Училка

У Чернова болели глаза, но, когда жена пошла спать, он не выключил телевизор. Взгляд его был направлен в экран, и со стороны казалось, что фигурное катание, которое он с трудом на самом-то деле терпел, поглотило его целиком. Пропустил он и восторженные взгляды Людки. Та хоть и пыталась оставаться невозмутимой, но вся её оплывшая за пятьдесят лет фигура выражала восторженное хвастовство. Вот ведь какая она, перевоспитала! Мужлан, а поди ты, полюбил благодаря ей искусство. Это был вечер триумфа. В спальню уходила, гордо выпрямив спину. Думала, что недолго пролежит в кровати одна. Стараясь не двигаться, она скрючилась в тесной шелковой пижаме с вышитыми на ней розовыми фламинго, но так и заснула в ожидании мужа.

Чернов же ещё долго сидел у телевизора. Глазных болей он не замечал, иначе давно бы предпринял меры. Потому как выше здоровья не ставил ничего на свете. Оно было главным ресурсом, а то и смыслом всей жизни. Оттого затянувшаяся пандемия изрядно подкосила его. Врачам он не верил, в пользе вакцинации сомневался. Он до того привык к маске, что забывал её снимать даже дома и подчас делал это с неудовольствием после нескольких напоминаний жены.

Этот неподдающийся логике вирус загнал его в угол, в котором Чернов довольно-таки неплохо освоился, и если ребенок в этом положении стоит и размазывает по стене козюльки, то он замирал, как кролик, и цепенел, ни о чем не думая. Стоило ему услышать о том, сколько умерло за день и каковы риски, то сразу вставал в невидимый угол и становился неуязвим.

Перед фигурным катанием как раз были новости, они и подарили Чернову пару часов благословенного ступора.

От долгого смотрения в одну точку, а Чернов в какой-то момент перестал даже моргать, из его глаз полились слезы. Они-то и вернули его в наш мир со всеми его земными проблемами и включенным телевизором.

— Они накачивают нас алюминием, чтобы потом, нажав на кнопку, взорвать к чертовой матери…

Услышав это, Чернов вздрогнул. В студии, зажатые границами экрана, сидели двое. Блондинка, подстриженная под мужика, и манерный тип с пробором, как у старой учительницы, которую Чернов как-то вез на урок. Та, опаздывая, вызвала такси. Чернов догадался о том по времени. Сидела на заднем сиденье, прижав к груди огромную сумку. Чернов всю дорогу, поглядывая на неё в зеркальце, радовался, что в школу ему не надо. А всё из-за глаз, были они как намозоленные. Натруженные, а оттого ничего не видящие, кроме своей усталости. Тогда Чернов так, конечно, не думал. И никогда ничего подобного бы не родилось в его голове, если бы он специально не остановился таким образом, чтобы учительница, открыв двери, не встала бы в лужу.

Её тоненький вскрик, когда грязные капли легли на юбку и на колготки, будто поцарапал Чернова. Учительница на него не обернулась. Горестно вскрикнула, подняла вверх, как гирю, свой разбухший баул и засеменила к дверям.

Эта учительница ему даже один раз снилась потом. Он, проснувшись, тогда долго сидел на кровати. Морщился от холода и монотонно, как иные молитву, проговаривал матерные слова. Похабные глаголы помогали ему, как сода при изжоге. Ногам было холодно, но Чернов всё сидел и смотрел на полосу свету, идущую от окна к тумбочке, и тупо думал, что в том учительском бауле лежали тетрадки. Тяжелые, потрепанные, с двойками и пятерками.

— Ну и ехала бы, б…. На автобусе. Подумаешь, б… какая, опоздать не могла, сердился он.

Один раз Чернов даже подвез бесплатно типичную училку. Посадил как раз около школы. Но не помогло, образ той, пожилой с пробором, редко да всплывал перед глазами.

Жива ли сейчас с пандемией этой, вдруг подумал Чернов. А потом с непонятной нарастающей тревогой прокрутил в голове услышанное. Хотят взорвать…все вакцинированные накачаны алюминием…только коснуться кнопки…

Мозг Чернова, а может душа – этот маленький комочек внутри, что умел видеть и слышать, плакать и делать больно – сейчас превратился в боксерскую грушу, в которую со всего маху врезалось: хотят взорвать, взорвать, взорвать…

Он покосился на Людку. Та лежала, раскинувшись. Розовый шелк не грел, и она вся съежилась, как пухлый младенец.

— Людка – вакцинированная!.. Вдруг она того, ночью взорвется. Тогда ведь и я тоже, — прошептал он зачем-то вслух и рванул в коридор. Опрокинул стул, наступил на кота, упал. Всё это легло в основу пары секунд, сыгранных под аккомпанемент Кыся, издавшего вопль достигшей наконец-то просветления старой девы.

Людка, надо сказать, не проснулась. Чернов выполз на улицу. Тут вспомнил, что на работе привит почти весь коллектив. Все, кроме Ефимовой, которая, чтобы ему угодить, прививку решила не делать. А значит, и там риск!.. Это так его потрясло, что он неожиданно увидел звезды. Они молча сияли. Так же, как и тридцать лет назад, когда он пацаном бегал ночью в туалет и долго потом стоял в кустах, задрав вверх свою тощую шею. Тогда под рёв цикад и стук сердца все вокруг казалось ненастоящим. Будто весь мир был придуман, всё, кроме звезд и звуков созревающего в нем естества.

Чернов недолго смотрел на небо. Холод ночи намекнул ему на простуду.

Он побежал по городу. Остановился примерно через час у небольшого дома. Старательно жал на кнопку, считая минуты. На десятой Ефимова открыла.

Когда повела в спальню, в которой всегда было Чернову тесно, он, стесняясь сказал:

— Галя…я что пришёл. Говорят, вакцинироваться вдвоем надо, чтобы не пропало лекарство. Ты это, со мной пойдешь?

Надо сказать, что привились они в то же утро. Ефимова выходила из больницы с неясной надеждой на что-то большое и яркое. Чернов же возвращался домой успокоившимся.

Возле подъезда ему показалось, что он увидел ту самую училку. В темном платке с большой сумкой в руках – она стояла на остановке. Он зачем-то помахал ей рукой. И даже хотел было улыбнуться, но вовремя спохватился, оставив угрюмое своё лицо безучастным.

— Ишь, чего, б…обойдется, — подумал он.

Купил хризантемы в ларьке и зашел домой самим собой. Будто пандемия закончилась. Ведь если все взорвутся, то разом. А главное – Людка так его не убьет. Последнее почему-то казалось ему самым важным.