Ричард Тирни. Меч Спартака (Симон из Гитты 1)

О рассказе «Меч Спартака»

Эта захватывающая история, впервые появившаяся в антологии Эндрю Дж. Оффута «Мечи против тьмы» №3, Zebra Books, 1978, рассказывает о событиях в карьере Симона из Гитты, произошедших в начале лета 27 года н. э. В ней мы знакомимся не только с Симоном, но и с его наставником Досифеем и товарищем по ученичеству Менандром. Ни тот, ни другой не являются полностью творением Ричарда Тирни. Оба они имеют в своей основе легендарных персонажей, связанных с Симоном Магом в ранних христианских писаниях. Досифей тоже был самаритянином и гностическим мистагогом, который, по слухам, объявил себя мессией. В Климентиновых Гомилиях и Признаниях, одном из общепризнанных источников, используемых Тирни, Досифей и Симон Маг сообщают, что они были учениками Иоанна Крестителя. Согласно им, после того как Креститель был казнён Иродом Антипой, Симон и Досифей вступили в магический поединок, чтобы определить, кто станет преемником их учителя. Досифей победил и возглавил небольшую секту из тридцати человек.

Как заметил Давид Фридрих Штраус («Критическое исследование жизни Иисуса», 1835), в евангелиях сохранились некоторые недосказанности, свидетельствующие о том, что Иоанн Креститель возглавлял секту, которая продолжала существовать параллельно с сектой Иисуса во время карьеры последнего, а затем в течение целого столетия после этого. Мандейская (или назорейская) секта, которая существует по сей день, почитает Иоанна как истинного пророка, в то же время понося Иисуса как Антихриста. Их Мессией является гностический искупитель по имени Энош-Утрас*.

* Премифический персонаж, ангел-демиург или божество-посланник у мандеев, подобный Мелек-Таусу у йезидов.

Роберт Эйслер («Мессия Иисус и Иоанн Креститель», 1931) считал, что климентинские повествования содержат некоторые элементы подлинной информации, и предположил, что Иоанн Креститель отождествлял себя с этим мессианским Эношем. Эйслер также обратил внимание на сходство между изображением Иоанна (Ioannes по-гречески), проповедующего и обучающего на мелководье Иордана, и мифическим божеством Оаннесом — богом-рыбой, который вышел из моря, чтобы учить людей.

Всё это приводит к объяснению, почему некоторые христиане осуждали Иоанна, полагая его источником всех ересей. Цепочка распространения ересей, которую нам предоставляют ранние католические авторы, такие как Евсевий Кесарийский, может быть искусственной и полемичной, связывающей фигуры, которые на самом деле были независимыми учителями и мессиями. Таким образом, попытка обвинить Иоанна в ересях Симона Мага и Досифея может быть напраслиной, но сама по себе эта попытка свидетельствует о том, что все трое в некоторых кругах воспринимались как сходные фигуры, соперники Иисуса как человека-бога и мессии.

Иосиф Флавий сообщает о ряде инцидентов, связанных с Понтием Пилатом, к которому мы вернёмся в связи с «Драконами Монс Фрактус (горы Разлом)». В конце концов, Пилат, отвратительный антисемит, заходит слишком далеко, оскорбляя чувства своих подданных. Узнав о запланированном собрании самаритян под предполагаемым предводительством Тахеба (самаритянского мессии-восстановителя) на склонах горы Гаризим, где некогда находился старый самаритянский храм, Пилат послал войска, чтобы разогнать толпу и убить их всех! Об этой резне было доложено в Рим, и Пилата отстранили от должности. Тирни предполагает, что самаритянский мессия, о котором идёт речь, был не кто иной, как Досифей. Это даёт ему один из ориентиров в его хронологии рассказов о Симоне, поскольку инцидент на Гаризиме произошёл в 36 году н. э.

Что касается Менандра, то Иреней Галл, лионский епископ второго века, изображает его как преемника Симона Мага — поэтому Тирни изображает юного Менандра как младшего партнёра Симона. Стоит отметить, что один из современных учёных предположил, что Менандр был настоящим автором Евангелия от Иоанна (анонимного и лишь по традиции приписываемого Иоанну, сыну Зебадии), тяготеющего к гностицизму. Это связано с сообщением о том, что Менандр обещал своим ученикам вечную жизнь во плоти, ссылаясь на Иоанна 8:51.

Роберт Прайс

Другие рассказы цикла:

Роберт Прайс Предисловие. Меч Аватара

1. Ричард Тирни Меч Спартака — лето 27 года н. э.

2. Ричард Тирни Пламя Мазды — осень 27 года

3. The Seed of the Star—God — осень 31 года

4. Ричард Тирни Клинок Убийцы (ранняя версия с Каином-Кейном К. Э. Вагнера) — январь 32 года

4. 1 The Blade of the Slayer (переработанная версия с Нимродом) — январь 32 года

5. The Throne of Achamoth — осень 32 года

6. The Drums of Chaos (роман) — весна 33 года

7. Роберт Прайс Изумрудная скрижаль

8. The Soul of Kephri — весна 34 года

9. Ричард Тирни Кольцо Сета — март 37 года

10. Ричард Тирни Червь с Ураху, части 1, 2, 3, 4 — осень 37 года

11. The Curse of the Crocodile — февраль 38 года

12. Ричард Тирни Сокровище Хорэмху — март 38 года ч. 1

13. The Secret of Nephren-Ka

14. Ричард Тирни Свиток Тота — январь 41 года

15. The Dragons of Mons Fractus — осень 41 года

16. The Wedding of Sheila-Na-Gog — день летнего солнцестояния 42 года

17. Ричард Л. Тирни, Глен Рахман The Gardens of Lucullus (роман) — осень 48 года

18. The Pillars of Melkarth — осень 48 года

19. Ричард Тирни В поисках мести (стихотворение)

Меч Спартака

Ричард Л. Тирни

Хорошо известно, что жизненные силы мёртвого животного могут продолжать пропитывать его жилище и окрестности, где оно обитало при жизни, принося пользу или вред тем, кто придёт после него. В случае с человеком такое пропитывание может распространяться и на предметы, которыми он пользовался при жизни. И особенно это касается оружия, кое было использовано в ярости битвы с самыми бурными чувствами, на какие только способен человек, и к коему его владельцы испытывают огромную привязанность, поскольку от него зависит их жизнь.

Останес, "Sapientia Magorum"*

(перевод Драйдена)

*Чародейская мудрость (лат.).

I

— Взгляни, добрый Досифей! — воскликнул подрядчик Атилий, жестом показывая на возвышающиеся стены нового амфитеатра. — Самая прочная арена из досок и дерева во всей империи, ручаюсь в этом, и, возможно, самая большая. Тут могут поместиться пятьдесят тысяч зрителей. Она обошлась мне в поллукс, но завтра принесёт мне куда больше!

Самаритянин Досифей задумчиво погладил свою короткую бороду и устремил взгляд за вырисовывающееся здание, туда, где теснились мириады домов Фиден*, спускаясь по пологому склону к берегам мутного Тибра. Их красные черепичные крыши жарились под лучами италийского солнца, неспешно клонившегося к закату. Окраины города уже были усеяны палатками путешественников, прибывших из Рима и других мест, чтобы посмотреть на это зрелище.

* Сабинский город в Латии, на левом берегу Тибра.

— Мой хозяин ещё больше приумножит твоё состояние, Атилий, если ты обеспечишь ему место, которое он желает, и гладиаторов, которые будут сражаться за него.

— Уже сделано. — Подрядчик вытер пот со своего широкого выбритого лица складкой своей туники. — Я купил место в первом ряду, в середине западной стороны. Это обошлось мне в кругленькую сумму, клянусь Геркулесом! Но прежде чем мы продолжим торговаться, добрый Досифей, — подрядчик взглянул на большую палатку тусклого цвета, стоявшую неподалёку, — не могли бы мы укрыться от этого адского солнца?

— Боюсь, что не там. — Атилию показалось, что в голосе самаритянина прозвучала нотка беспокойства. — Мой хозяин спит в дневную жару. Он очень стар, и ему вредно подобное беспокойство.

— Что ж, тогда давай прогуляемся к западной части амфитеатра, где сейчас тень, и я попробую познакомить тебя с Марием Пугио, ланистой. Если тебе нужны гладиаторы, то он как раз тот, кто тебе нужен.

— Хорошо. Подожди минутку. — Досифей отвернулся и резко крикнул: — Менандр, принеси мне Карбо.

Мгновение спустя из маленькой палатки, стоящей рядом с большой, где спал учитель, появился мальчик лет десяти.

Атилий решил, что это тоже самаритянин, ибо он носил такую же коричневую рясу, украшенную неизвестными символами, как и Досифей. Тёмные глаза на оливковом лице мальчика были большими и умными, а на его вытянутой правой руке сидел огромный чёрный ворон. Подрядчик ощутил неясное беспокойство, когда птица каркнула и, взлетев, уселась на запястье Досифея. Все эти самаритяне были колдунами, по крайней мере, так ему доводилось слышать, и он надеялся, что эти двое не станут творить при нём никаких своих иноземных богохульств. Вероятно, их неведомый хозяин был самым чёрным колдуном из всех. И всё же, пока у старого болвана были деньги, которыми тот мог разбрасываться, он, Атилий, с радостью удовлетворит его безумные прихоти, а потом вознесёт молитву Юпитеру и полбутылки лучшего вина Бахусу, чтобы очиститься...

— Что ж, Менандр, присматривай за лагерем, как хороший ученик, — сказал Досифей, — а я пока пойду присмотрю гладиаторов для нашего мастера.

Несколько крупных гладиаторских школ разбили временные тренировочные лагеря к востоку от нового амфитеатра. Оказалось, что Марий Пугио, отвечавший за лагерь школы Юлия Цезаря, был не главным ланистой, а скорее младшим наставником бойцов, отвечавшим за предстоящие игры в Фиденах. И всё же он был действительно впечатляющим мужчиной, гладиатором до мозга костей — гигантский бронзовый Геркулес с вьющимися чёрными волосами и лицом, покрытым шрамами. Его сломанный горбатый нос придавал ему сходство с потрёпанным римским орлом.

— Ты пришёл ко мне поздно, самаритянин, — сказал Пугио. В его голосе звенел металл, что делало его похожим скорее на военного офицера, чем на гладиатора. В нём чувствовалась суровая дисциплина; на его морщинистом лице застыло выражение, в котором каким-то образом сочетались презрение, жестокость и высокомерие. — Большинство моих бойцов уже занято. Надеюсь, твой хозяин понимает, что ему придётся дорого заплатить.

— Он твёрдо знает, чего хочет, и сделает для этого всё, что необходимо, — сказал Досифей. — Ему нужны только два бойца, но он хорошо заплатит за них. Однако он оговаривает, что выбор должен сделать его собственный помощник. Как насчёт пятидесяти тысяч сестерциев за первого?

Атилий присвистнул и поставил на стол кубок, из которого потягивал охлаждённое фалернское.

— Клянусь Поллуксом, это здорово!

— Пойдём со мной, — кивнул Марий Пугио

Они покинули затенённую площадку под навесом, служившую наставнику рабочим местом, и вышли в широкий внутренний двор, обнесённый стеной, похожей на частокол форта. Солнце уже опустилось достаточно низко к западу, и его жар теперь был скорее мягким, чем обжигающим. Время от времени начинал дуть лёгкий ветерок, едва шевеля пыль. Более двух десятков гладиаторов по команде Пугио остановили тренировочный бой и вытянулись по стойке смирно. Их груди тяжело вздымались, по мускулистым рукам и ногам стекал пот. Досифей с некоторым беспокойством разглядывал их безмолвные угрюмые лица

— Ты купил одного, — рявкнул Пугио. — Теперь выбирай.

Досифей протянул руку.

— Карбо, выбирай!

Ворон гортанно каркнул и взмыл в воздух, затем принялся описывать круги над толпой гладиаторов, которые, в свою очередь, следили за его полётом с некоторой опаской. Атилий громко помянул Геркулеса и залпом допил остатки вина.

— Ну-ка, давай обойдёмся без этих колдовских фокусов! — прорычал Пугио. — Кто таков твой хозяин, если он посылает такого помощника, чтобы сделать выбор?

— Тагес из Расены. Возможно, ты слышал о нём.

Пугио непонимающе нахмурился, а Атилий воскликнул:

— Тагес! Ну да, этрусский колдун! Так он действительно существует? Я слышал, что ему больше ста лет, и он побывал во всех уголках мира в поисках магических секретов. Что ж, лишь бы он только заплатил мне обещанные солидные деньги, которые никуда не денутся. Но что делает эта сумасшедшая птица?

Ворон перестал кружить над гладиаторами и внезапно устремился через двор, исчезнув в открытых воротах. Досифей удовлетворённо кивнул и поспешил за ним, не обращая внимания на протесты наставника. Пройдя через ворота, он оказался во дворе гораздо меньших размеров. Ворон сидел на верху железной клетки, стоявшей в одном из углов. В этой клетке скорчился человек, на котором не было ничего, кроме рваной туники. На его лице застыло свирепое выражение.

— Вот тот человек, который мне требуется, — сказал Досифей, когда Пугио и Атилий догнали его.

— Этот негодяй? — покачал головой наставник. — Он тебе не нужен. Ему больше нельзя сражаться. Завтра перед играми ему подрежут сухожилия и бросят на съедение зверям.

— Почему? Он ведь гладиатор, не так ли?

— Теперь уже нет! Этим утром он напал на меня, точно одержимый всеми фуриями, и теперь расплачивается за это. Клянусь Палладой, его ярость превосходила только его глупость! Он попытался ткнуть меня в горло своей сикой*, но я обезоружил его голыми руками и избил до потери сознания.

* Короткий кривой меч или кинжал

— Значит, он не очень хороший боец?

Презрительная усмешка Пугио слегка смягчилась.

— Один из лучших! Он выжил после двух лет сражений на арене, потому что быстр, как атакующая змея — каким и должен быть сикарий. Но я продержался двенадцать лет, и не зря!

— А почему он напал на тебя?

Пугио пожал плечами.

— Я счёл этих гладиаторов слабыми и решил их закалить. Этот не выдержал.

— Давайте посмотрим, почему Карбо выбрал его.

Досифей сделал шаг вперёд и наклонился, чтобы рассмотреть пленника, стараясь держаться на расстоянии вытянутой руки. Тело мужчины было мускулистым и гладким, сложением он напоминал пантеру, приготовившуюся к прыжку. Если бы он мог стоять прямо, то, как предположил Досифей, оказался бы несколько выше среднего роста. И всё же, несмотря на щетину на его лице, было ясно, что он совсем юн. Его лицо, застывшее в напряжённой гримасе ненависти, было очень запоминающимся, с высокими выступающими скулами и чёрной чёлкой, рассыпающейся прядями по широкому лбу. Но присутствовало в нём и что-то довольно знакомое.

— Я самаритянин, как и ты, — внезапно сказал Досифей, быстро переходя на арамейский. — Завтра ты будешь сражаться за моего господина, и я думаю, что ты победишь.

Затем, поднявшись, он повернулся к Марию и произнёс на латыни:

— Это тот человек, который мне нужен. Моё предложение остаётся в силе — пятьдесят тысяч.

— За такую сумму — очень хорошо. Я вижу, ты признал в нём одного из себе подобных. Ты поэтому его хочешь?

— Он нужен мне, ибо я вижу, что он ненавидит.

Резкое лающее рычание Пугио, казалось, должно было обозначать смех.

— Они все ненавидят. Все хорошие гладиаторы ненавидят. Если они ведут себя смирно, я быстро забочусь о том, чтобы они вспомнили, как это делается

— Этот ненавидит больше всех прочих.

Марий снова пожал плечами.

— Возможно, потому что он меньше говорит. Я мало что о нём знаю, кроме того, что он родом из города под названием Гитта и что он убил сборщика налогов, который расправился с его родителями. За это его бы распяли, если бы он не сражался с теми, кто пытался его схватить, так хорошо, что они решили продать его в школу гладиаторов. Его зовут Симон. Но хватит болтовни — давайте скрепим нашу сделку. Сумма, разумеется, должна быть выплачена сейчас, и наличными.

— А ты, добрый Марий Пугио, в свою очередь, должен распорядиться, чтобы этого человека вывели из клетки и как следует накормили. Проследи, чтобы ему предоставили одну из камер под ареной, где можно было бы спокойно провести ночь, потому что завтра он должен хорошо сражаться.

Пугио кивнул.

— А что насчёт другого гладиатора?

Досифей бросил взгляд на лёгкое шевеление чёрных перьев.

Ворон, всё ещё сидевший на верхушке клетки пленника, повернулся так, что его чёрный клюв теперь был направлен прямо на Мария Пугио. Но наставник бойцов не обратил на это внимания.

— Да, мой хозяин хочет двоих. И они, разумеется, должны будут сражаться друг с другом. Но что касается второго, то мой хозяин требует, чтобы он был римским гражданином.

Последовало долгое молчание. Наконец Пугио сказал:

— Эти требования твоего наставника-чародея действительно странные.

Досифей пожал плечами.

— У него есть свои особенности. Но, разумеется, он готов хорошо заплатить за их выполнение.

— Ему понадобится целое состояние! — выпалил Атилий. — Какой свободный гражданин Рима окажется настолько безумен, чтобы встретиться на арене лицом к лицу с чудовищем-гладиатором?..

— Некоторые гладиаторы — свободные граждане, — отрезал Пугио, затем повернулся к Досифею и спросил:

— Сколько Тагес из Расены готов заплатить за то, чтобы римлянин сразился с вашим гладиатором?

— Пятьсот тысяч сестерциев.

Пустой кубок Атилия с грохотом упал на землю.

— Клянусь Геркулесом, — пробормотал он наконец. — Я мог бы построить на эти деньги ещё одну арену!

Лицо Пугио исказилось. Хотя наставник бойцов гордился своей самодисциплиной, он всё же питал слабость к азартным играм, и в последнее время удача отвернулась от него — настолько, что теперь его внезапно охватило желание вознести хвалу богам, которые заставляли дряхлых чародеев сходить с ума.

— Клянусь Палладой, на этот раз выбирать буду я! — воскликнул он наконец. — Мне это подходит — я уже пять лет римский гражданин, и у меня есть документы, подтверждающие это. Но, справедливости ради, я должен предупредить тебя, что в этой школе нет человека, который мог бы превзойти меня — я сломаю этого неотёсанного сикария, как палку. Ты всё ещё хочешь, поставить нас в пару? Очень хорошо. Тогда, если твой покровитель сможет заработать, делая ставки на такой бой, то я признаю, что он действительно чародей! А теперь выдай мне сотню тысяч из этих денег в качестве задатка.

II

Ночь была в самом разгаре; луна, которая, возможно, лишь вчера была полной, клонилась к западу, и воды Тибра под её лучами приобрели серебристый блеск. Возле входа в один из шатров, разбитых рядом с ареной, до сих пор тёмных и безмолвных, что-то зашевелилось. Из шатра вышла фигура в плаще с капюшоном — высокая, худощавая и слегка сутулая. В костлявой левой руке, которая была поразительно бледной, она сжимала длинный деревянный посох.

Мгновение фигура стояла неподвижно, казалось, уставившись на палатку поменьше, стоявшую рядом с той, из которой она вышла; затем из-под тёмного капюшона донёсся хриплый полушёпот:

— Спите спокойно, добрые слуги, ибо после завтрашнего рассвета я вас больше не увижу.

Затем фигура повернулась и некоторое время стояла неподвижно, глядя на арену. Ночь была тиха, лишь изредка в ней раздавались негромкие звуки — плач младенца в одной из палаток или собачий лай в городе. Наконец человек в капюшоне пошевелился, сунул правую руку под мантию и что-то вытащил. Это была маленькая статуэтка — фигурка волшебника, скорчившегося на пьедестале, с змеевидными отростками, выраставшими из его головы, между которыми изгибался жестокий клюв. Тёмная субстанция этой фигурки, казалось, отражала свет луны и звёзд со странным мерцанием, как будто была каким-то образом неразрывно связана с их лучами.

С этими словами он спрятал фигурку под плащ и начал тихо красться к арене, лавируя между палатками. Наконец он остановился примерно в тридцати футах от её высокой стены, где было расчищено пространство между палатками путешественников и самодельными постройками, которые лавочники соорудили у её подножия, надеясь на хорошую торговлю завтрашним днём. То тут, то там в неподвижном воздухе горели прикреплённые к стене факелы, лишь немного рассеивая мрак и делая тени ещё темнее.

Повернувшись, ночной странник принялся расхаживать по расчищенному пространству, волоча по пыли кончик своего деревянного посоха, оставляя за собой лёгкую борозду. В такт шагам он напевно бормотал странные слова:

Жезл друидов, жезл дубовый,

Пеплом мертвецов вскормлённый,

Обозначь в пыли проход —

Пир накрыт и Князь грядёт.

Снова и снова напевал он эти слова, в то время как шаги уносили его всё дальше и дальше вокруг амфитеатра. Время от времени он проходил мимо страдающего бессонницей прохожего или бдительного стражника, приставленного охранять лавки, но эти немногие лишь слегка настороженно смотрели на странную, бормочущую что-то фигуру, но не делали ни единого движения, чтобы помешать её продвижению. Время от времени с его пути с тихим рычанием отползал сторожевой пёс.

Когда наконец большой круговой обход был завершён и посох соединил конец тонкой борозды с началом, ночной странник молча вернулся к палаткам и остановился перед той, из которой вышел. Затем он снова сунул правую руку за пазуху и вытащил другой предмет. Это был короткий римский меч, лезвие которого холодно блеснуло в лучах убывающей луны.

— О, меч того, кто сражался и пал, — нараспев произнесла фигура, — испей сейчас свет Селены, который омывает твой клинок. Скоро ты точно так же будешь пить кровь своих врагов!

Симон из Гитты пробудился от беспокойного сна с неприятным ощущением, будто кто-то стоит рядом с ним в темноте его камеры. Он сразу же сказал себе, что это невозможно. Ему хотелось бы видеть больше, но лунный свет, проникавший через высокое зарешёченное отверстие, служившее окном, был слишком скуден, чтобы помочь его глазам. Он поднялся с гибкой лёгкостью, присев в позе тренированного воина, и принялся расхаживать по камере. Всего нескольких шагов было достаточно, чтобы убедиться, что маленькое помещение пусто, чего и следовало ожидать.

Он со вздохом откинулся на спинку своего тонкого соломенного тюфяка — настолько тонкого, что сквозь него проникал холод земляного пола. Не слишком удобно, но всё же это было роскошью по сравнению с клеткой для наказаний, в которую его посадили накануне. Он полагал, что должен поблагодарить богов за свою удачу — за вкусную еду, которая восстановила его силы, и за возможность сражаться и умереть с честью на следующий день. Но он не испытывал благодарности ни к кому, кроме, возможно, этого странного чародея-самаритянина, который дал ему шанс и даже ненадолго зашёл к нему в камеру после того, как его накормили.

— Я Досифей, — сказал ему этот человек. — Если ты переживёшь завтрашние игры, приходи на Целийский холм в Риме и спроси обо мне в доме сенатора Юния, который ныне является моим покровителем. Если кто спросит, отвечай, что ты мой вольноотпущенник — к тому времени у меня будут документы, подтверждающие это.

— Почему ты делаешь это для меня?

— Потому что вскоре ты окажешь великую и опасную услугу моему господину и мне, а также всем, кто страдает от рук Рима. Но не спрашивай больше — сейчас я должен уйти. Мой учитель придёт к тебе позже и всё объяснит.

Однако никто к нему не пришёл, и Симон теперь лежал в темноте, без всякой надежды выжить в завтрашнем бою. Надежда больше не давалась легко, два года на арене закалили его в борьбе с ней и болью, которую приносило неизбежное разочарование. Но теперь он осмеливался надеяться, что, по крайней мере, сможет забрать с собой одного-двух врагов, как пытался сделать накануне...

Внезапно волосы у него на затылке встали дыбом. Ощущение, будто кто-то находится рядом с ним, сделалось сильнее, чем когда-либо. Он обернулся — и у него перехватило дыхание. Конечно же, ему это снилось! Ибо лунное сияние из дыры, казалось, усилилось, и в этом тусклом свете Симону показалось, что он увидел фигуру в плаще, лицо которой было скрыто капюшоном.

— Симон из Гитты, выслушай меня сейчас и внимательно вслушайся в мои слова.

На мгновение Симон ощутил странный ужас ночного кошмара. Он напрягся, готовый вскочить и сражаться насмерть.

— Не бойся меня, — продолжал голос. Он казался таким же слабым, как и сам силуэт, словно доносился откуда-то издалека.

— Кто ты? — прошептал Симон.

— Люди называют меня Тагесом из Расены и считают этрусским колдуном, но я родился в Галлии, получив имя Трог. Выслушай меня, и ты узнаешь мою историю и поймёшь, почему я возненавидел Рим.

Симон немного расслабился; ни один враг Рима никак не мог быть врагом для него. Он снова подумал, не снится ли ему это. Конечно, ему казалось, что мягкое оцепенение окутывало его, незаметно успокаивая страхи. И как мог он теперь не разглядеть блеска глаз глубоко под капюшоном? — глаз старых, проницательных, полных тёмной мудрости…

— Я был рождён для рабства, — прошептал голос. — Мои родители были пленниками, которых привезли из нарбонских лесов; в их жилах текла гордая кровь друидов, но их заставляли работать на огромных фруктовых фермах Кампании. Наша жизнь была тяжёлой и горькой. И всё же я не всегда был несчастлив, потому что не знал другой жизни, а мои родители умудрялись обучать меня знаниям друидов нашего народа и тайным магическим рунам. Затем, когда мне было двенадцать лет, пришёл Спартак со своей огромной армией рабов и освободил нас вместе со всеми другими рабами, которые трудились вместе с нами — Спартак, беглый фракийский гладиатор, который собрал вокруг себя могущественное войско, потрясшее Рим до основания и едва не погубившее его! Да, но этому не суждено было сбыться, ибо настал злополучный день, когда вероломные союзники предали наше войско в руки римлян. Тогда Рим послал против нас могучую армию из множества легионов, самую большую из всех, что они когда-либо собирали, под предводительством Марка Красса, их богатейшего военачальника. И во время последней отчаянной битвы мы потерпели поражение. Сам Спартак пал смертью храбрых, сражаясь с римлянами до конца, пока легионеры не оставили попыток взять его живым и не изрубили на куски. Когда бойня закончилась, там осталось шесть тысяч наших солдат, которые сложили оружие в надежде на помилование. Лучше бы они сражались до конца вместе со своим вождём! Римляне распяли их всех на крестах, чтобы они умерли, в назидание всем рабам, которые в будущем вздумают взбунтоваться против власти, правящей миром. Мой отец был среди распятых; мою мать разлучили со мной и отдали солдатам, и больше я её не видел. По молодости меня пощадили и снова продали в рабство. Ещё два года я трудился на железных рудниках Норика*, лелея свою ненависть. Затем боги даровали мне шанс на спасение, и я бежал в горы. Некоторое время я жил как зверь, часто оказываясь на волосок от смерти, двигаясь на запад по холмам, болотам и лесам, пока наконец не пришёл в Галлию и не нашёл родственников, которые помогли мне. Это было почти сто лет назад, но огонь ненависти в моей груди и сейчас пылает не слабее, чем тогда, когда он только разгорелся. Эта ненависть поддерживала меня в достижении моей цели и позволила мне жить дольше отпущенного мне срока. Она вела меня по всей земле в поисках тайн, которых избегает большинство людей. Во всём мире нет человека, более сведущего в колдовстве, чем я! Многие годы я жил в Галлии, изучая всё, чему могли научить меня друиды. Но этого было недостаточно — я продолжал искать ещё более тёмную магию. Я побывал в Британии, Иберии, Африке и Египте, даже в Парфии и дальней Сине, изучая обычаи и знания жрецов, мудрецов, волхвов и магов тех земель. И по мере того, как я странствовал, моя власть росла, а вместе с ней и моё богатство, так что, когда через два десятка лет я вернулся в Италию, я был состоятельным человеком. И наконец я поселился в Расене и принялся изучать самую тёмную магию из всех, магию этрусков, которая берёт своё начало в Шумере и Аккаде и в ещё более древних временах и народах. Однажды я вернулся в Кампанию и лунными ночами часто копался в земле, отыскивая кости солдат Спартака, которые были распяты и похоронены на обочинах дорог. Я превратил их в пепел, а когда наконец вернулся в Расену, то посадил дуб и напитал его корни пеплом тех, кто погиб, сражаясь с Римом. Взгляни, Симон из Гитты — этот посох, который я держу в левой руке, был выточен прошлой осенью из этого дерева, при свете убывающей луны!

* Римская провинция на территориях современной восточной Австрии.

Симон содрогнулся. Выросший в Самарии, насквозь пронизанной колдовством, он был достаточно осведомлён, чтобы понимать значение таких вещей.

— Теперь моя жизнь близка к концу, — продолжал Тагес, — и это хорошо, потому что в течение последнего десятилетия она поддерживалась только магией, так что я не могу выносить прямого солнечного света. Я призвал на помощь самого тёмного из всех этрусских демонов, великого Тухулку; и в час моего триумфа он убьёт меня, как в былые времена он поразил молнией царя Гостилия, который осмелился призвать его. Но о смерти я не беспокоюсь; только ради мести я и жил. Я прожил эти двадцать пять лет, и теперь день моей мести близок. Узри же, Симон из Гитты!

Симон в зачарованном молчании наблюдал, как фигура извлекла какой-то предмет из-под своего тёмного одеяния. Это был римский меч, лезвие которого мерцало мягким светом, похожим на отражение лунных лучей.

— В этот самый день, сто лет назад, — продолжал глухой, шепчущий голос, — Спартак вместе со многими своими товарищами по плену бежал из школы гладиаторов. Этот меч, который я держу в руках — тот самый, который он отнял у своих врагов-римлян, чтобы пользоваться им самому. Именно этот меч он сжимал в руке, когда, наконец, был сражён, обагрив лезвие кровью своих врагов, даже когда падал. Ах, ни один человек никогда не боролся с римской тиранией с большей яростью, чем Спартак! Красс подобрал этот клинок и сохранил его для себя, в память о своей победе. Он был с ним, когда годы спустя Красс повёл другую огромную армию в завоевательный поход на Парфию. Но на этот раз боги не были благосклонны к Марку Крассу; парфяне разбили его, взяли в плен и обезглавили. И в течение многих лет меч Спартака находился во владении парфянских царей, которые ничего не знали о его природе. Год назад я послал Досифея, самаритянина-чародея, к парфянскому двору, чтобы узнать о местонахождении клинка и выкупить его. Он добился успеха, и теперь, Симон из Гитты, в этот самый день ты будешь держать этот меч в руках, чтобы он мог нанести свой последний удар Риму! А теперь спи, тебе понадобятся силы. Когда ты выйдешь на арену, то услышишь мой голос. Подойди же ко мне и прими из моих рук этот меч.

Симона охватила страшная усталость; фигура перед ним, казалось, таяла и исчезала вдали. Он снова почувствовал, что остался один, и его последней мыслью, когда он снова лёг на свой тюфяк, было, что всё это, разумеется, не более чем сон...

III

Досифей остановился на дороге и оглянулся, когда с далёкой арены донёсся рёв. Солнце уже стояло высоко на востоке. Огромные толпы, которые ранее заполоняли Виа Салария, устремляясь сюда из Рима, чтобы посмотреть на кровавое зрелище, теперь уменьшились до жалкой горстки опоздавших.

«Это положит конец убийствам зверей и объявлению гладиаторских боёв», — размышлял Досифей. Он взглянул на своего ученика, заметив, что мальчик озабоченно нахмурился.

— Не беспокойся об этой безумной толпе, Менандр — они жаждут крови, и теперь пожнут то, что посеяли. Как писал поэт Книги: «Воздай им по делам их, по злым поступкам их; по делам рук их воздай им, отдай им заслуженное ими»*.

* Псалтирь 27:4.

— Я беспокоюсь не о них, господин, — сказал Менандр, — а о храбром самаритянине-гладиаторе, о котором вы мне рассказывали. Доживёт ли он до того момента, чтобы присоединиться к нам?

— Одному Ваалу известно. Опасность велика. И всё же Карбо, не колеблясь, направился прямо к нему. Я почти чувствую, что он человек судьбы, а таким благоволят боги...

— Эй, добрый Досифей, подожди!

За ними пешком спешила грузная фигура. Когда человек подошёл ближе, Досифей увидел, что это Атилий. Рабы, следовавшие за Менандром и Досифееем, повинуясь взмаху руки последнего, остановили четырёх мулов, которых вели под уздцы.

— Почему вы не присутствуете на играх? — спросил подрядчик, тяжело дыша, когда поравнялся с ними. — А где же ваш хозяин, добрый Тагес?

— Тагес больше не мой хозяин. Когда час назад я проводил его к его месту в амфитеатре, он сообщил мне, что мои услуги, которые я оказывал ему, подошли к концу. И теперь, поскольку такие зрелища, как то, что сейчас начинается, мне не по вкусу, я возвращаюсь в Рим.

— Как интересно. Надеюсь, вы не поссорились?..

— Нет, добрый Атилий, мы расстались по-дружески. И могу сказать, что мой бывший хозяин, как и я, высоко ценит все те услуги, которые вы ему оказали. Доброго здоровья вам, мой друг, и в связи с этим я хотел бы предложить последовать моему примеру и держаться сегодня подальше от кровавых зрелищ. Прощайте.

Атилий, стоя посреди Виа Салария и наблюдая, как самаритянский чародей и его спутники продолжают свой путь на юг, внезапно почувствовал странный озноб, несмотря на жаркое утреннее солнце.

— Пожалуй, я последую этому совету, — пробормотал он. — Да, на арене сегодня будет знойно. Нет смысла терпеть шумные толпы, когда в Фиденах так много достойных винных лавок, клянусь Бахусом!

Сон — вот и всё, чем могло быть это призрачное видение в ночи. Симон полностью осознал это сейчас, когда стоял в окружении суровой реальности — последней своей реальности.

Реальность представляла собой огромный овал яркого солнечного света на светлом песке. Симон стоял в центре этого овала, одетый лишь в тёмную набедренную повязку. К его левому предплечью был пристёгнут небольшой круглый щит, а в правом кулаке он сжимал изогнутую сику. За пределами овала, в тени огромного навеса, защищавшего от солнца, он почувствовал волнение огромной толпы, которая ждала, когда он прольёт свою кровь. За мгновение до этого, когда он вышел на арену, они улюлюкали и выкрикивали свои насмешки, потому что ведущий объявил его не гладиатором, а непокорным рабом, которому будет предоставлена необычная возможность умереть с оружием в руках, в качестве разогрева перед настоящими боями, которые должны были последовать за этим. Среди насмешек прозвучало несколько возгласов одобрения; проницательное меньшинство признало в осанке и крепкой мускулатуре юноши опытного тренированного бойца, а некоторые даже приняли вызов тех, кто считал, что у них есть все шансы, поставив свои денарии на Мария Пугио.

Но сейчас толпа притихла. Подняв щит, чтобы прикрыть глаза, Симон мог смутно видеть их — ряды за рядами, уменьшающиеся до того места, где край арены поднимался высоко вверх, поддерживая мягко колышущийся навес. Их было пятьдесят тысяч, по крайней мере, так ему сказали — самая большая толпа, которая когда-либо собиралась, чтобы увидеть, как он борется за свою жизнь. Казалось, они окружили его, как свернувшееся тело какого-то огромного выжидающего зверя, так что он чувствовал себя насекомым, зажатым в лапах недоверчивого кота, который ждёт, когда он сделает первый шаг...

Внезапно в толпе раздался рёв, и на солнечный свет вышла вторая фигура. Это был Марий Пугио, одетый, как и Симон, в одну лишь тёмную набедренную повязку, с ножом и круглым щитом в руках. Едва ли не четыре пятых всей собравшейся толпы поднялись, чтобы поприветствовать его, разве что кроме женщин на задних рядах — им сидячих мест не досталось, так что они и до того стояли. Даже большинство дворян в белых тогах поднялось в знак приветствия со своих самых удобных и почётных мест, ибо это было редкое удовольствие для всех. Пугио был одним из величайших бойцов, которых когда-либо знала арена, и прошло уже несколько лет с тех пор, как толпа в последний раз видела его в бою.

Гладиатор поднял руку с оружием в ответ на приветствие толпы, на его лице застыло выражение презрительной самоуверенности. Симон крепче сжал рукоять своей сики, когда увидел, что нож Пугио был вовсе не боевым оружием, а чем-то вроде короткого кинжала, которым расправлялись с ранеными и побеждёнными гладиаторами. Это оскорбление вызвало у Симона прилив ненависти, но он подавил её, так что единственной его реакцией были прищуренные глаза и сжатые губы. Он знал, что, скорее всего, сейчас умрёт, что ему не справиться с таким бойцом, как Пугио, но сейчас важно было сохранять хладнокровие, чтобы, если это окажется возможным, сразить своего врага, забрав его с собой на тот свет.

В толпе снова воцарилась тишина. Симон присел в боевой стойке, когда Пугио начал приближаться к нему по песку.

Симон, не сражайся с ним. Иди ко мне.

Он резко обернулся, поражённый. Голос не звучал — казалось, он исходил из его головы. Он был чётким, требовательным, неотразимым.

Подойди ко мне, быстро!

Затем, в первом ряду толпы, на западной стороне арены, Симон увидел тёмную фигуру в плаще и высоком капюшоне, держащую в худых руках продолговатый тканевый свёрток. Внезапно он понял, что его сон прошлой ночью не был сном.

Симон, иди сюда!

Симон резко вбросил сику в ножны и бросился к стене арены, прямо к месту под стоящей фигурой. Толпа взвыла в насмешку над тем, что она сочла трусостью, а затем взвыла ещё громче в знак протеста, когда человек в капюшоне развернул свёрток, который держал в руках, и на песок упал короткий римский меч. Этого не было в правилах!

А теперь, Симон, хватай меч — и сражайся!

Симон схватил оружие и развернулся, чтобы увидеть, как Пугио надвигается на него. Он умело отразил нож своим щитом и нанёс удар. Пугио едва успел уклониться от удара и присел в защитной стойке; струйка крови потекла по груди в том месте, где его задел меч. Спокойную надменность на его лице сменили изумление и свирепый взгляд. Симон почувствовал, как по его телу пронёсся прилив силы, боевое безумие разожгло его кровь. В этот момент ему показалось, что он окружён врагами в римских доспехах, которые рубят и колют его.

— Римские свиньи! — взревел он на языке, на котором никогда раньше не говорил, и бросился в атаку.

Пугио снова отскочил назад, поражённый тем, что человек, которого он с относительной лёгкостью одолел накануне, внезапно превратился в противника огромной силы и мастерства, похоже, обезумевшего от ярости. Наставник-гладиатор продолжал отступать в обороне перед ураганной яростью атак меча нападавшего, отвечая на них ударами короткого кинжала, когда ему это удавалось. Клинки звенели и скрежетали по щитам в течение коротких яростных мгновений, слишком стремительных, чтобы толпа могла уследить за происходящим. Симон прорычал фракийское ругательство, сделал ложный выпад и нанёс молниеносный удар. С опозданием на мгновение Пугио попытался отразить его своим круглым щитом, а затем левая рука гладиатора упала на песок, а из обрубка локтя хлынула кровь.

— Нечестная игра! — закричал кто-то. — Нечестно!

Пугио, осознав в этот момент, что он обречён и обесчещен, отбросил все защитные меры и нанёс удар. Остриё кинжала задело щёку Симона, который едва успел увернуться. Он снова взмахнул мечом, и правая рука Пугио, всё ещё сжимавшая нож, оторвалась от запястья и присоединилась к его отрубленной руке на полу арены. Гладиатор споткнулся, упал на песок и с трудом попытался подняться, но быстро ослабел, когда из обеих конечностей хлынула кровь.

— Нечестно! Нечестно! — Теперь вся толпа была на ногах, крича и жестикулируя поднятыми вверх большими пальцами. — Пощади его! Пощади Пугио! Он бы победил тебя в честном бою, негодяй!

Симон взмахнул окровавленным мечом и вызывающе зарычал, оскаливая зубы перед воющей толпой:

— Нет, вы, римские мясники! — заорал он, удивляясь, откуда так хорошо знает фракийский язык. — Вы пощадили шесть тысяч моих соратников, когда они оказались настолько глупы, что сдались вам? Вы когда-нибудь пощадили хоть одного человека, который осмелился бороться за свободу против вашего кровавого правления? Вы пришли сюда посмотреть на кровь, вы, вопящие свиньи, и сейчас получите эту кровь!

Симон яростно вонзил свой меч между рёбер поверженного гладиатора, затем вырвал его, выбросив дугу алых капель, и помахал им перед зрителями. Толпа завопила громче, чем когда-либо, разъярённая тем, что её воле воспротивились, даже больше, чем нарушению правил. Симон яростно взревел в ответ, испытывая дикое ликование, желая перепрыгнуть через стену и ворваться в их гущу, рубя и убивая.

Симон, а теперь воткни меч ему в грудь ещё раз и вырви его сердце.

Зарычав, Симон повернулся, наклонился и вонзил клинок в тело под рёбра, затем резким движением вытащил его, сделав косой разрез и оставив глубокую зияющую рану. Едва осознавая, что делает, он сунул в неё левую руку и принялся копаться в кровавой жиже, пока пальцы не сомкнулись на всё ещё бьющемся сердце. Затем, с треском разрывая волокна и сосуды, он яростно вырвал его и поднял вверх, пока яркая кровь струилась по его руке и боку.

Толпа ахнула, затем медленно затихла в ужасе от этого зрелища. Симон почувствовал, как ярость истекает из него тёмным потоком. Почему-то это больше походило на странный ритуал, чем на гладиаторский бой.

А почему бы и нет? Ибо разве зрелище на арене изначально не было ритуалом жертвоприношения тёмным богам, практиковавшимся этрусскими жрецами задолго до того, как римляне переняли его и превратили в игру? Внезапно ярость Симона улеглась, и он с отвращением отшвырнул от себя сердце и меч.

— О, Спартак! — закричала фигура в плаще. Спартак, сейчас, в этот миг, ты отомщён Риму!

Симон понял, что старик теперь кричит своим собственным голосом. Его тёмный капюшон откинулся на спину, и открывшееся при этом лицо оказалось похожим на лицо скелета, чьи тёмные глаза горели неземным светом — светом жгучей ненависти. Те, кто были ближе всего к нему в толпе, в ужасе отпрянули.

— Колдун! — выкрикнул кто-то. Другие подхватили крик: — Убейте его! Убейте его!

Но тут старик вытащил из складок своей мантии тёмный зеленоватый предмет. Он поднял его, и Симон увидел, что это изображение какого-то крылатого существа со щупальцами.

— Приди же, о великий Тухулка! — воскликнул колдун голосом удивительной силы. — Пир накрыт!

Раздался громкий треск деревянных балок. Симон в ужасе вскочил и понёсся к центру арены. Раздирающий звук становился всё громче, толпа громко вопила от страха. Остановившись в центре, Симон почувствовал, как песок задрожал у него под ногами; край арены перед ним, казалось, раскачивался и сминался, словно гибнущий корабль. Крики толпы стали невыносимо громкими. Симон бросился ничком на песок и закрыл голову руками.

Раздался продолжительный ревущий грохот, который смешался с отчаянным воплем пятидесяти тысяч обречённых душ.

Симон медленно поднялся на ноги, кашляя, поскольку пыль всё ещё клубилась, заволакивая всё вокруг. Когда она медленно осела и рассеялась, Симон, ощущая свою ничтожность и ужас, уставился на огромный круг разрушений и резни, окружавший его. Из бесчисленных глоток умирающих вырвались истошные вопли и стоны.

Симон содрогнулся. Он взглянул на небо и с облегчением увидел, что оно снова стало безоблачным и голубым. Каким-то образом, понял он, здесь на мгновение открылся чудовищный проход; но, должно быть, звёзды расположились не совсем верно, потому что он снова закрылся. И всё же этого мгновения было достаточно, чтобы осуществить цель Тагеса, чья неистребимая ненависть к Риму заставила его в конечном итоге пожертвовать собственной жизнью, чтобы уничтожить своих врагов...

— И сказал Самсон: умри, душа моя, с филистимлянами! — пробормотал Симон, вспоминая слова древней книги. — И обрушился дом на владельцев и на весь народ, бывший в нём*.

Затем он собрался с духом, чтобы сделать то, что, как он знал, должен был сделать, чтобы покинуть это место живым и безвестным.

* Книга Судей 16:30.

Перевод В. Спринский, Е. Миронова