Кроме, собственно, текста романа, в книге есть заключительное «слово-от-переводчика» (пера ВПС, понятное дело) и комментарии (тут сразу обращу внимание, что комментарии... э-э... «люстрированы», как любит говорить некто В.Ф.Я., с беспощадной жестокостью; в оправдание свое и добрых людей из издательства могу сказать лишь, что и в таком-то виде из пана автора право на их публикацию буквально выдавливали: все польские издания выходили без комментариев, это было принципиальной установкой Дукая — потому что «в эпоху интернета и Википедии» и прочие разумные мысли).
Комментарии-то в первоначальном виде — остались где-то на диске, и буде таковая необходимость... Но это дело будущего. Пока же — рискну выложить треть статьи «от переводчика» (остановившись ровнёхонько на черте, где переводчику приходится говорить о романе, а не о авторе и польской фантастике).
(Естественно, кусок этот выкладывается по договоренности с издательством, за что его представителям — отдельное большое спасибо; одновременно — возможно, в окончательный вариант внесены некоторые изменения: нижеследующее печатаю по своему последнему варианту послесловия)
ПОСЛЕСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА
Мы знаем: воспринимается лишь то, что можно описать. А описывая мир, мы лавируем между персональным безумием и внешними обстоятельствами, навязанными нам обществом, окружением, культурой. И неминуемо замечаем, что слова – врут. Что словам не угнаться за мыслью, что слова оторваны от реальности.
«Вечное проклятие развертывания внезапных аналогий: разговариваем о теме А, А заставляет меня подумать о B, начинаю об этом говорить; говорю, но еще до того, как закончу, B единит меня с C, С с D, D с E, все они – друг с другом, и именно так растет барочная конструкция, абстракция, проясняющая мир с поразительной легкостью; пробую ее раскрыть по мере ее роста, прерываю себя, запинаюсь и гонюсь за словами; и в то время, как мои губы говорят об одном, мои мысли уже кружат вокруг X, Y и Z; первоначальная тема перестает меня интересовать, и в конце концов она смолкает, снова, в очередной раз не понятая. Вновь не поспевает за моими ассоциациями...».
Автор, читатель, текст и мир сплетаются воедино в неостановимом хороводе. И нынче самое время взглянуть на него поподробнее.
1. ФОН
Слова нам врут. Врут, когда мы пытаемся с их помощью перенести в межличностное пространство наш персональный опыт. Врут, когда мы пытаемся рассказать о частном, сделав это всеобщим – и всеобще-понятным при этом. Врут, когда мы, говоря, проводим процедуру перевода между мыслью, ощущением и словом – а перевод, как известно, это договоренности.
Слова нам врут, как врет и память.
Встреча с польской фантастикой для нас – как встреча с другом детства: мы полагаем, что хорошо осведомлены о его настоящем, поскольку помним, что происходило с нами давным-давно. А потом оказывается, что с той поры случилось слишком многое, и мы не знаем о человеке ничего.
Так и с польской фантастикой: мы, читатели, сидим, обернувшись к нашему «вчера», грустно вздыхаем и продолжаем твердить: «из Назарета может ли быть что доброе?».
А может ли?
Отвечать на такой вопрос всегда проще, если представляешь контекст.
Польская литература – и культура в целом – развивалась в несколько иных условиях, нежели культура/литература российско-советско-российская. Последняя строится на мифе «разрывов». Здесь Октябрьская революция – точка отсчета новой, советской культуры, а постсоветское настоящее предполагает отказ от коммунистического прошлого. И тот, и другой случай настаивают на разрыве с предыдущим культурным багажом, на выстраивании его сызнова, «с нуля».
Польская литература, решимся утверждать, формировалась не через отрицание, а через диалог с предыдущими историческими эпохами: «сарматский миф», вернувший себе актуальность во время Разделов, поддерживался – но и критиковался – в «межвоенное двадцатилетие»; критическое осмысление «польскости», акцентированное Гомбровичем, Шульцем, Виткаци в 30-е гг. и продолженное выбитым во Вторую мировую «поколением Колумбов» – развивалось авторами послевоенным (Милош, Мрожек). Проблема наследия, недискретности – тот фон и те обстоятельства, в которых существует польская культура.
Как и польская фантастика.
Послевоенная польская фантастика во многом развивается в параллель с фантастикой советской: к 70-м гг. ХХ века в ней тоже происходит переход от тематики «научной» и «космической» к тематике «социальной». В советской фантастике это отчетливо заметно в творчества ее флагманов, братьев Стругацких – в их движение от «Пути на Амальтею» и «Стажеров» к «Улитке на склоне» и «Граду обреченному». В фантастике польской это отразилось как в смене тематики произведений у «фантаста № 1», Ст. Лема, так и в приходе авторов поколения 70-х (А. Вишневский-Снерг, М. Паровский, А. Холланек, Э. Внук-Липинский). Безусловно, важно здесь и творчество Я. Зайделя: именно его произведения сделались своеобразной «точкой сборки» для польской фантастики в последнее десятилетие существования социалистической ПНР.
Важным моментом развития польской фантастики стал и элемент организационный. В 1976 году движение фэнов оформилось во «Всепольский клуб любителей фантастики и научной фантастики» (в чем тоже, кстати, параллели с СССР, где движение КЛФ активно развивается со второй половины 70-х гг. ХХ в.). А в 1982 году в польской фантастике произошел качественный прорыв: начал выходить специализированный журнал «Fantastyka».
Профессиональный журнал фантастики – незаменим для нормального развития жанра (что отчетливо ощущали – в отстутствии подобного журнала – поколения советских писателей и читателей 60-80-х, и что теперь, после закрытия базовых изданий, журналов «Если» и «Полдень, ХХI», ощутим и мы). Такой журнал всегда работает в нескольких направлениях. Во-первых, он формирует новые поколения авторов (в Польше многие из нынешних столпов жанра – включая, например, А. Сапковского – дебютировали именно в «Fantastykе»; всего счет авторов, кто начинал на страницах журнала, идет на десятки). Во-вторых, журнал позволяет фиксировать пейзаж развития жанра за границей, давать пищу для сравнений. В-третьих, вокруг журнала всегда формируется профессиональная критика, выходящая далеко за рамки «промоушена» и «рецензии», без чего нормальный литературный процесс совершенно непредставим. В-четвертых, наконец, здесь работает смычка литературы и науки, а это редакции «Fantastyk’и» удавалось реализовывать достаточно долго.
90-е годы поставили польскую фантастику в сложные условия. С одной стороны – возник широкий спектр направлений, школ, вариаций жанровой прозы: коммерческая, развлекательная фантастика «Клуба Тфорцофф» (Я. Гжендович, Я. Пекара, А. Земянский); «клерикальная/метафизическая фантастика» (М. Орамус, М. Хуберат); линия «социальной фантастики» (Э. Внук-Липиньский, Р.Земкевич); фэнтези (А. Сапковский, Ф.Крес). Лидеры, творческие манифесты, споры и знаковые книги. С другой стороны – жесткая конкуренция с фантастикой западной; битва, которую, казалось, невозможно выиграть.
Но именно на рубеже 90-х появляется ряд авторов (прежде всего – А. Сапковский), доказывающих своим творчеством: фантастика может оставаться серьезной, не теряя при этом масскультурной привлекательности и коммерческой выгодности. И еще: с выходом первого сборника рассказов о ведьмаке Геральте, на польской почве становится без малого невозможным успех классического фэнтези. Характерными чертами фэнтези польского становятся ироничность, национальный колорит, стремление совмещать серьезность и развлекательность: именно таково поколение авторов рубежа веков: от А. Бжезинской до Я. Комуды, от Я. Гжендовича до А. Пилипюка.
Рискнем утверждать: даже средний уровень польских авторов фантастики последних десяти-пятнадцати лет (жестко критикуемый, кстати, самими поляками) совершенно недостижим для подавляющей части русскоязычных авторов. К тому же, фантастика в Польше сохраняет для авторов возможность «роста вглубь», усложнения (в отличие от быстро сходящего на нет потенциала русскоязычной жанровой прозы; да и то сказать: список вышедших в 2012 году первоизданий в русскоязычной фантастике насчитывает под восемьсот позиций – где уж тут говорить о росте качественном!).
В начале 2000-х в Польше происходит своеобразная смена поколений: выходят дебютные книги серьезных, нестандартных, выламывающихся за рамки жанра авторов. Авторов, которые продолжают активно печататься до сегодняшнего дня. Среди них нужно назвать Л. Орбитовского, В. Шостака, Щ. Твардоха, М. Цетнаровского, Я. Малицкого, А. Каньтох, В. Шиду и др.
В целом, сейчас в польской фантастике сложилась парадоксальная ситуация. Критиками и писателями положение ее описывается как «кризис». Но элементы кризиса, видимые изнутри (падение тиражей, финансовые проблемы издательств, закрытие ряда специализированных журналов, укрепление сектора чисто развлекательной фантастики), при взгляде снаружи все равно перекрываются сильными позициями. И это те позиции, которые вызывают зависть у стороннего наблюдателя: существование нескольких конкурирующих журналов и живых, активных фэнзинов; активность клубов любителей фантастики, остающихся реальными центрами работы с фэнами; быстрый перевод новинок как развлекательной, так и интеллектуальной западной фантастики; сохранение роли профессиональной и любительской критики при вариативности и множественности активных медиа-площадок; заинтересованность издательств в своем читателе – работа (иногда с полугодичным интервалом) по информированию целевой аудитории о планах, размещение отрывков, благожелательное реагирование на критику и замечания; существование нескольких быстро развивающихся специализированных издательств, не боящихся экспериментировать с жанрами и формой...
Ergo: польская фантастика в нынешнем своем состоянии – это несколько десятков авторов, которые все еще пишут по-разному и о разном; это жанр, не чурающийся экспериментов с формой и сюжетами.
Что же изо всего этого известно нам?
Увы, не так уж и много.
Ст. Лем (изданный – но прочитанный ли, осмысленный ли?). А. Сапковский (быстро сделавшийся культовым, породивший в русскоязычной фантастике волну эпигонства циклом «Ведьмак», но куда прохладней принятый как автор «Гуситской трилогии»). Ф. Крес, изданный всем корпусом своей «Книги Всего» и довольно неоднозначно, хоть в целом благожелательно, встреченный читателями. Да несколько так и не выстреливших попыток (Э. Бялоленцкая, Т. Колодзейчак, В. Баневич – всё это книги, в лучшем случае, рубежа двухтысячных). И все.
Все?
2. АВТОР
Слова нам врут. Мы пытаемся описать, охватить, заключить человека в оправу определений, стикеров, ярлычков. И нам кажется, что это удается. Но остается – только пустая оправа, ярлычки, стикеры. Человек же – ускользает, остается между словами.
Настолько же непросто уловить в оправу слов Дукая-человека, или хотя бы Дукая-автора. Но можно – как минимум – привести те сведения, из которых биография любого писателя состоит.
Яцек Дукай родился в 1974 году в Тарнове. Изучал философию в Ягеллонском университета, первый рассказ опубликовал в 16 лет («Золотая галера» в февральском номере ежемесячника «Fantastyka» за 1990 год). Книжный дебют – сборник повестей «Ксаврас Выжрын» в 1997 году. На сегодняшний день – автор 10 книг — 7 романов и 3 сборников повестей и рассказов. Многократный номинант и лауреат всех, пожалуй, значимых жанровых и общепольских литературных премий (19-кратный номинант и шестикратный лауреат премии им. Я.Зайделя; 3-кратный лауреат премии им. Е.Жулавского (включая премию 2012 года за повесть «Science Fiction»); 5-кратный лауреат премии SFinks; лауреат Европейской Литературной Премии за 2009 год. Общее число полученных литературных премий — 25).
Я. Дукай – писатель, к которому читатели не относятся равнодушно – вне зависимости от того, любят они его или высказываются зло и раздраженно.
Что важнее – всякое поколение читателей создает для себя собственный образ автора, опираясь на предпочтения своего «здесь-и-сейчас», на неуловимый «цайтгайст». Всякий писатель становится заложником им написанного. Произведение, замеченное читателем, делается визитной карточкой, но и превращается в своеобразную стигму писателя. Я. Дукай – не был исключением. Но и всегда упорно сопротивлялся попыткам зажать себя рамками единственного текста.
Первый же опубликованный рассказ («Золотая галера»; вариация на тему конца света в мире теократического будущего) сделался знаковым: именно он был переведен на ряд иностранных языков (в том числе на русский (в 1993) и английский (в 1996)); и именно он стал первой «визиткой автора». И, пожалуй, именно его автор не любит сильнее прочих своих текстов.
Потом вышел «Ксаврас Выжрын» – вещь зрелая и отчаянно неполиткорректная по отношению ко всем подряд: полякам и польским национальным мифам, русским, американцам, средствам массовой информации, освободительным движениям и терроризму как способу решения политических проблем – и о «Золотой галере» забыли.
В 2002 году Дукай вышел за рамки «фантастического гетто» (термин, кстати, вполне актуальный и для Польши) и стал известен широкой публике как автор рассказа «Собор», по которому Томаш Багиньский создал мультипликационный фильм, номинованный на «Оскар». Это последнее – внешнее по отношению к самому автору – обстоятельство сделало Дукая заметным и для «читающей публики» вообще, а не только для любителей фантастики.
Продолжающиеся эксперименты с сюжетом и языком уводят Дукая все дальше от форматной литературы. Но уже с выходом первых его произведений сделалось ясным: книги его – из тех, что выламываются из жесткой сети конвенций и ярлыков.
Впрочем, стигматизация, увы, непобедима: на сегодняшний день для польского читателя Я. Дукай – прежде всего автор «Льда», самого объемного и самого сложного его романа.
Не самый, впрочем, худший вариант «стигмы».
Сам автор говорит о подобных метаморфозах своего образа в глазах читающей публики с изрядной долей иронии: «Я отдаю себе отчет в существовании фракции читателей, для которых «настоящий Дукай» — это «Черные океаны» и, быть может, «Превосходное несовершенство» («Metallica закончилась на „Kill ’Em All”), а остальное – некие литературные странности,– и фракции, которая не переваривает этих более ранних вещей, я начинаюсь для них с «Иных песен»; также существует немалая группа уже воспитанная на «фантастике empick’овой», для которой я вообще являюсь символом литературы «невозможной к прочтению»: вместо того, чтобы писать просто и прозрачно, в рамках стандартного американского повествования, я позволяю себе, о, ужас, сгущение фраз и «языковые эксперименты», а потому для них совершенно ясно, что это книги не для нормальных читателей, но лишь для снобов и критиков, которые «хвалят, потому что не понимают».
Но «поле поражения» Дукая – шире, чем его книги и их восприятие читательской аудиторией. Не менее важен он для польского читателя и как критик.
Здесь необходимо поясняющее отступление. Фантастика – единственный, пожалуй, жанр, где есть не просто устойчивая целевая аудитория, но аудитория активная. К тому же, среда любителей фантастики плотна и пронизана взаимопересекающимися практиками: вчерашние читатели склонны испытывать свои силы на литературной ниве, авторы охотно общаются – реально или виртуально – со своими читателями. Наличие же устойчивой аудитории делает востребованным компетентное мнение, обостряет проблему критиков и критики.
Поскольку же внимание профессиональных литературных критиков к жанровой прозе чаще всего спорадично и случайно, эксперты рекрутируются из самой фэнской среды. Однако «свои» критики – вчерашние, по сути, читатели – компетентны в вопросах внутрижанровых (поскольку много и активно читают), но всегда испытывают сложности с аналитическим усилием, с переводом впечатлений на профессиональный язык.
В этих обстоятельствах писатель – особенно состоявшийся, обладающий четкой этической и эстетической позицией и не менее четкой аудиторией – часто становится просветителем и критиком. Это позиция удобна для обеих сторон: читатели получают доступ к референтному мнению, авторы – лишнюю возможность манифестировать собственные взгляды. В этом смысле критические обзоры, например, М. Суэнвика формировали киберпанк в не меньшей степени, чем романы У. Гибсона.
Эта ипостась теоретика и критика важна и для понимания Я. Дукая. С конца 90-х и по сегодняшний день он остается активным участником такой работы с читателем. Что важнее – Дукай жестко отстаивает свой взгляд на литературу и чужд любой цеховой солидарности (той самой, которая низводит до бессмысленности любую критическую работу).
В своей программной статье «Пейзаж после битвы, или Польская фантастика A.D. 2006», Я. Дукай, например, пишет:
«Ни в одной традиции не существует принуждения к созданию произведений только амбициозных. Но, несомненно, что-то не в порядке с традицией, где авторы и читатели в подавляющем большинстве начинают полагать, что их жанр не должен обладать амбициями. Что одно уже стремление к ценностям «внеразвлекательным» и называние никудышней приключенческой литературы никудышней приключенческой литературой – суть нечто дурное («потому что это ведь фантастика!»). (...) Я говорю о расстройстве пропорций. Не: «во всех книжках НФ-Ф должна идти речь о чем-то большем». Но: «должны также существовать книжки НФ-Ф, в которых идет речь о чем-то большем». Боюсь, что эта вот традиция исчезает на наших глазах. (...) Если мы желаем иметь писателей действительно творческих и таких, что руководствуются собственными интересами/страстями, а не традицией и привычкой читателя, то необходимо согласиться, что на каком-то участке дороги своего развития они выйдут за рамки НФ-Ф. И это не та вещь, которую возможно контролировать.
Или же проклятием фантастики (как детектива, любовного романа или триллера) есть нечто совершенно противоположное: «запутывание» авторов, радостное топтание их на одном месте, никакой эволюции, никакого развития или амбиций – лишь очередные тома циклов, приключений одного и того же мага, детектива или шпиона, или копии копий копий сюжетных схем. Автор не соревнуется с собой, не пробует превозмочь свое воображение, продвинуть жанр и литературу в целом вперед, дать читателю чего-то, чего тот не ожидал и ожидать не мог, «повернуть» их к себе. Целью является удовлетворение потребителей литературы – таких, какими уж они есть. Как мы можем предъявлять претензии в адрес читателей за границами «фантастического гетто», что те не замечают необычности фантастики, если это всего лишь необычность штампа, кроенная по образцам и производимая для успокоения жажды необычного лишь самой по себе?»
По сути, это – творческое и мировоззренческое кредо, которого Я. Дукай придерживается не просто последовательно, но – предельно жестко.
(дальше в «Послесловии» — пытаясь интриговать — следуют разделы «Модель мира», «Язык», «Структуры интерпретаций»)
Через день-два — с любезного же разрешения представителей издательства — попробую кинуть сюда кусочек-другой, собственно, романа. Чтобы, значит, размеры катастрофы были понятны и явственны :)
цитировать
свернуть ветку
).
