Хотелось бы обратить внимание любителей мистики и оккультной прозы на книгу, в известной мере определяющую пути изучения оккультных текстов. Именно текстов, поскольку в работе Джошуа Ганна речь идет о построении сочинений особого рода, популярность которых связана с особенностями воздействия на читателей.
Прошедшая практически незамеченной работа Ганна «Современная оккультная риторика: масс-медиа и драма таинственности в ХХ столетии» (Gunn Joshua. Modern occult rhetoric: mass media and the drama of secrecy in the twentieth century. Tuscaloosa: University of Alabama press, 2005) посвящена, по словам автора, «объяснению того, что значит поклоняться дьяволу, прежде всего в терминах лингвистической практики, а также созданию исторической хроники нашего служения Сатане в мировом ордене франкмасонов» (xix). Издевательский стиль, в котором вся книга выдержана, не отменяет важности центрального тезиса: оккультисты строят свои доктрины и их описания на основе идеи, что все не таково, каким кажется, что хаос и порядок меняются местами, что выразить это можно, лишь используя «двойной язык». А если мы не примем данных конвенций, то не сможем адекватно воспринять ни книги Блаватской, ни романы Алистера Кроули, ни Мейчена и прочих… Идея исследования не столько текстов, сколько «оккультной риторики» исключительно продуктивна. Постигая язык эзотерических сочинений, Ганн предлагает новый подход ко всему «тайному» материалу. Впрочем, следует учесть, что он основывается на философских построениях ХХ века, и обращения к предшествующей эпохе выглядят изрядно модернизированными. Вместе с тем работа Ганна сближается с философией языка и отходит от специфически филологического материала. «Сложный язык философии близок сложному языку оккультной традиции; обе традиции в равной степени скрывают те истины, которые пытаются обнажить их словари, и обе используют сложный язык, чтобы моделировать читательскую аудиторию. Короче говоря, содержательные сферы философии и оккультного разделяют единую логическую модель дискриминации. Я определяю «риторику» как исследование того, как репрезентации (лингвистические или иные) сознательно или бессознательно вынуждают людей совершать некие действия или верить в некие истины, чего в обычном состоянии не произошло бы» (xx).
Ощущение оккультного как вмещающего «традицию» исчезает в конце двадцатого столетия; в эпоху постмодерна, во времена тотального наблюдения и публичности, не может быть и речи о последовательной тайной традиции. Исторические линейные построения поэтому не соответствуют эзотерическому материалу, и нужно искать иные пути при обращении к нему. «В том случае, если оккультное исчезло и воскресло в ином обличии, я склонен предположить что это иное можно назвать «оккультистским», неким современным дискурсом, который сохраняет множество элементов оккультной традиции. <…> во-первых, оккультный дискурс связан с людьми, использующими странный или сложный язык; во-вторых, этот странный или сложный язык создан, чтобы лучше передавать или понимать что-то в основе своей непередаваемое» (xxiv).
В то время как в начале ХХ века оккультизм воспринимался как отвлеченная культурная деятельность с обширным и богатым историческим подтекстом, в конце века дискурс редуцировался до эстетической формы, оккультистского; этот переход вызывает у Ганна особый интерес. Далее исследователь отмечает: «Сравнительно с оккультизмом XIX века, современный оккультизм отражает свободное коллективное воображение: он объединяет несчетные изображения, тексты, фильмы, даже звуки, которые перемещаются как бы в водовороте. То, что было некогда воображаемым и увлекательным искусством тайного знания Элифаса Леви, стало сложным сочетанием репрезентаций, которые приобретают разные значения для разных людей, в зависимости от обстановки и от социального или исторического контекста» (7).
Риторика религии связана с несоответствием между языком и невыразимым знаком. Всякий дискурс, включающий это несоответствие, приобретает «теологическую форму». Разновидностью этой формы Ганн считает «оккультистское», которое проявляется во всяком дискурсе, который, во-первых, выделяется среди групп людей на основе сложных или странных репрезентаций, и, во-вторых, указывает, что его репрезентационные стратегии – наилучшие пути к некому непередаваемому человеческому опыту или к более значимой реальности.
Оккультная риторика рассматривается как особая модель, требующая специфического описания. То, что Ганн именует “traditional origin narrative” – это, разумеется, не история, поскольку ни воспринимать этот нарратив как серьезное повествование, ни исследовать его вне конвенций жанра нельзя. История тайн и магической практики во всех текстах распадается на 4 этапа: средневековье, Ренессанс, эра Просвещения и современность. Но все описания этих этапов различны, поскольку разные авторы на первый план выносят разные аспекты «любопытного»; Ганн демонстрирует общность нарративных техник при внешне различных результатах. Впрочем, многие авторы, упоминаемые в настоящем обзоре, вплотную подходят к данной теме. Без таинственного оккультизм («тайное изучение тайн», как он назван на с. 10) не существует. Изменение оккультного дискурса происходит от поисков знания к поискам выгоды посредством развлечения; «…дискриминирующая логика сложного языка начиналась как форма самозащиты» (17). Именно тогда и выработались общие особенности композиционной формы оккультного текста, каковы, по мнению Ганна, откровение, неологизм и ирония.
Две главы в книге Ганна посвящены исследованию процессов “изобретения”, или способам создания оккультной риторики. Сам исследователь называет этот раздел «оккультной поэтикой» (26). Влиянием этой поэтики объясняется и основной недостаток книги – рассуждая о текстах, Ганн постоянно сбивается на увлекательное, но не всегда уместное описание своего опыта общения с шарлатанами, предлагающими свои примитивные сочинения (по двести долларов за семинар).
«Тайная речь» может выражаться в молчании, в создании «воображаемой диалектики» или «воображаемого языка». Специфические жанровые коннотации второго и третьего вариантов Ганн подробно рассматривает. «Платонические» тексты, которые исследователь анализирует, обширны по объему – и откровения ангелов-хранителей, и магнум опус Гурджиева, в котором ироничные пассажи заставляют заподозрить «чистый вымысел». И сходство между этими текстами не вызывает сомнений. Оккультные терминологии основаны на идее, что духовные истины невыразимы и что следует вырабатывать метод мышления, запоминания или познания, который находится за пределами языка – только так можно достичь Истины. «Все эти методы включают особую, для избранных предназначенную, терминологию, которая или основана на чистом языке или и создана из фрагментов, чтобы приблизиться к божественной сущности» (42).
Опираясь на построения Ж. Дерриды, Ганн проводит подробную экскурсию по неоплатоническим парадоксам: «Когда Е.П. Блаватская выражала идею, всегда присутствовала лингвистическая позитивность в негативном выражении: это голос Nada, “голос Безмолвия”, позитивность (голос) ничто (молчания) (44). Оккультисты используют странные, эзотерические слова в рамках «платоновского поиска транслингвистических истин». Это срабатывает и оказывает соответствующее воздействие на читателя: «В отличие от слова Божия, которое есть конечное и вечное, все существующие оккультные тексты содержат указание, что они являются лучшим приближением к абсолютной реальности, новизна становится их центральной характеристикой» (48).
Жаргон оккультистов в этом смысле уподобляется академическому жаргону – параллели между философскими трудами и сочинениями тайновидцев в работе обретают смысл и концептуализируются. Духовная истина невыразима, но результатом этого становится акт говорения или письма, кажущийся противоречием первому утверждению. «... оккультный дискурс, поскольку по большей части он основан на метафизике присутствия и смешанном восприятии языка, мотивируется ошибочной верой в то, что язык способен обозначить внешние сущности» (57). Именно к этому сводится описание сложной риторики Блаватской. Элементы дарвинизма и спиритуализма в Америке после гражданской войны стали основой для «оккультного возрождения», и научные данные в какой-то момент слились со своей противоположностью; распутать этот клубок возможно лишь с использованием нетрадиционного инструментария.
Если рассматривать эзотерический язык Блаватской как поэтику, обычный читатель начинает выглядеть как настойчивый индивид, для которого ясность или упорядоченная проза сравнительно неважны: «…тексты Блаватской – скорее не попытка отторжения (реального) мира, а заклинание становления, призыв сбыться. Можно понять развертывание эзотерического языка в обыденном смысле как терапевтическую риторику или как риторику уверений: сотворенный мир, в котором сверхъестественное существует, тем самым уменьшая сомнения истинно верующего» (68). И тогда развертывание метафор приобретает совершенно иной характер. По мнению Ганна, «можно понять оккультные тексты как реактивную практику, которая противостоит ограничениям языка – оккультную поэтику» (71).
Обсуждение текстов Алистера Кроули приводит Ганна к пониманию силы интерпретации и акта интерпретации как выражения силы». «Книга Закона» Кроули понятна только с учетом «оккультной практики чтения», когда знаки лежат за пределами текста и ученик, взирающий снизу вверх на учителя, отыскивает эти знаки. Для демонстрации этого Ганн обращается к композиции текста. Его «Intrinsic Criticism» – по сути близкое чтение – оказывается тоже оккультной процедурой. И цель трудной работы – «…исследовать становление оккультного авторитета в том, что касается способов, которым маг инструктирует последователей в интерпретации оккультных текстов. Мое мнение – харизматические, риторические стратегии, используемые оккультистами, чтобы установить систему авторитетов, обнаруживают диалектику контроля, или перемещение между автономией и зависимостью верующего, которое всегда угрожает подорвать законность авторитета, поскольку статус или определенность духовных истин не гарантированы <…> все оккультные риторики авторитета, как и в случае Ж. Лакана, в основе своей харизматичны и в высшей степени сомнительны» (118). Оккультная риторика оборачивается отражением философской и религиозной – «ностальгия», пересекающиеся отсылки в разных текстах, Каббала как «герменевтика авторитета» (129). Последний термин в значительной мере условен; Ганн рассуждает о риторическом процессе установления нестабильных отношений между «Я» и «Другим», и прежде всего такой, который обходит молчанием или неясно упоминает способ, которым означаемое обретает над нами больший контроль, чем мы готовы признать» (138). Отношения «текст-читатель» могут выстраиваться весьма необычно: Кроули считал «массового читателя» бестолковым скотом, а читатели газет считали мага воплощением всего зла культурной элиты. Этот диалог Ганн подробно восстанавливает. Упоминание о человеческой жертве в «Магии в теории и на практике» Кроули – элемент иронии, призванный намекнуть адептам на более глубокое понимание всего фрагмента, и продемонстрировать «социальную дискриминацию»; магический мир, конструируемый сочинителем, отражает мир богатых викторианцев. Однако оккультная ирония «нестабильна». Публика, знакомясь с текстом, ужасается кровожадности автора – и начинаются судебные процессы. Невозможность контролировать язык так, как следует контролировать адептов, рождает ложные представления. Увы, Ганн не анализирует подробно образ Кроули в художественных и художественно-документальных текстах, от С. Моэма до М. Муркока, а история восприятия весьма полезна для понимания специфического воздействия сочинений «Великого Зверя».
В последней главе работы энциклопедией оккультического оказывается не книга, а фильм Романа Поланского «Девятые врата»: «При всей иронии этой ностальгии, перед нами не только эпитафия оккультизму как изучению тайн, но также плач о книге» (218); вывод относится к фильму в гораздо большей степени, нежели к книге Артуро Переса-Реверте, по которой фильм поставлен. В книге Ганна представлена и классификация исследований оккультного в гуманитаристике: «литературоведческие штудии; исторические и описательные исследования; антропологические и этнографические; социологические и культурологические» (239). В каждом случае изучение «тайного знания» сосредотачивается на определенном круге тем; если же обратиться к первой группе, то мы увидим «два типа анализа: историческая контекстуализация и анализ оккультных тропов» (239). Для середины 2000-х это описание было практически исчерпывающим, и если бы ситуация не изменилась, мы могли бы остановиться только на одной новаторской книге Ганна. Но чем дальше мы знакомимся с работами последних лет, посвященными оккультной тематике, тем больше обнаруживается штудий, которые в классификацию точно не вписываются. О них, может быть, в другой раз.