«Харбинские мотыльки» Андрея Иванова

«Харбинские мотыльки» Андрея Иванова (Эстония) не получили «Русский Букер». Жаль, хотя шансов, наверное, почти и не было. У меня к этой книге особенное отношение: это первая книга Андрея, которая мне субъективно очень-очень нравится. «Путешествие Ханумана на Лолланд», например, — это не мое, как и «Копенгага», а «Харбинские мотыльки» пробрали меня до печенок, что бывает редко. На сайте газеты этих текстов не было, так что пусть будут тут: интервью с Андреем и текст про его книгу. Вдруг и вам захочется прочесть. Книга этого достойна, хотя и труднодобываема — издана она только в Эстонии, а в России (пока) нет.

Интервью с Андреем можно прочесть здесь. Ниже — отзыв о романе, напечатанный в августе в родной газете. Это, конечно, не откровенная фантастика, но и назвать роман сугубо реалистическим я бы не рискнул. Есть класс книг и фильмов, которые вроде как не сверхъестественны по сути, но описывают ситуации, которых не было и быть не могло; это фантастика на уровне более высоком, чем сюжет, и «Харбинские мотыльки» — из их числа.

*

О, проснись, проснись!..

Тема изгнанничества, звучащая во всяком прежнем тексте Иванова – и не на уровне страны даже, но на уровне мироздания, в котором честный художник не может не ощущать себя изгнанником, – в «Харбинских мотыльках» даже не тема, а фон, непременное условие существование, вездесущий бэкграунд, незаметный в силу своей вездесущности, однако пронизывающий каждую букву романа, как (считали средневековые мудрецы) привычная нам с рождения и потому не замечаемая нами музыка сфер. Только здесь это музыка сфер наоборот: вселенская дисгармония, выбивающая из жизни, любыми путями ведущая к гибели.

Андрей Иванов описывает эмигрантское сообщество буржуазной Эстонии скрупулезно и мастерски, вплетая информацию в ткань повествования и не скатываясь до лекций о том, какие именно кружки и общества действовали в Ревеле и Юрьеве в такие-то годы. То же самое относится к топонимам: вместо Кадриорга здесь Екатериненталь, вместо Йыхви – Йевве, вместо Копли – район Коппель, вместо Виру – улица Глиняная, есть даже Клеверная река – Хярьяпеа, которую в 1937 году увели под землю. Не менее точны и прочие исторические декорации. На периферии мелькают реальные исторические личности от Муссолини и Пятса до куда менее известных современному читателю: будущий герой французского Сопротивления лингвист Борис Вильде, основоположники русского фашизма Родзаевский и Вонсяцкий, даже японский генерал Садао Араки, поддерживавший связи с Всероссийской фашистской партией.

Где-то далеко, за пределами Эстонии и Прибалтики, вовсю веют ветры истории, творятся великие дела, гремят взрывы, и Ревель тоже трясет; макрокосм штормит – микрокосм трясет, и в жизни протагониста Бориса Реброва это волнение отдается глухо, но вполне ощутимо. «Харбинских мотыльков» можно прочесть и как роман о неизбежном гниении оторванного от России эмигрантского сообщества, о том, как люди, живущие лишь прошлым, превращаются в мертвецов, в зомби (или, как в видении несчастного Тимофея, сына писательницы-оккультистки, в стальных мотыльков), как в пустотах внутри их голов и сердец медленно, но верно вызревает фашизм – теория дьявольская, хотя сами эти люди уверяют себя, что с ними Бог, ненавидящий большевиков. И вот уже то тут, то там слышится словечко «жидовский»: нансеновские паспорта – жидовская грамота, жидовский марксизм... Вот люди, казавшиеся адекватными, замыкаются в секты, превращаются в чудовищ – и гибнут тоже чудовищно.

Но, разумеется, «Харбинские мотыльки» – далеко не только о русском фашизме. Тут есть и бизнесмены, сделавшие миллионы на сделках с советской Россией, и контрабандисты, и писатели, и художники; русские, немцы, эстонцы – все те сыны человеческие, которые «уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них» (эпиграф к роману из ветхозаветной книги Екклесиаста). За ежесекундно меняющейся человеческой мозаикой наблюдать и забавно, и страшно, и, может быть, забавнее и страшнее всего то, что параллели между тем временем – правильнее сказать, междувременьем, в историю Европы вошедшим под названием «эпоха между войнами», – и нашим. Взять те же ругаемые эмигрантами нансеновские паспорта – точь-в-точь наши серые документы апатридов; взять эмигрантские разговоры, в которых сквозит беспросветность, бессмысленность существования, отупение чувств, лишающее оказавшегося в этом аду индивида всякой надежды.

Умирающая от чахотки оккультистка предсказывает многим героям романа смерть в 1940 году. Мы догадываемся, что именно их ждет, они – нет; беда в том, что им все равно. Они равнодушны, не слушают других и говорят сами с собой, пытаясь доказать себе, что они не отрезанный ломоть, обрести какой-то новый смысл бытия: «Что, если мы изгнаны, чтобы вернуться в новом качестве? Мы тут, чтобы пережить изгнание, обогатить душу чувством вины, чтоб породить нового человека, который будет страдать больше, совеститься больше, чувствовать острей... и этот новый тип русского человека даст росток новой России и всему человечеству...» Вдруг наша историческая миссия в том, чтобы вернуться в Россию после смерти? Но только это не утешает, и наедине с собой герой пишет такие стихи:

я вырванное из жизни существо

семя которое нигде не прорастет

зверь который добычи не ищет

огонек угасающей сигареты

предчувствуие затмения

безмолвие

ничто

«А может, замысел таков, чтобы человек жил в мире, в котором все болтается на ниточке? – возражает писатель Стропилин. – И в первую очередь сам человек, без гарантий, что его завтра не подвесят?» Но если это и испытание, его не выдерживает никто. Сознание своей никчемности разъедает души, а ведь на эту наживку легче всего уловить сынов человеческих. «Я был и в Берлине, и в Париже, я даже в Италию ездил, между прочим, – говорит фашист Сундуков. – Там много наших, и чем они занимаются? Проституцией, гомосексуализмом, курят опиум, пишут стихи, пьют, пишут романы, которые никому не нужны, для себя пишут, картинки малюют для борделей и водевилей, нюхают кокаин, играют на роялях без штанов, читают да-да да-да... уже и на французский перешли... Мельчает человек в отрыве от родины». Надо действовать, господа! Хватит философии! Фашизм спасет нашу родину!..

Но, конечно, никого фашизм не спасет – наоборот. Все пути тут гибельны. Междувременье равно безвременью, герой записывает в дневнике удивительно точное: «Сознание, как ртуть, отражает и прошлое и будущее одновременно». Попытки обрести новый, как сейчас говорят, идентитет, именоваться Boris Rebrov, kunstnik (эст. «Борис Ребров, художник») – не удаются. И всех героев романа, даже самых страшных, самых заплутавших в лабиринтах политики и сумасшествия, безумно жалко, и Бориса Реброва – в первую очередь. Так и хочется прокричать в открывающуюся бездну хокку Басё:

О, проснись, проснись!

Стань товарищем моим,

спящий мотылек!

Как доказывает финал, проснуться – можно. Только иногда для этого нужно умереть. То есть – разорвать все нити, что связывают тебя с прежней жизнью, с отжившим свое коконом.