Первый раз я читал А.Столярова в 1990-м – сборник «Изгнание беса», непривычная обложка, чумовые иллюстрации, удивительный рваный ритм, сюжет и богатство идей, на которые автор был удивительно щедр, жесткость автора и текста к героям, когда не оставалось ни то что надежды – а и силы хватануть ртом воздух. Книга почти физически перестраивала что-то внутри (кстати, таков был, отчего-то, эффект от всех четырех томиков серии «Новая фантастика» — «ОЗ, или Сорок лет спустя» Стругацких (прочитанных, впрочем, пару годами ранее, в «Юности»), «Опоздавшие к лету» Лазарчука (первые три части цикла), «Очаг на башне» Рыбакова, за который, кстати, – потом, намного позже, – прощались многие странности поздней его прозы). Заглавное «Изгнание беса» отчего-то казалось тогда самым пронзительным (наверное, потому что героями были подростки – входило как-то в резонанс); самым же странным и крышесносным – «Телефон для глухих», который тянуло перечитывать, чтобы все же попытаться разобраться с вязью событий.
Потом, в 1992-м был «Малый Апокриф» — самая странная книга первой половины девяностых, в которой (тогда) выстреливало все: и проза, и поэзия. Входило в резонанс с тогдашним моим, читателя, ощущением «города-и-мира». «Альбом идиота», «Ворон», «Сад и канал» — в девяносто втором-третьем, их тянуло перечитывать раз за разом.
В 1993-м вышел сборник «Монахи под луной», с которым «ранний Столяров» достиг какого-то внутреннего предела. Заглавный роман невозможно было читать влёт, наискось – невозможно чисто физически; приходилось откусывать небольшие фрагментики, протискиваться сквозь вязь слов, рисующих душный, пыльный, серый мир. Слова пережимали читателю глотку, и можно было или возненавидеть автора и отбросить книгу, или передвигаться неспешно, от укрытия к укрытию, слегка офигевая от того, как это сделано...
(Всё сопутствующее, все ставшие мне известными позже, уже в двухтысячных, «будешь долго стругать – станешь столяровым», апломб и гордыня, знаменитый доклад и прочие знаки живого человека для тогдашних текстов – и восприятия их – не значили ничего; человек – отдельно, книги – отдельно).
С выходом сначала «Детского мира», а потом «Богов осенью» — все переменилось. Не то что-то ушло, не то что-то добавилось в авторе и в читателе, однако столяровские романы/рассказы/повести девяностых в резонанс не входили. «Просто проза», пусть и хорошо (а то и прекрасно) написанная. Потом был еще странный, выбивающийся из всех тогдашних канонов «Жаворонок», после которого Столяров исчез – до второй половины двухтысячных. Где-то вдали мелькнул и исчез, до наших полок не добравшись, «Наступает мезозой». Стали появляться отдельные рассказы и повести; «Нева», «Если»... Вышел «Освобожденный Эдем» — странный пересказ около-переслегинских идей: живо, полемично, но...
И теперь, наконец, новый сборник.
Но – все так же: «довольно странные впечатления», которыми не могу не поделиться.
Прежде всего, о несомненном плюсе – это целостный авторский сборник: не «с мира по нитке – голому рубашка», как это частенько случается в наших палестинах со сборниками, а вот именно подборка текстов, где автор раз за разом проворачивает камешек персональной идеологии новыми гранями. А рассказывает автор – о будущем. О том будущем, фрагменты которого вполне возможно заметить здесь-и-сейчас. Пожалуй, не было бы преувеличением говорить, что рассказы сборника выстраиваются в эдакий «тезис – антитезис – почти-синтез».
Тезис. «Мелодия мотылька». Самый отвратительный вариант будущего в сборнике: мир, глобализированный до последних пределов, мир, где не осталось ничего, кроме корпораций, превратившихся в окромешные организмы с человеком-функционалом на службе; есть, правда, и «мир-за-стеной», но он живет по неясным смутным законам и присутствует лишь в картинках корпоративных медиаканалов – измененных относительно реальности. Нарочито сухой и безыскусный (ну, как для Столярова) язык, функциональность которого прерывается и прорывается лишь там и тогда, когда в наперёд расчерченную реальность этого будущего вдруг врывается Любовь – как фактор, планированию не поддающийся и оттого подлежащий безусловному купированию. Простенькая история о, без малого, Ромео и Джульетте будущего – и предсказуемая притом, поскольку мы давно и твердо знаем, чем заканчиваются истории всех бывших и грядущих ромео и джульетт. И при этом – непривычная для нынешней фантастики объемность мира, встающего за авторскими словами, – пусть даже этот мир и воплощает распространенные здесь и сейчас не то страшилки, не то ожидания. Мир, где дети выращиваются в корпоративных детских домах, а жизнь предсказуема до последнего вздоха, до выбора жены из корпоративного альбома (с предоставлением, понятное дело, льгот и скидок на персональное виртуальное пространство). Место, где виртуальность отменяет и мир вещей, и мир вообще – где и одежный шкаф, и Венеция, куда ты отправляешься в корпоративный тур, – одинаково нереальны (и именно оттого обладают наивысшей ценностью). Мир, где твое персональное пространство – лишь выкупленные виртуальные модули, и до океана не дойти никогда, а по песку ползет все тот же, тот же, тот же краб – раз за разом и навсегда. Мир, где даже проблеск надежды – не более чем хрупкие крылья виртуального мотылька, получающего свободу, лишь пока не завершится скрипт. И все это – почти без эмоций, без проклятий в сторону будущего и почти без экзальтаций вокруг растоптанных жизней и судеб.
Антитезис. «Звезды и полосы». Если «Освобожденный Эдем» был своего рода «переслегин-лайт», то «Звезды и полосы» — «комикс-для-тех-кто-все-равно-не-догнал». По стилю – доведенный до предела и очищенный от протагонистов-людей «Жаворонок». Здесь нет героев. Вообще нет. Как и людей. Здесь есть, как и обещает подзаголовок, «хроника». Моделирование мира, который стал другим (разве что – кажется, в этом мире невозможны все страсти и ужасы техногенной, но глухой к человеческому «я» цивилизации из «Мелодии мотылька»). Повесть, где на две трети текста расписана «сбыча мечт» немалого сегмента общественного сознания России двухтысячных: мир без США. Но этот мир получился именно в формате «без» (дескать, вычтем из текущей реальности это, это и еще во-он то – и все станет просто прекрасно), без попыток увидеть новые сущности, которые этот новый мир станет порождать. Ну и главное – без людей-то, оказывается, художественное произведение невозможно: живенько написанные футурологические грезы остаются не более, чем «китайскими елочными игрушками». Отсюда и явление нового мира – не оформившегося еще, странного «гражданского общества с «коктейлем Молотова»» считывается с усмешкой почти непонимания: и стоило уничтожать Америку, чтобы... И вот здесь пригодилась бы не «хроника», но сюжет вокруг жизни отдельного человека. А так-то...
Одно, разве что, несомненно: мир «Звезд и полос» с куда большими трудностями может превратиться в мир «Мелодии мотылька» — ну хотя бы в силу «конца монополярности». Кажется, для автора это имеет немалый смысл.
Почти-синтез. «Мир иной». Я, конечно, не сумел удержаться от этого вот «почти-», однако наметки мира, который был бы принципиально инаков двум другим вариациям будущего, представленным в сборнике, в повести существуют. Больше всего, кстати, «Мир иной» напомнил «Ворона» того же Столярова – повести вообще отражают друг друга, словно поставленные одно к другому зеркала. Все та же идея творения нового мира – и цены, которую приходится за жизнь в таком новом мире платить. Правда, «Ворон» кажется более взрослым, выверенным и трагическим, что ли. В конце концов, там мир создавался словом и не мог восприниматься как игрушка: там была конечная неуверенность творца, опровергнуть которую можно было лишь одним способом – умерев и ожив в том, что создал ты сам, из ничего. «Мир иной» — своего рода паллиатив: в тамошнем пространстве, создаваемом в виртуальных сетях, живут по законам игры (как, впрочем, везде – здесь и сейчас – в интренет-коммуникаций). Аватарки, пряничные домики новой реальности, хоровод образов, почерпнутых из массовой культуры – они оживают в этом новом мире и делаются уже не маской, но личиной, все крепче срастаясь с лицами: Мальвина, Ковбой Джо, Чубакка, Принцесса Лея... В «Вороне» герой оживлял тексты (если те оказывались настоящими); в «Мире ином» герои судорожно ищут образы, которые могли бы выразить их внутреннюю сущность – и находят лишь расхожие штампы массовой культуры. В «Вороне» был Текст, который оживал, потому что он Настоящий. Здесь – новая реальность, которую создаем мы сами, потому что настоящие – только мы. Здесь, в мире ином, выбранные нами маски-картонки вдруг делаются живыми, и, оказываясь по-эту-сторону, мы становимся теми, чей облик выбираем, чтобы казаться другими.
Но слишком сильно ощущение эдакой усталости автора, эдакого социального фатализма: бунт против государства, против Системы утратил всякий смысл – и едва столкнувшись с давлением «железной пяты», герои бегут прочь; все рассуждения о «новой земле под новым небом» оказываются, на поверку, лишь игрой. Варианты выхода из ситуации – нарочито классичны: путь «эльфов» (уйти в следующий виртуальный мир и закрыть за собой дверь – вперед, к Заокраинному Западу), путь «простого человека» (сбежать из волшебной страны, и тогда даже «глухие окольные тропы» сделаются недоступны и невидимы), путь «эскапистов» («там, на Земле, меня просто нет»; но, заметим, это все равно не сопротивление). Действие свертывается, заканчиваясь буквально на нескольких страницах, словно автору не хватило дыхания. Столяров времен «Ворона» казался человеком, верящим в силу слова – Столяров «Мира иного», кажется, не верит ни в человека, ни в мир, ни в слово. Впрочем, он еще лелеет – напоказ – надежду, что вот-вот, буквально за поворотом – и сами правила мира и человека изменятся и станут другими. ..правда, до поворота этого все никак не добраться.
Итого: «слишком много для Атоса, но слишком мало для графа де Ла Фер». ..ну и, к тому же, становится немного жаль, что нам довелось увидеть, как рок-н-ролл закончился.
цитировать
свернуть ветку