтом. Однажды Бердслей, повергнутый в ужас этими инсинуациями, иссушенный, истощенный и небритый, ворвался в дом одного знакомого. Вглядываясь в зеркало своими встревоженными глазами с красными кругами вокруг них, художник спросил, ни к кому не обращаясь, возможно ли, что лицо, которое он видел перед собой, принадлежит содомиту. Будучи занесенным в черный список всеми пристойными издательствами, с исчезновением “Желтой книги” Бердслей внезапно лишился дохода и рынка для своего творчества. И это в состоянии эмоциональной неразберихи и при ухудшающемся здоровье. Он кашляет в свой льняной платок и рассматривает образовавшийся на нем алый узор из маленьких капелек – маки, проклюнувшиеся сквозь снег.