Prophets' Paradise

Сборник Роберта Чамберса «Король в Желтом», известен, наверное, каждому любителю классического хоррора (если можно так сказать). А поклонникам Лавкрафта — определенно. К сожалению, правда, скорее по названию, так как перевести эту великолепную книгу у нас почему-то так до сих пор и не собрались.

Я не слишком хороший знаток английского, но мое чтение сборника сопровождалось великом множеством всяческих открытий, так что говорить об этом здесь вполне кстати. Но, как человек, к порядку не приученный, я начну с середины.

Приключения с этим рассказом начались сразу: с того, что это не рассказ. Под общим заголовком представлены восемь так называемых «стихотворений в прозе», The Studio (Мастерская), The Phantom (Призрак), The Sacrifice (Жертвоприношение), Destiny (Судьба), The Throng (Толпа), The Jester (Паяц), The Green Room (Зеленая Комната) и The Love Test (Проверка любви).

Следующим интересным пунктом стал эпиграф:

цитата

If but the Vine and Love Abjuring Band

Are in the Prophets' Paradise to stand,

Alack, I doubt the Prophets' Paradise,

Were empty as the hollow of one's hand.

Данное четверостишие — одно из поистине многочисленных творений персидского ученого и поэта Омара Хайяма, рубаи (что, собственно, с фарси и означает «четверостишие») или, как иногда говорят обо всем цикле — рубайат.

И тут-то, собственно, начинается история моего маленького открытия .

Для начала скажу, наверное, несколько слов о поэте. О как минимум трех поэтах, на самом деле, ибо счастливы те, кто читает любимые вещи на языке оригинала. Но, если знающих английский вокруг много, с фарси, полагаю, знакомо гораздо меньшее количество людей. И хотя каждый интересующийся может заглянуть по крайней мере в Википедию, я считаю необходимым представить всех «действующих лиц» здесь, хотя бы кратко.

Омар Хайям

Появившись на свет в крупном иранском городе, славившимся своими библиотеками и школами-медресе, Хайям начал образование в родном городе. Можно лишь делать предположения о доходах его семьи, но, судя по всему, отец не жалел ничего для сына. Так что в итоге будущий ученый получил образование столь разнообразное, что нам остается только позавидовать ему:

Он овладел широким кругом точных и естественных наук, развитых в его время: математикой, геометрией, физикой, астрономией; специально изучал философию, теософию, корановедение, историю, правоведение и весь комплекс филологических дисциплин, входящих в понятие средневековой образованности; был начитан в родной поэзии, знал в совершенстве арабский язык и арабскую литературу, владел основами стихосложения. Омар Хайям был искусен в астрологии и врачевании, профессионально изучал теорию музыки. Он ознакомился с достижениями античной науки — трудами Архимеда, Евклида, Аристотеля, переведенными на арабский язык. (http://letter.com.ua/autor/hayam.php)

Когда Хайяму исполнилось едва шестнадцать лет, во время эпидемии умерли его родители. Продав мастерскую, он перебрался в Самарканд, где продолжил обучение, а так же начал уже вполне серьезную научную деятельность: к тому времени относятся труд по алгебре «Проблемы арифметики» (от которого, правда, сохранилось только название) и «Трактат о доказательствах проблем алгебры и ал-мукабалы», принесший молодому ученому признание и славу. И, скажем так, коммерческий успех: Хайям приглашен в Бухару, ко двору караханидского принца Хакана Шамс ал-Мулка, который, по словам летописцев, буквально «сажал его рядом с собой на трон». А в 1074 году он приглашен на службу к царскому двору, к могущественному султану Малик-шаху в Исфахан для разработки, совместно с другими учеными, нового, более точного иранского календаря. Начались золотые годы, самые спокойные и плодотворные. На основе своих астрономических наблюдений Хайям создает «Астрономические таблицы Маликшаха» (так же, к сожалению, до нас не дошедшие), а так же не оставляет занятия математикой. В 1077-м году он пишет «Комментарии к трудностям во введениях книги Евклида», в 1080-м появляется философский «Трактат о бытии и долженствовании», а вскоре другое философское сочинение — «Ответ на три вопроса». Так же он переводит с арабского на фарси работы Авиценны. Тогда же, как предполагается, Хайям пишет и свои четверостишия, которые, впрочем, воспринимались им не как серьезное занятие, а скорее литературные упражнения. Частенько они записывались слушателями, а не самим автором. Вот почему на данный момент насчитывается несколько тысяч стихотворений, предположительно принадлежащих «перу» Хайяма, но огромный труд по созданию общей классификации, похоже, пока что не был проделан.

Но все хорошее заканчивает. Так, когда в 1092-м году погибает султан, и его место занимает его старший сын (питавший к ученому откровенную неприязнь, как говорят, подозревая того в попытке сглазить будущего властителя), Хайям вынужден покинуть столицу и вернуться в родной город, Нишапур. Кроме того, благодаря своему вольнодумию находясь под постоянным пристальным приглядом церковников, уже немолодой ученый был вынужден предпринять хадж — предприятие по тем временам долгое и непростое даже для молодого и здорового!

Последние годы жизни Хайям провел в родном городе, живя довольно замкнуто, «посещая утром и вечером место поклонения и скрывая тайны свои, которые неизбежно откроются», и умер 4 декабря 1131-го года. Среди воспоминаний современников о той поре есть одно, оставленное автором «Четырёх бесед» Низами Арузи Самарканди:

цитата

В году 1113 в Балхе, на улице Работорговцев, в доме Абу Саида Джарре остановились ходжа имам Омар Хайям и ходжа имам Музаффар Исфизари, а я присоединился к услужению им. Во время пира я услышал, как Доказательство Истины Омар сказал: «Могила моя будет расположена в таком месте, где каждую весну ветерок будет осыпать меня цветами». Меня эти слова удивили, но я знал, что такой человек не станет говорить пустых слов. Когда в 1136 я приехал в Нишапур, прошло уже четыре года с тех пор, как тот великий закрыл свое лицо покрывалом земли, и низкий мир осиротел без него. И для меня он был наставником. В пятницу я пошел поклониться его праху взял с собой одного человека, чтобы он указал мне его могилу. Он привел меня на кладбище Хайре, повернул налево у подножия стены, огораживающей сад, увидел его могилу. Грушевые и абрикосовые деревья свесились из этого сада и, распростерши над могилой цветущие ветви, всю могилу его скрывали под цветами. И пришли мне на память те слова, что я слышал от него в Балхе, и я разрыдался, ибо на всей поверхности земли и в странах Обитаемой четверти я не увидел бы для него более подходящего места. Бог, Святой и Всевышний, да уготовит ему место в райских кущах милостью своей и щедростью!

Эдвард Фицджеральд

Издание «Rubaiyat of Omar Khayyam»

Первое издание вольных переложений (сопровождавшееся написанной Фицджеральдом же биографией — не слишком точной с исторической точки зрения, зато очень даже поэтичной!), появившееся в 1859 году, произвело настоящий фурор и, как говорят, создало своеобразную моду, сходную с эпидемией: было создано множество пародий и стилизаций. Вскоре за английскими переводами появились переводы на немецкий и французский, а так же многие другие европейские языки.

Рубаи. Полное собрание

Эпиграф можно перевести примерно следующим образом: «Если лишь отвергающие любовь и вино попадут в Рай Пророков, должно быть, Рай Пророков пуст, как раскрытая ладонь». Все «стихотворения в прозе», так или иначе посвящены любви, судьбе и поиску — опять же, любви и предназначения — темы, так часто поднимавшиеся и в поэзии Хайяма. Я, не желая без всякой надежды соревноваться с многочисленными поэтами, более сотни лет так и сяк переводившими рубаи, решила сделать «проще» — выбрать какой-нибудь подходящий текст из уже имеющегося множества. Ха... Как я уже говорила, никакой классификации и общей нумерации в мире не существует. Каждый выбирает то, что ему по вкусу, и переводит. Художественно... Так что я оказалась перед необходимостью найти неизвестно какое стихотворение имея только его английский перевод. В данном случае, моим мелким (и совсем не приятным) открытием стало: чтобы найти то, что мне нужно, придется перелопатить невероятное количество текста.

Итоги этого достаточно нудного занятия (при всем моем нежном отношении к автору, представьте, какого читать фактически одно и то же, сказанное немного на иной лад, десяток раз — тем более, что и в оригинале встречаются очень сходные по смыслу четверостишия, как говорят, в силу уже упомянутого не очень серьезного отношения автора к этом своим упражнениям) оказались малоутешительны. По крайней мере, ни один из найденных вариантов не показался мне подходящим.

цитата

«Вино пить — грех». Подумай, не спеши!

Сам против жизни явно не греши.

В ад посылать из-за вина и женщин?

Тогда в раю, наверно, ни души.

***

Уж лучше пить вино и пери обнимать,

Чем лицемерные поклоны отбивать.

Ты нам грозишь, муфтий, что пьяниц в ад погонят,

Кому ж тогда в раю за чашей пировать?

***

Лучше пить и веселых красавиц ласкать,

Чем в постах и молитвах спасенья искать.

Если место в аду для влюбленных и пьяниц,

То кого же прикажете в рай допускать?

Наиболее удачными мне показались переводы двух современных поэтом, Игоря Голубева и Ирины Евса (поэтесса и переводчик, родилась в 1956-м году в Харькове):

цитата

Пока могу любить, пока вино я пью,

Плевать мне, лицемер, на проповедь твою.

Влюбленных и пьянчуг коль верно в ад изгонят,

То человек тебе не встретится в раю.

--Игорь Голубев

Говорят: «Ни вина, ни подруги не тронь,

Или вскоре пожрет тебя адский огонь».

Чепуха. Если ад – для влюбленных и пьяных, —

Рай назавтра окажется пуст, как ладонь!

--Ирина Евса

В итоге, наевшись Хайямом уже просто до тошноты, я, наконец, перешла к главному — собственно, переводу!

цитата

The Studio

He smiled, saying, «Seek her throughout the world.»

I said, «Why tell me of the world? My world is here, between these walls and the sheet of glass above; here among gilded flagons and dull jewelled arms, tarnished frames and canvasses, black chests and high-backed chairs, quaintly carved and stained in blue and gold.»

«For whom do you wait?» he said, and I answered, «When she comes I shall know her.»

On my hearth a tongue of flame whispered secrets to the whitening ashes. In the street below I heard footsteps, a voice, and a song.

«For whom then do you wait?» he said, and I answered, «I shall know her.»

Footsteps, a voice, and a song in the street below, and I knew the song but neither the steps nor the voice.

«Fool!» he cried, «the song is the same, the voice and steps have but changed with years!»

On the hearth a tongue of flame whispered above the whitening ashes: «Wait no more; they have passed, the steps and the voice in the street below.»

Then he smiled, saying, «For whom do you wait? Seek her throughout the world!»

I answered, «My world is here, between these walls and the sheet of glass above; here among gilded flagons and dull jewelled arms, tarnished frames and canvasses, black chests and high-backed chairs, quaintly carved and stained in blue and gold.»

Мастерская

Он улыбнулся, говоря: «Ищи ее по всему миру.»

Я отвечал: «Зачем говоришь мне о мире? Мой мир здесь, в четырех стенах под этим стеклом; здесь, среди позолоченных чаш и бледных, унизанных драгоценностями рук, потускневших рам и полотен, темных ларцов и кресел с высокими спинками, причудливой резьбы, в синеве и золоте.»

«Кого же ты ждешь?»- спросил он, а я отвечал: «Когда она войдет, я узнаю ее.»

В сердце моем язык пламени нашептывал секреты бледнеющему праху. На улице под окном я услышал шаги, голос и песню.

«Так кого же ты ждешь?» — спросил он, а я отвечал: «Я узнаю ее.»

Шаги, голос и песня под окном — я знал песню, но не шаги, и не голос.

«Глупец!» — воскликнул он. — «Песня все та же, но шаги и голос менялись с годами!»

В сердце язык пламени шептал над бледнеющим прахом: «Не жди более: они ушли, те шаги, и тот голос под окном.»

Тогда он улыбнулся, говоря: «Кого же ты ждешь? Ищи ее по всему миру!»

Я отвечал: «Мой мир здесь, в этих стенах, под этим стеклом. Здесь, среди золоченых кубков и бледных рук, унизанных драгоценностями, тускнеющих рам и полотен. Среди темных ларцов и кресел с высокими спинками, прихотливой резьбы, в синеве и золоте.»