При имени Александра Беляева у каждого, наверное, всплывает в памя¬ти оседлавший дельфина юноша, радостно трубящий в свою раковину- рог, — фантастический морской наездник Ихтиандр... И юная прекрас¬ная дочь повелителя Атлантиды царевна Сель... И наперекор всему: кос¬ной силе земного тяготения и злой человеческой воле — парящий в небе птицечеловек Ариэль... И профессор Доуэль — мудрый и благородный, преданный и погубленный — неподвижная голова на стекле лаборатор¬ного стола...
Правда, для подавляющего большинства читателей фантастика Алек-сандра Беляева — всего несколько наиболее известных книг: «Голова профессора Доуэля», «Человек-амфибия», «Последний человек из Атлан-тиды», «Остров Погибших Кораблей»... И мало кто знает, что творчество Беляева — это целая библиотека: более двадцати повестей и романов, несколько десятков рассказов, множество очерков, критических статей, рецензий, пьесы, сценарии, публицистика. Точное их количество сегодня еще неизвестно, и вряд ли сыщется человек, прочитавший все написан¬ное Александром Беляевым.
Если Алексей Толстой был одним из зачинателей советской научно- фантастической литературы, то Александр Беляев — первый в нашей стране профессиональный писатель, для которого научная фантастика стала делом всей жизни. До него этот литературный жанр у нас не знал ни такой широты тем, ни такого разнообразия форм, ни такой разрабо¬танности литературных приемов. Он оставил след во всех его разновид¬ностях и в смежных приключенческих жанрах; он создал чисто свои, бе- ляевские, например цикл научно-фантастических сказок, полушутливых новелл об изобретениях профессора Вагнера.
И это при всем том, что обратился Александр Беляев к литератур¬ной работе довольно поздно, когда ему было уже под сорок. Все те ты¬сячи страниц, что вышли из-под его пера, родились за каких-нибудь полтора десятка лет: первое научно-фантастическое произведение Алек¬сандра Беляева, тогда еще рассказ «Голова профессора Доуэля», было опубликовано «Рабочей газетой» в 1925 году, а последнее — роман «Ариэль» — издано «Советским писателем» в 1941 году. Трудно вообра¬зить себе фантастическую трудоспособность и беспримерное трудолюбие, которые потребовались для свершения этого литературного подвига.
А он находил в себе силы еще и для борьбы с тяжелой болезнью, по-единком с которой стала вся вторая половина его жизни, и для борьбы с непониманием со стороны литературной критики за достижение цели, которую он определил в заглавии одной из своих статей: «Создадим со-ветскую научную фантастику». Беляев не принадлежал к числу тех сча-стливчиков, кто рано находит свое призвание. Жизнь успела немало поки-дать его из стороны в сторону, прежде чем он наконец стал писателем.
2
Александр Беляев родился 4 марта (по новому стилю 16 марта) 1884 года в Смоленске, в семье священника Романа Петровича Беляева.
В его детстве был один день, один момент — внешне самый обычный, но, если вдуматься, не менее удивительный, чем самые яркие страницы беляевских книг. Кто из нас хоть раз не летал во сне? А наяву? Не на са-молете, а просто так, подобно птице? Эта мысль кажется нелепой, против неё восстает здравый смысл. И все же Сашу Беляева это не убеждало.
Он мечтал о полете, грезя им во сне и наяву. И потом, став постарше, как сам вспоминал впоследствии, непрестанно «мечтал о полетах. Бро¬сался с крыши на большом раскрытом зонтике, на парашюте, сделанном из простыни, расплачиваясь изрядными ушибами. Позднее мастерил пла¬нер, летал на аэроплане одной из первых конструкций инж. Гаккеля, за границей — на гидроплане». Но это все — потом. А тогда Саша забрался на крышу сарая. Над ним раскинулось бездонное небо, и в это небо он решил взлететь. И — прыгнул. Он был уверен* что полетит.
Психолог сказал бы, что это произошло в один из моментов форми-рования личности. Поэт сказал бы, что это мгновение высветило всю дальнейшую жизнь Александра Беляева.
Конечно, он упал и больно расшибся. Но без этого мига не появился бы Ариэль — живое воплощение страстной мечты о безграничной свобо¬де парения, которую пронес Беляев через всю свою жизнь. И люди поте¬ряли бы какую-то долю созданной им. красоты. Из чувства пьянящего полета и злой боли падения родился тогда в ничем не примечательном мальчишке тот Александр Беляев, которого знают сегодня миллионы людей на всей земле.
О том, какой силой обладала беляевская мечта, свидетельствует то, что в книгах его черпали силы и находили поддержку узники фашист¬ских застенков. «Когда я был в концентрационном лагере Маутхаузен, пленные советские товарищи рассказывали мне многие романы этого ав¬тора, которые я так и не смог впоследствии достать, — вспоминал фран¬цузский физик-ядерщик и писатель Жак Бержье. — Романы Беляева я нахожу просто замечательными. Научная мысль превосходна, рассказ ведется очень хорошо, и главные научно-фантастические темы отлично развиты. Лично я просто проглотил бы не прочитанные мной книги Бе¬ляева, если б нашел их. Беляев, безусловно, один из крупнейших науч¬ных фантастов. Как и произведения Жюля Верна и американца Роберта Хайнлайна, книги Беляева, мне кажется, совсем не устарели. А часто они оказываются пророческими, как, например, «Звезда КЭЦ». Эти слова были написаны спустя два десятилетия после смерти писателя.
А пока что жизнь только начиналась.
Рано приохотившись к чтению, Саша Беляев почти сразу же открыл для себя фантастику. Сила воздействия романов Жюля Верна была тако¬ва, что, как вспоминал он годы спустя, они «с братом решили отправиться путешествовать к центру Земли. Сдвинули столы, стулья, кровати, на¬крыли их одеялами, простынями, запаслись маленьким масляным фонарем и углубились в таинственные недра Земли. И тотчас прозаические сто¬лы и стулья пропали. Мы видели только пещеры и пропасти, скалы и подземные водопады такими, какими их изображали чудесные картинки (иллюстрации в книге): жуткими и в то же время какими-то уютными. И сердце сжималось от сладкой жути. Позднее пришел Уэллс с кошма¬рами «Борьбы миров». В этом мире уже не было так уютно...».
Не очень уютной становилась и окружающая жизнь. Кончалось дет¬ство, наступало отрочество. Куда мог пойти учиться младший сын небо¬гатого священнослужителя? Конечно же, по стопам отца. Ни малейшего призвания к духовной карьере Беляев-младший в себе не находил. Но выбора не было. Отец так решил, и мальчика на одиннадцатом году определили в Смоленскую духовную семинарию..
Правда, надо отдать этому заведению должное: преподавали там от¬менно. И отнюдь не только закон божий. Первые основы той широкой образованности, того энциклопедизма, который отличает Беляева-писа- теля, закладывались именно здесь. И учился Саша охотно. Но...
Сам дух семинарии был ему глубоко чужд. Противно было множество ограничений. Они задевали как раз те стороны жизни, которые обладали особой привлекательностью. Так, решением Святейшего Синода (высшей духовной властью России) семинаристам запрещалось: «...чтение в биб-лиотеках газет и журналов, чтение книг без особого письменного разре¬шения ректора семинарии, посещение театров (кроме императорских), а также любых других увеселительных собраний и зрелищ». Это Беляе- ву-то, влюбленному в чтение и музыку, живопись и театр! Хорошо хоть, были воскресенья, каникулы — рождественские, пасхальные и летние, ко¬гда можно было тайком нарушать запреты!
А соблазнов было немало. Губернский город Смоленск не был обой¬ден вниманием российских и иностранных музыкантов, композиторов, писателей, актеров, певцов. Здесь гастролировал Александринский театр; здесь звучали фортепианные сочинения Шопена в виртуозном исполне¬нии Игнация Падеревского. Сцена смоленского Народного дома знала лирический тенор Леонида Собинова и могучий бас Федора Шаляпина. Здесь слушали затаив дыхание концерты Сергея Рахманинова. Читал свои «Песню о Соколе» и «Старуху Изергиль» Максим Горький.
Но не только театром, музыкой и литературой занят был ум Саши Беляева. Не меньше привлекала его и техника. Увлечение полетами — все эти самодельные парашюты, планер — сменилось не менее страстным увлечением фотографией. Ему мало было просто хорошо фотографиро¬вать, находить оригинальные сюжеты. Нужно было еще и создавать свое, новое. В год окончания семинарии он изобрел стереоскопический проек¬ционный фонарь. Аппарат действовал отлично. Правда, лавры изобрета¬теля Беляева не прельщали, и о его творении знали только друзья да близкие. Но двадцать лет спустя проектор аналогичной конструкции был изобретен и запатентован в Соединенных Штатах Америки...
Но вот семинария позади, Александру Беляеву исполнилось семна¬дцать. Что же дальше? Самое, казалось бы, логичное — во всяком случае, такой точки зрения придерживался Роман Петрович Беляев — поступать в духовную академию, повторяя путь своего отца.
Но об этом Беляев-младший не мог и помыслить: он вынес из семи¬нарии стойкий атеизм. Даже многие годы спустя ни одного из церковно-служителей— персонажей своих романов он не наделит ни единой мало- мальски положительной чертой... Так какой же путь избрать дальше?
Манил театр. Александр к тому времени уже мог говорить о себе как о подающем большие надежды актере. Правда, пока что выступал он лишь во время летних каникул в любительских и домашних спектаклях. Но ролей было сыграно немало: граф Любин в тургеневской «Провин¬циалке», Карандышев в «Бесприданнице» Островского, доктор Астров, Любим Торцов... Театр представлялся Беляеву во всей своей сложности, единым организмом, где четкое разделение функций вроде бы сущест¬вует, но все слито в единое целое. И ограничиться только ролью испол¬нителя он не мог. Он пробовал себя в режиссуре, выступал как худож¬ник-оформитель, создавал театральные костюмы...
Театр не сулил, однако, надежного будущего. А главное, хотелось продолжить образование. Но ни в один университет России семинаристов не принимали... В конце концов подходящее учебное заведение все же сыскалось — Демидовский юридический лицей в Ярославле, существо-вавший на правах университета. Юриспруденция — область, несомнен¬но, интересная. Здесь остро сталкиваются человеческие интересы и люд¬ские судьбы. Здесь ощущается вся боль жизни — то, что не может не ин¬тересовать человека, увлеченного театром и литературой и по-настояще¬му любящего людей. Для продолжения образования нужны были деньги. И эти деньги дала ему сцена. Беляев подписал контракт с театром смолен¬ского Народного дома.
Роли сменяли одна другую с калейдоскопической пестротой. Два спектакля в неделю, репетиции, разучивание новых пьес... «Лес», «Триль- би», «Ревизор», «Нищие духом», «Воровка детей», «Безумные ночи», «Бешеные деньги», «Преступление и наказание», «Два подростка», «Со¬колы и вороны», «Картежник»... Театральные обозреватели смоленских газет отнеслись к Беляеву доброжелательно: «В роли капитана д’Альбоа- за г-н Беляев был весьма недурен», — писал один. «Г-н Беляев выдавал¬ся из среды играющих по тонкому исполнению своей роли», — вторил другой.
И вот наконец Беляев — студент. Одновременно с занятиями в лицее он получает — там же в Яросла-влё — еще и музыкальное образование по классу скрипки. Как на все это хватало времени — оставалось загад¬кой не только для окружающих, но, кажется, и для него самого. А ведь приходилось и подрабатывать — образование стоило денег. Александр играл по временам в оркестре цирка Труцци.
«В 1905 году, — писал он впоследствии в автобиографии, — студен¬том строил баррикады на площадях Москвы. Вел дневник, записывая со¬бытия вооруженного восстания. Уже во время адвокатуры выступал по политическим делам, подвергался обыскам. Дневник едва не сжег».
Дневник этот, уцелевший в начале века, в конце концов все-таки по¬гиб — вместе со всем архивом писателя — в годы Великой Отечественной войны. Но даже из этой короткой записи ясно, как встретил будущий пи-сатель события первой русской революции.
В 1906 году, окончив лицей, Беляев вернулся на родину, в Смоленск. Теперь он уже вполне самостоятельный человек — помощник присяжно¬го поверенного Александр Романович Беляев. И пусть поначалу осторож¬ные смоленские обыватели поручают молодому адвокату лишь мелкие дела — важно, что он работает, приносит пользу людям. Правда, «адво¬катура, — вспоминал он впоследствии, — формалистика и казуистика царского суда — не удовлетворяла». Требовалась какая-то отдушина, и ею стала журналистика. Занимаясь этим новым для себя делом, Беляев остался верен и прежней своей любви. В газете «Смоленский вестник» время от времени стали появляться подписанные разными псевдонима¬ми его театральные рецензии, отчеты о концертах, литературных чтени¬ях. Новое увлечение было не только интересно, но и давало приработок. А когда Александру Беляеву, уже присяжному поверенному, довелось в 1911 году удачно провести крупный — по смоленским масштабам, ко¬нечно, — судебный процесс, дело лесопромышленника Скундина, и полу¬чить первый в жизни значительный гонорар, он решил побывать в Ев¬ропе. В автобиографии об этой поездке сказано скупо: «Изучал историю искусств, ездил в Италию изучать Ренессанс. Был в Швейцарии, Герма¬нии, Австрии, на юге Франции». И все. Но на самом деле поездка эта, пусть длившаяся не так уж долго, всего несколько месяцев, означала для Беляева очень много. Он впервые оказался за пределами привычно¬го и знакомого до мелочей мира провинциальных городов Российской империи.
И вот — Италия. Венеция, Рим, Болонья, Падуя, Неаполь, Флорен¬ция, Генуя... За каждым названием — века и тысячелетия истории, от загадочных этрусков и гордых римлян до похода Гарибальди. Но моло¬дой русский адвокат не из тех туристов, что толпами бродят по Форуму и развалинам Колизея или обнюхивают Тройнову колонну с неизменным бедекеровским путеводителем в руках. Он должен заглянуть в кратер Везувия, побродить по раскопанным виллам и улицам Помпеи, проник¬нуться былым величием Рима, впитать в себя гармоническое изящество венецианских палаццо. Он хочет понять жизнь простых итальянцев — там, в злополучном римском квартале Сан-Лоренцо, который поставлял Вечному городу наибольшее количество преступников.
Свои непраздные впечатления от «жемчужины Средиземноморья» он впоследствии передаст героине «Острова Погибших Кораблей» Вивиане Кингман: «Венеция?.. Гондольер повез меня по главным каналам, желая показать товар лицом, все эти дворцы, статуи и прочие красоты, кото¬рые позеленели от сырости... Но я приказала, чтобы он вез меня на один из малых каналов, — не знаю, верно ли я сказала, но гондольер меня понял и после повторного приказания неохотно направил гондолу в уз¬кий канал. Мне хотелось видеть, как живут сами венецианцы. Ведь это ужас. Каналы так узки, что можно подать руку соседу напротив. Вода в каналах пахнет плесенью, на поверхности плавают апельсиновые кор¬ки и всякий сор, который выбрасывают из окон. Солнце никогда не за¬глядывает в эти каменные ущелья. А дети, несчастные дети! Им негде
П
порезвиться. Бледные, рахитичные, сидят они на подоконниках, рискуя упасть в грязный канал, и с недетской тоской смотрят на проезжающую гондолу. Я даже не уверена, умеют ли они ходить».
И снова — полет. На этот раз — настоящий. В те годы авиация была еще опасным искусством. Немногие рисковали подняться в небо на «эта¬жерках» Фармана, Райта или Блерио, о которых писал Александр Блок:
Его винты поют, как струны...
Смотри: недрогнувший пилот К слепому солнцу над трибуной Стремит свой винтовой полет...
Уж в вышине недостижимой Сияет двигателя медь...
Там, еле слышный и незримый,
Пропеллер продолжает петь...
Как хрупки и ненадежны были эти сооружения из деревянных реек и перкаля! Но зато как чувствовался в них полет! Человек сидел в лег¬ком кресле, и стоило чуть повернуться или наклониться — и встречный ветер, обтекавший щиток, превращался во что-то упругое и тугое, в не¬кую удивительную субстанцию двадцатого века.
Потом была Франция: Марсель с черной громадой встающего из моря замка Иф, где томился граф Монте-Кристо, мыс Антиб, Тулуза, Тулон, древняя Лютеция — Париж...
Швейцария — лодки на Женевском озере, пронзительная тишина ло-заннских и бернских музеев, библиотек...
Беляев возвращался на родину без гроша в кармане, но с колоссаль¬ным запасом впечатлений. Эта поездка представлялась ему первой из множества. Он должен побывать в аргентинской пампе и австралийском буше, в бразильской сельве и мексиканских прериях, в африканских са¬ваннах и на прекрасных островах Южных морей, воспетых на полотнах Гогена... Он еще не знал, что это путешествие было первым — и послед¬ним. Что в дальние страны отправятся лишь его герои.
Покачиваясь на подушках пульмановского вагона, он раздумывал о том, что пришла, пожалуй, пора распрощаться со Смоленском. Надо перебираться в Москву. Там — литература, там кипение страстей, тече¬ний, мнений; там — театр, по-прежнему манящий и любимый; наконец, там то и дело возникают громкие процессы, а значит, найдет свой зара¬боток и Беляев-юрист. Впрочем, не пора ли кончать с адвокатурой? Пора уже выбирать свое настоящее дело. Театр. Или — литературу?
Весной и летом 1914 года Беляев несколько раз ездил в Москву, и не как юрист, а как театральный режиссер, только что поставивший в Смо¬ленске оперу Григорьева «Спящая царевна», как член Смоленского сим¬фонического общества, Глинкинского музыкального кружка, Общества любителей изящных искусств.
В Москве он встречался с Константином Сергеевичем Станиславским, проходил у него актерские пробы. «Если вы решитесь посвятить себя искусству, — сказал на прощание Станиславский, — я вижу, что вы сде¬лаете это с большим успехом». Станиславский не ошибся, хотя Беляев так и не стал профессиональным актером или режиссером. Он все боль¬ше склонялся к литературе.
В эти месяцы в детском журнале «Проталинка» появляется его пер¬вое художественное произведение — пьеса-сказка «Бабушка Мойра». Может быть, в самом деле пора уже переезжать в Москву?
Но в августе 1914 года разразилась первая мировая война. С переез¬дом пришлось повременить. Пока что Беляев продолжал — теперь уже штатную — работу в «Смоленском вестнике». А в следующем, 1915 году стал его редактором.
4
И в этом же году на него впервые обрушилась болезнь.
Может быть, виной всему был тот давний ушиб, которым окончилась детская попытка взлететь в небесную глубину. Может быть, врач, кото¬рый делал пункцию, когда Беляев болел плевритом, неосторожно задел иглой позвонок... Но в диагнозе сошлись все: костный туберкулез.
Беляев писал об этом с мужественным лаконизмом: «С 1916 по 1922 год тяжело болел костным туберкулезом позвонков».
Шесть лет будущий писатель провел в постели. Три года — скован¬ный по рукам и ногам гипсом. Из этих лет и вынес он, наверное, весь пронзительный трагизм профессора Доуэля, лишенного тела, лишенного всего, кроме мимики, движения глаз, речи... Отсюда, вероятно, и ощущения Ихтиандра, который не может жить среди людей,как равный среди равных.
И ко всему этому — ощущение ненужности, брошенности. Врачи ре-комендовали перемену климата, и мать увезла его в Ялту, где и прошли все эти тяжкие годы.
И какие годы! Февральская революция и Великий Октябрь, граждан¬ская война... В Крыму кипели события, одна власть сменяла другую. Только после легендарной Перекопской операции окончательно наступил мир. А Беляев все это время лежал, прикованный к постели. Больного, практически безнадежного, бросает его жена. В 1919 году умирает мать, Надежда Васильевна Беляева. По своей или не по своей воле его, кажет¬ся, оставляют все. Кто знает, хватило бы сил, если бы не поддержка, дружба, преданность, любовь Маргариты Константиновны Магнушев- ской — будущей жены Беляева.
Все эти годы он много, очень много читал — всегда, пока был в со-стоянии. И немалое место в чтении этом занимала научная фантастика. В основном, конечно, переводная — своей, отечественной, было пока очень мало. Нет, он еще не решил заняться этой областью литературы. Это придет потом. Но тот прежний, детский интерес теперь возродился и окреп.
Только в 1922 году Беляев наконец смог возвратиться к активной жиз¬ни. Силы, правда, вернулись не полностью, болезнь еще не была побеж¬дена (победить ее так и не удастся, в конце концов одолеет она...). Но недуг отступил, а это было уже немало.
И Беляев сразу же включается в жизнь. Он работает инспектором по делам несовершеннолетних в Ялтинском уголовном розыске, потом — воспитателем в расположенном неподалеку от Ялты детском доме.
А год пустя сбывается давняя его мечта: Беляев вместе со своей женой Маргаритой Константиновной переезжает в Москву.
На первых порах думать о литературной работе не приходится. О теат¬ре из-за болезни и вовсе надо было забыть. Он поступает в организацию, казалось бы, крайне далекую от обычных его интересов, — в Наркомпоч- тель, Народный комиссариат почт и телеграфа. Некоторое время спустя Беляев стал юрисконсультом в Наркомпросе — Народном комиссариа¬те просвещения. Но чем бы ни занимался он по долгу службы, как бы честно и рьяно ни относился к своим обязанностям, оставались еще ве¬чера в маленькой, сырой комнатке в Лялином переулке. И этими вечера¬ми медленно рождался писатель-фантаст Александр Беляев.
Наступил 1925 год. В Москве стал выходить журнал «Всемирный сле-допыт». На его страницах сразу же начали появляться любимые чита¬телями самых разных возрастов и профессий приключенческие и научно- фантастические повести и рассказы. В одном из первых номеров журнала был опубликован рассказ Александра Беляева «Голова профессора До- уэля». Да-да, именно рассказ, а вовсе не тот всем нам сегодня известный роман, что напечатан в этом томе Собрания сочинений (см. коммента¬рии). Это пока еще была проба пера, проба сил. Но проба удачная — рассказ читателям понравился. И Беляев стал развивать успех.
Уже в следующем году вышел первый сборник его научно-фантасти-ческих рассказов «Голова профессора Доуэля» (1926), куда вошли так¬же и первые новеллы вагнеровского цикла: «Человек, который не спит» и «Гость из книжного шкапа».
Но не только фантастика привлекала в те поры Беляева. Его литера¬турные интересы определились еще не до конца. В том же году увидела свет и друг'ая его книга — «Современная почта за границей» (1926). Сегодня ее причислили бы к научно-художественному жанру. За ней последовал «Спутник письмоносца» (1927) —специальная инструктив¬ная книга. В это же время печатаются в различных журналах реалистиче¬ские рассказы Беляева: «В киргизских степях», «Среди одичавших коней», «Три портрета», «Страх».
И все-таки фантастика прежде всего. Одно за другим в том же «Все-мирном следопыте» публикуются новые и новые -произведения: «Ни жизнь, ни смерть» (1926), «Белый дикарь» (1926), «Идеофон» (1926), кинорассказ «Остров Погибших Кораблей» (1926).
Жизнь Александра Беляева наконец определилась. Он не меняет больше профессий, не путешествует... Зато много работает за письмен¬ным столом.
5
У Беляева было как бы три жизни. Первая — от рождения и до нача¬ла писательской работы. В той жизни были яркие события, поездки, дей¬ствия, судебные процессы, роли в спектаклях, режиссура, журналистика, путешествия и увлечения...
Вторая — внешне не столь броская. Она протянулась на те шестна¬дцать с небольшим лет, что еще осталось ему прожить. И в ней была прежде всего работа — упорная, бесконечная, тяжкая, но очень благо¬дарная работа над словом, над сюжетами, над идеями своих произве¬дений. Были встречи с писателями, учеными, инженерами, просто чита¬телями — интересными, удивительными людьми...
Эти две жизни словно уравновешивали одна другую. Во второй было больше динамики внутренней. Вынужденно ограниченную подвижность больного человека словно возмещали судьбы, путешествия, приключе¬ния его героев. Герои Беляева обошли все моря и материки и даже поки¬дали родную планету.
И еще была третья жизнь. Но о ней разговор впереди.
Первые три года своей писательской деятельности Александр Беляев провел в Москве. Здесь были его журналы, — в первую очередь «Всемир¬ный следопыт» и «Вокруг света». Но потом в конце 1928 года переехал в Ленинград. Он вообще любил менять обстановку, менять места жи¬тельства. Он не только переезжал из города’в город, но и в том же самом городе с удовольствием менял крышу над головой. Маргари¬та Константиновна Беляева вспоминала, как не раз, вернувшись до¬мой, она вдруг слышала: «А' мы скоро переезжаем. Я новую квартиру нашел...»
Порой эта охота к перемене мест оказывалась невольной. Так, в 1929 году из-за обострения болезни врачи снова посоветовали переменить климат. Беляевы всей семьей, вместе с четырехлетней дочерью Людмилой и родившейся в этом году Светланой переселились в Киев.
Писательская жизнь не стала проще. Возникли трудности с перевода¬ми на украинский язык, тиражи местных изданий были невелики, стало быть, уменьшились гонорары, а ведь надо было кормить семью... Правда, однажды украинский язык сохранил роман Беляева «Чудесное- око». Впервые' произведение было напечатано по-украински, и потом издава¬лось уже в переводе на русский, так как рукопись оказалась утраченной.
Выручали сохранившиеся связи с редакциями и издательствами Москвы и Ленинграда. Но все-таки это было довольно сложно. И как только здоровье позволило, в 1931 году Беляевы вернулись в Ленинград. На этот раз уже навсегда, если не считать последнего «микропереезда» в 1938 году под Ленинград, в Детское Село (ныне г. Пушкин). Здесь, в просторной квартире на Первомайской улице, прошли последние годы жизни писателя.
В те времена в Детском Селе образовалось нечто вроде литератур¬ной колонии. Тут подолгу жили Алексей Толстой, Ольга Форш, Вячеслав Шишков, Юрий Тынянов. Все они постоянно сотрудничали в местной га¬зете «Большевистское слово». С первых же дней жизни в Пушкине Алек¬сандр Беляев стал еженедельно печатать в «Большевистском слове» очерки, фельетоны, рассказы... Последняя его статья была опубликована в первые дни Великой Отечественной войны, 26 июня 1941 года.
Все эти годы Беляев тяжело болел. В 1940 году ему сделали опера¬цию на почках — по тому времени тяжелую и трудную. По просьбе Бе¬ляева ему разрешили следить в зеркале за ходом операции: писателю было нужно видеть и знать все.
Откуда только черпал он силы? Силы не только для бесконечной сво¬ей работы, но и для того, чтобы отдавать их окружающим. Каждую не¬делю приходили пионеры: Беляев вел у них драматический кружок, по¬могал инсценировать «Голову профессора Доуэля»... На все и на всех хватало энергии у этого неистощимого человека! К нему наведывались друзья. Его посещали читатели и почитатели. К нему приходили колле¬ги. Одной из таких встреч ленинградский поэт Всеволод Азаров посвятил стихотворение, опубликованное много лет спустя газетой «Вперед» (так называется теперь «Большевистское слово»):
Мне эту встречу вспоминать не трудно,
Соединяя с нынешним сейчас,
А он, ведя корабль высокотрубный,
Какой ценой в грядущем видел нас?
И не легко жилось ему, пожалуй,
И одобренье редко слышал он,
Но никогда не доходил до жалоб,
В свои предначертания влюблен.
И называл себя он инженером,
Конструктором идей грядущих лет,
А свой талант ценил он скромной мерой И признавался мне: «Я не поэт».
Но он поэтом был тогда и ныне,
Нам дорог звездный свет его дорог И юноша, плывущий на дельфине,
Трубящий звонко в свой волшебный рог!
Но все-таки силы постепенно таяли. Из-за болезни Александра Рома-новича Беляевы не смогли эвакуироваться, когда стало уже ясно, что отстоять город не удастся. 6 января 1942 года в оккупированном фа¬шистами Пушкине умер великий писатель-фантаст Александр Беляев.
6
Беляев ушел из жизни, может быть, не думая о том, что с его именем свяжут целую эпоху советской научной фантастики. Между тем дело об¬стояло именно так.
Ранние произведения Александра Беляева появились в середине два-дцатых годов, почти одновременно с «Гиперболоидом инженера Гарина» Алексея Толстого; последний роман печатался уже во время Великой Отечественной войны. Порой его называют «советским Жюлем Верном». И не случайно: Беляева роднит с великим французом активный гума¬низм и энциклопедическая разносторонность творчества, вещественность вымысла и дисциплинированное художественное воображение. Подобно Жюлю Верну, он умел на лету подхватить идею, едва зародившуюся на переднем крае знания. Даже его приключенческие книги нередко насы- щеныщрозорливыми предвидениями. Например, в романе «Борьба в эфи¬ре» (1928) читатель получал представление о радиокомпасе и радиопе¬ленгации, о передаче энергии без проводов и объемном телевидении, о лучевой болезни и акустическом оружии, об искусственном очищении организма от токсинов усталости и улучшении памяти, об эксперимен¬тальной разработке эстетических норм и многом другом. Иные из этих изобретений и открытий сегодня уже претворены в жизнь, другие лишь начинают обретать черты реальности, третьи не утратили свежести на¬учно-фантастической идеи.
В шестидесятых годах известный американский физик Лео Сциллард опубликовал научно-фантастический рассказ «Фонд Марка Гейбла», уди-вительно напоминающий один из первых беляевских рассказов «Ни жизнь, ни смерть». Сциллард использовал ту же самую проблему — анабиоз и пришел к такой же, как у Беляева, парадоксальной коллизии: капиталистическое государство у него тоже замораживает «до лучших времен» резервную армию безработных. Беляев физиологически грамот¬но определил явление: ни жизнь, ни смерть — и угадал в нем главное — глубокое охлаждение организма. Академик В. Ларин имел основания го-ворить, что прежде чем проблемой анабиоза занялись ученые, ее основа¬тельно разработали писатели-фантасты.
Тайна беляевского мастерства не только в поэтическом воплощении научной гипотезы, но и в том, что писатель тонко чувствует ее внутрен¬нюю красоту и оттого с такой изящной убедительностью превращает в идею художественную. Он утвердил в молодом жанре советской литера¬туры уважение к научной мысли, как плодотворному источнику искус¬ства. Уже Жюль Верн старался сообщать научные сведения в таких эпи¬зодах, где они легко увязывались бы с приключениями. Беляев делает следующий шаг. Он включает научный материал в размышления и пере¬живания своих героев, превращает в мотивировку их намерений и по¬ступков.
Когда доктор Сорокин в романе «Человек, потерявший свое лицо» объясняет Тонио Престо содружество гормональной и нервной систем как своего рода «рабочее самоуправление» организма, в противовес точ¬ке зрения о «самодержавии мозга» («Монархам вообще не повезло в двадцатом веке», — мимоходом замечает он), эта образная информация и психологически подготавливает пациента к необычному лечению, и предвосхищает бунт знаменитого комика против самодержавной амери¬канской демократии. Научно-фантастический домысел насчет превраще¬ния уродца карлика в красавца атлета сразу же делается пружиной и приключенческого сюжета, и человеческой драмы, и социальной борьбы, в которую неожиданно увлекло киноактера невинное желание понравить¬ся ослепительной партнерше. Научно-фантастическая посылка у Беляе¬ва не просто отправная точка занимательной истории, но и первооснова художественной структуры, источник поэзии. Оттого лучшие романы Бе¬ляева столь цельны и законченны, оттого сохраняют они поэтическую свежесть и тогда, когда научная основа устаревает.
7
Неистребимый интерес Беляева к неведомому всегда искал опору в факте, в логике познания, приключения не служат, главным образом, занимательной канвой. Впрочем, и вымышленная фабула нередко оттал¬кивается у него от факта. Толчком к созданию романа «Последний чело¬век из Атлантиды» (1926) послужила, например, вырезка из француз¬ской газеты: «В Париже организовано общество по изучению и эксплуа¬тации Атлантиды». Беляев заставил экспедицию разыскать в глубинах Атлантики останки этой легендарной цивилизации, восстановить историю предполагаемого материка. Материал писатель почерпнул из книги Р. Девиня «Атлантида, исчезнувший материк», русский перевод которой вышел в 1926 году. Беляева увлекла мысль французского автора: «Необ¬ходимо... найти священную землю, в которой спят общие предки древней¬ших наций Европы, Африки и Америки». Роман развертывается как фан¬тастическое воплощение этой действительно большой и благородной за¬дачи. Девинь очень живо реконструировал легендарную страну, спор о са¬мом существовании которой не решен и по сей день. В известном смысле это была уже готовая научно-фантастическая обработка легенды, и Бе¬ляев воспользовался ее фрагментами. Он подверг текст литературной ре¬дактуре, а некоторые незаметные у Девиня частности развернул в це¬лые образы. Девинь упоминал, например, что на языке древних племен Америки (предполагаемых потомков атлантов) Луна называлась Сель. У Беляева имя Сель носит прекрасная девушка.
Беляев сохранил стремление ученого-популяризатора не отрываться от научных источников. Девинь, например, связывал с Атлантидой легенду о золотых храмовых садах, по преданию, укрытых от опустошительного вторжения испанских конкистадоров в недоступные горные страны Юж¬ной Америки. Беляев поместил эти сады в свою Атлантиду. Была или не была Атлантида, были или не были сады, где листья вычеканены из золо¬та, но достоверно известно, что высокая культура обработки металлов уходит в глубочайшую древность.
При всем том Беляев, писал известный атлантолог Н. Ф. Жи¬ров, «ввел в роман много своего, особенно — использование в качестве скульптур горных массивов». В его романе столица атлантов построена на гигантской ладони бога Солнца, изваянного в цельном горном кряже. По словам Жирова, Беляев тем самым «предвосхитил открытие» его «перуанского друга, д-ра Даниэля Руссо, открывшего в Перу гигантские скульптуры, напоминающие беляевские (конечно, меньших масштабов)». Это частность, конечно, хотя по-своему примечательная.
Существенней, что Беляев, в отличие от Девиня, нашел социальную пружину сюжета. У Девиня к веслам армады, которая покидает гибну¬щую Атлантиду, прикованы каторжники, у Беляева — рабы. Писатель- фантаст сдвинул события на тысячелетия вперед. Атлантида в его рома¬не — сердце колоссальной империи вроде тех, что много позднее создава¬лись завоеваниями Александра Македонского, римскими цезарями, Чин¬гисханом. Но если Атлантида все-таки была, ее могущество не могло не опираться на рабовладельческий строй. Геологическая катастрофа раз¬вязывает в романе Беляева клубок противоречий, в центре которого вос¬стание угнетенных. Приключения одного из вожаков восстания, царского раба Адиширны-Гуанча, гениального создателя золотых садов, любовь к царской дочери Сели, драматические картины гибели целого материка в морской пучине, приводят читателя к берегам Старого Света, куда при¬било корабль с единственным уцелевшим атлантом.
Странный пришелец учил белокурых варваров добывать огонь, обра-батывать землю, рассказывал «чудесные истории о Золотом веке, когда люди жили... не зная забот и нужды». Может быть, легенда об Атлан¬тиде — не только литературное сочинение древнегреческого писателя Платона, не только фантастическое украшение Платонова проекта иде¬ального государства? Может быть, мы — наследники еще неизвестных, неразгаданных працивилизаций, пусть и не Атлантической, а какой-то другой? Полусказочные приключения героев Беляева ведут читателя к этой мысли. Ее высказывал Валерий Брюсов, она увлекла Алексея Тол¬стого (рассказы об Атлантиде в романе «Аэлита»). Она созвучна совре¬менным открытиям археологии и антропологии, которые отодвигают исто¬ки современного человечества в гораздо более глубокое прошлое, чем ка¬залось еще недавно.
Связь между «Последним человеком из Атлантиды» Беляева и книгой Девиня, когда одно произведение выступает как бы вариацией на тему другого, — прием, в литературе давно известный и широко распростра-ненный. Достаточно вспомнить, что к нему едва ли не в каждом своем произведении прибегал Уильям Шекспир. Каждому с детства знакомы приключения забавного деревянного мальчишки Буратино, написанные Алексеем Толстым по мотивам «Приключений Пиноккио» Карло Колло- ди. Беляев тоже пользовался таким приемом неоднократно, особенно в начале своего творческого пути, повторяя своих предшественников, но зачастую изменяя литературный источник до полной противоположности.
В рассказе «Белый дикарь» (1926), написанном под влиянием аме¬риканца Эдгара Райса Берроуза, чьи романы о воспитанном обезьянами “человеке Тарзане пользовались в двадцатые годы шумным успехом, Бе¬ляев приходит к совершенно иному финалу. Сталкивая своего «белого дикаря» с современным капиталистическим миром, его людьми и зако¬нами, он судит тем самым этот мир — мысль, которая не приходила Бер¬роузу в голову.
Отправной точкой для романа «Остров Погибших Кораблей» послу¬жил американский кинобоевик, название которого история нам не сохра¬нила. В первом варианте произведение Беляева носило даже подзаголо¬вок «фантастический кинорассказ». Но использовал писатель только об¬щую канву мелодраматического фильма с погонями, стрельбой, гангсте¬рами и сыщиками. И по этой канве вывел узор собственного познава¬тельного и романтического сюжета.
В начале двадцатых годов в русском переводе появился рассказ французского писателя Мориса Ренара «Новый зверь» (в оригинале он назывался «Доктор Лерн»). Речь в нем шла о пересадке человеческого мозга быку. Ситуация эта понадобилась автору только для того, чтобы «закрутить» приключенческий сюжет. Беляев подхватил идею Ренара. В рассказе «Хойти-Тойти» (1930) профессор Вагнер пересаживает слону мозг своего погибшего ассистента. Но Беляеву важны не только при¬ключения слоночеловека (хотя их тоже хватает). Главное для писате¬ля — гуманистическая идея о возможности продления человеческой жиз¬ни, пусть даже таким необычайным способом.
8
Использовал мотивы предшественников Беляев и в одном из наиболее известных своих романов «Человек-амфибия» (1926). На этот раз он шел по стопам французского писателя Жана де ля Ира. Вот как пере¬сказывал сюжет его романа «Иктанэр и Моизетта» Валерий Брюсов. Юноша, которому легкие заменяли пересаженные жабры акулы, «мог жить под водой. Целая организация была образована, чтобы с его по¬мощью поработить мир. Помощники «человека-акулы» в разных частях земного шара сидели под водой в водолазных костюмах, соединенных телеграфом. Подводник... навел панику на весь мир. Благодаря помо¬щи японцев человек-акула был захвачен в плен; врачи удалили у него из тела жабры акулы, он стал обыкновенным человеком, и грозная орга¬низация распалась».
Беляев полностью переосмыслил сюжет Жана де ля Ира, сохранив лишь Ихтиандра (Иктанэра) — юношу с жабрами акулы. В остальном же он написал совершенно новый роман. Ихтиандр — не угроза миру, не кандидат в мировые диктаторы. Наоборот, он жертва капиталистическо¬го общества, жертва церковников, и судьба его глубоко трагична.
В романе Беляева главное — это человеческая судьба Ихтиандра и человеческая цель экспериментов профессора Сальватора. Гениальный врач «искалечил» индейского мальчика не в сомнительных интересах чи¬стой науки, как «поняли» в свое время Беляева некоторые критики. На вопрос прокурора, каким образом пришла ему мысль создать человека- рыбу, профессор отвечал: «Мысль все та же — человек не совершенен. Получив в процессе эволюционного развития большие преимущества по сравнению со своими животными предками, человек вместе с тем потерял многое из того, что имел на низших стадиях животного развития... Пер¬вая рыба среди людей и первый человек среди рыб, Ихтиандр не мог не чувствовать одиночества. Но если бы следом за ним и другие люди про¬никли в океан, жизнь стала бы совершенно иной.
Нельзя не сочувствовать Сальватору, как бы ни были спорны его идеи с точки зрения моральной и медико-биологической, как бы ни были уто¬пичны они в мире классовой ненависти. Не следует, однако, смешивать позицию Сальватора с позицией автора, хотя и сам Сальватор, мечтая осчастливить человечество, знал цену миру, в котором живет. «Я не спе¬шил попасть на скамью подсудимых, — объяснял он причину «засекре¬ченности» своих опытов, — ...я опасался, что мое изобретение в условиях нашего общественного строя принесет больше вреда, чем пользы. Вокруг Ихтиандра уже завязалась борьба... Ихтиандра отняли бы, чего доброго, генералы и адмиралы, чтобы заставить человека-амфибию топить военные корабли. Нет, я не мог Ихтиандра и ихтиандров сделать общим достоя¬нием в стране, где борьба и алчность обращают высочайшие открытия в зло, увеличивая сумму человеческого страдания».
Роман привлекает не только социальной остротой драмы Сальватора и Ихтиандра. Сальватор близок нам и своей революционной мыслью ученого. «Вы, кажется, приписываете себе качества всемогущего бо¬жества?» — спросил его прокурор. Да, Сальватор «присвоил» — не себе, науке! — божественную власть над природой. И пусть в будущем чело¬век поручит переделку себя, скорее всего, не скальпелю хирурга, — важ¬но само покушение Сальватора, второго отца Ихтиандра, на «божествен¬ное» естество своего сына. Заслуга Беляева в том, что он выдвинул идею вмешательства в «святая святых» — человеческую природу и зажег ее поэтическим вдохновением. Животное приспосабливается к среде. Чело¬век приспосабливает среду к себе. Но высшее развитие разума — усо-вершенствование себя. Социальное и духовное развитие общества откро¬ет дверь и биологическому совершенствованию. Так читается сегодня ро¬ман «Человек-амфибия».
Мысль о всемогуществе науки у Беляева неотделима от захватываю¬щих приключений, от поэтичных картин вольного полета Ихтиандра в безмолвии океанских глубин. Продолжая жюль-верновскую романтику освоения моря, Беляев приобщает нас к иному, революционному мироот- ношению. Но и сама по себе эта фантастическая романтика имела ху¬дожественно-эмоциональную и научную ценность: скольких энтузиастов подвигнул роман Беляева на освоение голубого континента!
Нынче разрабатывается сразу несколько программ проникновения че-ловека в гидрокосмос. Еще недавно исследователи беляевского твор¬чества писали, что нынешние «люди-амфибии» — аквалангисты — осу¬ществили мечту о приходе человека в океан. Но это не совсем так.
В 1959 году профессор физиологии Лейденского университета Иохан- нес Кильстра поставил серию опытов на мышах и собаках, заставляя их дышать перенасыщенной кислородом водой. Исследуются и другие пути «амфибизации» — предварительное насыщение кислородом не окружаю¬щей воды, как в опытах Кильстра, но самого организма; извлечение кис¬лорода из окружающей воды посредством особых пленок-мембран. В 1962 году патриарх акванавтики Жак-Ив Кусто на Втором междуна¬родном конгрессе по подводным исследованиям заявил, что, по его мне¬нию, через полвека сформируются новые люди, приспособленные к жиз¬ни под водой. Это будет достигнуто с помощью союза инженера и вра¬ча. Акванавтам будут вживлены миниатюрные аппараты, вводящие кис¬лород непосредственно в кровь и удаляющие из нее углекислый газ. Лег¬кие и все полости костей будут заполнены нейтральной несжимаемой жидкостью, а дыхательные центры заторможены. «Я вижу новую расу Гомо Акватикус — грядущее поколение, рожденное в подводных посел¬ках и окончательно приспособившееся к новой окружающей среде», — сказал Кусто. Одни из первых подводных домов — прообразы грядущих поселков, о которых мечтает Кусто, были сооружены в крымской бухте Ласпи. Дома эти назывались «Ихтиандр-66», «Ихтиандр-67» и так далее. И сооружали их члены клуба аквалангистов «Ихтиандр». Символично, не правда ли?
Нельзя не вспомнить, что подводный поселок впервые был описан опять-таки в романе Александра Беляева. Только уже не в «Человекё- амфибии», а в «Подводных земледельцах» (1930).
9
Мысль о несовершенстве человеческой природы волновала Беляева глубоко лично. С нее, как мы помним, и начиналось творчество писателя- фантаста. Сейчас журналисты чуть ли не с удивлением восклицают: «До Барнарда был... Доуэль!» (кейптаунский врач Кристиан Барнард пер¬вым осуществил в-1967 году пересадку сердца). А ведь в свое время Бе¬ляева обвиняли в отсталости! «Рассказ «Голова профессора Доуэля», — отвечал он на упреки литературной критики, — был написан мною, когда еще не существовало опытов не только С. С. Брюхоненко, но и его пред-шественников по оживлению изолированных органов. Сначала я написал рассказ, в котором фигурирует лишь оживленная голова. Только при пе-ределке рассказа в роман я осмелился на создание двуединых людей (голова одного человека, приживленная к туловищу другого. — А. Б.) ...И наиболее печальным я нахожу не то, что книга в виде романа издана теперь, а то, что она только теперь издана. В свое время она сыграла бы, конечно, большую роль...»
Беляев не преувеличивал. Хотя и у этого романа были литературные предшественники (новелла немецкого писателя Карла Груннерта «Го¬лова мистера Стейла»), вдохновлялся фантаст экспериментами отече¬ственных ученых. Роман «Голова профессора Доуэля» обсуждался в Первом ленинградском медицинском институте. Ценность его состояла, конечно, не в хирургических рекомендациях, да их там и нет, а в смелом задании науке, заключенном в этой метафоре: голова, которая продол¬жает жить; мозг, который не перестает мыслить, когда тело уже разру¬шилось. В трагическую историю профессора Доуэля Беляев вложил оп¬тимистическую идею бессмертия человеческой мысли.
Фантастическая идея «Головы профессора Доуэля» и поныне исполь¬зуется в десятках научно-фантастических произведений, но уже на каче¬ственно новом уровне, подсказанном развитием кибернетики. В новелле А. и Б. Стругацких «Свечи перед пультом» (1960) сознание умирающе¬го ученого переносят в искусственный мозг. С последним вздохом челове¬ка заживет его индивидуальностью, его научным темпераментом биоки- бернетическая машина. Непривычно, страшновато и пока — сказочно.
Роман Беляева ценен не только тем, что привлек и продолжает при¬влекать внимание к волнующей научной задаче. Сегодня, может быть, еще важней, что Беляевым были хорошо разработаны социальные, пси¬хологические, нравственные, этические аспекты такого эксперимента. Академик Н. Амосов как-то сказал, что, если бы не было иного выхода, он ради того, чтобы сохранить счастье мыслить, смирился бы с вечной неподвижностью изолированной головы. Задача создания двуединого ор¬ганизма порождает еще более сложные нравственные вопросы. Романы Беляева как бы заблаговременно ставили их на широкое обсуждение.
Внутренний мир человека тоже интересовал Беляева как объект на¬учной фантастики. В романе «Властелин мира» (1926) Штирнер вторгает¬ся в этот внутренний мир с помощью своей внушающей машины, заставля¬ет женщину полюбить его, подчиняет своей воле людей в борьбе за власть. Фантастическое изобретение позволило писателю построить динамичный сюжет, создать захватывающие ситуации. Однако фабульная роль «вну-шающей машины» — не самая главная. Последняя часть романа — апофеоз мирного, гуманного применения внушения. Бывший кандидат в Наполеоны уснул, склонив голову на гриву льва: «Они мирно спали, да¬же не подозревая о тайниках их подсознательной жизни, куда сила че¬ловеческой мысли загнала все, что было в них страшного и опасного для окружающих». Этими строками завершается роман. «Нам не нужны те¬перь тюрьмы», — говорит советский инженер Качинский. Его прообра¬зом послужил Б. Кажинский, проводивший вместе с известным дресси¬ровщиком В. Дуровым (в романе Дугов) опыты по изменению психики животных. Раскаявшись, Штирнер с помощью своей машины внушил се¬бе другую, неагрессивную индивидуальность, забыл преступное прошлое. Бывшие враги стали вместе работать над передачей мысли на расстояние, чтобы помогать рабочим объединять усилия, артистам и художникам — непосредственно сообщать образы зрителям и слушателям. Мыслепере- дача у Беляева — инструмент нравственного воспитания человека и со¬вершенствования общества.
В романе «Человек, потерявший лицо» (1929) нарисована захваты¬вающая перспектива искусственного воздействия на железы внутренней секреции. Но его герою, талантливому комику Тонио Престо, избавление от физической неполноценности приносит только несчастье. Красавицу кинозвезду, которую полюбил Тонио, интересовало лишь громкое имя уморительного карлика. Кинофирмам нужно было лишь его талантливое уродство. И когда Тонио обрел совершенное тело — он перестал быть ка¬питалом. Его человеческая душа оказалась никому не нужна. Измененная внешность отняла у него даже права юридического лица: его не при¬знают за Тонио Престо.
Правда, он сумел отомстить своим гонителям. Во главе разбойничьей шайки Тонио с помощью препаратов доктора Сорокина расправляется с прокурором, судьей, превращает губернатора штата в негра, чтобы за¬ядлый расист на собственной шкуре испытал все прелести расовой ди¬скриминации. Но такой финал, в духе истории о благородном разбой¬нике, не удовлетворял писателя.
Беляев переделал роман, возвысив Тонио до социальной борьбы. Актер становится режиссером, постановщиком разоблачительных фильмов, ведет борьбу с Голливудом. Новый роман — уже не о жертве общества, а о бор¬це за справедливость — Беляев назвал «Человек, нашедший свое лицо» (1940).
В произведениях, которые условно (по существу, они глубже и шире) можно отнести к биологической фантастике, Беляев высказал, может быть, свои самые смелые и оригинальные идеи. Но и здесь он был связан научным правдоподобием. А в голове его теснились идеи и образы, не укладывавшиеся ни в какие возможности науки и техники. Не желая компрометировать молодой жанр научной фантастики, писатель замаски¬ровал свою дерзость юмористическими ситуациями, шутливым тоном. Заголовки вроде «Ковер-самолет», «Творимые легенды и апокрифы», «Чертова мельница» как бы заранее отводили упрек в профанации науки. Небольшие новеллы избавляли от необходимости детально обосновывать те или иные гипотезы: сказочная фантастика просто не выдержала бы серьезного обоснования. Здесь велся вольный поиск, не ограниченный научно-фантастической традицией. В этих шутливых рассказах Беляев словно спорил с собой, испытывал сомнением саму науку, здесь начина¬лась та фантастика без берегов, с которой, вероятно, хорошо знаком со¬временный читатель...
10
Все изобретения профессора Вагнера — волшебные. А сам Вагнер среди беляевских героев — личность особенная. Он наделен сказочной властью над природой. Он перестроил свой организм так, чтобы выво¬дить токсины усталости и в бодрствующем состоянии, научился читать две книги одновременно, мыслить раздельно каждым полушарием голов¬ного мозга и так далее («Человек, который не спит»). Он пересадил сло¬ну мозг своего погибшего ассистента («Хойти-Тойти»), сделал проницае¬мыми материальные тела и сам теперь проходит сквозь стены («Гость из книжного шкапа»). И этот Мефистофель нашего времени пережил ре¬волюцию и принял Советскую власть. «Никогда еще, — говорил Вагнер ее врагам, — столько научных экспедиций не бороздило вдоль и поперек великую страну... Никогда самая смелая мысль не встречала такого вни¬мания и поддержки... А вы?..»
Из фантастических юморесок вырастает образ не меетее значитель¬ный, чем гуманист Сальватор («Человек-амфибия») или антифашист Лео Цандер («Прыжок в ничто»). Немножко, может быть, автобиографич¬ный и в то же время — сродни средневековому алхимику. В иных эпи¬зодах профессор Вагнер выступает чуть ли не бароном Мюнхгаузеном. А другие настолько правдоподобны, что напоминают о вполне реаль¬ных энтузиастах-ученых тех трудных послереволюционных лет. И это, между прочим, помогает нам, современным читателям, слой за слоем сни¬мать с вагнеровских чудес маскирующие вуали юмора и приключенчест¬ва. Сложный сплав сказки с научной фантазией дает нам почувствовать какую-то долю возможного в невозможном. Мол, не таится ли в такой вот научной сказке зародыш подлинного открытия? Фигура Вагнера воз¬никла у Беляева, чтобы замаскировать и в то же время высказать эту мысль. Иначе трудно понять, почему Вагнер выступает героем целого цикла новелл, трудно подыскать другое объяснение тому, что автор добротных научно-фантастических произведений обратился вдруг к та¬кой фантастике.
«Изобретения профессора Вагнера» были как бы штрихами новой картины знания, которая еще неотчетливо проглядывала за классическим профилем науки начала XX века. Фигура Вагнера запечатлела возвра¬щение фантастической литературы — после жюль-верновских ученых- чудаков и практичных ученых Уэллса — к каким-то чертам чародея чер¬нокнижника. Таинственное его всемогущество сродни духу науки нашего века, замахнувшейся на «здравый смысл» минувшего столетия. Откры¬вая относительность аксиом старого естествознания, современная наука развязывала поистине сказочные силы, равно способные вознести челове¬ка в рай и низвергнуть в ад. Беляев уловил, хотя вряд ли до конца осо¬знавал, драматизм Вагнеров, обретших такое могущество.
11
В творчестве Беляева нашла продолжение традиция сатирической фантастики Алексея Толстого и, может быть, Маяковского. Автор «Прыжка в ничто» и «Продавца воздуха», «Острова Погибших Кораб¬лей» и «Человека, потерявшего свое лицо», «Отворотного средства» и «Мистера Смеха» владел широким спектром смешного — от мягкой улыбки до ядовитой иронии. Писатель часто переосмыслял юмористиче¬ские образы и коллизии в фантастические, фантастические — в сатири¬ческие и разоблачительные. Многие страницы его романов и рассказов запечатлели несомненное дарование сатирика, по природе близкое фан¬тастике. Некоторые образы капиталистов близки персонажам памфле¬тов Горького, направленных против служителей Желтого Дьявола. Бе¬ляев внес свою лепту в формирование на русской национальной почве фантастического романа-памфлета. Л. Лагин в романе «Патент АВ» шел по следам биологической гипотезы, использованной Беляевым в двух ро¬манах о Тонио Престо. Однако в отличие от Лагина для Беляева фанта¬стическая идея представляла самостоятельную ценность. Он и в сатири¬ческом романе не удовлетворялся использованием научной фантастики в качестве простого «сюжетоносителя». В романе «Прыжок в ничто» са¬тира неотделимо переплелась с научной фантастикой. Капиталисты воз¬вышенно говорят здесь о своем бегстве на другие планеты, как о спасе¬нии «чистых» от революционного потопа, нарекают свою ракету ковче¬гом... Святой отец, отбирая лимитированный центнер багажа, отодви¬гает в сторону пищу духовную и набивает сундук гастрономическими соблазнами. Попытка «чистых» — финансовых воротил и светских без¬дельников, церковников и реакционного философа-романтика — основать на «обетованной» планете библейскую колонию потерпела позорный крах. Перед нами кучка дикарей, готовых вцепиться друг другу в глотку из-за горстки бесполезных здесь, на Венере, драгоценных камней.
Наконец, Беляев сделал саму природу смешного объектом научно- фантастического исследования. Герой рассказа «Мистер Смех» (1937) Спольдинг, изучающий перед зеркалом свои гримасы, — это отчасти и сам Беляев, каким он запечатлен на шутливых фотографиях из семейно¬го альбома (эти фотографии опубликованы в восьмом томе Собрания сочинений, изданного в 1963—1965 гг. издательством «Молодая гвар¬дия»). Спольдинг научно разработал психологию смеха и добился миро¬вой славы, но в конце концов сам оказался жертвой собственного искус¬ства. «Я анализировал, машинизировал живой смех. И тем самым я убил его... И я, фабрикант смеха, сам больше уже никогда в жизни не буду смеяться». Впрочем, на самом деле драма сложнее: «Спольдинга убил дух американской машинизации», — заметил врач.
В этом рассказе Беляев выразил уверенность в возможности изуче¬ния эмоциональной жизни человека на самом сложном ее уровне. Раз¬мышляя об «аппарате, при помощи которого можно было бы механиче¬ски фабриковать мелодии, ну, хоть бы так, как получается итоговая циф¬ра на арифмометре», писатель в какой-то мере предугадал возможности современных электронных вычислительных машин (известно, что ЭВМ «сочиняют» музыку и стихи).
Художественный диапазон Беляева многообразен — от полусказочно- го цикла о волшебствах профессора Вагнера до серии романов, повестей, этюдов и очерков, популяризирующих крупные научные идеи. Может показаться, что в этой второй линии своего творчества Беляев был пред¬течей фантастики «ближнего прицела». Но он не прятался за науку офи¬циальную, признанную. Он популяризировал, например, космические проекты Циолковского, которые считались тогда несостоятельными, едва ли не сказочными. Циолковскйй на десятилетия опередил свое время, — и не столько технические возможности, сколько узкие представления о целесообразности, о необходимости для человечества того или иного изо¬бретения. И вот это второе, человеческое, лицо его замыслов писатель- фантаст Беляев разглядел куда лучше иных специалистов.
Например, цельнометаллический дирижабль Циолковского — надеж¬ный, экономичный, долговечный — до сих пор бороздит воздушный океан лишь в романе Беляева. Правда, в последние годы интерес к дирижаб¬лестроению вырос. В разных странах появились уже современные воз¬душные корабли, созданные с применением новейших синтетических ма¬териалов и оснащенные ЭВМ. Возможно, не за горами и тот день, когда в первый полет отправится цельнометаллический дирижабль, постро¬енный по идеям Циолковского.
Роман «Воздушный корабль» начал печататься в журнале «Вокруг света» в конце 1934 года. Вскоре редакция получила письмо из Калуги: «Рассказ... остроумно написан и достаточно научен для фантазии. По¬зволю себе изъявить удовольствие тов. Беляеву и почтенной редакции журнала. Прошу тов. Беляева прислать мне наложенным платежом его другой фантастический рассказ, посбященный межпланетным скита¬ниям, который я нигде не мог достать. Надеюсь и в нем найти хорошее...».
Это был роман «Прыжок в ничто» (1933). В предисловии ко второму его изданию знаменитый ученый писал, что роман Беляева представляется ему «наиболее содержательным и научным» из всех известных тогда произве-дений о космических путешествиях. А обращаясь к Беляеву, добавлял (цитируем сохранившийся в архиве набросок письма): «Что касается до посвящения его мне, то я считаю это Вашей любезностью и честью для себя».
Поддержка окрылила Беляева. «Ваш теплый отзыв о моем романе, — отвечал он, — придает мне силы в нелегкой борьбе за создание научно- фантастических произведений». Циолковский консультировал второе из¬дание «Прыжка в ничто», входил в детали. «Я уже исправил текст со¬гласно Вашим замечаниям, — сообщал Беляев в другом письме. — Во втором издании редакция только несколько облегчает «научную нагруз¬ку» — снимает «Дневник Ганса» и кое-какие длинноты в тексте, которые, по мнению читателей, несколько тяжелы для беллетристического произ¬ведения». «Расширил и третью часть романа — на Венере, — введя не¬сколько занимательных приключений, с целью сделать роман более инте¬ресным для широкого читателя». «При исправлении по Вашим замечаниям я сделал только одно маленькое отступление: Вы пишете: «Скорость туманностей около 10 000 километров в сек.», — это я внес в текст, но даль¬ше пишу, что есть туманности и с большими скоростями...»
Отступление, впрочем, было не только в этом. Беляев не принял со¬вет Циолковского снять упоминание о теории относительности и выте¬кающем из нее парадоксе времени (когда время в ракете, несущейся со скоростью, близкой к скорости света, замедляется по отношению к земному).
Популяризируя, писатель, как видим, не исключал спорного и выдви¬гал свои, ни у кого не заимствованные, фантастические идеи. Извест¬ный популяризатор науки Перельман, например, осуждал Беляева за то, что в «Прыжке в ничто» ракету намереваются разогнать до субсвето¬вой скорости при помощи чересчур «проблематической для технического пользования» внутриатомной энергии. Но Беляев смотрел в будущее: без столь мощной энергетической установки, как ядерный двигатель, невоз¬можны дальние космические полеты. Современная наука настойчиво ищет в этом направлении, а что касается современной научной фанта¬стики, то она давно уже оснастила ядерными установками свой звездный флот. Беляев оптимистичнее Циолковского оценил и сроки выхода чело¬века в космос. Как он и предсказывал, первые орбитальные полеты были осуществлены младшими современниками Циолковского. Сам же ученый, до того как он нашел возможность обойтись без водородо-кислород¬ного горючего, отодвигал это событие на несколько столетий.
В эпизодах на Венере мы найдем в романе Беляева не только приклю-чения, но и довольно логичный — по тем временам — взгляд на формы внеземной жизни. «Кроты», горячим телом проплавляющие ходы в снего¬вой толще, шестирукие обезьянолюди в многоэтажных венерианских ле¬сах и прочие диковинки — все это не буйная неуправляемая фантазия, а образы, навеянные научными представлениями того времени. Беляев знал, что природно-температурные контрасты на Венере более резки, чем на Земле, и, если в таких условиях вообще возможна жизнь, она дол¬жна была выработать какие-то более активные приспособительные при¬знаки. Не обязательно, конечно, шесть рук, но это ведь, так сказать, био¬логическая метафора.
Беляева интересовали не только космические проекты. Он жаловался Циолковскому на то, что при переезде пропали книги: «Среди этих книг были между прочим о «переделке Земли», заселении экваториальных стран и проч. С этими Вашими идеями широкая публика менее знакома, мне хотелось бы популяризировать и эти идеи».
В середине 1935 года тяжело больной Беляев писал Циолковскому, что, не будучи в состоянии работать, обдумывает «новый роман — «Вто¬рая Луна» — об искусственном спутнике Земли — постоянной страто¬сферной станции для научных наблюдений. Надеюсь, что Вы не откажете мне в Ваших дружеских и ценных указаниях и советах.
Простите, что пишу карандашом, — я лежу уже 4 месяца.
От души желаю Вам скорее поправиться, искренне любящий и ува-жающий Вас А. Беляев».
На оборотной стороне листка с трудом можно разобрать дрожащие строки, выведенные слабеющей рукой Циолковского:
«Дорогой Александр Романович.
Спасибо за обстоятельный ответ. Ваша болезнь, как и моя, результат напряженных трудов. Надо меньше работать. Относительно советов — прошу почитать мои книжки — там все научно (Цели, Вне Земли и проч.).
Обещать же, ввиду моей слабости, ничего не могу.
К- Циолковский».
Это было одно из последних писем ученого. «Вторая Луна» в память Константина Эдуардовича Циолковского названа была «Звезда КЭЦ».
12
В «Звезде КЭЦ» (1936), «Лаборатории Дубльвэ» (1938), «Под небом Арктики» (1938) Беляева занимала тема коммунистического будущего. В его раннем романе «Борьба в эфире» авантюрный сюжет заглушал не¬затейливые утопические наброски. Теперь он стремился создать роман о будущем на добротной научно-фантастической основе. Советская соци¬альная фантастика пересекалась с научно-технической не только своей устремленностью в будущее, но и своим художественным методом. «Со¬циальная часть советских научно-фантастических произведений, — пи¬сал Беляев, — должна иметь такое же научное основание, как и часть на¬учно-техническая».
Беляев сознавал, что со временем уйдет в прошлое классовый анта¬гонизм, исчезнет противоположность между физическим и умственным
трудом и так далее. В романе о коммунизме, говорил он, писатель дол¬жен «предугадать конфликты положительных героев между собой, уга¬дать хотя бы 2-3 черточки в характере человека будущего». В произ¬ведении о сравнительно близком завтра «может и должна быть исполь¬зована для сюжета борьба с осколками класса эксплуататоров, с вре¬дителями, шпионами, диверсантами. Но роман, описывающий бесклассо¬вое общество эпохи коммунизма, должен уже иметь какие-то совершен¬но новые сюжетные основы».
Какие же? «С этим вопросом, — рассказывал Беляев, — я обращался к десяткам авторитетных людей, вплоть до покойного А. В. Луначарско¬го, и в лучшем случае получал ответ в виде абстрактной формулы: «на борьбе старого с новым». Писателю же нужны были конкретные колли¬зии и обстоятельства, чтобы развернуть живое действие.
Он не чувствовал себя уверенно в психологической обрисовке своих героев: «Образы не всегда удаются, язык не всегда богат». Ленинград¬ский писатель Лев Успенский вспоминал, как однажды они с Беляевым остановились в Русском музее перед полотном Ивана Айвазовского «Прощай, свободная стихия». Фигура Пушкина на этой картине принад¬лежит другому великому русскому художнику, Илье Репину. Беляев со¬крушенно вздохнул: «Вот если бы в мои романы кто-то взялся бы так же вписывать живых людей!..» Хорошо знавший Беляева поэт Всеволод Аза¬ров справедливо говорил: «Сюжет — вот над чем он ощущал свою власть». Беляев умело сплетал фабулу, искусно перебивал действие «на самом интересном месте», владел сотней других приемов приключенче¬ского мастерства. Поэтому он невольно и в романе о будущем тянулся к привычному жанру, где, по его словам, «все держится на быстром раз¬витии действия, на динамике, на стремительной смене эпизодов; здесь герои познаются главным образом не по их описательной характеристи¬ке, не по их переживаниям, а по внешним поступкам». Здесь он мог при¬менить хорошо освоенные приемы. . ,.
Беляев понимал, что социальный роман о будущем должен включать более обширные, чем обычный научно-фантастический, размышления о морали, описания быта и так далее. А «при обилии описаний сюжет не может быть слишком острым, захватывающим, иначе читатель начнет пропускать описания». Именно поэтому роман «Лаборатория Дубльвэ», говорил Беляев, «получился не очень занимательным по сюжету».
Беляев думал и о другом. Он сомневался: «Захватит ли герой будуще¬го и его борьба читателя сегодняшнего дня, который не преодолел еще в собственном сознании пережитков капитализма и воспитан на более гру¬бых — вплоть до физических — представлениях борьбы?» Увлекут ли та¬кого читателя совсем иные конфликты? Не покажется ли ему человек бу¬дущего — «с огромным самообладанием, умением сдерживать себя — бесчувственным, бездушным, холодным, не вызывающим симпатий»? Сомнения эти были достаточно обоснованными. Когда двадцать лет спу¬стя увидел свет роман Ивана Ефремова о коммунистическом будущем «Туманность Андромеды», многие укоряли его героев именно в этом.
Теоретически Беляев сознавал, что автор социального романа о ком-мунизме не должен приспосабливаться к потребителю приключенческой фантастики, но на деле он все же вернулся к «сюжетному» стандарту, правда, несколько измененному. В одном романе мы вместе с американ¬
ским рабочим и сопровождающим его советским инженером совершаем путешествие по обжитому, механизированному Северу («Под небом Арк-тики»). В другом вместе с героями, которые ищут и никак не могут встретить друг друга, попадаем на внеземную орбитальную лаборато¬рию («Звезда КЭЦ»). Мы видим удивительные технические достижения, а людей — деловито нажимающими кнопки, борющимися с природой и тому подобное. О чем они думают, о чем говорят, как относятся друг к другу? Какой вообще будет человеческая жизнь, когда в ней не станет гангстеров-бизнесменов («Продавец воздуха») и новоявленных рабовла¬дельцев («Человек-амфибия»), претендентов на мировое господство («Властелин мира») и врачей-преступников («Голова профессора Доуэ- ля»)? Неужели тогда останется только показывать успехи свободного труда да по случайности попадать в приключения?
Коммунистические отношения только-только начинали зарождаться, их нельзя было целиком предугадать. Беляев же надеялся построить модель будущего умозрительно («...автор, — писал он, — на свой страх и риск, принужден экстраполировать законы диалектического развития»). Для социально-фантастического романа такой путь был малопригоден. Живая действительность вносит в социальную теорию поправки куда бо¬лее сложные и неожиданные, чем в естественнонаучную. С другой сторо¬ны, Беляев склонен был прямолинейно переносить в завтрашний день свои наблюдения над современностью. «В одном романе о будущем, — писал он, — я поставил целью показать многообразие вкусов человека будущего. Никаких стандартов в быту... одних героев я изображаю как любителей ультрамодернизированной домашней обстановки — мебели и пр., других — любителями старинной мебели». Казалось бы, все верно: каждому по потребности. Но ведь расцвет высших потребностей, весьма возможно, поведет как раз к известной стандартизации низших...
Беляев не мельчил идеал. Это, говорил он, «социалистическое отно¬шение к труду, государству и общественной собственности, любовь к ро¬дине, готовность к самопожертвованию во имя ее, героизм». Он крупным планом видел основу, на которой разовьется человек будущего, и у него были интересные соображения на этот счет. В повести «Золотая гора» (1929) журналист-американец, наблюдая сотрудников научной лабо¬ратории, «все больше удивлялся этим людям. Их психология казалась ему необычной. Быть может, это психология будущего человека? Эта глу¬бина переживаний и вместе с тем умение быстро переключить свое внимание на другое, сосредоточить все свои душевные силы на одном предмете...».
Искания Беляева в этой области не получили полноценного худо-жественного воплощения. Объясняя, почему в «Лаборатории Дубльвэ» он не решился «дать характеристики людей» и вместо того перенес вни¬мание «на описание городов будущего», Беляев признавался, что у него оказалось «недостаточно материала». Вероятно, писатель хуже знал тех своих современников, кто шел в Завтра. Ведь в своих прежних сюжетах он привык к иному герою. Но дело было не только в его личных возмож¬ностях, айв небольшом в то время историческом опыте советского обра¬за жизни. Дальнейший шаг к человеку и обществу будущего советская литература сделает уже в наше время. Но мы будем помнить, что на этом пути Александр Беляев выступил первопроходцем.
Если первая жизнь Александра Беляева — с рождения до выхода в свет новенького, свежо и остро пахнущего типографской краской номе¬ра «Всемирного следопыта» с рассказом «Голова профессора Доуэля», если вторая его жизнь — с этого дня и до 6 января 1942 года, когда пи¬сателя не стало, то третья длится по сей день и будет продолжаться еще долго. Это жизнь его книг. Выйдя из-под пера Беляева и вроде бы до конца отделившись от автора, книги продолжают нести в себе частицу его души — его любви к людям и ненависти к любым угнетателям, будь то ко¬лонизаторы, фашисты, рабовладельцы, чем бы ни угрожали они окру¬жающим: пушками или миллионами.
Враги платят ему взаимностью.
Когда оккупанты узнают, что в городе Пушкине живет известный пи¬сатель-фантаст Александр Беляев, сообщает его биограф О. Орлов, им «заинтересовывается гестапо. Исчезает папка с документами. Немцы ро¬ются в книгах и бумагах Беляева». Надо сказать, гитлеровцы вообще относились к писателям-фантастам с пристальным вниманием. Герберт Джордж Уэллс, например, был занесен в список тех англичан, которые должны быть уничтожены немедленно по завершении операции «Мор¬ской лев» — так назывался план оккупации вермахтом Британских ост¬ровов.
Книги Беляева запрещала франкистская цензура в Испании.
В шестидесятые годы аргентинские таможенники сожгли сборник на¬учно-фантастических произведений Беляева, что не слишком удивитель¬но — ведь именно в Аргентине происходят события «Человека-амфи- бии»... Своими действиями все они подтверждали слова, написанные когда- то Назымом Хикметом Полю Робсону: «Если они не дают нам петь — зна¬чит, боятся нас!».
Книги Беляева идут по свету. Они переведены уже на множество язы¬ков: английский и немецкий, французский и польский, болгарский и фин¬ский, монгольский и итальянский, испанский и хинди... И каждый год то в одной, то в другой стране появляются новые переводы.
Только у нас в СССР за годы, прошедшие после смерти Александра Беляева, его книги были изданы общим тиражом в несколько миллионов экземпляров. Было выпущено первое, а теперь, к столетию со дня его рождения, выходит второе Собрание его сочинений.
В 1930 году, когда отмечался пятилетний юбилей «Всемирного сле¬допыта», редакция опубликовала статью о работе журнала. В ней сооб¬щалось, что на. вопрос читательской анкеты: «Какие произведения по¬нравились вам больше других?» — был получен единогласный ответ: «Человек-амфибия». И сегодня, когда в клубах любителей фантастики распространяются подобные анкеты, имя Беляева по-прежнему оказы¬вается одним из первых, наряду с классиками мировой научной фанта¬стики и сегодняшними ее мастерами.