РАДИО:РАДУГА

Женщина каждую ночь

Отправляется в тайный путь.

Поль Элюар «Мир-одиночество»

Там, в ночи, есть, я знаю, все семь чудес света, там есть вечность, отчаяние и чародейство.

Там на ощупь бродят в дебрях наших фантазий обитатели старых сказок.

Там есть ты, о лазутчица чудная..

Робер Деснос «Пространство сна»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: ЗОВ ЛУНЫ

ГЛАВА 1

Чудовище прячется за зеленой стеной виноградника всего в паре шагов. Клара не видит его, но отчетливо слышит тяжелое дыхание: уф-уф, уф-уф; чует тягучий запах, похожий на аромат дешевого одеколона и крепких сигар. Когда Чудовище поворачивается, лязгая и скрипя, виноградная стена трясется так, что осыпаются листья. Сухой ветер уносит их вглубь лабиринта, кружа вместе с желтой пылью и мелким мусором.

— Выходи! Я знаю, что ты здесь!

Голос звучит тихо, палящее солнце выжгло его без остатка. Чудовище замирает. На цыпочках Клара подходит к зеленой стене и вглядывается в сплетение ветвей и густой листвы. С той стороны ничего нет.

Лабиринт виноградника карабкается вверх по склону холма. Снизу Клара видит дом на вершине — белый особняк со сверкающими окнами. Рядом качаются кипарисы, тонкие, как церковные свечки. Шато Сильва, её дом… Туда ей и нужно попасть, только зачем — Клара не помнит. Она бесшумно идет по дорожке из слоистого желтого камня. Чудовище движется следом, не показываясь, но не отставая ни на шаг. Уф-уф, уф-уф…

Нестерпимо жарко. Дрожит раскаленный воздух, а солнце выглядит бесформенным пятном, едва различимым на бледном небе. Клара задыхается в тяжелом зное, а резкий ветер не приносит ни малейшей прохлады. Лишь швыряет в лицо колючие песчинки, гоня её отсюда прочь. Мокрое от пота платье липнет к спине.

Дом близко; если бежать напрямик она бы управилась за десять минут. Но время идет, а Клара не приближается к нему ни на шаг. Всякий раз, когда ей кажется, что она вот-вот выйдет к шато, она оказывается в тупике, или дорожки лабиринта уводят её в противоположную сторону. Раньше, она помнила, виноградники стояли стройными рядами — и не было никаких лабиринтов и чудовищ. Но это было давно. Сейчас же… Клара поворачивает, и дом оказывается у нее за спиной. Чудовище дергается, едва не своротив виноградную стену.

— Хватит! Или выходи, или…

Не договорив, она идет дальше. Чудовищу плевать на её крики и Клара это знает. Как знает и то, что не стоит его опасаться. Не сейчас и не здесь.

Пот ползет по лбу тяжелыми каплями, щиплет глаза. Клара вытирает лицо рукавом и оглядывается в поисках выхода. Но видит лишь серую газетную страницу, запутавшуюся среди веток, как птица в силках. Во всю полосу — фотография Президента Республики: рука сжата в кулак, лицо как у надутой жабы. И жирный заголовок: «МЫ СПАСЕМ ПОРЯДОК!». Когда она протягивает руку, порыв ветра срывает газету и уносит в небо. Клара провожает её злым взглядом. В отличие от Господина Президента, она не может так легко подняться в воздух. Вместо того ей достались бесконечные желто-зеленые стены лабиринта, Чудовище и палящее солнце.

Отец встречает её за следующим поворотом.

Клара узнает его сразу, хотя не видела его много лет, да и стоит он к ней спиной. Худой, высокий, короткие волосы блестят сединой. Светло-серая форма республиканской гвардии совсем выгорела на солнце. Правый рукав разодран в клочья — там, где полковничьи нашивки вырваны с мясом. А ещё отец без сапог.

Клара останавливается за пять шагов, не решаясь подойти ближе. Отец? Она не ожидала его встретить. В то же время, Клара не удивлена: а где ему ещё быть, как ни среди своих виноградников? Чудовище за стеной снова начинает пыхтеть: уф-уф, уф-уф. Едва ли отец это замечает; он даже не вздрагивает — спина прямая, будто вместо позвоночника у него стальной прут.

— Клара.

Она молчит.

— Ты опоздала, Клара, — говорит полковник Сильва и заходится в громком кашле. На раскаленный желтый камень падают темные капли.

— Опоздала? Я… Куда?

Отец поворачивается. Его лицо похоже на восковую маску, того и гляди оплавится на солнце и потечет волнами. Щеки ввалились так, что выпирают острые скулы. И как Клара ни старается, она не может разглядеть его глаз — стекла очков сверкают точно две золотые монеты.

— Видишь их? — отец взмахом указывает на холм.

Клара глядит в ту сторону. Солнце слепит до боли, слезы текут в три ручья. Но она продолжает смотреть и, в конце концов, замечает рядом с домом несколько диковинных фигур.

Друг за дружкой они карабкаются по склону, спотыкаясь и раскачиваясь точно марионетки в руках неумелого кукловода. Это и есть куклы, вернее — люди, вырядившиеся в кукол. Огромные головы из папье-маше блестят на солнце аляповатыми красками. Слишком большие головы, для таких маленьких людей: кажется, ещё чуть-чуть и фигуры повалятся точно сбитые кегли и покатятся вниз по склону. Кларе мерещится глухой перестук, словно кто-то бьет в барабан из тыквы-горлянки.

В тот же момент Клара их узнает. Это же куклы-каприччо! Крестьяне наряжаются в такие маски на ежегодный фестиваль в Лос-Франка, а потом сжигают их на костре в день начала зимы. Маски: Сарацин, Ведьма, Солдат, Черт и ещё две, которые она не может разглядеть. И кому только в голову взбрело так рядиться посреди лета?

— Каприччо?

Отец кивает.

— Ты опоздала, — повторяет он. — Они забрали её.

Куклы спешат прочь от дома, на противоположную сторону холма. Мгновение, и они скрываются за кипарисами. Лишь Черт оборачивается: кроваво-красная голова с черными рожками наклоняется вправо, короткий плащик бьется на ветру. Черт взмахивает трезубцем в издевательском приветствии и спешит за остальными.

— Её? — переспрашивает Клара. — Кого они забрали?

Отец снова кашляет, сплевывает кровь. Клара бросается к нему — она хочет помочь, поддержать — но отец отступает, предупреждающе поднимая руки. Чудовище за стеной громко шипит.

— Мне ты не поможешь. Ты должна вернуть её, Клара.

— Кого?!

В ответ отец дергает головой. Он выпрямляется, расправляет плечи. Форма на груди бурая, от спекшейся крови.

— Пожалуйста, Клара, только ты… Верни её.

Клара облизывает пересохшие губы. Есть ещё один вопрос, который она должна задать. Важный вопрос.

— Отец? Но ты… Тебя же…

Полковник Сильва улыбается. Улыбка едкая, словно уголки губ подрезали опасной бритвой.

— Расстреляли? — заканчивает он. — Что с того? Сейчас это не имеет значения.

Чудовище с силой бросается на стену. Трещат ветки, осыпаются листья. Клара пятится.

— Верни её, Клара, — говорит отец. — Обещай мне.

— Но я даже, — она встряхивает пыльной челкой. — Я не успею. Они слишком далеко, мне не догнать. И Чудовище…

— Чудовище? — смеется отец. — Ты про моего старого друга? Не бойся, он тебе поможет. Я зову его Южный Почтовый.

Сухие ветви летят на землю. Клара вскрикивает и зажимает рот ладонью. Часть виноградной стены падает, а в образовавшейся дыре Клара видит Чудовище.

Вернее — часть его длинного тела. Тугие мышцы перекатываются под темно-зеленой шкурой, плоский роговой панцирь переливается на солнце. Уф-уф… Чудовище вздрагивает на каждом вдохе. Впрочем, Клара смотрит лишь на высокую дверь с пыльным окном. Сразу под стеклом белой краской выведен номер «14».

— Ты справишься, — говорит отец. — Я надеюсь на тебя.

Он указывает на дверь и та открывается. Клара смотрит на тесное сидячее купе, на жесткие скамейки — на одной сидит человек, пряча лицо в газете. Клара неуверенно шагает к двери, и тут же останавливается.

— Но…

— Не бойся. Южный Почтовый доставит тебя куда нужно.

Клара забирается в купе, садится на свободную скамейку.

— Но кого я должна вернуть?

Отец молчит. Дверь купе захлопывается. Клара прижимается к горячему стеклу, всматриваясь в стройную фигуру полковника Сильвы. Все ещё улыбаясь, тот достает из окровавленного нагрудного кармана дешевую оловянную свистульку — точно такую же он когда-то купил ей на сельской ярмарке. Свист, пронзительный и нервный, заглушает прочие звуки. Первый, второй… На третий сигнал Чудовище дергается. Клара ударяется лбом о стекло и открывает глаза.

Поезд часто запыхтел, набирая обороты. Уф-уф, уф-уф… За пыльным стеклом виднелся пустой перрон в богом забытой деревушке. К путям жались серые домики с красными крышами, чахлые картофельные грядки и ни одного виноградника в округе.

Клара отвернулась от окна. Она сидела в тесном и душном купе второго класса, пропахшем табачным дымом и дешевым одеколоном. Единственный попутчик уткнулся во вчерашнюю «Суаре». С первой полосы скалился в жабьей ухмылке Президент Республики, грозя кулаком жирному заголовку: «Мы спасем порядок!».

Заметив, что Клара проснулась, попутчик зашуршал газетой и посмотрел на девушку поверх очков без дужек. Клара смущенно поправила прилипшую ко лбу челку. Ладони оказались неприятно мокрыми.

— Дурной сон? — наконец спросил попутчик без всякого, впрочем, интереса.

Подцепив пальцем цепочку на шее, Клара вытащила тонкую оловянную свистульку и сжала её в кулаке. Она ведь что-то должна сделать, что-то очень важное… Она глубоко вдохнула.

— Надеюсь, только сон.

ГЛАВА 2

С шумом выдохнув облако пара, поезд дернулся и замер, точно испустил дух. Лязгнула напоследок вагонная сцепка. Прижавшись к окну, Клара глядела на перрон, по которому, толкаясь, уже бежали носильщики, спеша перехватить богатеньких пассажиров; тут все просто: кто успел, тому и сливки. Накрапывал дождик, и стекло с противоположной стороны украсила россыпь блестящих капель. Вот и всё, приехала. Добро пожаловать в столицу.

Клара поправила берет и проверила застежки стоящего на коленях саквояжа. Её попутчик, не попрощавшись, вышел из купе. Дверь он оставил открытой; холодный ветер тут же ворвался внутрь, швырнул в лицо колючую морось. Клара поежилась. И это середина июня! Но такое уж здесь лето: холодное и мокрое. Она подняла воротник тонкого пальто. В горах она надевала его только зимой, однако пора привыкать к другой погоде. Подхватив саквояж, Клара шагнула в мелкий дождь.

И едва успела увернуться от тележки, нагруженной цветными баулами.

— Осторожно! Дорогу! — заорал на нее носильщик, но потом смягчился. — Тебе помочь, а, девушка-красавица? Беру недорого.

Он кивнул на саквояж. Клара замотала головой и стиснула потертую ручку.

— Спасибо. Я сама… — не хотелось признаваться, что у нее совсем нет денег, впрочем, носильщик и сам догадался.

— А за поцелуй? — подмигнул он, но не успел он продолжить, как за его спиной прозвучал гневный окрик.

— Эй, вы! Мужчина! Не задерживаетесь! Я вам деньги плачу!

Сквозь толпу пробилась дама, в пышном платье и дорогой шляпке с перьями — очевидно хозяйка многочисленных баулов. На её плечах скалилась горжетка из лисы. Несмотря на прохладную погоду, женщина обмахивалась веером и смотрела по сторонам с таким видом, будто все норовят её обидеть.

Носильщик пожал плечами и двинулся дальше, разгоняя криками людей на перроне.

— Дорогу! Поберегись!

Дама, однако, задержалась. Смерив Клару взглядом, она брезгливо выпятила подбородок.

— Совсем обнаглели, — сказала она в сторону. — Уже совсем страх растеряли.

— Простите?

Дама не удостоила её ответом. Задрав нос, она удалилась вслед за носильщиком. Клара только захлопала глазами ей вслед.

Что-то не так? Может, с дороги она выглядела помятой, да и пальто не новое, потертое, но в целом ведь — ничего особенного. Женщина же смотрела на нее так, словно того не заметив, Клара превратилась в мерзкое насекомое. И в этом она была не одинока: другие пассажиры, проходя мимо, то и дело бросали на девушку недобрые взгляды. Неужели так заметно, что она чужестранка?

Клара глубоко вдохнула и постаралась взять себя в руки. Ничего такого нет на самом деле. Она просто себя накручивает: она устала, одна в чужом городе, нервы на взводе. Тут и не такое померещится. И немудрено: за последнюю неделю ей ни разу не удалось толком выспаться.

Клара смутно помнила эти дни, наполненные поездами, пересадками, незнакомыми станциями и туманными обрывками снов. Но сейчас её долгое путешествие на север подошло к концу. Клара нащупала в кармане картонный прямоугольник размером с визитку. Осталось совсем немного. Глядя исключительно под ноги, чтобы не засекаться на косых взглядах, Клара зашагала к зданию вокзала.

У высоких дверей топталась парочка крепких молодых людей в оливково-зеленых рубашках. С дежурными улыбками они раздавали проходящим цветные листовки. Вручили и Кларе.

С картинки героически улыбался краснолицый рабочий, точно младенца прижимая к груди гаечный ключ:

ПОДДЕРЖИ ПРЕЗИДЕНТА!

СТРАНЕ НУЖНЫ НОВЫЕ ФАБРИКИ И ДОРОГИ!

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ЗАЕМ — 5%

ВЫГОДНО И ПАТРИОТИЧНО!

Вот уж с чем Клара связываться не собиралась.

— Спасибо. Мне не надо.

Один из парней повернулся. Его рубашка была застегнута на все пуговицы, а узкий черный галстук так сильно сжимал ворот, что на шее выступили красные пятна.

— Чё?

— Мне не нужно, оставьте себе, — Клара протянула ему листовку.

Парень растерялся и глянул на приятеля. Тот сплюнул сквозь зубы.

— Оставь. Не видишь — она же из этих.

Он с силой дернул листовку из рук Клары, порвав бумажку пополам.

— Давай, проваливай отсюда. Твое счастье, что здесь полно народа. Но мы до вас доберемся. Разом покончим с заразой.

Он снова сплюнул, целясь в туфли Клары. Не попал. Клара аккуратно поставила саквояж на землю. Она плохо понимала, в чем суть дела, но оскорбление было слишком явным, чтобы смотреть на него сквозь пальцы.

— Извинись.

— Чё?

— Я сказала: извинись, — Клара сжала кулаки.

Было бы проще, будь они в горах. Наваху отец подарил ей на восьмилетие, как того требовала традиция. Но сейчас нож лежал на дне саквояжа. Впрочем, там, откуда Клара была родом, настоящая девушка могла постоять за себя и без оружия. Чтобы расцарапать лицо, нож в общем-то не нужен.

— А! Кто-то пискнул? — парень приставил ладонь к уху. — Неужто крыса-анархиса?

Его приятель заржал, как конь.

— А ты пни её сапогом. Каждой крысе мы найдем по сапогу.

Клара напряглась. Выходит, извиняться они не собирались. И в то же мгновение за спиной возник ещё один носильщик — крепыш с длинными усами.

— Эй! Девушка-красавица, а давай помогу!

Он схватил её саквояж, а второй рукой крепко сжал локоть Клары. И, прежде чем она опомнилась, потащил её в здание вокзала. Парни не ожидали такого и даже не попытались их остановить.

— Ты что? Совсем рехнулась? — зашипел носильщик. — Драться что ли собралась? У ваших совсем мозгов нет?!

— Что вы себе… — Клара дернула рукой. Носильщик её не слушал.

— Отделали бы тебя за милую душу и отправили бы в кутузку. Тебя же провоцируют, а ты и повелась, дуреха.

Клара с силой оттолкнула его — носильщик едва не упал.

— Эй! Ты чего? Я ж тебе помогаю!

— Да что тут происходит?! За кого вы меня принимаете?

Носильщик промолчал. Щурясь, он смотрел ей за спину.

— Баста. Доигралась.

Клара обернулась. Парни в зеленых рубашках разговаривали с высоким жандармом, указывая на нее пальцами, а тот кивал на каждое слово. Затем поправил ремень и тяжелым шагом направился к девушке. Носильщик выдохнул в усы.

— Доигралась, — повторил он. — Надо было их дразнить? У них же вместо мозгов одна тушеная капуста. А ваши для них, что красная тряпка для быка.

Он хохотнул, правда Клара не уловила соль шутки. Спросить же не успела — к ним подошел жандарм.

— Сударыня, — козырнул он двумя пальцами. — Могу я взглянуть на документы?

— Да. Конечно, — из внутреннего кармана пальто Клара вытащила паспорт. Жандарм взял его за самый краешек.

— Так-с, — протянул он. — И что тут у нас?

Клара промолчала. Люди, спешившие к выходу, избегали смотреть в её сторону.

Зал вокзала был круглым, с мутными от грязи стрельчатыми окнами. На чугунных скамейках вдоль стен спали люди, укрываясь газетами и бумажными мешками. А за открытыми дверьми виднелась привокзальная площадь, запруженная черными автомобилями; откуда-то доносился перезвон трамвая.

Над входными дверьми висел огромный, в два человеческих роста, портрет Президента Республики, выполненный в грубой, но яркой манере. Художник явно хотел придать физиономии Президента героическое выражение, только получилось плохо — слишком толстые щеки и слишком маленькие глазки. В итоге вид у Господина Президента, был такой, будто он мучается от запора, а взгляд — словно его застукали в сортире.

— Так-с… Клара Сильва, — прочитал жандарм, листая зеленые страницы паспорта. — Из самого Лос-Франка? Далековато забрались…

Клара пожала плечами.

— С какой целью прибыли в столицу?

— К тетке. Она живет здесь.

Жандарм обернулся к парням в оливковых рубашках. Те ухмылялись, не спуская с них глаз. Жандарм поправил фуражку.

— Кхм… Вот что. Не похожи вы на фотографию в документах, — голос его дрогнул. — У той волосы длиннее будут.

— Я подстриглась, — сказала Клара, не понимая, как можно к такому придираться.

— Неужели?

Жандарм закрыл паспорт и постучал корешком по пальцу.

— Сударыня. Проследуйте в участок. Там уж разберемся, подстриглись вы там или еще чего… Ваши вещи?

Он кивнул на саквояж и, не дожидаясь ответа, сказал носильщику:

— Бери. Пойдешь с нами.

Бедолага вцепился картуз.

— Э! Погоди… Ты меня в это дело не впутывай. Мне работать надо.

— В участке разберемся, — перебил его жандарм. Он заметно нервничал.

— Но… Что случилось? Я не понимаю, — Клара замотала головой. — Вы меня арестовываете? За что?

Жандарм натянуто улыбнулся.

— Только не стройте из себя дурочку, сударыня. Эти молодые люди утверждают, что вы грубо оскорбили Президента Республики. И судя по вашему виду, так оно и было.

— Оскорбила… кого?

Клара подняла взгляд на портрет. Президент и в самом деле выглядел оскорбленным, но она была здесь совершенно ни при чём.

— Слушай, Антуан, — носильщик перешел на доверительный тон. — Ну ты же знаешь этих. У них чихнешь не так — уже оскорбление Президента.

— Я — знаю, — жандарм поморщился. — Только ты и меня пойми. Они жалобу накатают, мне с начальством разбираться. Там, наверху, их любят. Так что хватит препираться.

Он взял Клару за запястье, носильщик с хмурым видом поднял саквояж. Похоже, он был уже не рад, что вызвался помочь.

— ВОР, УБИЙЦА И ЛЖЕЦ!

Нервный крик прозвучал как выстрел, заглушая гомон вокзала. Клара резко повернулась и успела заметить, как тип в длинном пальто и красном шарфе швырнул что-то в портрет Президента Республики.

Зал притих — на долгое мгновение — и в абсолютной тишине раздался влажный чавкающий звук. По груди Президента, по россыпи орденов и медалей, поползло огромное красное пятно. Кларе почудилось, что это кровь. Она испуганно сжалась и тут же поняла, что на самом деле это краска. Яркая, блестящая, красная краска…

Тип в красном шарфе захохотал во все горло, оглядывая изумленных людей. Лохматый и небритый, с болезненно перекошенным лицом — прежде чем кто-либо опомнился, он бросился к дверям, дико размахивая руками. Краска текла по портрету, падая на пол крупными каплями.

Первыми пришли в себя парни в зеленых рубашках. Не сговариваясь, они рванули за сумасшедшим, распихивая оказавшихся на пути. Какая-то женщина упала.

— Вот дрянь! — выдохнул жандарм.

Выронив паспорт Клары, он побежал за зелеными рубашками, на ходу доставая свисток. В зале нарастал гул, точно в растревоженном улье. Упавшая женщина завизжала, следом заплакал ребенок.

— Ничего себе… — прошептал носильщик. — Это так вы друг дружке помогаете?

Он поднял паспорт и вернул Кларе. Она уставилась на документы, не понимая, что ей теперь делать. Не идти же самой в участок?

— Быстрее. Или ты собралась ждать, когда они вернутся? Если они не поймают твоего дружка, они будут очень злые.

— Дружка? Какого дружка?! Я только приехала и…

Носильщик опешил.

— Стой! Так ты что, не из этих что ли?

Клара глубоко вдохнула.

— Нет. Кем бы они ни были.

Носильщик дернул себя за ус.

— А почему у тебя берет красный? Ты же социалистка? И гетры эти: цвета анархистов или как их… Черт ногу сломит в этих ваших народных фронтах и боевых отрядах.

Глядя на изумленный взгляд Клары, он всплеснул руками.

— Какого же черта ты тогда так вырядилась?! У этих брешистских молодчиков мозгов меньше чем у коровы. Увидят красную тряпку и вообще ничего не соображают. Сняла бы ты свой берет, не дразнила бы лихо.

Клара подняла глаза на пятно на груди Президента Республики. На полу под портретом уже натекла огромная красная лужа — пассажиры брезгливо обходили её стороной, словно это и в самом деле была кровь. Одновременно Клара отметила дюжину нацеленных на нее злых взглядов.

— Ну уж нет, — сказала она, поправляя берет. Непослушная челка сбилась на бок.

Носильщик переступил с ноги на ногу. Он тоже заметил, что все на них смотрят.

— Тогда давай поторапливайся. Лучше тебе взять такси. У меня тут приятель — довезет мигом и лишних денег не возьмет. Тебе далеко?

— Отель «Луна», — сказала Клара. — На набережной Святого Мартина. Знаете где это?

Плечи носильщика опустились.

— Что? Все так плохо?

ГЛАВА 3

— Ну что же, господа, приступим!

В зале кабаре «Лошадка» было темно. Свет позднего утра едва пробивался сквозь занавешенные окна, а внутри горела одна-единственная желтая лампа, её едва хватало на пару столиков. Всё остальное: столы с перевернутыми стульями, деревянный помост сцены и стойка бара, тонуло в зыбком полумраке. Последние гуляки покинули заведение пару часов назад, и сейчас о бурной ночи свидетельствовал лишь кислый запах пролитого алкоголя, да пышное боа, валявшееся на сцене. Швейцар в зеленой ливрее дремал у двери, не обращая внимания на компанию молодых людей, собравшихся под лампой. Он уже давно к ним привык, и хотя мало что понимал, ничему не удивлялся. Даже тому, что происходило сейчас.

— Этьен, душка, зачем ты забрался на стол? К чему этот… м… пафос?

Высокая темноволосая девушка в блестящем платье зевнула, прикрыв рот кончиками пальцев, и затянулась коричневой сигаретой. Звали её Ивонн Ванмеер, она была певицей, впрочем, не самой талантливой. Слова же она адресовала молодому человеку, который и в самом деле вскарабкался на шаткий столик и теперь пытался удержать равновесие, размахивая руками. Лицом и прической юноша чем-то походил на средневекового пажа, но все портил позолоченный монокль в левом глазу. Старомодный фрак лоснился в свете тусклой лампы.

— Настоящей поэзии нужна трибуна, — пританцовывая сказал Этьен Арти (так звали юношу на столе). — И сегодня этот стол станет трибуной, с которой начнется новая поэзия!

— Слова, слова, слова, — Ивонн качнула головой. На секунду её красивое бледное лицо скрылось за облаком табачного дыма.

Этьен задрал нос.

— Именно! Слова! Вот здесь они все!

Он взмахнул шляпой, которую держал в левой руке. Это был высокий полосатый цилиндр с мятой тульей. На какой барахолке Этьен раздобыл этот клоунский колпак, оставалось загадкой. Над содержимым же цилиндра он трудился два дня: ножницы, «Толковый словарь» и маниакальное упорство, пока шляпу не заполнил ворох мелко нарезанной бумаги.

Кроме Этьена и Ивонн в «Лошадке» собрались ещё четыре человека. Справа от столика сидел тощий молодой человек, с выражением лица, как у заблудившегося спаниеля. Филипп Санкре, или просто Флип — единственный поэт в Республике за которым Этьен признавал право на существование. Напротив, отражением в кривом зеркале, устроился Вильгельм Винкерс — невысокий, толстенький и настолько улыбчивый художник, что в ответ ему улыбались даже жандармы. У него на колене ерзала Сесиль, хрупкая девушка с глазами олененка, очередная модель и любовница. На Этьена девушка смотрела с нескрываемым восхищением, хотя, похоже, вообще не понимала, что тут происходит.

Последним в этой компании был нескладный Раймон Бильбоа. Со своим местом в искусстве он пока не определился, и с пугающей легкостью метался от поэзии к живописи, театру или сочинению романсов. Всё не срасталось, и терпели его лишь потому, что его отчим был владельцем «Лошадки». Сейчас Раймон стоял у стойки бара: в одной руке рюмка, в другой — початая бутылка черешневой водки. По-настоящему у него получалось только быть алкоголиком.

— Начнем, пожалуй, — сказал Этьен, встряхивая шляпу.

Часть бумажек вылетела из цилиндра и закружилась в медленном танце.

— Погоди, погоди, — Раймон помахал бутылкой. — Я все-таки не понял, что ты хочешь сделать?

Этьен наградил его уничижающим взглядом — с моноклем это ему особо удавалось.

— Я? Хочу? Я хочу докопаться до сути слов. Сбить подыхающую старуху-поэзию с ног, а из гниющих внутренностей вытащить поэзию новую и живую. Прямо из этой вот шляпы.

— Как фокусник кролика, — фыркнула Ивонн. — Иллюзия для дурачков. Ты что и впрямь думаешь, что можно писать стихи, просто доставая слова из шляпы?

Изящное колечко дыма устремилось к Этьену. Тот раздраженно отмахнулся.

— Все, без исключения, сближения слов законны, — заметил Флип. — И если мы хотим освободить слова от мертвых связей, этот способ ничуть не хуже прочих.

— Ладно, ладно, — миролюбиво сказала Ивонн. — Только двое на одного — нечестно! Давайте уже, докапывайтесь до своей сути.

Этьен скривился. Монокль блеснул желтым светом. Запустив руку в шляпу, он вытащил первую бумажку и громко прочитал:

— Отель, собака, книга, саквояж, — бумажки одна за другой полетели на пол. — Луна привычно зазывает висельников. Шепот орех зари востока очень хочет Клара…

Он замолчал. На некоторое время в полутемном зале кабаре воцарилась тишина. Сесиль по-прежнему смотрела на Этьена, но к восхищению во взгляде примешалась изрядная доля недоумения. И только Ивонн рассмеялась, беззвучно хлопая в ладоши.

— Браво! Браво! Что это было? По-твоему это стихи?

Этьен молчал, прикусив губу, и словно бы к чему-то прислушивался.

— Больше чем многое из того, что ты считаешь стихами, — заметил Флип.

Нагнувшись, он собрал рассыпанные по полу бумажки и убрал в карман пиджака. Чуть помедлив, вытащил мятую пачку сигарет — дешевых, не в пример тем, что курила Ивонн. В голове роились образы, рожденные стихотворением Этьена. Флип не ожидал подобного эффекта. Но слишком уж неслучайными выглядели строчки, появившиеся из вслепую соединенных слов. И, возможно, Ивонн была не так далека от истины, сравнив Этьена с фокусником, достающим кролика из шляпы. Он закурил и тут же закашлялся.

Ивонн не сдавалась.

— Раймон! Хоть у тебя есть голова на плечах? Скажи им!

— Что?

Раймон торопливо осушил стопку и быстро наполнил её снова.

— Скажи, что это не стихи, а бессмыслица!

Раймон крепко задумался, не решаясь принять ту или иную сторону.

— А мне понравилось, — подала голос Сесиль. — По-моему весело получилось. Я помню, мы так играли в детстве. Задавали вопрос и открывали книжку на первой попавшейся странице и…

Под взглядом Ивонн она замолчала и опустила глаза. Щеки девушки залились румянцем.

— Поэзия из шляпы! Дешевый эпатаж вот что это такое. Дешевый эпатаж. — последние слова Ивонн произнесла чуть ли не по буквам.

— О! — тут же встрепенулся Вильгельм Винкерс. — Кажется, что-то подобное ты говорила и про мою последнюю работу.

Ивонн нахмурилась, вспоминая.

— Это про ту якобы картину, где на кушетке лежит скелет? Как она у тебя называлась? Маха Сверхобнаженная? Из-за которой от тебя ушла Мидори?

Вильгельм весело закивал.

— Ну да. Ей хотелось другой портрет. Зато эту картину я продал аж за двести марок.

Ивонн скорбно покачала головой.

— Знаете, кого вы мне напоминаете? — сказала она, вставляя в мундштук новую сигарету. — Компанию клоунов, которые пытаются выглядеть серьезными. А не по-лу-ча-ется. Только зря разбазариваете свои таланты.

Этьен вздрогнул, словно очнулся от транса.

— Флип, — спросил он. — Я забыл, а почему мы её терпим?

— Потому что она встречается с Хавьером? — предположил Флип.

— Потому что среди вас должен быть хоть один человек, реально смотрящий на вещи, — Ивонн глубоко затянулась. Она обиделась, судя по выражению лица, к тому же Этьен не обратил на её слова ни малейшего внимания.

— А почему Хавьер её терпит?

— У него и спрашивай, — сказал Флип.

Этьен задумался.

— А где он?

Он требовательно посмотрел на Ивонн. Та пожала голыми плечами.

— Должен был быть здесь. Стала бы я иначе слушать вашу новую поэзию? Но я со вчерашнего дня его не видела. Я немного беспокоюсь. Он два дня был какой-то возбужденный, а вчера ушел из дома так ничего и не сказав.

— Ой! — Сесиль захлопала длиннющими ресницами. — С ним ведь ничего не случилось?

Ивонн наградила её таким взглядом, что ещё чуть-чуть и девушка бы вспыхнула и сгорела бы на месте точно римская свеча.

— Если с ним что-то случилось, я придушу его на месте.

— И все-таки, — Этьен уставился в потолок. — Почему Хавьер её терпит?

Вопрос остался без ответа, потому что в этот момент в дверь заколотили так, что задрожали стекла. Дремавший швейцар вскочил. Отодвинув шторку, он выглянул наружу, кивнул самому себе и открыл дверь. И тут же в кабаре, с напором урагана, ворвалось нечто черно-красное.

Черно-красный смерч пронесся по залу, сбивая по пути стулья. Двигался он прямиком на Этьена, точно его истинной целью было сбросить того с импровизированной трибуны. Этьен, похоже, подумал о том же — лицо его вытянулось, он замахал руками. Бумажки со словами ворохом посыпались из шляпы. И в тот же миг смерч остановился, обратившись в высокого человека в черном пальто и красном шарфе. Взъерошив пятерней лохматые волосы, он оглядел собравшихся. Небритое лицо перекосила болезненная гримаса.

— Сидите? — процедил он. — В это время как наши товарищи сражаются и гибнут? Бездарные декадентствующие нигилисты!

Этьен вставил на место выпавший монокль.

— Хавьер… Стоит вспомнить…

Ивонн уже вскочила с места.

— Ты где был? — обрушилась на новоприбывшего. — Ушел, и что я должна думать? Я… Я вся извелась, все локти искусала, я…

Хавьер глянул на неё, и она прикусила язык. Глаза его лихорадочно блестели.

— Выпить, — приказал он. — Дайте мне, черт возьми, выпить. Водки.

Ивонн выхватила бутылку и стопку из рук Раймона, невзирая на его вялые попытки сопротивляться. Наполнив стопку, она протянула выпивку Хавьеру. Тот осушил её одним глотком и рукавом вытер губы.

— Я сделал это, — прохрипел он. — Они гнались за мной до самого Алмандо, но там я вскочил на трамвай, потом спрыгнул и ушел подворотнями. Я тот квартал знаю… Еще.

Он хлопнул рюмкой. На сей раз Ивонн даже расплескала водку по столу. А Хавьер выпил и облизал пальцы.

— Прости, — подал голос Вильгельм. — Ты сказал, что за тобой гнались?

— Сказал, сказал, — подтвердил Раймон, не спуская глаз с бутылки. — Я тоже слышал. Можно…

— О, Господи! — выдохнула Ивонн. — Гнались? Кто?

— Сигарету!

Придвинув ближайший стул, Хавьер рухнул на него со всей своей силой и яростью. Флип потянулся за пачкой, однако Ивонн его опередила. Торопливо прикурив, она передала сигарету Хавьеру. Тот глубоко затянулся, выдохнул огромное облако дыма и брезгливо скривился.

— Сладкая буржуазная дрянь! Как можно курить такое? В стране, где одна сигарета на двух мужчин…

И он снова затянулся.

— А все-таки я сделал это!

— Может, наконец, расскажешь, что ты сделал?

Этьен слез со стола, стряхивая прилипшие к рукаву бумажки со словами.

Хавьер вдруг захихикал; тихо, всхлипывая, но постепенно все громче и громче.

— Сделал? Что я сделал? — проговорил он между приступами. — Я сделал то, что должен. То, что каждый обязан сделать… Швырнул банку краски в его лживую жирную рожу!

— В чью рожу? — испугалась Сесиль.

Тонкие губы Хавьера сломала злая усмешка.

— В рожу нашего дорогого, всеми обожаемого и любимого Президента Республики. Вот вам настоящее искусство, которое действительно нужно народу!

— О нет… — прошептала Ивонн. Она глотнула прямо из бутылки и зажала рот ладонью.

— Погоди, погоди, — нахмурился Раймон. — Что ты несешь? Президента нет в городе, он на севере, выступает перед ветеранами. Сегодня читал в «Суаре».

— Ты что, до сих пор веришь всему, что пишут в «Суаре»? — изумился Хавьер, но затем поморщился. — Может, самого в городе и нет… Я начал с портрета на Южном Вокзале. Так сказать пристреливался. А потом они гнались за мной аж до Алмандо. Только куда им со мной тягаться-то?

— Жандармы? — спросил Флип.

Хавьер отмахнулся, посыпая стол сигаретным пеплом.

— Не… Этот сдался через квартал. А вот брешисты упрямые попались, думал будут гонять меня пока не сдохну. Но упрямства тут маловато, ещё мозги нужны, чего у них отродясь не бывало.

— А у тебя они, значит, есть? — голос Ивонн задрожал. — Они же тебя, меня… Они землю рыть будут, пока тебя не найдут! Ты понимаешь, что с тобой сделают за такое оскорбление Президента? Не слышал про парня из профсоюза ткачей, которого они три дня держали в подвале? Который сам себе разбил голову о стену?

— Да не дрейфь ты. Пусть только попробуют, сразу узнают, с кем связались.

— Ты… — зашипела Ивонн. — Ты… Ты идиот!

— Ну, — Хавьер поднял руки. — Закипела. Лучше плесни ещё водки и дома поговорим.

— Дома? В моей квартире? Да я тебя на порог не пущу!

Ивонн наполнила рюмку, подержала её и выплеснула Хавьеру в лицо. Затем развернулась на каблуках и зашагала к выходу. Швейцар едва успел открыть дверь.

— Ну и катись дальше, трусливая буржуазная стерва! — выкрикнул Хавьер, вытирая лицо рукавом. — Сама же завтра прибежишь!

Отшвырнув недокуренную сигарету, он откинулся на спинку стула.

— Черт, дрянь, стрева… У кого-нибудь здесь есть нормальное курево?!

Флип молча протянул ему пачку.

— Вот ведь, — Хавьер попытался прикурить, но лишь ломал спички одну за другой. — На порог она меня не пустит!

— За что вы её так? — Сесиль шмыгнула носом. — Она же беспокоится… Она…

Ее огромные глаза заблестели от влаги, ещё чуть-чуть и девушка разревется в голос. Утешая, Вильгельм погладил её по плечу. Этьен насупился и нахлобучил свой дурацкий цилиндр, даже не вытащив из него остатки бумажек. Наконец, Хавьеру удалось зажечь спичку, и сигарета тихо защелкала, пока он её раскуривал.

— М-да… — протянул он. — Придется мне пожить у кого-нибудь из вас, пока она не перекипит. Ну? Кто тут не зассыт приютить террориста, за чью голову брешисты назначили награду?

Повисла неловкая пауза.

— Можешь остановиться у меня, — первым сказал Флип. — Правда, там всего одна койка…

— Мне не привыкать к лишениям, друг, — бодро отозвался Хавьер. — Только я подзабыл, где ты живешь?

— На набережной Святого Мартина. В отеле «Луна».

ГЛАВА 4

Крошечный моторчик жужжал как сердитый шмель. Биплан летел низко, почти касаясь колесами зеленого моря, раскинувшегося на краю мавританского ковра. До земли — изогнутой полоски коричневого ворса — оставалось совсем чуть-чуть. Главное, чтобы пилот продержался.

— Крепись, братец, недолго осталось. Земля на горизонте!

Биплан задрожал и рванулся вправо, в сторону от приближавшейся земли. Описав кривую дугу, самолет врезался в стену, опрокинулся и рухнул на пол. Мотор продолжал жужжать, но маленький пропеллер лишь впустую цеплялся за ворс ковра.

— Буль-буль. Ты утонул, братец. Сначала разбился о воду, а потом утонул.

Из кабины пилота выползла белая мышка и с невозмутимым видом принялась умывать мордочку. Глазки-бусинки влажно блестели. Но самым удивительным оказалось даже не то, что белая мышь летала по комнате на крошечном биплане, а то, что зверек был одет в ярко-красную курточку с золотыми галунами.

К мышке подошел тощий старик с клочковатой бородой и взял зверька в руки. Та дернулась, но особо не вырывалась. Старик аккуратно стянул с нее курточку и перенес зверька к высокой клетке, стоявшей на столе.

— Воздайте ему почести, — сказал он, открывая дверцу. — Ваш товарищ погиб смертью героя.

Из деревянного домика с обгрызенными стенами показались две мышиные мордочки. С некоторым подозрением зверьки оглядели своего «погибшего товарища» и спрятались обратно. А мышь-пилот откопала среди опилок кубик вялой морковки и, сев на задние лапки, принялась его грызть.

— Знаешь, чего тебе не хватает, братец? — сказал старик, прижимаясь к прутьям. — Уверенности в своих силах. В небе без этого никак. Небо не терпит слабаков.

Мышь даже не повернулась, увлеченно вгрызаясь в свою морковку. Старик громко хмыкнул.

— И запомни, — сказал он, повышая голос. — Не будешь относиться к этому серьезно — ничего не получится. Ничегошеньки!

Мотор биплана вдруг зажужжал громче. Опрокинувшийся самолет забился на ковре раненной птицей, но так и не взлетел. Старик отвернулся от клетки. У него на груди, на широком ремне, висел ящичек из темного дерева. Сверху ящичка торчали два рычажка-рукоятки, в брезентовых кожухах, а сразу под ними — ряд металлических тумблеров. К задней стенке крепились две телескопические антенны, напоминая на хрупкую букву «V». Старик щелкнул парой тумблеров и самолет затих.

— Ничегошеньки…

И старик уставился на стену. Старые обои пузырились, кое-где их покрывали уродливые подтеки, но старик, казалось, ничего этого не замечал. Улыбаясь, он смотрел на старую, но ещё яркую афишу — ярко-красный биплан на фоне перекрещенных лучей прожекторов. Лицо пилота скрывали огромные летные очки, длинный шарф развивался будто знамя. А ниже, повиснув оси шасси, как на трапеции — девушка с распущенными белыми волосами. Заголовок был набран тяжелыми витиеватыми буквами: «Невероятный Летающий Цирк майора Хенкеля».

Лишь огромным усилием старик заставил себя отвернуться и поплелся поднимать маленький самолет. Всё забыли — это было слишком давно, чтобы быть правдой. Сейчас же… Сейчас на афише пилот щеголял бы торчащими усами, розовым носом и длинным хвостом. Да и название пора менять на «Невероятный Летающий Мышиный Цирк». Уцелел только он — Макс Хенкель, майор Его Величества Королевских Воздушных Сил. Трижды бывший, поскольку давно не майор, и нет никакого Его Величества и никаких Королевских Воздушных Сил.

Старик поднял биплан и поставил его на полку, где уже стояли четыре точно таких же самолетика. Туда же отправился и ящичек с передатчиком. Пожалуй, на сегодня хватит репетиций. Самое время вздремнуть или послушать радио. На полу, рядом с койкой, возвышался огромный приемник в деревянном корпусе. Конечно, сейчас передачи уже не те. Сейчас по радио только и трындят, что об успехах, и о неизбежных трудностях на пути к процветанию. Или о гражданской сознательности… Но если постараться, можно поймать что-то интересное — какую-нибудь радио-постановку или хорошую старую песню.

Его мысли прервал посторонний звук. Старик замер, прислушиваясь. Ну, так и есть — кто-то скребется в дверь, тихо как маленькая мышка. А поскольку все его мыши сидели в клетке…

— Входи, входи. Открыто.

Дверь скрипнула. В комнату заглянула светловолосая девочка лет семи с острым личиком. При виде её старик улыбнулся.

— Добрый день, милая Дафна. Никак решили зайти в гости? Мышки по вам уже соскучились.

— Дядя Максимилиан… — начала девочка, но замолчала, когда старик пригрозил ей пальцем.

— Мы ведь договаривались, сударыня, — сказал он. — Никаких Максимилианов. Макс и никак иначе. Проходите же, зачем стоять на пороге?

Дафна тихонько проскользнула в комнату и прикрыла за собой дверь.

— Как поживают мышки? — спросила она. — Я принесла им кусочек рафинада.

— Ох, — вздохнул Макс. — Балуете вы их. Но они, конечно, будут рады.

Дафна подошла к клетке. Вытащив из кармана платья кубик сахара, она постучала по прутьям. Мыши выглянули из домика и, узнав ее, поспешили за лакомством.

— Привет, привет, привет, — Дафна поочередно погладила их пальцем. — Когда я вырасту, я тоже заведу себе таких мышей. А ещё собаку, как у Клары.

— Какой ещё Клары? — растерялся Макс и тут же сообразил. — А! Ты про девицу из радио? Которая попадает во всяческие переделки? Разве нее есть собака?

— Ну конечно! — кивнула Дафна и, повернувшись, продолжила с жаром. — Такой черный терьер, его зовут Клякс. Он ей всегда помогает — веревки там перегрызет или ключ принесет… Вы всё забыли, Макс! Мы же вместе с вами слушали! Когда я подрасту, у меня будет черный терьер, и я назову его Клякс. А тельняшку мама мне уже купила, надо только рукава подшить, чтобы не болтались.

Макс не понял и половины из её тарахтенья. Какие ещё веревки? Причем здесь тельняшка? Он покачал головой.

— В одном вы правы, моя дорогая Дафна. Последнее время я что-то стал многое забывать.

— Макс, а… — девочка прикусила губу. Макс прищурился.

— А вы, как я погляжу, зашли не просто так проведать старика и его мышек?

Дафна торопливо кивнула.

— Макс, а… Можно послушать у вас радио? Сегодня новая серия «Приключений Клары», вот сейчас, скоро… В прошлой серии главарь социалистов запер её в подвале, который заполняется водой, а сам похитил Секретные Документы. Я думала включить постановку в холле, но там дядя Бастиан слушает речь Господина Президента и говорит, чтобы я ему не мешала.

Макс усмехнулся.

— Вы правильно поступили, дорогая Дафна, что пришли ко мне. Наш замечательный управляющий тоже должен отдыхать — слишком он устает оттого, что сует свой нос куда получится.

Дафна недоверчиво посмотрела на старика.

— Отдыхать? Господин Президент говорит так много и так непонятно, как тут отдохнешь? Не то что «Приключения Клары!…

— Ну, — Макс дернул себя за бороду. — Это свободная страна. Каждый слушает то, что хочет слушать. Раз нашему управляющему по вкусу риторика Господина Президента, не будем же мы его за это осуждать?

Дафна задумалась.

— А что такое «риторика»?

— Подрастёте — узнаете, — сказал старик, но, глядя, как поморщилась Дафна, продолжил. — Только обещайте, не спрашивать про это слово у других. Особенно у господина Шильке. Боюсь, наш дорогой управляющий огорчится, если его услышит. Пусть оно станет нашей Секретной Тайной.

Он заговорщицки подмигнул девчонке.

— А! — догадалась Дафна. — Ясно. Это одно из тех слов, которое приличной девочке знать не полагается? Как «профсоюз» или «забастовка»? Мама говорит, что если я услышу такие слова, надо сразу забыть, где я их слышала, и кто их сказал.

И она подмигнула старику в ответ. Вот же хитрая лиса! Всё ведь поняла и приняла правила игры.

— Вроде того, — кивнул Макс. — Ваша мать — мудрая женщина.

Он включил приемник. Из выпуклого динамика послышался треск, словно кто-то рвал и топтал целлулоидную пленку.

— И на какой волне живет ваша невероятная Клара?

— На «Радио-Фейад», — сказала Дафна. Макс принялся крутить ручку настройки.

Треск то затихал, то становился громче. Неожиданно сквозь него пробился визгливый голос Президента Республики:

— …только сообща в едином порыве! Но нельзя достичь порядка, когда отдельные…

Макс быстро прокрутил дальше, и голос Президента утонул в шипении. Однако следующая волна преподнесла ему куда больший сюрприз. Тихий звук аккордеона с трудом пробился сквозь белый шум, но Максу хватило и пары аккордов, чтобы узнать мелодию. Одновременно — веселую, грустную, бравурную и героическую…

Старик замер, не веря своим ушам. Да быть этого не может, откуда?! Он и не думал, что когда-нибудь снова услышит эту песню, а уж тем более по радио. Он чуть повернул переключатель, и мелодия зазвучала громче, хотя избавиться от треска не удалось. Словно звучала заезженная граммофонная пластинка. Та самая. «Цирковое Танго».

— Это не то радио, — беспокойно сказала Дафна. — Мы пропустим начало!

— Погоди, — прервал её Макс, наклоняясь к динамику.

Вот сейчас… Трубы вступили яростной медью, аж мурашки забегали по коже.

Дафна хмурилась на старика.

— Макс… Что-то случилось? Вам плохо?

Видать что-то заметила на его лице.

— Что? Нет, нет, — он помотал головой. — Все в порядке, милая Дафна. Ты знаешь, что это за песня?

— Не-а. Я ни разу её не слышала.

— Это песня для полетов, — сказал Макс. — Мы всегда слушали её перед началом представления.

— Для полетов? С ней? — Дафна указала на афишу.

Старик кивнул.

— Дениза очень её любила. Говорила, она приносит удачу.

Дафна продолжала глядеть на афишу.

— Она здесь такая красивая. И такая смелая…

— Слишком красивая, — вздохнул Макс. — И слишком смелая.

— Когда я вырасту, — серьезно сказала Дафна. — Я тоже буду как она. Буду вот так летать на самолете и проделывать всяческие трюки.

Макс резко повернулся к девочке.

— И думать забудь!

Та отпрянула, на лице отразилось искреннее недоумение. Видать он слишком сильно повысил голос, не сдержался. Макс сухо откашлялся.

— Это слишком опасно. Подумай о матери. Мадам не переживет, если с вами что-нибудь случится.

Дафна широко улыбнулась.

— Но я же буду большая и ловкая! И ничего со мной не случится!

— Тут мало быть большой и ловкой… — покачал головой старик.

Динамик захрипел; шум все усиливался, заглушая мелодию. Макс принялся вращать рукоятку, пытаясь поймать ускользающую волну, но становилось только хуже. Он стукнул кулаком по деревянной крышке, однако и это не помогло. В конце концов, не осталось ничего, кроме треска.

Потирая ладонь, старик отступил от приемника.

— Вот зараза… Что за станция такая? Совсем не ловится.

— Макс, — проскулила Дафна. — А как же «Приключения Клары»? Мы же собирались… Наверное, уже началось…

— Ох! Простите, дорогая Дафна, чуть не забыл… Память совсем дырявая стала.

Макс принялся искать нужную станцию, отстраненно думая о том, почему у него трясутся руки. Песня возникшая из глубин эфира сильно его взволновала, хотя он и старался не подавать вида. На той волне ведь не должно было быть никаких станций — факт, который он осознал только сейчас. Да и песня совсем не простая… Не может же быть, чтобы таким образом Дениза послала ему весточку из другого мира? В тоже время, именно в этом Макс и пытался себя убедить.

Из динамика зазвучали переливы тременвокса — финальные аккорды заставки «Приключений Клары». А следом послышался громкий плеск текущей воды. Дафна уселась на пол перед приемником, обхватила колени руками, и вся обратилась в слух.

— Успели, — прошептала она. — Начинается…

ГЛАВА 5

Из ржавой трубы хлещет мутный поток, брызгами разбивается о кирпичную стену. Тесный подвал наполняет взвесь водных капель — влажность такая, что не вдохнуть, не выдохнуть, и Клару мутит от запаха ржавчины и гнили. Единственная лампочка мигает каждую секунду — того и гляди лопнет, и подвал погрузится во тьму. Впрочем, ещё раньше он до потолка заполнится водой: та поднялась уже на метр и продолжает прибывать.

Клара вздрагивает и понимает, что связана. Запястья стягивает веревка толщиной с палец, обмотанная вокруг спинки и ножек деревянного стула. Узлов так много и самых разнообразных, словно Клару связал моряк-фанатик. Она дергается, пытаясь освободить руки. Отсыревшая веревка впивается в кожу. Стул опасно кренится, и только чудом Кларе удается удержать равновесие. Она сглатывает подступивший к горлу комок. Только этого не хватало: связанной упасть в бурлящую воду. Подобная смерть кажется слишком нелепой.

Стул стоит посреди подвала, повернутый так, чтобы Клара могла видеть льющиеся из трубы потоки воды. Но куда важнее установленный на трубе огромный будильник с тяжелым бронзовым звонком. Брызги россыпью сверкают на выпуклом стекле циферблата размером суповую тарелку. У будильника всего одна стрелка, а на циферблате совсем нет цифр — лишь одно слово на двенадцати часах: «Конец». Стрелка замерла на девяти.

Осторожно, чтобы не опрокинуть стул, Клара шевелит руками. Она не помнит, как здесь очутилась, кто её связал и зачем. Но кто бы это ни был, сделал он постарался на совесть, не жалея узлов и веревки. Вывернув кисть, Клара цепляет ногтями ближайший узел, но с тем же успехом она могла просто рвать путы. Все одно — без толку.

— Проклятье…

Клара глубоко вдыхает, чуть ли не пьет влажный воздух. Голова раскалывается на части. На виске, в такт ударам сердца, пульсирует жилка, словно кто-то, раз за разом стреляет в нее в упор. Клара морщится от боли. Похоже, кроме всего прочего её ещё и приложили по голове. А чем иначе объяснить потерю памяти? Кажется, она должна что-то найти, вернуть что-то важное… Но не время об этом думать.

Она мотает головой и красный берет падает в воду; подхваченный течением кружит вокруг стула, то погружаясь, то выныривая на поверхность. Упрямый красный кораблик не хочет тонуть. Клара стискивает зубы — раз так, то и она не будет сдаваться. Пусть она не может освободить руки, но ноги ей никто не связывал!

Кое-как Клара поднимается, с привязанным к спине стулом. Ежесекундно рискуя поскользнуться и упасть, она ковыляет к ближайшей стене. Потоки воды норовят сбить с ног, но ей удается удержаться. Повернувшись к стене спиной, Клара упирается в нее ножками стула и давит что есть силы. Дерево чуть поддается — стул не особо прочный. Тогда Клара наклоняется вперед, а затем падает на стену.

Раздается громкий треск. Веревка впивается в запястья, сдирая кожу. Боль адская; от боли слезы заполняют глаза и хочется кричать. Но Клара зажмуривается, считает до трех и повторяет попытку. Не время хныкать — уж чего, а воды здесь и без нее хватает. Она так крепко сжимает зубы, что слышит мерзкий скрежет. Вторая попытка, третья, четвертая — пока от стула не остаются запутавшиеся в веревках обломки. К тому времени, как Клара окончательно от них избавляется, вода поднимается до бедер. Будильник щелкает и стрелка смещается к десяти часам.

— Ловко, ловко… — слышится скрипучий голосок. — Мои аплодисменты!

Клара оглядывается, однако никого не видит. Хотя в подвале царит полумрак, прятаться там негде. Клара мотает головой, с волос во все стороны летят брызги. Только галлюцинаций ей не хватало… Но не успевает она решить, что голосок ей померещился, как он раздается снова.

— А дальше, что делать? Все заперто, выхода нет, мы в ловушке, из которой не выбраться. Ох, бедные мы несчастные, погибнуть так рано и так глупо!

Клара поворачивается на звук, щурясь и напрягая глаза. И, в конце концов, видит мохнатый черный клубок, забившийся в самый дальний угол подвала. Волны треплют его, безжалостно швыряют о стены — больше всего он похож на грязную половую тряпку. Но, судя по всему, именно этой тряпке и принадлежит голосок.

— Ты кто? — спрашивает Клара, и, не услышав себя, повторяет вопрос громче.

— Ну вот, — в голосе звучит обида. — Мало того, что ты меня бросила, так ты ещё и забыла!

— Бросила?

Загребая воду, Клара бредет в угол, по пути избавляясь от остатков веревки. Скоро здесь будет проще плавать, чем ходить. Насквозь мокрая одежда липнет к телу — это меньшая из её проблем, но она бесит Клару сильнее всего.

Черный комок мечется в потоках воды. Клара хватает его и оказывается, что это плюшевая собака, старая и облезлая. Из швов торчит грязная набивка, глаза-пуговицы болтаются на нитках — того и гляди отвалятся. Но, несмотря на плачевный внешний вид, Клара узнает её сразу. Имя словно выпрыгивает из глубин памяти. Клякс. Какого черта? Клара выдыхает сквозь сжатые зубы.

Бросила… Последний раз она видела эту собаку больше восьми лет назад, в тот день, когда они с матерью бежали из дома, спасаясь от контрнаступления роялистов. В спешке игрушку забыли или потеряли; мать обещала, что скоро они вернутся — как только папа прогонит злых людей — только этого не случилось. Роялистов в конечном итоге разбили, но к тому времени отца, полковника республиканской армии, расстреляли на заднем дворе его же собственного дома. Мать умерла через полгода от нервного истощения.

Клара никак не ожидала найти собаку здесь, в таинственном подвале так далеко от дома. Этот факт поражает её куда больше чем то, что за время разлуки плюшевая игрушка научилась говорить.

— Что уставилась? — бурчит Клякс. — Думаешь, ты выглядишь лучше? Ты собираешься меня спасать или так и будешь пялить глаза?

— Клякс?!

— Надо же! Мы вспомнили! Вот радость-то!

С щелчком стрелка будильника сдвигается ещё на одно деление. Игрушка дергается в руках.

— Проклятье! Можно побыстрее? Давай, шевели мозгами или что там у тебя в голове.

Клара поджимает губы. Надо взять себя в руки.

— Ты видел, кто меня связал?

Клякс издает странный звук — что-то среднее презрительным смешком и тявканьем.

— Какой-то тип с о-очень большой головой. Только голова у него фальшивая и такая же пустая, как и твоя.

Фальшивая голова? Каприччо… Клара вздрагивает, и в тот же момент вспоминает лабиринт среди виноградников, Чудовище и разговор с отцом. Каприччо — они что-то похитили, что-то, что она должна вернуть. Это ведь она должна была идти по их следу, а вышло наоборот — они ударили первыми.

— Чего он хотел?

— Ой! Неужели непонятно? Или из тебя в интернате все мозги выбили? Он хотел тебя убить. И скоро у него это получится — конец, дзинь!

Тот Клякс, которого помнила Клара, был собакой милой и доброй. Похоже, годы сказались не только на его внешнем виде, но и воспитали дурной характер.

— Убить? Таким образом? Не проще ли было пристрелить? Или перерезать горло?

— Кому-то может и проще. Ты так и будешь языком молоть? — нервно говорит Клякс. — Или сделаешь что-нибудь, чтобы вытащить нас отсюда?

Привычной двери в подвале нет. Вместо нее — круглый металлический люк, задраенный снаружи. Клара добирается до него вплавь, под ехидные комментарии Клякса. Однако там нет ни рукоятки, ни рычагов, ничего такого, что помогло бы его открыть. Клара колотит по люку кулаками, но за шумом текущей воды не слышит своих ударов.

— Думаешь, они нас выпустят? Ха-ха! Зачем же тогда тебя запирать и связывать? Ох, бедный я, несчастный…

— Помолчи! — Может, в детстве она и мечтала о том, чтобы Клякс заговорил, но сейчас это совсем не к месту.

Лампочка мигает все чаще. Липкий страх расползается по телу. Только бы не остаться в полной темноте — Клара и без того задыхается в тесном замкнутом пространстве. Под самым потолком темнеет зарешеченное окошечко вентиляционной шахты. Но оно слишком маленькое, чтобы даже думать туда протиснуться. Остается единственный выход.

— Куда ведет эта труба?

— Откуда я знаю? В озеро, в море, в какой-нибудь канал, — говорит Клякс. — Откуда ещё столько воды?

Клара отталкивается от люка и плывет к трубе. Вода бурлит на выходе хлопьями бледно-зеленой пены. Течение сильное, но не настолько, чтобы с ним нельзя было бороться. Тем временем стрелка будильника смещается ещё на одно деление — сейчас Кларе полагается тянуть шею, глотая воздух в тщетной попытке отсрочить неизбежное.

— Думаешь, она очень длинная?

— Эй! Ты что задумала? Даже не думай впутывать меня в это! Я…

Клара заталкивает Клякса в карман. Он, конечно, возмущается, но из-под воды не слышно, что он там бубнит. О том, что он может захлебнуться, Клара не беспокоится. В конце концов, это всего лишь плюшевая игрушка, у нее даже рта нет.

Клара ловит проплывающий мимо берет и натягивает на голову. По волосам и лицу текут струйки воды — одни из многих. Вот теперь она готова. Схватившись за края трубы, Клара глубоко вдыхает и ныряет внутрь. Где-то бесконечно далеко звенит будильник, стрелка которого добралась до слова «КОНЕЦ».

К её удивлению, стоит ей нырнуть в трубу, как течение тут же исчезает. Да и сама труба странным образом расширяется — Клара плывет, широко загребая руками, при этом совсем не задевая стенок. Она отстраненно думает, что надо было снять пальто и ботинки, и тут же понимает, что одежда ничуть не сковывает движений. А чуть позже понимает и то, что совсем не задыхается.

Вода холодная и мутная. В темно-зеленом мареве совсем не разобрать, в какую же сторону ей плыть. Клара прекращает грести и повисает на глубине, точно оса, застывшая в кусочке янтаря. Ни вверх, ни вниз… Она выбралась, но что дальше? За спиной она видит круглый провал — вода там словно сгустилась до абсолютной черноты. Похоже, именно оттуда она и выплыла, и значит ей в противоположную сторону? В то же мгновение черный провал вытягивается — медленно и плавно, одновременно приближаясь к Кларе. Контуры едва проступают из мутной зелени, и все же Клара видит выпуклый диск радужки. Глаз… Чудовищный глаз существа, даже размеры которого она не в состоянии представить.

Клара беспорядочно молотит руками, её захлестывает паника. Она не знает, что это за тварь, но с пугающей отчетливостью понимает, что ни в коем случае нельзя допустить, чтобы та её заметила. Улизнуть, спрятаться, скрыться… Поток воды, поднятый движением неведомого гиганта, подхватывает ее, точно щепку, и вышвыривает на поверхность.

Клара выныривает посреди узкого и грязного канала. Тяжелая намокшая одежда тянет вниз. Клара глотает воды, громко кашляет и погружается с головой. Тут же снова выныривает, барахтаясь, как ребенок, который только учится плавать. К счастью, до берега — рукой подать. Всего два гребка и ноги уже достают до дна. Спотыкаясь, Клара бредет к спускающейся к воде ржавой лестнице. Карабкается по скользким скобам и падает на мостовую. Её трясет. Каждая клеточка тела болит так, словно в тело вонзились мириады крошечных раскаленных иголок. Но это пройдет — главное, что она выбралась. Выбралась и спаслась. Влажный камень холодит щеку, гладкий как стекло. Выбралась и спаслась…

Первое, что она видит, подняв голову, это огромный плакат на стене ближайшего дома. Президент Республики сурово хмурит брови под надписью «Порядок и Процветание!». Клара кривиться, как от боли. Если бы отец знал, во что превратится его мечта и какой станет Республика!

— Куда едем?

Клара оборачивается. У обочины стоит черное такси, похожее на горбатого жука. Таксист в мятой кепке курит сидя на капоте. Его ничуть не смущает ни внешний вид Клары, ни то, что она только что выбралась из канала. Клара отбрасывает прилипший к рукаву склизкий стебель. Вода течет с нее ручьями, вокруг уже образовалась огромная лужа.

— Отель «Луна», — она поправляет мокрый берет.

Таксист открывает перед ней дверь машины. Тень от форменной фуражки скрывает его лицо. Оно расплывается, словно Клара видит его сквозь мокрое от дождя стекло. Клара забирается в автомобиль, и без сил падает на сиденье, вдыхая плотный запах бензина, старой кожи и пота. Дверь громко хлопает.

— Отель «Луна», — сказал таксист.

Клара кивнула.

— Я сказал — отель «Луна»! — повторил таксис громче. — Приехали, дамочка.

Клара открыла глаза.

— Что? Уже?

— Пришлось сделать крюк из-за аварии на Рамбла Суиза, — пожал плечами таксист. — А вы, похоже, всё проспали?

— Что значит «проспала»?

Таксист хмыкнул. Он вышел из машины и вытащил её саквояж из багажника. Клара откинулась на сиденье. Проспала? Но… Пальто и остальная одежда были а сухими, хотя сама она и вымокла, как мышь на болоте. Ей снилось… Что? Она куда-то плыла или тонула, она задыхалась… А потом? Клара попыталась удержать ускользающие образы, но они исчезали быстрее чем в песке вода. Во сне было что-то очень страшное и что-то до боли знакомое, а еще она что-то положила в карман пальто… Но сейчас там лежал лишь картонный прямоугольник с адресом отеля.

ГЛАВА 6

Когда-то давно отель «Луна» выглядел шикарно. И при желании ещё можно было разглядеть следы былого величия. Высокое здание в неоклассическом стиле, модном до Революции, с выступающими из стен колоннами и огромными стрельчатыми окнами. Очень легко было представить его в блеске огней и позолоты, со швейцаром в красной ливрее у высоких дверей; представить дам в вечерних туалетах, спешащих к дорогим авто.

Только когда это было? Сейчас отель разваливался на глазах. Фундамент просел, отчего здание заваливалось на бок. Осыпающаяся штукатурка обнажила кирпичную кладку, часть окон вместо стекол оказалась забрана фанерой. Балкон над дверью держала одна единственная кариатида, да и та умудрилась потерять голову и левую ногу. Зато соски на пышных грудях кто-то старательно обвел красной краской. Под кариатидой стоял переполненный мусорный бак; пара селедочных голов и обрывки засаленной газеты валялись прямо на пороге — видать, бродячие кошки постарались

Клара остановилась перед дверью и крепко сжимая саквояж. От канала Святого Мартина тянуло запахами гнилой воды и мазута. За спиной закашлял мотор; с басовитым урчанием такси укатило вверх по набережной. Клара дождалась, пока машина скроется из виду, глубоко вдохнула и повернула ручку двери.

В холле отеля горело три лампы, но тускло, словно им не хватало напряжения. Клара оглядела просторный зал с колоннами и широкую лестницу на второй этаж — все это также несло печать упадка и запустения. Двери лифта заколотили потрескавшимися досками; у дальней стены высилась гора строительного мусора — ржавые раковины, битый кирпич, обрезки труб и мятые ведра с засохшей побелкой. Видимо когда-то в отеле затеяли ремонт, но бросили это дело, толком и не приступив.

За приемной стойкой сидел мужчина с острым лицом и сальными, зализанными назад волосами. На нем был щегольской костюм в полоску, правда пиджак оказался на три размера меньше нужного, так что рукава заканчивались чуть ниже локтей. Это, а еще оттопыренная нижняя губа, придавали облику портье неприятное сходство с обезьяной. Мужчина слушал радио, прижавшись ухом к динамику. Сквозь треск и хрипы, пробивался голос Президента Республики:

— …именно Порядок залог нашего грядущего…

— Добрый день, — Клара поставила саквояж на пол.

Мужчина едва не опрокинул приемник, и уставился на Клару так, словно перед ним явилось сказочное чудище. Его бесцветные брови задергались, острый кадык ходил ходуном. Но когда он понял, что перед ним всего лишь человек из плоти и крови, то поморщился и процедил:

— Мест нет.

— Простите?

— У нас нет свободных мест, — повторил мужчина. — Ищите себе другой отель.

Он фыркнул и отвернулся, снова прижимаясь ухом к приемнику.

— …в едином порыве. Если мы сплотим…

— Но… — начала Клара.

Мужчина протянул руку и вывернул рукоятку громкости на максимум. Приемник захрипел так, что даже заглушил голос Президента. Мужчина стукнул кулаком по деревянной крышке. Бросив на Клару злой взгляд, словно именно она и была причиной радиопомех, он принялся вертеть рукоятку настройки.

Клара поправила берет. Значит, нет мест? За спиной у мужчины висела доска с ключами — не меньше половины номеров пустовала. Она прошла к стойке.

— Мне нужна мадам Буше, — сказала Клара, стараясь сохранять самообладание, но понимая, что начинает закипать.

— Она занята, — не глядя на неё, сказал мужчина. — Нет у неё времени на…

— Для меня у нее время найдется. Будьте добры, позовите её.

Но портье и не думал вставать.

— Дамочка, — сказал он. — У нас приличный отель. И таким как вы здесь не место. Нам не нужны проблемы с властями. Проваливайте, пока…

Чего-то подобного Клара и ждала. Долгая дорога, события на вокзале вымотали её, выжали как губку. Слишком долго ей приходилось держать себя в руках, а для девушки с гор это чересчур суровое испытание. Она была как взведенная пружина, всего-то и нужно, чтобы кто-то нажал на спусковой крючок.

Портье даже не понял, что случилось. Перегнувшись через стойку, Клара схватила его за ухо и выкрутила изо всей силы. Мужчина взвыл дурным голосом и заколотил кулаком по стойке. Лицо его вмиг стало пунцовым, а из глаз брызнули слезы. Он и не попытался ударить в ответ — на своё же счастье.

— Значит мне здесь не место? — процедила Клара, наклоняясь к мужчине. И тут же отпрянула — изо рта у него несло гнилым чесноком. — Я каталинка, а у нас принято отвечать за свои слова. Так что ты хотел сказать?

Мужчина что-то проскулил в ответ. Выкрученное ухо горело.

— Не поняла?

— Что здесь происходит?!

Клара обернулась на гневный окрик, впрочем, не отпуская уха портье.

На верхней ступени лестницы стояла высокая толстая женщина, похожая на пожилую оперную диву. Черное платье-балахон полностью скрывало её тело, а круглое лицо казалось бледным, как зимняя луна. Волосы были собраны в пучок на макушке. У ног дамы крутилась парочка упитанных белых кошек.

— Господин Шильке, объясните что здесь… — произнесла женщина низким грудным голосом.

Она начала спускаться, близоруко щурясь на Клару и вдруг резко остановилась, схватившись за перила так, что едва их не своротила. Бледное лицо вытянулось, глаза стали огромными как блюдца.

— Ампаро?!

Клара вздрогнула, впервые за много лет услышав имя матери. Её словно окатили холодной водой.

— Нет, — хрипло сказала она. — Я Клара… Клара Сильва.

Женщина моргнула — раз, другой, третий прежде чем до нее наконец дошел смысл сказанного.

— Клара? О боже!.. Девочка моя, что… Что ты делаешь с моим управляющим?!

Клара отпустила ухо несчастного портье. Тот зажал его ладонью и отскочил назад, глядя на Клару так, словно мысленно уже четвертовал её и теперь загонял иголки под ногти.

— Он хотел выставить меня за дверь, — сказала Клара, разминая пальцы.

Мадам Буше, это была именно она, мотнула головой. Встреча выбила её из колеи и она плохо понимала, что происходит.

— Выставить? То есть? Бастиан, как вы могли! Это же… — она замялась. — Моя родственница с юга!

— Это возмутительно! — задыхаясь выкрикнул управляющий. — Я напишу заявление в жандармерию, я…

— Только попробуй, — мадам Буше поджала губы. — Ты знаешь, как сложно в наше время найти работу?

— Я… — управляющий заткнулся. Бросив на Клару ещё один злой взгляд, он отвернулся к приемнику, массируя красное ухо.

Клара же смотрела на мадам Буше и не знала, что сказать. Вот и все, добралась, а о том, что будет дальше, она не думала. Родственница с юга? На самом деле никакая не родственница. Когда-то Ирма Буше была соперницей её матери, а после — медсестрой в отряде её отца. Но Клара с трудом узнавала в этой огромной даме ту боевитую женщину, которую помнила, и оттого чувствовала себя растерянной и смущенной.

Мадам Буше первой пришла в себя.

— Клара, девочка моя, ты давно приехала? — захлопотала она. — Да ты, наверное, голодная? Это твои вещи? Господин Шильке, будьте любезны — отнесите саквояж в мою комнату. Клара, девочка моя, пойдем со мной…

Управляющий что-то буркнул. Клара неуверенно поднялась на ступеньку лестницы. Мадам Буше тут же схватила её за локоть и прижала к широкой теплой груди. Все ещё чувствуя себя неловко, Клара обняла её в ответ. Пришлось постараться, чтобы не наступить на одну из вьющихся у ног кошек.

— Бог мой! Как же ты выросла! — мадам Буше потрепала её за щеку. — Как ты меня нашла?

Голос её дрожал. Она нервничала и неумело пыталась скрыть это за преувеличенным радушием. Не отпуская руки Клары, она поднялась на верхнюю площадку лестницы.

— Я… — Клара вытащила из кармана пальто визитку. — Вот. Как-то так.

Мадам Буше взяла картонный прямоугольник. Мельком глянув на адрес, написанный от руки, она перевернула её и уставилась на приклеенную газетную вырезку: «По результатам судебного разбирательства владелицей отеля «Луна» признана Ирма Бенедикта Буше, младшая дочь…»

— Бог мой! Это же было семь лет назад!

— Ну… До нас газеты доходят с опозданием, — попыталась отшутиться Клара. Но не станешь же говорить, что все эти семь лет она хранила это заметку, как зеницу ока? Как счастливый билет, единственный пропуск в другую, лучшую жизнь.

— Надо же! — мадам Буше покачала головой. Пройдя немного по коридору, она открыла дверь ближайшего номера. — Проходи. Ты голодная? Ужин у нас в восемь, но можно что-нибудь сообразить. Я заварю чай.

С порога Клару встретили ещё три белые кошки. Обнюхали её и разбрелись по двухкомнатному номеру. На самом деле кошек было гораздо больше — на подоконнике и на полках стояли многочисленные статуэтки из белого фарфора. Пока Клара оглядывалась, мадам Буше прошла к стенному шкафчику и вытащила пару чашек с блюдцами.

— Сейчас я все устрою, — она поставила чашки на столик у облезлого дивана. — А ты присаживайся.

Клара устроилась на краешке дивана, и тут же о её ногу принялась тереться одна из любимец мадам Буше. Клара потрепала её за ухом. Она старалась не обращать внимания на висящий в комнате резкий запах.

— Так значит, ты прочитала эту газету и решила меня навестить? — сказала мадам Буше, разжигая примус.

— Как-то так.

— Ох. Наш отель уже совсем не тот, каким был прежде. Такие вот времена… Но я очень рада тебя видеть, девочка моя. Последний раз я видела тебя совсем крохой. Ещё до того как…

Она замолчала. Дверь номера приоткрылась, и вошел управляющий с саквояжем. Не сказав ни слова, он поставил его на пороге и удалился.

— Спасибо, господин Шильке! — крикнула ему вслед мадам Буше и много тише добавила. — Хорошо, что ты его проучила! Он заслужил трепку. Я рада, что из тебя выросла настоящая каталинка — отец бы тобой гордился.

Она покачала головой.

— А как поживает твоя мать? Знаешь, сперва я приняла тебя за нее — так похожа на нее в молодости. Даже подумала: с чего это Ампаро так коротко постриглась…

— Мама умерла, — сказала Клара. — Через полгода после отца.

Мадам Буше замерла как статуя. Прошло не меньше минуты, прежде чем она осознала сказанное.

— Умерла? Что?! Как?!

— Она так и не смогла смириться. Вначале ещё пыталась бороться, а потом что-то в ней сломалось. Совсем перестала есть и даже не вставала с постели. Так и угасла.

— Ох! Бедная моя девочка! А как же ты? Ты же была совсем кроха, когда…

Мадам Буше так разволновалась, что лицо её пошло пятнами. Она вытащила белый платок и вытерла со лба крупные капли пота.

— Я? — Клара пожала плечами. — Меня отправили в интернат при монастыре святой Августы. Как и всех каталинских девочек-сирот. После войны нас было много.

— Да как же так! — возмутилась мадам Буше.

Клара пожала плечами.

— В любом случае, это лучше, чем бродяжничать на улицах Лос-Франка. Домой я вернуться не могла — роялисты разрушили шато. Да и что делать малявке одной в пустом доме? А родственников у нас не осталось.

— Ох, если бы я только знала! — мадам Буше принялась мерить комнату шагами, заламывая руки. Пара кошек неотступно следовала за ней попятам. — Если бы… Меня же ранили в стычке с роялистами и мне пришлось уехать на север. А потом… Потом я не смогла вернуться, на то были свои причины… Но если бы я знала!

— Что поделаешь, — вздохнула Клара. Да и если бы мадам Буше и знала, что бы это могло изменить?

В этот момент дверь номера распахнулась и в комнату ворвалась светловолосая девочка. Кошки бросились врассыпную, прячась, кто за диван, кто в соседней комнате. Девочка же, промчавшись как метеор, врезалась в живот мадам Буше, едва не сбив её с ног.

— Мам, мам, ты представляешь?! Она выплыла через трубу, а потом выследила главаря социалистов, когда тот хотел уничтожить Секретные Документы! Он выстрелил в нее из револьвера, спрятанного в рукаве, но промахнулся… А потом ей на помощь пришел капитан Тайной Жандармерии и они смогли вернуть Секретные Документы. И они узнали, что социалисты готовят заговор, чтобы убить Президента и устроить…

Мадам Буше зажала девчонке рот ладонью.

— Тише, тише, милая. Зачем так кричать?

— Но мам! — девочка отстранила руку. — В следующей серии…

— Следующая серия будет через неделю. А сейчас успокойся. Не видишь — у нас гости.

Девочка повернулась, только сейчас заметив Клару.

— Ой… Здравствуйте.

Мадам Буше взъерошила ей волосы. Девочка нетерпеливо отстранилась. Склонив голову, она с подозрением оглядела Клару из-под упавшей челки. Мадам Буше неуверенно переминалась с ноги на ногу, переводя взгляд с одной на другую. Комкала в кулаке платок.

— Познакомьтесь, — наконец сказала она. — Это Дафна, моя дочь.

Девочка кивнула.

— Очень приятно, — сказала Клара. — А я…

Мадам Буше откашлялась.

— А это — Клара, — она крепко сжала плечо Дафны, так что девочка вскрикнула. — Твоя сестра.

ГЛАВА 7

Муха никак не хотела умирать. Упрямица дергалась, сучила лапками и волчком вертелась на острие длинной иглы. Прозрачные крылышки дрожали с тихим, но довольно неприятным жужжанием. Всеми силами муха пыталась освободиться, механически боролась, будучи просто неспособна осознать, что она обречена. Как глупо.

Капитан Варгас поднес иглу к носу, разглядывая насекомое. Это была хорошая муха — большая, толстая, с блестящим золотисто-зеленым брюшком. Выпученные глаза дробились множеством граней. Интересно, каким его видит насекомое? Понимает ли оно, что сейчас именно капитан двумя пальцами держит его никчемную жизнь?

Он усмехнулся. Разумеется, не понимает, и капитану чем-то нравился подобный расклад. Он затянулся крепкой сигаретой и медленно выдохнул струйку дыма. На мгновение муху скрыли белые клубы, но когда они развеялись, она все ещё вертелась и беспорядочно дергала лапками. Вот ведь упрямая тварь!

На столе перед капитаном стоял узкий аквариум. Внутри, раскачиваясь на тонких ножках, устроилось совсем другое насекомое — размером с ладонь, с жирным брюшком и небольшой треугольной головой. Передние лапки были страдальчески сложены на груди, в больших глазах с черными точками застыл немой вопрос. Все это придавало существу жалобный вид, но капитан Варгас знал наверняка — жалости от этого создания ждать не стоит. Как не стоит ждать каких-либо других эмоций: ни радости, ни страха. Этим ему и нравились насекомые. Все предельно четко, просто и функционально. Совершенные живые машины.

Капитан склонился к аквариуму. От дыхания стекло запотело, но капитан не стал его протирать. Делая вид, что рассматривает богомола, он, на самом деле, следил за человеком, сидящим на противоположном конце стола. Тот же просматривал бумаги, пытаясь изобразить, что они интересуют его куда больше, чем игры капитана с насекомыми. Это был Лайонель Киршоу, член Национального Совета Республики. Среднего роста, с неприметным лицом и водянистыми глазами; темно-коричневый костюм висел на нем мешком, хотя был пошит у лучшего портного.

Капитан Варгас приподнял крышку аквариума и опустил внутрь иголку с мухой. Где-то с полминуты богомол не реагировал. Все так же раскачивался на месте, словно никакой мухи не существовало, хотя капитан держал иголку перед его головой. Затем богомол сделал неуверенный шаг, замер на мгновение и вдруг метнулся вперед. Одно единственное выверенное движение и толстая муха затрепыхалась в цепких лапках, без малейшей надежды спастись. Капитан Варгас удовлетворенно кивнул.

— Что это за спектакль? — хмуро спросил Киршоу.

— Спектакль? Что вы! Просто пришло время его кормить, — богомол медленно переворачивал муху, ломая хитиновое тело. — Вы обратили внимание, какая грация и выдержка? Совершенное создание.

— Как называется эта тварь? — судя по тому, как поморщился Киршоу, он был не слишком высокого мнения о грации и выдержке насекомого.

— Самый обыкновенный богомол. Здесь они, правда, не встречаются. Мне привезли его с юга.

— Никогда не слышал, — покачал головой Киршоу.

Капитан приподнял бровь — жест максимального удивления. В первую очередь, невежеством своего собеседника. Киршоу поежился.

— Я пришел к вам не для того, чтобы смотреть, как вы кормите своих домашних животных.

— Я знаю, — улыбнулся Варгас, затягиваясь сигаретой. Облачко дыма устремилось к члену Национального Совета, и тот замахал бумагами, отгоняя его. Несколько листов упало на пол. Киршоу не стал их поднимать. Оставшиеся бумаги он положил на край стола и постучал по ним ладонью.

— Понимаете, капитан, я, как бы так сказать, немного разочарован всем этим.

— Неужели?

— Я ожидал несколько иного результата, — сказал Киршоу. — Вы можете не курить?

Капитан Варгас пожал плечами и вдавил сигарету в тяжелую пепельницу, но она все равно продолжала тлеть. Политик задумчиво уставился на портрет Президента Республики на стене за спиной у Варгаса.

— Капитан, надеюсь, вы понимаете, к чему стремится Господин Президент?

Варгас кивнул, однако Киршоу не удовлетворил подобный ответ.

— Порядок и Процветание — вот его цель. Его и всех тех, кто решился встать с ним плечом к плечу. А это значит и нас с вами. Процветание невозможно без Порядка — это аксиома. Но как достичь Порядка, когда враги Республики, движимые своими шкурными интересами только и делают, что вставляют нам палки в колеса?

Капитан нагнулся ближе к аквариуму, вполуха слушая члена Национального Совета. Все это он уже тысячу раз слышал в речах Господина Президента, и куда интереснее было смотреть, как богомол разделывает муху. Киршоу же начал заводиться:

— Только крепкое дерево устоит в любую непогоду и приносит самые лучшие плоды. Но бывает, что в дереве заводятся паразиты, такие белые муравьи, термиты, слышали про таких?

— Видел.

— Тогда вы понимаете, о чем я. Термиты поедают дерево изнутри и, в конце концов, оно перестает плодоносить, а потом и вовсе обращается в труху. Чтобы этого не случилось, у нас существует Тайная Жандармерия. Это ваша прямая обязанность искать этих самых термитов

Киршоу снова взял пачку бумаги и замахал перед лицом — частично разгоняя дым, частично — чтобы привлечь внимание.

— И что я вижу? Судя по вашим отчетам, все наши враги — под «нашими», я понимаю врагов Республики — это жалкие клоуны, которые и мухи не обидят, вы уж простите меня за каламбур.

Капитан Варгас отстранился от аквариума.

— А что вас удивляет? В городе действует двадцать четыре организации — часть на виду, остальные играются в подполье. И основное их занятие, это грызня между собой. Анархисты ненавидят социалистов, те в свою очередь терпеть не могут новых реформаторов. Профсоюзы думают только о своей выгоде, да и брешисты сейчас хорошенько прижали их к ногтю.

Киршоу встрепенулся.

— Брешисты! Хоть кто-то в этой стране думает о Республике! Вот с кого вам нужно брать пример.

Капитан Варгас фыркнул.

— Если бы мне платили столько, сколько фабриканты платят Бреши…

Он замолчал. Слишком нелояльное высказывание, для офицера Тайной Жандармерии. Киршоу этого не пропустил.

— Все, что делает Пьер Бреши, он делает для блага Республики, — холодно сказал политик. — Они с Господином Президентом плывут в одной лодке, к одной цели.

— Само собой, — кивнул капитан.

Члену Национального Совета пожалуй не стоило говорить, что из всех организаций, действующих в городе, единственная, которую Президенту имело смысл опасаться, это «Партия Объединения» Пьера Бреши. А когда через совет пройдет «Закон о гражданской ответственности», тогда у Бреши появятся все законные основания вооружить своих молодчиков, и под его началом окажется целая армия. И ещё вопрос, как он ей распорядится — это только сейчас Бреши лучший друг и преданный соратник Господина Президента.

Капитан Варгас покачал головой — точь-в-точь как его богомол. Конечно, никаких оснований сомневаться в мотивах Бреши у него не было. Просто служба в Тайной Жандармерии развивает излишнюю подозрительность.

— Вы чересчур беспечны, дорогой капитан, — сказал Киршоу, снова принимаясь просматривать бумаги. — Или не хотите признавать, что все эти организации и есть те самые термиты, которые подтачивают изнутри наше государство. Вы их недооцениваете. А ведь сегодня, среди бела дня, один из этих уродов швырнул банку краски в портрет Президента Республики! Прямо на вокзале, при большом скоплении народа.

Капитан Варгас сделал вид, что не удивлен. У него ещё будет время выяснить, почему ему не доложили об этом происшествии. Киршоу же продолжил, распаляясь все больше и больше:

— Сначала банка краски, а что дальше? Бомба в президентский кортеж?

— Никаких шансов. Только задумай они такое, и мы пресечем это в зародыше.

— Не слишком ли самоуверенно, мой дорогой капитан? В Тайной Жандармерии научились читать мысли? Нет? Тогда откуда вы знаете, что на самом деле на уме у этих социалистов? Они же хотят одного — власти, и ради нее готовы пойти на любую мерзость. Такова их природа.

Капитан вздохнул.

— Я понимаю ваше желание найти и раскрыть антиправительственный заговор. Очень приятно щелкнуть по носу соседа, а заодно и получить продвижение. Скажите честно, куда вы метите? Министр Национальной Безопасности?

Киршоу вспыхнул.

— Что вы себе позволяете?! Все о чем я думаю — это Порядок и Процветание в Республике. Но чтобы достичь Порядка, нужны жесткие меры. Нужно раз и навсегда покончить с этой заразой. Я удивлен, что вы этого не понимаете. На юге вы со своими дружками-роялистами не были столь щепетильны.

Капитан Варгас выпрямился. Киршоу ухмылялся, как всегда, когда ему выпадал случай напомнить капитану, благодаря кому тот оказался на своем месте. Откуда его вытащили и на что тогда закрыли глаза.

— И о каких жестких мерах идет речь?

Киршоу вытащил из кармана платок и вытер лицо.

— Закон о гражданской ответственности, — сказал он. — Мы уже пытались его провести, но в Национальном Совете слишком много мягкотелых, которые не хотят понимать того, что страна в опасности. Пока их не ткнешь мордой, они даже пальцем не пошевелят.

— И чтобы их ткнуть, вам нужно, чтобы я нашел заговор?

Киршоу быстро огляделся.

— Не бойтесь, — сказал Варгас. — Нас не подслушивают. Зачем, если я здесь?

Киршоу нагнулся ближе.

— Антуан, — сказал он. — Я ведь могу называть вас «Антуан»? Как старого друга?

— Нет. Это ведь деловой разговор.

— Кхм… Ладно. Капитан. Понимаете, такое дело… Для того чтобы провести в Совете закон о гражданской ответственности, одного раскрытого заговора будет маловато. Нужно что-то такое, что встряхнет этих слизняков по-настоящему. Они должны понять, что на самом деле происходит в Республике.

— Вы говорите загадками, — сказал капитан Варгас, хотя на самом деле прекрасно понимал, к чему клонит политик. Киршоу снова протер вспотевшее лицо.

— Кажется, вы говорили, что вздумай, кто из наших врагов бросить бомбу в Господина Президента, вы бы пресекли это в зародыше? А если нет? Если сил Тайной Жандармерии уже недостаточно, чтобы сдерживать надвигающуюся анархию?

— Интересно, — протянул Варгас. — То есть, вы предлагаете нам самим организовать покушение на Президента? А потом его же и раскрыть?

— Я этого не говорил! Но вы же понимаете — единственная возможность победить, — это играть на опережение. Вы представляете, как работает вакцина? Врач специально вводит в кровь зараженные препараты, чтобы организм мобилизовал силы и мог противостоять настоящей болезни.

— Как познавательно, — сказал Варгас. — Здесь есть над чем подумать… А как поживает ваша жена? Как дети?

Киршоу растерялся лишь на мгновение. Потом расплылся в улыбке и заговорщицки подмигнул капитану. Информация получена и принята к рассмотрению, а большего на данном этапе не нужно. Теперь остается только ждать, и заниматься другими важными делами.

— О! Замечательно. Думаю отправить их на пару месяцев к морю. От наших туманов у Марты сильные мигрени.

— Какая жалость, — капитан Варгас склонил голову. И все-таки не удержался. — Надеюсь, самочувствие госпожи Ванмеер не в пример лучше?

Было истинным удовольствием наблюдать, как Киршоу спал с лица.

— Откуда вы… — он замолчал, наткнувшись на едкую усмешку.

— Я капитан Тайной Жандармерии, мне по должности полагается.

Варгас откинулся на спинку стула. Для того и существует Тайная Жандармерия — знать все и обо всех. То, что член Национального Совета крутил роман с певичкой из кабаре, было даже не самым большим секретом, который Варгас знал о Киршоу. Куда больше его интересовала связь политика с неким проектом под названием «Ирида». Вот где пряталась настоящая тайна. Но пока капитану не удалось подобраться к ней достаточно близко. Знал он лишь то, что речь идет о исследованиях, на проведение которых Медицинским Управлением получены особые полномочия.

— Надеюсь, эта информация не покинет пределов этого кабинета? — сказал Киршоу. В голосе прозвучали жесткие нотки. Капитан Варгас понимающе кивнул.

— Всем нам есть, что скрывать. Не волнуйтесь, эти стены умеют хранить секреты. У них богатый опыт.

— Вот и хорошо, — сказал Киршоу. — Мне ведь тоже не хочется вспоминать про Лос-Франка.

Он встал со стула и расправил пиджак, однако, несмотря на все попытки, одежда по-прежнему выглядела неопрятно.

— Мне пора, дорогой капитан. Надеюсь, вы обдумаете наш разговор и сделаете соответствующие выводы. Не забывайте, что Процветание невозможно без Порядка. И именно от нас с вами зависит, каким будет этот Порядок.

Капитан Варгас кивнул. По крайней мере, со стороны это выглядело вежливо, а вежливость — самая удобная маска.

Дверь за Киршоу захлопнулась. Капитан потянулся к телефону, чтобы отправить одного из своих людей проследить за политиком, однако трубку не взял. Не сегодня… Он собрал листы, оставленные Киршоу, и, не глядя, отправил их в мусорную корзину.

Дело повернулось весьма интересной стороной. Как ни крути, но закон о гражданской ответственности был на руку и ему самому. Он бы снял целый ряд ограничений, связывающих Тайную Жандармерию. Нужна лишь провокация… Только что делать, если не один из этих клоунов, гордо именующих себя Сопротивлением, на нее не способен?

Он сорвал трубку и заколотил по рычагу.

— Оскар! Почему у меня нет отчета о событиях на вокзале? Да… Выясни — кто, почему, и отчет на стол. Нет, арестовывать пока не нужно…

Закончив с распоряжениями, Варгас некоторое время сидел, глядя в потолок, а затем вытащил из ящика стола банку с живыми мухами. Спустя минуту ещё одно двукрылое создание закрутилось на острие иглы. Богомол склонил голову. Бедняга ведь тоже не понимает, что и его жизнью управляют ничуть не меньше, чем несчастной мухой. Работа Тайной Жандармерии во всей красе. Варгас открыл крышку аквариума.

ГЛАВА 8

— Ты бы хоть ботинки снял, — с тоской в голосе сказал Флип.

Хавьер, так и не раздевшись, развалился на узкой койке и курил, пуская вверх дымные кольца. Хвосты длинного шарфа мели по полу, собирая пыль и сигаретный пепел. Лицо его выглядело сосредоточенным, словно он пытался запомнить карту трещин и подтеков на потолке. Абсолютно бестолковое занятие: Флип давно и на собственном опыте убедился, что в мире нет ничего столь же непостоянного, чем потолок в его номере. Каждая новая протечка полностью меняла узор. Вильгельм Винкерс когда-то написал картину «Город под дождем», сплошь из расплывающихся пятен. Потолок номера вполне мог соперничать с этой работой, как по технике исполнения, так и по общей атмосфере загадочности и безысходности.

— Ботинки! — Хавьер с наслаждением зевнул и стряхнул пепел на пол. — Расслабься, чище твоя постель не станет.

— Да ладно!

Флип подошел к окну и одернул занавеску. За пыльным стеклом открывался чудной вид на крыши — нагромождение острых углов и мрачных изломов. Желтоватый дым клубами вываливался из труб и сползал вниз, на узкие улицы. Вдалеке, сквозь туманную дымку проступали темные громады фабричных труб. А если высунуться из окна и посмотреть вниз, то можно разглядеть узкую коричневую полоску канала Святого Мартина.

Номер Флипа располагался под самой крышей. Маленький и тесный, зато дешевый. Раньше, когда отель «Луна» ещё не пришел в упадок, эта комнатка предназначалась для прислуги. Причем Флип подозревал, что здесь никто не жил, а просто хранили швабры, ведра и прочий подобный инвентарь. Однако он не жаловался, и даже немножко гордился своей берлогой. В конце концов, настоящему поэту полагается жить в подобных условиях — чтобы не разочаровывать будущих биографов.

— Не жарко у тебя, — заметил Хавьер.

Флип потрогал трубу парового отопления.

— Опять бойлер сломался, — вздохнул он. — Или управляющий не купил уголь.

— Управляющий? Тот тип, похожий на макаку, который в приемной слушал Президента, пуская слезы?

— Он самый. Тот ещё жмот. Легче повеситься, чем выпросить у него отсрочку по платежу.

— Повеситься оно всегда легче, — хмыкнул Хавьер, а затем нахмурился. —Слушай… А он не брешист? Не хотелось бы жить в одном доме с этими. Поди у них на собраниях уже зачитывают мое описание. Наверное, награду назначили — марок двести, не меньше.

Он мечтательно закатил глаза. Флип покачал головой.

— Нет. Сочувствующий… А в партию он не вступал, там же взносы платить надо. Так что расслабься, на собраниях он не бывает.

— Хорошо, — кивнул Хавьер. — Впрочем, я уже придумал, как обвести их вокруг пальца. Будут искать меня, пока не треснут, в жизни не найдут.

— И как? Не будешь появляться на улицах?

— Ничего ты не смыслишь в конспирации, — фыркнул Хавьер. — Отсиживаться в четырех стенах не мой метод. Я просто обрею черепушку. Они ищут парня с длинными волосами, а в мою сторону даже головы не повернут.

— Ещё как повернут, — сказал Флип. — Пока ты носишь свой дурацкий шарф, они постоянно будут на тебя оборачиваться. Можешь его снять и тогда не придется брить голову.

— Скажешь тоже! Ты бы ещё предложил мне напялить зеленую рубашку!

— Этого я не говорил, — заметил Флип. — Всему есть предел.

— Вот-вот, — Хавьер сел на кровати. — Включи радио. Скоро новости. Хочу послушать, что там про меня наплели.

Флип прошел к узкому столику, заваленному огрызками карандашей и скомканной бумагой. Тут же валялись птичьи перья, игральные карты, ржавые ключи и прочий хлам, который он, случалось, подбирал на улице. Флип понятия не имел, зачем ему все это — просто он любил находить вещи. Среди этого бардака громоздился приемник. Флип сам сделал его из деталей собранных по свалкам. Потому приемник и выглядел так, будто внутри него ворвалась ручная граната. Детали и лампы торчали наружу, широкий динамик болтался на паре проводов без обмотки.

Хавьер вытянул шею, с любопытством разглядывая диковинную конструкцию.

— А эта штука работает?

Вместо ответа Флип включил приемник. Динамик сухо защелкал. Флип немного подкрутил бакелитовую ручку настройки. Щелчки не прекратились, но к ним добавилась тягучая мелодия — гундосая певица страдала от любви под завывания аккордеона.

— Это радио похоже на твои стихи, — заметил Хавьер. — Ты их тоже собираешь из всякого хлама. Вроде не должно работать, а работает. А вот песня — дрянь. Ивонн её поет, когда выступает в «Лошадке».

— Сейчас кончится, — сказал Флип.

Он взял со стола пропагандистскую листовку Партии Объединения. У него их было много: листовки государственного займа, листовки призывающие вступать в партию, листовки клеймящие врагов Республики и листовки с картинами грядущего Процветания… Брешисты никогда не скупились на пропаганду, а Флипу это было только на руку. Как ни крути, а бесплатная бумага. Послюнив кончик карандаша, он записал на обороте: «Мои стихи похожи на радио» — из этого может что-то получиться.

Сквозь хрипы динамика зазвучала мажорная медь, извещая о начале новостной сводки.

— Тихо, — Хавьер наклонился к приемнику. — Вот сейчас мы все и узнаем.

Бодрую мелодию сменил глубокий, с придыханием, голос диктора:

— Продолжается поездка господина Президента по северным департаментам Республики. Тысячи людей…

Флип зевнул. Правительственные новости нагоняли на него тоску. С ума сойдешь, выслушивая бесконечные восхваления Президента, и ведь каждый день одно и то же. Как послушаешь радио, так складывается впечатление, что в стране вообще ничего не происходит, кроме публичных выступлений Президента — перед рабочими и перед фабрикантами, перед солдатами и перед ветеранами… Будь у Президента возможность, он бы выступил перед стаей бродячих собак, дабы и им поведать о Порядке и Процветании. Впрочем, если верить радио, эра Процветания практически наступила — в стране наблюдается небывалый экономический рост, земля родит невиданные доселе урожаи, возросли объемы добычи полезных ископаемых, корабли возвращаются с невероятным уловом. Даже коровы и те прониклись заботой о государстве и стали давать большие удои молока. Не удивительно, что цены на масло за полгода выросли в три раза, а сливки днем с огнем не сыщешь.

Закончив с дежурными восхвалениями Президента, диктор переключился на менее обязательные новости. На очередном собрании партии Объединения Пьер Бреши объявил, что члены его партии примут активное участие в празднествах Дня Республики. Кто бы сомневался! Тем более что этот праздник по странному стечению обстоятельств совпадал с днем рождения самого Бреши. Потом рассказали об очередном романе известной певички, о пожаре, который был потушен с помощью «храбрых молодых людей из партии Объединения», о старушке, которая вырастила огромный кактус и мечтает подарить его Президенту… О Хавьере и происшествии на вокзале не сказали ни слова. Новости кончились, и зазвучала очередная слащавая песенка — о девушке, с губами, как лепестки роз.

Хавьер сидел с ошарашенным видом. Точно ему врезали по голове мешком с кирпичами. Губы его беззвучно шевелились, взгляд поплыл. Зарывшись рукой в спутанные кудри, Хавьер дернул себя за волосы и жалобно посмотрел на друга. Флип развел руками.

— А зачем Президенту огромный кактус? Говорят, у него есть личный зверинец, но кактус…

— Лживые ублюдки!

Хавьер вскочил и заметался по комнате, с кулаками бросаясь на стены. В тесной каморке ему было не развернуться, и Флип вжался в стену, чтобы не попасть под горячую руку. В ярости его товарищ был страшен, как черт.

— Так значит?! Так?! Суки! Ублюдки!

Что есть силы, Хавьер пнул ножку кровати. Дерево громко треснуло. Лицо Хавьера перекосило от боли, но едва ли это его успокоило.

— Аккуратнее! — возмутился Флип. — Сам будешь чинить!

Хавьер повернулся. Выглядел он точно ожившая карикатура на социалиста, из тех, что печатают в «Суаре» — лохматый, глаза навыкате, на лице злобная гримаса. Дикарь, ничуть не похожий на разумного человека.

— Есть выпить?

Флип покачал головой.

— Тогда дай сигарету.

В пачке оставалось три штуки, но Флип решил, что не время напоминать об экономии. Он перебросил Хавьеру сигареты.

— Трусливые твари, — процедил тот, закуривая и снова валясь на кровать. — Так значит? Значит, ничего не было?

В голосе его прозвучали обиженные нотки — точь-в-точь, как у ребенка, у которого отобрали конфету.

— Ты ждал иного? — Флип вскинул бровь.

— Представь себе! Я всё думал — кем они меня назовут? Социалистом, анархистом, психом ненормальным… Не важно. Умные люди прочли бы между строк. Поняли бы, что есть еще в этой стране люди, которые не пляшут под Президентскую дудку и готовы сражаться. А вместо этого они молчат — будто ничего не было!

— По-твоему на радио сидят идиоты? Думаешь, они не понимают, что если они передадут подобное сообщение, уже завтра кто-нибудь повторит твою выходку?

— Продажные лживые твари, — Хавьер затянулся. Сигарета разом истлела на четверть.

— Разумеется. Это же правительственные новости. Я стараюсь их не слушать. Зачем мне знать, что президенту подарили огромный кактус?

Флип на секунду задумался и взял чистый листок. Карандаш заскрипел по шершавой бумаге: Президент и Кактус. Президент КАК кактус? Происходит удивительное превращение: Президент просыпается утром и понимает, что превратился в растение… Скомкав листок, Флип бросил его на пол.

— Если по радио что-то и можно слушать, так это «Приключения Клары».

Лицо Хавьера перекосило.

— «Приключения Клары»? Умный же, вроде, человек! Как ты можешь слушать эти полицейские радиопостановки?

Флип пожал плечами.

— Они поэтичны. Так или иначе, но в этих радиоспектаклях лучше всего проявилась сущность нашего века, независимо от моды и вкусов публики.

— Поэтичны? — Хавьер хмыкнул. — Они тупы и вульгарны. Дешевое развлечение, для публики лишенной даже зачатков вкуса. Эти глупые сказочки нужны для того, чтобы пудрить людям мозги и уводить их от реальности. Они насквозь лживы и сочатся Президентской пропагандой. Там что ни злодей, так социалист или анархист — мелочный, жадный и мечтающий о власти. А профсоюз, это такое тайное общество, которое держит рабочих в страхе и заставляет плясать под свою дудку. Зато хорошие парни ясное дело кто — жандармы да брешисты. Если б не они, да та девица, весь мир бы рухнул в тартарары. Вот и вся поэзия. Тьфу!

— Ты слишком серьезен, — усмехнулся Флип. — Отбрось скепсис! Только представь: тайное общество, секретная комната, загадочный яд, и в придачу — бомба с часовым механизмом. Здесь в каждом слове больше поэзии, чем во всех стихах, что я написал.

— Ну, знаешь… — Хавьер приложил руку к животу. — Слушай, а пожрать у тебя найдется? Пока кишки в узел не завязались?

— Нет, — сказал Флип. — В восемь будет общий ужин для постояльцев отеля. Ты теперь вроде как постоялец, так что можешь присоединиться.

— В восемь? — простонал Хавьер. — Так долго?

— Такие порядки.

Флип протянул руку, чтобы выключить приемник — любовные страдания певицы действовали ему на нервы. Но в тот же момент раздался громкий треск. Песня оборвалась на середине, сменившись потусторонними завываниями тременвокса. Флип не сразу сообразил, что мелодия вовсе не та, что в заставке «Приключений Клары». И настроено радио было на другую волну.

— Добрый вечер всем, кто нас слышит, — раздалось из динамика. — Приветствуем вас на волне радио радуги — единственной свободной радиостанции в этой стране!

— Что за шуточки? — насторожился Хавьер.

— В первую очередь хотим выказать восхищение храбрым поступком Президента Республики. Ведь сегодня Господин Президент выступил перед собранием ветеранов — спустя месяц, после того как был подписан закон, вдвое сокративший военные пенсии…

Флип и Хавьер переглянулись.

— Президент умело использовал сложившуюся экономическую ситуацию. Рост цен на продукты, включая тухлые яйца и гнилые овощи, способствовал тому, что выступление прошло без происшествий. Но впредь, мы бы не советовали Господину Президенту покидать личный бронепоезд без крайней на то необходимости. Кто-то, правда, утверждает, что вместо Президента Республики в путешествие по стране отправился его двойник, но разве можно принимать всерьез подобные слухи?

— Сделай-ка погромче, — прошептал Хавьер, однако Флип не шелохнулся. Чутье подсказывало, что эти новости, не стоит слушать на полной громкости.

— К другим новостям. Пьер Бреши заключил долгосрочный договор о сотрудничестве с Аланом Хикки, владельцем крупнейшей в стране обувной мануфактуры. Погром, учиненный в штаб-квартире профсоюза, сорвал планирующуюся забастовку. Три лидера профсоюза бесследно исчезли вместе с кассой организации. Обувная мануфактура Хикки продолжает работать в обычном режиме. Задержки по выплатам не превышают пяти месяцев…

Хавьер присвистнул. Глаза его были готовы выкатиться из орбит.

— Мне не мерещится? Ты тоже это слышишь?

— Слышу.

Флип был совершенно сбит с толку — как тем, что услышал, так и тем, что прозвучало это на волне Центрального Радио. Нужно быть сумасшедшим, чтобы пустить подобное в эфир. Конечно, ничего нового в фактах, о которых с ехидством рассказывал диктор, не было. Так или иначе, все о них знали. Но чтобы об этом открыто говорили по радио… Это посильнее банки краски в Президентскую физиономию. Невозможно даже представить, что сейчас творится в президентском дворце или в штаб-квартире партии Объединения. Тайная Жандармерия уже стоит на ушах. Или вышибает двери в здание радиостанции.

— И напоследок самое интересное. На улицах столицы продолжаются исчезновения людей. Только за последнюю неделю пропало около двадцати человек — в основном бездомные, попрошайки или цыгане. В жандармерии, однако, не предают значения этим фактам. Резкое, несмотря на растущую безработицу, сокращение числа нищих, объясняется астрономическими явлениями. Необычайно сильное полнолуние негативно сказывается на их умственной деятельности, побуждая к иррациональным поступкам. В частности — к бесследным исчезновениям. Другими словами: Луна привычно зазывает висельников.

Если бы на Флипа в этот момент вылили ведро ледяной воды, он бы не заметил. Его прошиб холодный пот, к горлу подступил склизкий комок. Флип застыл с открытым ртом, не в силах поверить в то, что услышал.

Луна привычно зазывает висельников? Но ведь эти строчки появились на свет всего несколько часов назад, из клоунской шляпы Этьена Арти. Слова случайного стихотворения до сих пор лежали в кармане пиджака. Флип нашарил мятые бумажки. Как же так… Никто посторонний не мог знать этого стихотворения. В тоже время, ехидный голос диктора был ему совсем незнаком.

— На этом радио-радуга прощается с вами. Придет срок, и вы снова нас услышите. Ждите, ищите. Радио-радуга — правда на той стороне!

Динамик захрипел. Сквозь шорох белого шума зазвучала мелодия грустного вальса, полного тоски о лете на побережье. Флип посмотрел на Хавьера. Тот сидел выпрямившись, словно проглотил жердь. Худое лицо вытянулось, на скулах перекатывались желваки.

— Это… — начал Флип и замолчал.

Он не знал, что сказать. Флип не верил в случайные совпадения, особенно когда одна случайность накладывается на другую. Так не бывает, либо он ни черта не смыслит в устройстве мира. От дурных предчувствий засосало под ложечкой.

Хавьер вскочил и ударил кулаком по ладони.

— Да ни хрена себе! Ты знал об этом?

Флип не стал отвечать.

— Двадцать человек за неделю! Что, черт возьми, происходит в этой стране?

Хавьер метнулся к окну. Секунду глазел на дымящее море крыш, а затем бросился к двери.

— И это они собирались от нас скрыть! — заявил он, разворачиваясь на пороге. — Думали, никто не заметит исчезновения пары-другой клошаров! Президентские сволочи… А мы бы и не знали, если б не… Зараза! Что это за радио такое? Правда на той стороне… Откуда, черт возьми, оно появилось?

— Понятия не имею, — прошептал Флип. — Но очень бы хотел знать.

ГЛАВА 9

— Что? Сестра?!

Клара и девочка глядели друг на друга. Сложно сказать, кто удивился больше. Дафна замерла с раскрытым ртом, Клара понимала, что выглядит не лучше — того и гляди залетит ворона. Это шутка? В каком еще смысле «сестра»?

— Да, — сказала мадам Буше. — Единокровная. Так, кажется…

Она сняла с полки фарфоровую кошку, повертела в руках, поставила на место и взяла следующую. Ладони у нее заметно дрожали.

Первой пришла в себя Дафна.

— Ма-а… А ты мне не говорила, что у меня есть сестра…

— Не говорила, — сказала мадам Буша, таким тоном, будто это все объясняло.

— То есть — единокровная?

Клара привстала с дивана, однако, под взглядом мадам Буше, опустилась обратно.

— Все не так, как ты думаешь, — из стенного шкафчика мадам Буше вытащила темную бутылку. Не спрашивая разрешения, наполнила две рюмки. — Но это причина, по которой я не могла вернуться.

— Настоящая сестра? — Дафна повысила голос, чтобы на нее обратили внимание.

Клара взглянула на девочку. Отцовский разрез глаз, хрупкое телосложение, острый подбородок, придававший лицу лисье выражение… А вот светлые волосы достались ей от матери. Выходит, действительно родственница с юга, хотя Клара понятия не имела, как называется подобное родство.

— Я потом объясню, — с нажимом сказала новоиспеченная родственница.

Она протянула Кларе рюмку. Темная жидкость оказалась смородиновой настойкой, такой крепкой, что перехватывало дух. От неожиданности Клара поперхнулась и закашлялась. Мадам Буше шагнула к ней — хотела помочь, но Клара подняла руку, отстраняясь.

— Потом… — она заставила себя улыбнуться. — Привет. Меня зовут Клара. Я приехала с юга.

И без того большие глаза Дафны стали как плошки.

— Клара? Моя сестра — та самая Клара?! Мама, почему ты никогда не говорила мне, что…

— Что значит «та самая»? — Клара уже не знала, какого ещё подвоха ждать от мадам Буше.

— Из радио. Она выплыла из подвала и вернула секретные документы, а потом…

— Здесь по радио передают одну постановку, — объяснила мадам Буше. — Про девицу, которая воюет со злодеями-анархистами, грабителями и прочим сбродом. Чушь несусветная, но Дафне нравится. Нет, доча, это другая Клара — та Клара выдуманная, а это настоящая. Но такая же храбрая.

Дафна разглядывала неожиданную и нежданную сестру с все большим подозрением. Клара же не понимала, что ей теперь делать и как себя вести. Но в любой ситуации каталинка должна держать лицо.

— Самая настоящая, — сказала она, протягивая девочке руку. — Будем знакомы?

Дафна пожала ей кончики пальцев. Однако не стала скрывать разочарованной мины.

— А я подумала та самая… У той Клары тоже рыжие волосы и гетры в полоску.

Клара расправила гетры на коленях. Вообще-то, девочка ей понравилась. Она напомнила ей младших воспитанниц из интерната, с которыми ей приходилось возиться.

— Ну а собака у тебя есть?

Клара покачала головой. Девочка печально вздохнула. Хорошее начало — не успела познакомиться с сестрой, а та уже в ней разочаровалась. И одними улыбками дела не исправишь. Клара покрутила в пальцах пустую рюмку, затем взяла со столика чашку и блюдце.

— А твоя Клара так умеет?

Мадам Буше вскрикнула, когда рюмка, а следом остальная посуда, взлетели под потолок. Дафна отступила на полшага и прыснула со смеху, сообразив, что происходит.

— Ух ты! Здорово! Как в цирке!

Разочарованная мина исчезла мигом. Даже мадам Буше изумилась, когда её посуда замелькала в воздухе. Клара усмехнулась, наслаждаясь вниманием, путь и крохотной, но все-таки публики. Однако, помня о том, что не стоит затягивать номер, поочередно поймала рюмку, чашку и блюдце, и вернула на место. Как и положено, слегка поклонилась.

Дафна захлопала в ладоши.

— Надо же! Как в цирке! — повторила она. — Нет, Клара из радио жонглировать не умеет… В одной серии она ходила на ходулях, чтобы залезть в окно второго этажа.

— На ходулях я тоже умею, — сказала Клара, довольная, что хоть в чем-то не уступает сопернице. — И по канату.

Судя по взгляду Дафны, радио-Клара была сражена наповал.

— Бог мой! — всплеснула руками мадам Буше. — Где ты этому научилась?

— В интернате.

Мадам Буше недоуменно заморгала.

— Мне казалось, они готовят монашек, а не…

— Акробатов? — подсказала Клара. — Всякое бывает.

Мадам Буше не нашла, что сказать. Жонглирующие монашки или, того хуже — монашки на ходулях, были выше её понимания.

На самом деле, сестры-августинки к способностям Клары почти не имели отношения. Конечно, и строгая дисциплина и ежедневные физические упражнения пошли ей на пользу. Но львиную долю умений она переняла от сторожа интерната, одноногого старика, а когда-то — знаменитого клоуна Беркуччи. Как-то с похмелья, тот вдруг решил, что у Клары есть талант, и он взялся её учить с яростью фанатика. Кое-чего ему удалось добиться, хотя Клара не бралась судить о результатах.

— А что ты ещё умеешь? — завелась Дафна. — Фокусы… Что? Правда?!

— Дочь моя, — громко сказала мадам Буше. — Прекрати. Ты ведешь себя невежливо.

— Но…

Под грозным взглядом матери, девочка прикусила язык.

— Лучше сбегай к господину Шильке и скажи, чтобы он подготовил для нашей гостьи сорок девятый. И узнай насчет ужина.

— Но фокусы…

— В другой раз, — пообещала Клара. Дафна кивнула, и пулей вылетела из номера, споткнувшись по пути о саквояж. Клара услышала, как она громко затопала по лестнице.

— Она хорошая девочка, — сказала мадам Буше, едва дверь за Дафной захлопнулась.

— Возможно.

— Еще? — Мадам Буше кивнула на пустую рюмку, наполняя свою.

— Нет. Спасибо.

— Как скажешь, — вздохнула мадам Буше и выпила настойку. — Ловко ты жонглируешь, красиво получилось.

— Да, — сказала Клара.

Белые кошки, сообразив, что угроза миновала, по одной стали вылезать из укрытий. Парочка направилась к мадам Буше, и принялась тереться о ноги. Одна, особо толстая, прошлась по спинке дивана и разлеглась за головой Клары. Секунду спустя над ухом зазвучало басовитое урчание.

— Ты хочешь знать… — мадам Буше поскребла ногтем край рюмки.

— Не уверена, — сказала Клара. — Это ведь ничего не изменит. И не исправит.

— Не изменит, — согласилась мадам Буше. — Но я не хочу, чтобы ты плохо думала о своем отце… И обо мне.

Клара промолчала. Сказать по правде, она вообще не понимала, что именно должна думать — правильно или неправильно. Слишком много воды утекло с тех пор, как она последний раз видела отца. Живой человек ушел, остался лишь образ, добрый и светлый, но, увы, недостижимый. Со временем, тоска и боль утраты уступили место грусти, и воспоминаниям о тех днях, когда все было хорошо. И что бы ни сказала мадам Буше, этого уже не отнимешь.

— Я любила твоего отца, девочка моя. Видит Бог — любила больше жизни. Но так уж вышло, что он полюбил твою мать. Извечная история…

Из горла мадам Буше вырвался каркающий смешок.

— Головой я это понимала, да вот принять — не получалось. Надеялась там, где надеяться было не на что. За ним я пошла на фронт. Глупая была, думала, если буду рядом… А кончилось тем, что я всех обманула — его, Ампаро и себя.

Некоторое время она молча глядела в окно.

— Там было страшно. Ты даже представить не можешь, как там было страшно… Уж сколько лет прошло, а я до сих пор, бывает, кричу по ночам и просыпаюсь в слезах. Они приходят ко мне во снах — тот мальчишка, которому осколком оторвало лицо. Сержант Хименес, помнишь, он работал на ваших виноградниках? А я помню, как он ходит по полю, ищет свою руку, и хохочет при этом не замолкая. А потом ему стреляют в голову и мозги летят во все стороны… Парень со скотобойни — он ходил в атаку с кувалдой, а возвращаясь вылизывал ее дочиста… Деревня в которой мы нашли яму… Нет, не стоит тебе об этом знать.

Она снова замолчала. Клара сидела плотно сжав губы, не решаясь нарушить тишину.

— А твой отец… Не вини его. Это я забралась к нему в койку. Да, это было неправильно, я это понимала тогда, и понимаю сейчас. Но если бы я этого не сделала, я бы сошла с ума. По-настоящему. Мне было нужно положить что-то на другую чашу весов… Думаю, твой отец это понимал. Он был хорошим командиром. Да, он спал со мной, и я не буду врать, будто это случилось один раз. Но все равно он любил только твою мать. Вот так все и вышло. Что было потом, ты и сама знаешь.

Мадам Буше разлила настойку по рюмкам. Выпили молча. Клара смотрела на кошек, думая о том, как же они похожи на хозяйку. Растолстевшие, сонные — даже представить сложно, что на самом деле это хищные звери. Когда-то были ими. Так же сложно представить и мадам Буше — высокую, но совсем не толстую, пробирающуюся под градом пуль в самое пекло, за человеком, которого любит.

— Что ж, — вздохнула Клара, чувствуя, что должна что-то сказать. — Зато теперь у меня есть сестра. По крайней мере, в конце этой истории есть что-то светлое.

Мадам Буше неуверенно улыбнулась, ещё не понимая, принимать ли слова Клары за отпущение грехов.

— Знаешь, девочка моя, я рада, что ты нас нашла. Сперва, я растерялась и только сейчас поняла, что это именно так. Как раз циркачки в нашем сумасшедшем доме не хватало.

— У вас же недорогой отель? — Клара кивнула на осыпающуюся штукатурку.

— Ты что, думаешь, я возьму с тебя деньги?! — мадам Буше не на шутку рассердилась.

— Ну… Это же отель.

— Теперь — это твой дом, — отрезала мадам Буше. — И не смей спорить! Мне хватает и одной дочери, которая перечит каждому моему слову.

Клара откинулась на спинку дивана, задев головой развалившуюся кошку. Та возмущенно мявкнула, но и не подумала передвинуться на другое место. Её дом? С тех пор, как Клара с матерью покинули шато, она не помнила, чтобы называла что-то ещё этим словом. Даже интернат, особенно интернат. И сейчас: дом, сестра — все казалось ненастоящим. Как и в целом поездка на север. Словно это происходило не с ней, а с кем-то еще. Видимо, осознание того, что случилось, придет после, а пока…

В комнату ворвалась Дафна, размахивая ключом на деревянном брелоке.

— Ма-а, господин Шильке говорит, чтобы мы сами разбирались. У него дела — у Гюнтера сломался бойлер и надо следить, как тот его чинит. Ещё я сказала, что Клара умеет показывать фокусы, а он говорит, что руки надо за такие фокусы оторвать… Ты ему показала фокус?

— Тише, балаболка. Когда же ты научишься не молоть языком? Твоя сестра только приехала, ей бы в себя прийти, отдохнуть с дороги, а ты лезешь со своими фокусами.

Дафна надула губы.

— Пойдем, покажем Кларе комнату, — мадам Буше шагнула к двери. — Сломался бойлер, значит? Давно пора вышвырнуть этого управляющего…

ГЛАВА 10

За ним гонятся. Альфред не видит погоню, но знает — враги близко и они настигают. Когда он останавливается, перевести дыхание, он слышит их шаги — скрип и шорох, словно кто-то скребет железными когтями по булыжной мостовой. Иногда, в пятне желтого света под фонарем, он замечает длинные тени, будто нарисованные детской рукой картинки страшных зверей. Длинные морды, кривые зубы-сабли… От одного вида этих теней, Альфреда охватывает такой ужас, что, забыв об усталости, о боли в мышцах, он снова пускается бежать. Но ещё сильнее его подгоняет сухое металлическое жужжание. Этот звук преследует его неотступно, куда бы он ни повернул и как бы сильно не зажимал уши.

Альфред не знает где он, что это за место, и как он сюда попал. По всем приметам это город — улицы, фонари, высокие дома и подворотни. Но никогда прежде Альфред не видел таких городов, хотя в свое время изрядно поколесил по свету. Этот город огромный, и в то же время маленький и тесный. Альфреду не встретилось ни одной улицы шире трех шагов, а некоторые проулки такие узкие, что нельзя протиснуться даже боком. Улицы круто вздымаются и спускаются, как волны на бурном море, и нет ни одной ровной. Это царство болезненной асимметрии, нагромождение острых углов. Дома, похожие на картонные декорации, пялятся перекошенными глазницами окон. Ещё чуть-чуть и они попадают друг на дружку, точно костяшки домино. И на каждой стене висит плакат с портретом Президента Республики и извечным девизом — «Порядок и Процветание!».

Сложно представить, чтобы кто-то мог жить в подобном городе, да Альфред и не видит ни одного живого существа. Не только людей — нет ни кошек, ни крыс, ни бродячих собак, ни птиц. Никого, кроме его самого и его преследователей, да и тех он не видит. Никто не отвечает на его крики, а двери, в которые он ломится, накрепко заперты.

Альфред знает, что ему не помогут. Как знает и то, что рано или поздно его догонят. Проще остановиться и безропотно принять неизбежное. Только у Альфреда нет ни сил, ни смелости сделать это. Поэтому он и бежит, спотыкается, падает, встает, и снова бежит.

Альфред поворачивает за угол и, к своему удивлению, оказывается на площади. Она небольшая, но по меркам этого города кажется огромной. Кривые дома окружают её плотным кольцом, клонясь к мостовой под безумными углами. Жить в них невозможно — все жильцы попадали бы из окон. Но не это заставляет Альфреда остановиться. Посреди площади, возвышается нечто, что никак не вписывается в образ странного города. Сперва, Альфред не понимает, что это, а когда понимает — не верит.

Ветер гуляет по площади, вырываясь из каждой улицы и проулка. Резкие порывы колышут брезентовый полог циркового шатра, он хлопает на ветру. У входа в шатер спит за вязанием толстая билетерша, устроившись на кривом табурете. Многочисленные клубки шерсти раскатились по площади.

— Эй! — кричит Альфред. — Помогите!

Билетерша даже не вздрагивает. Скрипы и жужжание за спиной усиливаются. Пока Альфред пялится на шатер, его преследователи заметно сокращают расстояние. Он видит пляшущие по стенам хищные тени.

Альфред бросается к шатру, но, запнувшись об один из клубков, во весь рост растягивается на мостовой. Сил подняться нет и дальше Альферд ползет на карачках. В тот же момент, из репродуктора над головой билетерши грохочет музыка и гнусавый голос объявляет:

— Дамы и госп’да! Только сегодня! Только у нас! Невероятное шоу Альфреда-Кукольника и его заводных собак! Смертельный номер! Не проходите мимо!

Альфред не сразу понимает, что это он и есть тот самый Альфред-Кукольник. Так его прозвали когда он выступал на улицах с парой марионеток из консервных банок. Где и когда это было — Альфред не помнит. Не здесь. Не в этом городе… Но, черт возьми, что ещё за заводные собаки? И что значит «смертельный номер»?

— Эй! — снова вопит Альфред. — Помогите!

Голос срывается на хрип, но с тем же успехом он мог кричать и на кирпичную стену. Билетерша не шевельнулась, даже когда включился репродуктор, что ей его вопли? Из шатра никто не выходит.

Альфред оборачивается и видит одного из преследователей. Тот выскакивает из неприметного проулка и с громким лязгом врезается в стену. Звук — словно кто-то ударил палкой по пустой консервной банке. Отлетев от стены, преследователь заваливается на бок, и остается лежать, дергая лапами, не в силах самостоятельно подняться.

Не успевает Альфред выдохнуть, как из проулка появляется ещё одно существо, не в пример сообразительнее. Оно резко останавливается (когти скрежещут по камню) и разворачивается в его сторону. Лязгает огромная пасть, эхо мечется среди кривых стен. Существо стоит, расставив лапы и опустив голову. Свет фонарей пляшет на ржавых боках.

В какой-то мере это и в самом деле собака. Размером с гончую, но с непомерно огромной головой, похожей на крокодилью, с огромными зазубренными зубами. Заводная собака… Альфред скулит от ужаса. Вся она — и голова, и тело, и лапы — сделана из жести. Той самой из которой делают консервные банки. Сквозь щели меж жестяными листами видны спирали пружин и шестеренки, а из металлической спины торчит огромный заводной ключ. В пустых глазницах горит по свечке, тяжелые капли воска падают на мостовую.

В этот момент Альфред упирается во что-то белое и мягкое. Он дергается и понимает, что это нога билетерши. Заводная собака делает шаг, ключ на спине поворачивается на пол-оборота.

— Ради бога! — скулит Альфред, цепляясь за ногу женщины. Подняв взгляд, он видит пустое лицо и закрытые глаза. Билетерша крепко спит и продолжает спать, несмотря на все попытки её растолкать.

— Проснитесь! Помогите… Она уже близко!

Альфред словно трясет тряпичную куклу. Голова женщины мотается, вязание и пачка цветных билетиков падают из рук.

Собака идет медленно, знает, что добыча никуда не денется. При каждом шаге нижняя челюсть бряцает на проволочных петлях.

— Не пропустите! Не проходите мимо! — вопит репродуктор. — Здесь и сейчас! На этой арене! Для вашего удивления и всеобщего веселья! Невероятное! Удивительное! Чудесное! Представление! Спешите и не говорите, что вы этого не видели! Альфред-Кукольник и Заводные собаки! Номер от которого кровь стынет в жилах!

Альфред с силой толкает билетершу и та падает со стула. Но даже это не может её разбудить. Вскочив, Альфред вбегает в шатер. Собака устремляется следом.

Стоит ему войти, как вспыхивает свет, бьет по глазам. Где-то высоко зажегся прожектор и его луч нацелен прямо на Альфреда. Тот жмурится и прикрывает лицо руками.

— Поприветствуем же Альфреда-Кукольника!

Альфред бросается в сторону, в спасительную темноту, только луч прожектора не отпускает. Звучат приветственные крики, аплодисменты, но какие-то ненастоящие. За пределами круга света Альфред не видит ничего — даже входа в шатер. Луч прожектора освещает лишь его самого, да опилки под ногами. Альфред не знает, кто сейчас смотрит на него, но почему-то уверен, что он здесь один. Даже голос из репродуктора, это только голос.

Что-то бренчит под ногой. Альфред опускает взгляд и видит среди опилок металлический обруч. Он останавливается и поднимает его.

Грохочет барабанная дробь. Выступив из тьмы, заводная собака входит в круг света. Свечка в левом глазу погасла, половина жуткой морды залита воском. Ключ на спине медленно раскручивается. Собака приседает… Альфред поднимает обруч, и в тот же момент собака прыгает.

Металлическое тело проносится над головой. Альфред слышит запах ржавчины и гари. Собака приземляется, зарывшись лапами в опилки. И тут же разворачивается, изготавливаясь для нового прыжка.

— Браво маэстро!

— Помогите! — кричит Альфред и замолкает.

Что-то есть в зрительном зале. На какое-то мгновение Альфреду кажется, что в сгустившейся темноте он видит глаз. Невероятно огромный глаз, полный бесконечной тоски и грусти. Собака снова прыгает…

Альфред вопит, что есть мочи, когда жестяные зубы вонзаются в предплечье. Он дергается, пытаясь сбросить тварь и, не переставая кричать, открывает глаза.

Некоторое время Альфред продолжал вопить, прежде чем сообразил, что вовсе не челюсти заводной собаки держат его руку.

— Тише, тише, все в порядке. Успокойтесь, все хорошо…

Он лежал на жесткой кровати, едва прикрытый тоненькой простыней, и дрожал от холода и страха. Тело покрыла липкая испарина. Но страх отступал — на смену ему приходило осознание того, что это был всего лишь кошмар. Сон и не более того.

Он оглядел белые кафельные стены. В больнице он что ли? Под потолком жужжала электрическая лампа. В воздухе витал терпкий запах карболки. Ну, так и есть — в больнице…

Альфред попытался приподняться, но его мягко уложили обратно в постель.

— Тише… Вам нельзя вставать. Доктор будет сердиться.

Рядом с кроватью сидела девушка с кукольным личиком. Судя по серой форме и белому фартуку — медсестра. Она крепко держала его за запястье и доброжелательно улыбалась. Казалось, эта улыбка намертво запечатана на её губах. На коленях у девушки лежало вязание.

Больница… А как он здесь очутился? Последнее, что Альфред помнил — бутылка дрянного вина, которую он распивал с какими-то знакомыми.

— Я… — начал Альфред, из горла вырвался тихий хрип.

— Тихо, тихо… Не волнуйтесь. Вы хотите пить?

Не дожидаясь ответа, она поднесла к его губам жестяную кружку. Вода оказалась теплой и сладковатой на вкус. Альфред пил жадно, большими глотками, не обращая внимания на то, что расплескал половину.

— Еще, — прохрипел он, когда кружка опустела.

Медсестра погрозила пальцем.

— Пока хватит, — сказала она ласково, но строго. — Много пить нельзя. Доктор не разрешает.

Альфред хотел возмутиться, но, наткнувшись на взгляд девушки, промолчал. В конце концов, лучше не пререкаться — чем меньше он будет спорить, тем дольше здесь пробудет. Его совсем не тянуло обратно на улицы, а здесь — и крыша над головой, и вроде должны кормить. От мыслей о еде в животе заурчало.

— А теперь, — сказала медсестра, доставая из-за спины планшет и карандаш. — Расскажите , что вам снилось?

ГЛАВА 11

— И тогда анархистская стерва хватает меня за ухо и выкручивает так, что у меня искры из глаз посыпались. Чуть не оторвала, дрянь мелкая. Ну ты представляешь, а?

— Угу…

Бастиан Шильке сплюнул на пол, и поднял стакан с самогонкой. Оттопыренная нижняя губа управляющего дрожала от возмущения. Некоторое время он разглядывал мутную жидкость, будто искал на дне стакана каких-то откровений, затем зажмурился и выпил.

— Дрянь мелкая, — повторил он и прикусил кулак. Из глаз катились слезы.

В котельной отеля «Луна» было жарко и влажно, как в бане. Воздух дрожал от пара, а с потолка падали тяжелые капли. Лампы в подобной атмосфере не горели, и единственным источником света была распахнутая топка. Оттого в углах клубились черные тени, а по стенам плясали багряные пятна. Прямо логово анархистов или один из кругов преисподней. Над топкой возвышался вытянутый котел, облепленный датчиками давления. Толстые трубы прятались за распухшим войлоком. Внутри котла бурлила вода и вся конструкция тряслась и дрожала, будто в припадке.

Перед чудовищной машиной на корточках сидел мускулистый человек, лысый, как коленка, и одетый лишь в брезентовые рабочие брюки, да стоптанные армейские башмаки без шнурков. Кожа на широкой спине блестела от пота и машинной смазки. Вооружившись разводным ключом, мужчина крутил какую-то гайку, и то и дело, хмуро косился на датчики.

— Гюнтер! — Шильке вновь наполнил стакан. — Бросай давай. Лучше выпей.

Несмотря на жару в котельной, управляющий не снял щегольской пиджак и теперь мучился от этого. По красному лицу, как сонные жуки, ползали капли пота.

— Угу, — буркнул Гюнтер. — Я все брошу, а потом тут так шандарахнет, будем кишки от стенок соскребать.

Он провел по лицу пятерней, мешая пот с машинным маслом.

— Чертовы клапана. Менять надо, эти долго не протянут.

— Менять! — фыркнул Шильке. — А на какие деньги?

— Ты здесь управляющий.

Гюнтер принялся крутить злополучную гайку, то в одну, то в другую сторону. В ответ котел зашипел и огрызнулся облаком пара.

— Управляющий! — Шильке откинулся на спинку стула. — Сдалась мне такая работа! А знаешь, что самое гадкое?

— Угу.

— Только эта анархистская дрянь вцепилась мне в ухо, как явилась толстуха! И сразу к ней с объятьями — мол, её родственница с юга приехала. Да с такими родственничками…

— Ни хрена давление не держит, — сказал Гюнтер.

Он ударил ключом по трубе. Гайку сорвало, из клапана со свистом вырвалась струя пара. Гюнтер лишь слегка отклонился, не спуская глаз с датчиков.

— Чуть не рванул, — довольно сказал он.

Крякнув, он поднялся и подошел к металлическому ящику с болтами, гайками, прокладками, и прочими деталями, названия которых Шильке не знал, да и знать не хотел.

— Ты вообще меня слушаешь? — с обидой спросил управляющий.

— Угу. Щас, может, и починим, но надолго не хватит. С такими клапанами живем как на пороховой бочке.

Отыскав нужную гайку, Гюнтер вернулся к котлу. Шильке схватился за стакан, но пить не стал, лишь громко хлопнул по столу.

— А потом прибегает ко мне толстухина малолетка, и говорит, чтобы я подготовил номер для этой стервы. Мол, она здесь жить будет!

— От зараза!

— Ещё мягко сказано!

— Ничего. Мы тебя приладим, недельку-другую протянешь… Оп! Готово.

Немного обождав, Гюнтер швырнул в топку кирпич прессованной угольной пыли. На мгновение пламя погасло, но затем разгорелось ярче прежнего. Котел довольно заурчал. Гюнтер выпрямился и вытер руки о штаны.

— Теперь можно и горло промочить. Какая, говоришь, стерва?

Шильке вздохнул.

— Узнаешь. Ты ещё ходишь на собрания партии?

— А то! — сказал Гюнтер. — Ни одного не пропустил.

Он взял со стола стакан. Выдохнул, выпил.

— Крепкая, сволочь… В самый раз.

— А скажи мне — зачем? Тебе же плевать на политику.

— Плевать, — не стал спорить Гюнтер. — Десять раз с высокой колокольни. Плесни-ка ещё чутка.

Шильке наполнил его стакан.

— Я же туда не ради политики хожу, — сказал Гюнтер. — Политика тут дело десятое.

— Зачем же тогда?

— Дурак ты, — беззлобно сказал Гюнтер. — Чувства, вот основа. Я прихожу туда и знаю — мы все как братья. Каждый, надо будет, жизнь за другого отдаст. Нам так и говорят: мы едины, мы семья. Делом вот важным занимаемся. Коли в стране бардак, кто-то должен наводить порядок. А без порядка никакого процветания не будет.

Он покачал головой и добавил.

— Да и бабам нравятся мужики в форме.

Шильке скривился.

— Порядок! Хорошо вы следите за порядком, если даже в нашем отеле анархистов развелось как тараканов.

— Ты про стихоплета с верхнего этажа? — нахмурился Гюнтер. — Какой же он анархист? Безвредный шибздик.

— Причем тут Санкре? К нему тоже стоит присмотреться — в тихом омуте, знаешь, черти. Но я про толстухину родственницу.

— Которая тебе нос чутка не оторвала?

— Ухо.

— Без разницы. Она анархистка чтоль?

Шильке выругался.

— Я о чем тебе полчаса рассказываю? Заявилась в отель в красном берете — ещё бы на лбу написала кто она такая!

— Ишь ты! Баба, а туда же. Бабе надо дома сидеть, да детей рожать. Красивая хоть?

— Она ж анархистка! Спичка, коротко стриженная, — Шильке передернуло, словно он надкусил лимон.

— А… — протянул Гюнтер. — Спичка? Не ко мне. Я люблю девок в теле.

С пронзительным скрипом открылась дверь котельной. Пламя в топке вспыхнуло ярче, заплясало багряными языками. В дверном проеме замаячила нескладная фигура, едва различимая сквозь клубы пара.

— Ну и пекло у вас, — послышался голос. — В аду холоднее!

— Готовимся к будущей жизни, — хохотнул Гюнтер.

— Господин Хенкель! — Шильке вытер лицо ладонью. — Тоже решили подготовиться к будущей жизни? Пора уже задуматься.

Он захихикал и подмигнул Гюнтеру. Макс Хенкель спустился на пару ступенек в котельную, но дальше проходить не стал.

— Я не тороплюсь, — сказал он. — Зашел узнать, что с отоплением, а заодно погреть старые кости.

Старик потянулся, разминаясь. Гюнтер щелкнул ногтем по бутыли.

— А может по стаканчику? — предложил он.

— Ну уж нет, — замотал головой Макс. — Пить в такой жаре… Я говорю: рановато мне на тот свет.

— Да, тут закалка нужна, — не без гордости сказал Гюнтер. — Починил я этот бойлер, должен заработать. К ночи, глядишь, и в вашем номере теплее станет.

— Эх. Золотые у тебя руки, Гюнтер, — вздохнул Макс.

Шильке напрягся. Вроде старик похвалил Гюнтера, но в голосе явно слышался упрек. Есть над чем подумать. Этот Хенкель тот ещё фрукт. Он, конечно, никакой не анархист — слишком стар для этого. Но не зря Президент говорит, что враги Республики приходят с разных сторон. Что если этот Хенкель скрытый роялист? Служил же он в Королевских Воздушных Силах, майор, даже медаль, вроде, имеется.

— Уже слышали про нового жильца? — спросил Шильке.

— А то! — сказал Макс, снова потягиваясь, так что затрещали суставы. — Юная Дафна поди уже всем растрезвонила, какая у нее замечательная сестра.

От неожиданности управляющий даже опрокинул стакан.

— Сестра?!

— Вот ведь! — изумился Гюнтер. — Не знал, что у хозяйки ещё одна дочка.

— Дочка может и не дочка, — пожал плечами Макс. — Сестрой Дафны ей это быть не мешает.

Гюнтер недоуменно глянул на старика, впрочем, догадался сам.

— Сводная чтоль?

— А ещё она анархистка, — Шильке потер ухо. — Та ещё стерва.

— Ну, — Хенкель развел руками. — Законом не запрещено ни то, ни другое.

Гюнтер хмыкнул.

— Только до добра не доводит.

ГЛАВА 12

— Расскажи, какой он был?

— Кто? — Клара вздрогнула, хотя и ждала этого вопроса.

— Папа, — сказала Дафна. — Мама мне почти ничего не рассказывает.

Словно пытаясь уйти от вопроса, Клара с головой погрузилась в ванну, но тут же вынырнула, отфыркиваясь и вытирая лицо ладонями. Вода струйками текла по волосам и щекам. Какой он был? Ну что она могла сказать этой девочке?

— Он был большим, и добрым, и строгим, и храбрым. Много всего. Он знал тысячу разных штук — как называется звезда на небе, что за птица кричит в кустах и как метать ножи…

— И он тебя этому учил? — спросила Дафна, не пряча завистливые нотки.

— Пытался, — усмехнулась Клара. — Со звездами и птицами плохо получалось.

— Макс научил меня находить Полярную звезду, — сказала Дафна. — Она очень важная, потому что всегда указывает на север. Если хочешь, я тебе покажу.

— Обязательно, — кивнула Клара и, чтобы сменить тему, спросила: — А кто такой Макс?

Мадам Буше выделила ей шикарные апартаменты: двухкомнатный номер, с гостиной и спальней, и огромным окном, выходящим на канал. Конечно, запустение, царившее в отеле, пробралось и сюда. Обои выцвели, с потолка осыпалась штукатурка, не хватало четверти паркетных досок. Но зато на потолке сохранилась лепнина, а на ручках дверей и окон уцелела позолота — в напоминание о том времени, когда все здесь выглядело совсем иначе. Но главное, и за это Клара была готова простить новому дому его запущенность, в номере была ванная комната.

Сама ванна завораживала. Это было огромное чугунное чудище, на звериных лапах, и с раздельными кранами, непонятно как втиснутое в тесную комнатушку. Ничего подобного Клара в жизни не видела. В шато ванна была меньше и проще, а в интернате ей приходилось довольствоваться тазом или железной бочкой. Вода, правда, оказалась едва теплой, а в номере было холодно. Но после долгой дороги и это в радость: смыть с себя пыль и пот, и, наконец, осознать, что путешествие закончилось.

Пока Клара плескалась в мыльной воде, Дафна сидела рядом, раскачиваясь на колченогом табурете. Мать строго-настрого приказала ей оставить Клару в покое, но Дафна все же улучила момент и проскользнула в номер. Клара не решилась выставить её за дверь, хотя и хотела побыть одна и собраться с мыслями.

— Макс? — переспросила Дафна. — Он живет здесь, в отеле. У него есть чудесные мышки, он их дрессирует, чтобы они на маленьких самолетах летали. А раньше он тоже в цирке выступал. Со смертельным номером.

— Ну, я в цирке не выступала. Как-то не сложилось.

Зачерпнув воды кувшином, Клара передала его девочке.

— Помоги.

Девочка слезла с табурета и, держа кувшин двумя руками, принялась осторожно лить воду ей на голову.

— Зато ты обещала показать фокус, — напомнила Дафна, пока Клара промывала волосы.

— Что, прямо здесь? Полей еще…

— А это можно? — встрепенулась девочка. — Я могу сбегать за картами — у мамы есть колода. Или нужно что-то другое? Шляпа с кроликом? А ты можешь вытащить его из этого кувшина? Я проверила — тут нет двойного дна.

Демонстрации ради, она постучала по кувшину и тот отозвался гулким звуком. Клара выпрямилась, провела рукой по голове. Даже мокрые, волосы походили на растрепанные непослушные перья. От холода руки покрылись гусиной кожей. Клара поежилась, растирая острые плечи.

— Нет уж. Обойдемся без мокрых кроликов. Он ведь может простудиться.

Дафна надула губы.

— Ладно, — вздохнула Клара. — Так и быть, покажу я тебе фокус… Давай кувшин, посмотрим, что из него можно вытащить.

Глаза девочки засверкали. Клара зачерпнула воды и вылила в кувшин немного шампуня, который дала ей мадам Буше. Перемешав раствор, она сняла с шеи оловянную свистульку на длинной бечевке, подарок отца. Зажав пальцами отверстия, она медленно опустила её в кувшин.

— Только тихо. А то он может испугаться и сбежать.

— Кролик?

— Тсс!

Дафна крепко сжала губы и кивнула. Клара осторожно выдула из свистульки мыльный пузырь, размером с человеческую голову. Он вытянулся, переливаясь и сверкая тысячами радуг. Кончиками мизинцев Клара подтолкнула его, и пузырь стал, вращаясь, подниматься. Не теряя времени, она выдула ещё два, несколько меньшего размера, и соединила первым — хоть не длинные, но все же уши. Сложнее всего оказалось с парой маленьких пузырьков для глазок. Они легли криво, и вид у зверька получился несколько косоглазый.

— Кролик! — вскричала Дафна и захлопала в ладоши.

Два больших пузыря тут же лопнули. У Дафны вырвался разочарованный стон.

— Я же говорила тебе — не вспугни!

Клара подтолкнула оставшийся пузырь мыльным концом свистульки, так что он подскочил как мячик, а затем сильно дунула в трубку. Ванную комнату наполнил сверкающий радужный фонтан.

— Ну а теперь, принеси мне полотенце.

Клара вернула свистульку на место и встала. Зябко повела плечами. К счастью, Дафна тут же подала ей полотенце — огромное как одеяло, пропахшее нафталином, но в то же время мягкое и теплое. Некоторое время Клара стояла, завернувшись в него, и смотрела, как лопаются последние пузыри. В трубах что-то загудело, зашипело, а когда Клара выбралась из ванны, из крана вдруг хлынула ржавая горячая вода. Комнату заволокло паром.

— О! — сказал Дафна. — Гюнтер починил бойлер….

— Вовремя, — сказала Клара, вытирая голову. — Ничего не скажешь.

Шлепая босыми ногами по холодному полу, она прошла в спальню. Дафна, как маленькая тень последовала за ней.

— Скоро ужин, — сказала девочка, присаживаясь на краешек кровати.

— Чудесно. Но не могу же я пойти в таком виде?

Клара сняла полотенце и отложила в сторону. Дафна оглядела её сверху вниз.

— Да, это будет неприлично, — согласилась она. И чуть помедлив, добавила. — Ты красивая.

Клара фыркнула. Саквояж лежал на кровати, открытый, но ещё не разобранный. Вещей у Клары было немного, так что ломать голову над тем, что надеть не пришлось: простое платье, блузка, полосатые гетры и туфли. По сути это была интернатская форма — сестры-настоятельницы лишь немного перешили ее, и даже на два пальца укоротили юбку, чтобы она не выглядела совсем по-монастырски. Такой вот подарок на расставание. Оставалось только надеяться, что она не выглядит совсем уж провинциалкой.

Пока она перебирала вещи, пальцы наткнулись на деревянную рукоять навахи. Клара вытащила нож — красивое, дорогое оружие, самое большое ее сокровище. Рукоять из темно-красного дерева, с накладками из пожелтевшей слоновой кости; её покрывал резной орнамент: лабиринт, без входа и выхода, а внутри прятался узкий клинок со скошенным обухом. На вороненой стали был вытравлен такой же орнамент-лабиринт.

Наваху было приятно уже просто держать в руке. Словно отец знал заранее, и подбирал нож под ладонь повзрослевшей Клары: тонкую и с длинными пальцами.

— Что это? — заинтересовавшись, Дафна подалась вперед.

Клара потянула за кольцо. Длинное лезвие выскочило мягко и быстро, как коготь из кошачьей лапы.

— Ой! — Дафна отпрянула.

— Это наваха. Каждая каталинская девочка получает такую, когда ей исполняется восемь — с этого возраста она должна учиться отстаивать свою честь. Эту наваху мой… наш отец подарил мне, когда я была чуть старше тебя.

Нож бабочкой порхнул из одной руки в другую.

— Отец… А можно?

— Держи, — сказала Клара, протягивая девочке нож. — Вот здесь стопор, он удерживает лезвие. А чтобы его освободить, надо потянуть за это кольцо.

Дафна с опаской взяла оружие. В её руках нож выглядел куда больше, чем был на самом деле. Клара усмехнулась — когда-то он и ей самой казался огромным как сабля. Только потом она поняла, насколько это легкий и изящный клинок. Не чета тяжелым тесакам, с которыми в горах ходили мужчины.

— Какой красивый, — прошептала Дафна. — А для чего этот нож? Для цирка? Чтобы кидать во вращающееся колесо и незаметно перерезать веревки?

— Ну, уж нет. Метать его точно не стоит.

Дафна взмахнула ножом.

— Эй! Осторожнее! Он же острый, как бритва. Отдай лучше, а то порежешься и не заметишь.

Клара забрала нож и хмуро посмотрела на девочку. Дафна растеряно заморгала.

— Кто тебя учил так держать оружие?

— Никто меня не учил, — обиделась Дафна. — Только вилку за обедом.

— Ты же каталинка, — вздохнула Клара. — Как минимум наполовину. В твоем возрасте…

Она осеклась. Много ли она сама знала в её возрасте? И это при том, что в отличие от девочки, ей было у кого учиться. Что ж, видимо в этом и заключается роль старшей сестры.

— Запомни: во-первых, никогда не направляй лезвие на себя. Всегда найдется кто-то, кто может этим воспользоваться. Во-вторых, не сжимай так рукоять. Смотри — нож просто лежит на ладони, а ты лишь поддерживаешь его. Он свободен. В-третьих, не замахивайся с плеча — ты должна действовать кистью… Есть одно простое упражнение. Показываю медленно, а ты смотри и запоминай.

Казалось, огромные глаза Дафны вот-вот выскочат из орбит. Она даже перестала дышать. Клара медленно прокрутила нож вокруг каждого из пальцев — сначала в одну, затем в другую сторону.

— Поняла?

— Да. Вроде не сложно…

— Когда научишься делать его без запинки, — Клара быстро прокрутила наваху, — тогда я снова тебе её дам. А пока — тренируйся.

— Как же я буду тренироваться без ножа? — девочка шмыгнула носом.

— Тебя же вилкой пользоваться научили? Вот и тренируйся на вилке, — Клара защелкнула лезвие и убрала наваху. — Не переживай. Я ведь тоже не сразу научилась.

Не удержавшись, она потрепала Дафну по волосам. И в этот момент в дверь номера постучали.

— Дафна! — послышался хриплый голос. — Ты здесь? Тебя мать повсюду ищет. Ужин уже скоро.

— Ой, — пискнула девочка. Повернувшись к Кларе, она сказала. — Это Макс, я тебе про него рассказывала…

— Который знает, как находить север?

Клара прошла к двери. На пороге топтался тощий старик, лохматый и седой как лунь. Лицо его раскраснелось и блестело, словно он только что вышел из парилки. Спутанная борода торчала во все стороны. Глядя ей прямо в глаза, старик вежливо поклонился.

— Добрый вечер. Я полагаю, вы и есть сестра нашей замечательной Дафны, про которую она столько рассказывала? Вы и впрямь похожи.

— Клара, — чуть замешкавшись, она протянула руку.

— Макс Хенкель, майор Его Величества Королевских Воздушных Сил, — представился он, отвечая на рукопожатие.

Клара вздрогнула.

— Королевских?

— Именно так они назывались, — кивнул Макс. — А что вас… А! Господин Шильке сказал, что вы анархистка…

— Макс, ты представляешь! — Дафна выскочила из-за спины. — Клара вытащила из кувшина кролика!

— Настоящего? — изумился старик.

— Нет! Мыльного! То есть из мыльных пузырей…

— Невероятно! — сказал Макс, словно не замечая хмурого взгляда Клары.

— Да! — закивала Дафна. — Ещё она умеет жонглировать и ходить по канату, и… много всяких штук. А если я буду хорошо тренироваться, то она…

— Чтобы хорошо тренироваться, дорогая Дафна, в первую очередь должно соблюдать режим. А это значит, вовремя и хорошо питаться. Так что найдите поскорее вашу матушку и спускайтесь к ужину.

Он мягко подтолкнул Дафну, и та убежала по коридору.

— Не волнуйтесь сударыня, — сказал Макс, гляде девочке вслед. — Я не роялист, хотя и мог бы им стать.

Клара осторожно кивнула.

— Я тоже не анархистка. Хотя и могу ей стать.

Макс усмехнулся.

— Вы и вправду умеете жонглировать, ходить по канату и показывать фокусы?

— Немного того, немного другого.

— Удивительные таланты для августинки. Знаете, в свое время я был связан с цирком, но не встречал там ни одной монашки. По-моему, они не одобряют подобные занятия.

— Зато только они смогли дать приют старому циркачу. Меня учил Беркуччи.

Брови Макса дернулись. Он сглотнул и уставился на Клару, на сей раз наплевав на вежливость.

— Беркуччи? Сам? — Клара кивнула. — Мы с ним не были знакомы, но я шесть раз бывал на его представлениях… Это был настоящий гений, гора а не человек…

— Да, — вздохнула Клара. Макс схватил её за руку и затряс, что есть силы.

— Надо же! Ученица Беркуччи! Вы обязательно должны зайти ко мне. Я готовлю один номер и должен показать его человеку, который понимает в этом деле.

— Обязательно, — сказала Клара, высвобождаясь. — Но можно не сейчас? Я бы хотела попасть на ужин.

— Конечно, конечно, — закивал Макс. — Я провожу вас в столовую? Не возражаете?

ГЛАВА 13

Певица на сцене умирала от несчастной любви:

…Из романа занесенная сюда.

И в неистовом угаре кабаре,

Под рыданье танго и бокалов звон,

Продолжался её сон…

Капитан Варгас затянулся сигаретой, подержал дым в легких и медленно выдохнул. Белые клубы скрыли ярко освещенный помост и Варгас махнул рукой, разгоняя дым. Он терпеть не мог, когда ему что-либо мешало. Краем глаза он глянул на часы — четверть девятого.

Варгас откинулся в стуле и, перекинув руку через спинку, оглядел заведение. Несмотря на ранний для кабаре час, «Лошадка» была забита под завязку. Кабаре бурлило яростно-истеричной жизнью, смысл которой упорно от него ускользал. Зал гудел разговоров, из которых капитал вылавливал идиотские обрывки фраз, смех, рыдания, звон стекла и хлопки бутылок игристого. А поверх этого — звучала сентиментальная песня, точно глазурь на торте. Здесь царил вечный праздник, без повода и без цели. Капитан Варгас всегда был невысокого мнения о подобных заведениях. Как и о публике, которая их посещает. Однако на его работе порой приходится терпеть неудобства.

Со своего места капитан видел не только сцену, но и весь зал. Сам же при этом оставался незаметным — тень колонны и прожектор, установленный за спиной, скрывали его от посторонних взглядов. Впрочем, прятаться было не от кого, да и следить особо не за кем.

За соседним столиком, держась за руки, шепталась парочка: он старше её раза в три. Судя по одежде, неплохо зарабатывает — может адвокат или старший клерк в банке. Для поддержания вселенского равновесия на танцплощадке кружилась иная пара: невероятно толстая дама за пятьдесят, разодетая в пух и прах, а с нею — молоденький хлыщ с тоненькими усиками. И опять не понять, кто кого водит за нос… Чуть дальше, за большим столом о чем-то спорила компания брешистов. Неожиданно было встретить их в подобном месте, их соратники предпочитали заведения попроще и ближе к народу. Но эти, похоже, детки богатеньких родителей — хоть и вступили в партию, а от старых привычек отказываться не спешили.

Вдавив сигарету в пепельницу, Варгас повернулся к сцене.

…И увяла, как камелия, она.

В кабаре, за кокаином и вином,

Под аккордеона скорбный стон

Бедняжка умерла…

Капитан фыркнул. До чего же приторная песня! В самый раз для подобного места. Оркестр мавров в смокингах, выводил тоскливую мелодию. Но свет софитов был нацелен исключительно на певицу. Высокая темноволосая девушка, с красивым лицом застыла напротив микрофона. Движения её были столь скупы, что казалось, будто она обратилась манекен. Лишь изредка, в перерывах между куплетами, певица затягивалась тонкой сигаретой в длинном мундштуке. В том, как девушка держалась за стойку микрофона, было что-то непристойное и волнующее. Ей бы ещё подучиться петь… Голос сильный, с легкой хрипотцой, но с завидной регулярностью девица попадала мимо нот.

— Ваш заказ.

Рядом со столиком возник официант в темно-зеленой ливрее с эполетами. Когда-то в похожей форме щеголяли офицеры Королевской Кавалерии. Варгас беззвучно выругался. Теряет хватку — засмотрелся на девицу, и совсем не услышал, как подкрался этот тип. В его деле подобное недопустимо.

Услужливо улыбаясь, официант поставил на столик исходящее паром блюдо.

— Как вы заказывали — королевские креветки без соли. Что-нибудь еще? Могу предложить…

— Стакан воды.

— Может игристого? — предложил официант. — К креветкам прекрасно подойдет…

— Воды, — отрезал Варгас.

— Сию минуту!

И действительно — не прошло и минуты, как официант вернулся со стаканом. Все это время Варгас смотрел на сцену. К креветкам он не притронулся.

— Как зовут? — спросил он, указав на девицу.

Официант осклабился.

— О! Это наша звезда. Ивонн Ванмеер.

— Правда? — Варгас подался вперед. Официант продолжал маячить у столика, ожидая продолжения беседы. Пришлось махнуть ему рукой, чтоб убрался.

Песня закончилась и Ивонн томно опустила голову, словно у нее кончились последние силы. Медленно, один за другим, погасли софиты. Девушка же продолжала стоять — темный силуэт, проступающий сквозь пелену табачного дыма. Может, она не умела петь, но прекрасно умела себя подать.

— Браво! Браво!

Секунду спустя зал «Лошадки» взорвался аплодисментами. Брешисты застучали кружками по столу — так принято выражать одобрение в дешевых пивных и кабаках. Свет стал ярче. Ивонн выпрямилась и снисходительно поклонилась зрителям.

Капитан усмехнулся. Девица делала вид, что ей нет дела до мирской славы. И, тем не менее, скрыть того, что она наслаждается вниманием, тоже не могла. Актриса… Не удивительно, что Киршоу ей увлекся. Она и впрямь была обворожительна. До сих пор Варгас видел Ивонн лишь на фотоснимках в досье политика, настолько невзрачных, что он даже не запомнил её лица. Надо будет изучить их ещё раз, повнимательнее.

Варгас снова посмотрел на часы. Двадцать минут девятого… Информатор должен быть здесь. В конце концов, он сам назначил время встречи и место. Однако с тех пор, как капитан зашел в кабаре, никто, кроме официанта, даже не пытался с ним заговорить. Оркестр затянул новую печальную мелодию. Ивонн выпустила в потолок струйку дыма и запела:

Издалека

Льётся тоска

Скрипки осенней —

И, не дыша,

Стынет душа

В оцепененье…

Варгас вздохнул. Хорошо еще, информатор назначил встречу здесь, а не где-нибудь на улице, под дождем. Капитан уже давно жил в столице, но смириться со стылым и промозглым климатом так и не смог.

Выйти на след террориста, бросившего банку с краской в портрет Президента, оказалось не просто. У Варгаса были шпики почти в каждой организации, действующей в городе — от анархистов и социалистов, до роялистов и даже партии Объединения. Все они доложили, что их подопечные не имеют к этому делу отношения. Варгас проверил религиозные группы, объединение промышленников и союз ветеранов, но и там было глухо. Удалось выяснить лишь словесный портрет преступника. Только под описание: «лохматый, небритый, с длинным носом, в красном шарфе», подходило слишком много людей.

А потом в конторе началась свистопляска. Кто-то подключился к центральной радиостанции и выдал в эфир нечто невообразимое. Сам капитан не слышал передачи, но судя по эффекту, который она произвела, речь шла, по меньшей мере, о призывах к вооруженному восстанию. Начальнику Тайной Жандармерии позвонили из департамента Президента и потребовали немедленного отчета. То же самое потребовал лично Пьер Бреши. Граната, взорвавшаяся в осином гнезде, навела бы меньше шороху.

В итоге, все силы Тайной Жандармерии бросили на поиски таинственного радиолюбителя. А капитан остался со своим делом один на один. По-счастью, внутри Тайной Жандармерии Варгас обладал достаточной свободой и сам решал, чем ему заниматься. Именно тогда с ним связался один из информаторов и сообщил, что знает, кто стоит за терактом на вокзале. И где теперь этот информатор?

Справа загремел опрокинутый стул, кто-то выругался. Варгас обернулся на звук и тут же выругался сам. Через зал, орудуя локтями, пробирался Киршоу. Остановившись, политик помахал Ивонн, но та не подала вида, что они знакомы. Киршоу огляделся, выискивая пути, как бы поближе подобраться к сцене. Варгас резко подался назад, прячась в тени, однако каким-то образом политик его заметил. Лицо Киршоу вытянулось, челюсть упала, но затем он уверенно двинулся к столику капитана.

Варгас снова выругался. Не хватало чтобы политик вспугнул информатора, да и общение с Киршоу не входило в его планы. Конечно, не удивительно, что политик ошивается в кабаре. В конце концов, микрофон здесь терзает его любовница. Но всё же… Интересно, что Ивонн в нем нашла? Плюгавый, неопрятный, лицо неприятно сальное — красавцем точно не назовешь. Деньги? Власть? В Совете Республики были люди и богаче, и влиятельнее…

Едва не своротив соседний столик, политик, шатаясь, остановился напротив Варгаса.

— Антуан! Не ожидал вас встретить! Решили поискать здесь врагов Республики?

Киршоу широко улыбался. Он был пьян, не в стельку, но достаточно, чтобы не следить за языком. Не спросив разрешения, политик рухнул на свободный стул, за столиком капитана, и взял из блюда креветку.

— Надо же. А я ведь еще ни разу не видел вас… как это… в штатском, — сказал он, жуя. — Я думал, вы вообще… не отдыхаете…

— Всякое случается, — сказал Варгас.

— Может, выпьем, а? Как старые приятели? — подняв руку, Киршоу крикнул. — Официант! Игристого! Мне и моему другу… Тащи бутылку

— Я не пью, — сказал Варгас.

Киршоу отмахнулся.

— Да бросьте. Я за все плачу!

Он выгреб из кармана горсть мятых банкнот и швырнул на стол. Тут же появился официант и одним движением руки превратил деньги в два бокала. Затем, с громким хлопком открыл пыльную бутыль и разлил пенистый напиток.

— Прошу…

— Ну, — сказал Киршоу, поднимая бокал. — За Порядок и Процветание!

Пил он жадно, кадык дергался с каждым глотком. Варгас тоже поднял бокал и поморщился от одного запаха алкоголя. Однако сделал вид, что отпил небольшой глоток. К счастью, Киршоу не стал возмущаться тем, что капитан не пьет до дна.

— Принеси и мне таких моллюсков, — политик указал на креветок. — И не забудь посолить!

Официант кинулся выполнять заказ. Киршоу же повернулся к сцене и принялся подпевать певице, дирижируя себе бокалом:

…Час прозвенит —

И леденит

Отзвук угрозы,

А помяну

В сердце весну —

Катятся слёзы…

В этот момент Варгас даже пожалел, что не пьет. От пения политика сводило зубы.

— Ну разве она не божественна? — расчувствовавшись прошептал Киршоу

Ивонн закончила песню, и склонила голову под грузом бесконечной печали.

— Браво! Браво! — заорал Киршоу. По его щекам катились слезы. А он всерьез запал на эту певичку — мысленно Варгас поставил галочку в соответствующей графе.

— Выпьем же за искусство! И за самую прекрасную из его муз!

Политик осушил бокал одним глотком и вытер губы рукавом. Громко икнул.

— Антуан, я обязательно должен вас познакомить… — Киршоу встал, опираясь о стул. — Ивонн! Ивонн! Я здесь!

На долю секунду на лице певицы промелькнуло выражение усталой брезгливости. Но его тут же сменила снисходительная улыбка. Ивонн спустилась со сцены и направилась к их столику. Шла она плавно, будто скользила над полом, не касаясь его ногами. Длинное темно-красное платье с глубоким вырезом на спине, плотно облегало стройную фигуру. На плечах и груди пушились подкрашенные перья. Все кто был в зале, провожали её взглядами, кто-то аплодировал, один из брешистов поклонился, прижав руку к груди — Ивонн отвечала улыбками. Капитан Варгас невольно выпрямился, хотя про себя трижды проклял политика.

— Лайонель, — сказала Ивонн, останавливаясь. Не столько здоровалась, сколько констатировала факт.

— Добрый вечер, моя дорогая, — Киршоу взял её под руку. — Ты была великолепна! Я угощу тебя игристым? Официант! Ещё бокал!

Ивонн кивнула и с интересом посмотрела на Варгаса.

— А вы…

— Позволь представить тебе моего старинного друга, — сказал Киршоу. — Это Антуан… Он капитан Тайной Жандармерии.

Последние слова политик произнес громким шепотом, демонстративно огляделся, и хихикнул. С тем же успехом, Киршоу мог прокричать их на весь зал. Парочка за соседним столиком тут же к ним повернулась — к сожалению, Варгас не расслышал, что мужчина шепнул своей спутнице.

— Правда? — вздрогнула Ивонн.

— Именно так, — кивнул Киршоу. — Это я устроил его на должность и…

— Вы восхитительно поёте, — сказал Варгас, пока политик не сболтнул еще чего-нибудь.

— Спасибо, — улыбнулась Ивонн. Официант наполнил бокалы.

— Вот за это и надо выпить, — заявил Киршоу. — За чудесный голос, нашей чудесной Ивонн!

Он так резко поднял бокал, что расплескал треть содержимого. Парочка из-за соседнего столика расплатилась и направилась к выходу. Варгас внимательно смотрел им вслед, запоминая лица — на всякий случай. Оркестр мавров заиграл танцевальную мелодию.

Киршоу допил игристое и снова икнул.

— Вот дрянь… Простите, но я вынужден оставить вас на пару минут. Я сейчас.

Пошатываясь, политик двинулся в сторону уборной. Ивонн покачала головой, во взгляде вновь промелькнула брезгливость. Но когда она повернулась к капитану, от этих эмоций осталось и следа.

— Вы не сделали и глотка, — сказала Ивонн, ставя бокал на стол.

— А вы наблюдательны, — кивнул Варгас. — Я не пью, но обижать нашего общего друга мне не хочется.

— И даже за мой замечательный голос?

Глядя девушке прямо в глаза Варгас осушил бокал. И даже не поморщился от мерзкого кислого вкуса.

— Так значит, вы капитан Тайной Жандармерии? — Ивонн присела на краешек стула. — Какая у вас увлекательная работа. Ну а сейчас вы решили отдохнуть?

— Это не работа, а служба, — сказал Варгас. — А на службе я всегда, даже когда сплю.

— Надо же! Ловите врагов Республики во сне?

— Бывают разные сны, — пожал плечами капитан.

— И как же вы их находите? В смысле, отличаете врагов Республики от обычных людей?

— У нас есть методы, — капитан взял креветку. — Поверьте, сударыня, это не так сложно, как кажется.

— Даже не знаю, — покачала головой Ивонн. — Мне всегда это казалось таким сложным… Вот, например, живет самый обычный человек, который вдруг совершает глупую ошибку. Не со зла, просто… так получилось. Это же не делает его сразу врагом Республики, каждый ведь может оступиться?

Капитан прищурился.

— Ошибки потому и ошибки, что за них приходится платить.

— Хм… — Ивонн допила шампанское.

— А с чего такой интерес? Вы знаете кого-то, кто совершил ошибку?

— Нет, нет. Просто любопытно. Я не понимаю этих вещей, а меня всегда интересовали вещи, которых я не понимаю.

— Если вам так любопытно, — улыбнулся Варгас, — мы можем как-нибудь встретиться, и я расскажу, как работает Тайная Жандармерия.

— Правда? Интересное предложение… Я подумаю.

Ивонн посмотрела на возвращающегося Киршоу. Тот налетел на толстую даму в горжетке и теперь, путаясь в словах, пытался извиниться и отругать её одновременно. Дама пыхтела, точно паровой котел и примерялась, как бы половчее треснуть политика сумочкой

— Лайонель такой забавный, — покачала головой Ивонн, однако в её словах Варгас не услышал симпатии.

— Подумайте над моим предложением, — сказал капитан. — Если надумаете… Или если будет нужна какая-нибудь помощь…

Капитан взял со стола салфетку, карандаш у него всегда лежал в кармане.

— Это мой номер, — сказал он, записывая цифры. — Звоните в любое время. Если меня не будет на месте, оставьте сообщение дежурному и мне немедленно сообщат.

Ивонн с опаской взяла салфетку.

— Спасибо.

— А сейчас я вынужден попрощаться. Передайте… Лайонелю, что мне пришлось срочно уйти. Служба.

Ивонн кивнула. Капитан встал, вежливо поклонился и зашагал к выходу. Встреча с информатором была провалена, а проводить остаток вечера в компании с пьяным политиком Варгас не собирался.

— Уже уходите? — спросил швейцар у двери. — Сейчас я принесу ваше пальто…

Выйдя на улицу, Варгас огляделся. Город тонул в пелене вечернего тумана, сквозь которую яркими пятнами проступали огни витрин и окон. Разрезая туман светом фар, проносились редкие такси, где-то загрохотал трамвай.

Варгас глубоко вдохнул влажный, пропахший бензином и гарью воздух. После духоты кабаре он бодрил и пьянил сильнее любого игристого. Капитан достал сигарету и пошарил по карманам в поисках спичек. Вместо этого пальцы наткнулись на сложенный вчетверо листок бумаги. Капитан вытащил его и развернул. Надо же!

«Зовут Хавьер. Художник. Скрывается в отеле «Луна» у приятеля.» — гласила записка.

Капитан поднял голову. Сквозь рваную пелену облаков и тумана показалась луна — бледно-желтый диск, огромный как тарелка. Очевидно, это был хороший знак. Улыбаясь самому себе, капитан Варгас зашагал вверх по улице.

ГЛАВА 14

Подцепив ложкой мягкий темно-оранжевый кубик, Флип переложил его на край тарелки. Тот задержался там лишь на секунду, а затем вальяжно, точно исполненный чувства собственного достоинства слизняк, сполз обратно в бульон. Флип тихо выругался. Он ненавидел вареную морковь, как впрочем и вареную капусту, и вареный лук, вот только в отеле «Луна» овощи, доведенные до состояния кашицы, считались основой чуть ли ни каждого блюда.

Безо всякого аппетита Флип проглотил ложку бледно-желтого бульона. Суп был жидкий и едва теплый. Редкие кружочки белесого жира дрожали в центре тарелки. На вкус же варево было таким гадким, что не спасали ни соль, ни перец. Зато Хавьер налегал на еду так, будто его не кормили неделю. В мгновение ока он разделался с супом и приступил к тушеным овощам, и при этом без остановки вертел головой, изучая постояльцев, собравшихся в столовой.

Традиция общего ужина велась с того времени, когда отелю «Луна» было чем похвастать. Тогда и речи не могло быть о том, чтобы к столу подали вареную морковь. Однажды Флип нашел стародавнее меню: фаршированные перепела, консоме из омаров, тартар из маринованного лосося, грудки белой куропатки, запеченной с грибами и гарниром из глазированных яблок… От одних только названий блюд голова шла кругом и текли слюнки. Но званые балы и приемы, на которые собирался цвет городской аристократии, давно позабыты. Флип уже не мог представить эти волшебные блюда в сумрачном обеденном зале. О славных временах напоминала лишь огромная супница из дорогого фарфора — она стояла посреди стола, нелепая как разодетая в пух и прах герцогиня в ночлежке для бездомных. И как бы шикарно она ни выглядела, на вкусе содержимого это не сказывалось.

Флип зажмурился и заставил себя съесть ещё одну ложку. В тот же момент Хавьер бесцеремонно толкнул его локтем. Мерзкая жижа попала не в то горло; Флип поперхнулся, закашлялся. Желая помочь, Хавьер от всей души хлопнул его по спине.

— Проклятье… Что ты делаешь?

Отбросив ложку, Флип несколько раз глубоко вдохнул, стуча себя по груди и пытаясь восстановить дыхание.

— Спасаю тебе жизнь, — спокойно отозвался Хавьер. — Был у меня знакомый. Тоже подавился и все, не откачали.

— Тоже из-за тебя подавился?

Флип глянул на товарища, но не увидел на его лице и тени раскаянья. Хавьер ковырялся вилкой в зубах с таким видом, будто пытался отгрызть от нее кусочек.

— Не, обошелся без посторонней помощи. Скажи, кто это?

Хавьер указал вилкой на противоположный конец стола. Флип прищурился, близоруко моргая. На ужин собрались все постояльцы отеля «Луна» — около двадцати человек — и понять о ком конкретно говорит Хавьер, было сложно.

— Лохматый старик — Макс Хенкель, бывший летчик. Справа от него…

— Сдался мне твой старик, — перебил Хавьер. — Рыжая девица — она кто?

Флип повернулся к девушке. И в самом деле рыжая — волосы яркого медного цвета. Черты лица он различал смутно. Рядом сидела малышка Дафна, и о чем-то шептала, указывая то на одного, то на другого, из собравшихся за столом.

— Какая-то родственница хозяйки. Вроде сегодня приехала. А что?

— Она на меня запала, — сказал Хавьер. Он выпрямился и поправил толстый ворот свитера.

— Серьезно?

Хавьер кивнул.

— Ну! Весь ужин на меня косится.

— С чего ты взял, что на тебя? — нахмурился Флип.

— Так не на тебя же! — Хавьер слегка поклонился девушке. Та быстро отвернулась. — Что я говорил?

— Сам-то не пялься, — вздохнул Флип.

С губ Хавьера сорвался смешок. Однако глаза он отвел, переключившись на других постояльцев: некоторое время разглядывал хозяйку, потом управляющего. Ухмылка скривилась, когда он встретился взглядом с Гюнтером — высоким лысым парнем, который работал в отеле кочегаром и мастером на все руки. В столовую Гюнтер заявился в распахнутой брешистской рубашке и линялой майке, и, наплевав на приличия, даже не удосужился отмыть лицо и руки от угольной пыли. К счастью, Хавьеру хватило сил попридержать свою вспыльчивость — как подозревал Флип, не последнюю роль тут сыграли тугие бицепсы Гюнтера.

— Что-то тихо у вас за столом, — сказал Хавьер. — Не похоже на уютный семейный ужин.

— Это же отель, а не семья, — напомнил Флип.

— Все равно, — сказал Хавьер. — Никто словом не обмолвился о радио радуге.

— Некоторые темы не стоит обсуждать за общим столом, — Флип глянул на управляющего. Шильке мешал ложкой суп, то и дело, косясь на рыжую девицу.

Хавьер, однако, придерживался иного мнения. Он повернулся к сидящей справа маленькой старушке. Когда-то давно та была известной оперной певицей, а в отеле жила со дня его открытия. Вот кто мог бы рассказать и про глазированные яблоки, и про консоме из омаров, если б не старческая память.

— Вы слушали сегодня радио?

Старушка, точно сова, заморгала на Хавьера круглыми глазами.

— А?

— Я говорю — слушали ли вы сегодня радио? Радио радугу? Единственное…

— Не старайся, — вздохнул Флип. — Глуха, как пробка.

— Погодите, — из складок платья старушенция вытащила слуховой рожок и прижала к уху. — Что вы сказали?

— Не важно… Не передадите перечницу?

— Конечно! — обрадовалась старушка. — С превеликим удовольствием… Вы друг нашего Филиппа? А знаете, он пишет стихи! Когда-то у меня был поклонник, который писал мне стихи. Это было так волнительно…

Хавьер что-то пробурчал и отвернулся, высматривая новую жертву. Напротив сидела семейная пара — оба похожи на парочку упитанных грызунов. Насколько Флип знал, они держали киоск рядом кладбищем, где торговали цветами и поминальными свечками. Стоило Хавьеру к ним нагнуться, как пара тут же зашепталась о ценах на молоко. Надув губы, Хавьер уставился в тарелку.

— Опять она на меня смотрит, — сказал он спустя какое-то время.

— Ты прав, — кивнул Флип, подглядывая за девушкой из-за широкого плеча приятеля.

Лицо её по-прежнему от него ускользало. Однако он заметил нечто совершенно иное. Едва девушка отвернулась, как Бастиан Шильке схватил солонку и незаметно, как ему казалось, отвинтил крышку. Затем, с невинным лицом, он поставил солонку на стол, пододвинув её поближе к девице и, довольный собой, откинулся на спинку стула. У Флипа глаза на лоб полезли: подобная подлость выглядела слишком мелко и глупо даже для Шильке.

— Точно запала, — заявил Хавьер. — Она ничего, но не люблю рыжих.

— Что? — отозвался Флип.

— Кончай витать в облаках. Ужин — не время для поэзии. Когда говорит желудок, музы молчат.

— Причем здесь музы? Ты видел…

Что-то рассказывая Дафне, девушка протянула руку и взяла солонку. Девочка слушала её открыв рот. Обе даже не подозревали о нависшей угрозе.

— Погодите! — Флип выпрямился на стуле.

Девушка дернулась, крышка сорвалась с солонки, и содержимое высыпалось на стол. Дафна вскрикнула, мадам Буше всплеснула руками. Девушка молча глядела на горку соли, а затем перевела взгляд на Флипа.

— Я хотел сказать — осторожнее… — пробормотал Флип.

— Спасибо, — медленно проговорила девушка.

Ему стало не по себе. Пробормотав что-то вроде «не стоит беспокойства» он уткнулся в свою тарелку.

— Надо же, — сказала мадам Буше. — Какой вы наблюдательный, господин Санкре! Я и не заметила, что крышка развинтилась.

— Наблюдательный? — взвизгнул Шильке. — Небось, сам отвинтил, потому и заметил.

От подобной наглости Флип разинул рот, а Шильке, как ни в чем не бывало, вытер губы салфеткой.

— А что? От поэтов того и жди какой-нибудь глупости. У них это называется «эксцентричность».

— По-моему, вы преувеличиваете, господин Шильке, — сказала мадам Буше. — Не думаю, что господин Санкре способен на подобные выходки.

— Да ну? — изумился управляющий. — А вы забыли, как наш поэт вымазал ваших кошек в саже?

— Это разные вещи, — пробормотал Флип. — Я должен был взглянуть на белых тигров. И я принес свои извинения…

— Да, конечно, извинения, — сказала мадам Буше, однако лицо её стало печальным.

Очень хотелось швырнуть в управляющего чем-нибудь потяжелее. Супница подошла бы в самый раз. Флип сдержался лишь потому, что это закончится тем, что его попросят из отеля.

— Белые тигры? — хмыкнул Хавьер. — Тела, искаженные перспективой лунного лабиринта? Ты больший реалист, чем я думал. Только псих полный.

— Заткнись, — огрызнулся Флип.

Девушка продолжала глядеть на него из-под растрепанной челки. Кончиком ножа она вычерчивала на соляной горке странные узоры, спирали и петли. Неуклюжий столовый нож скользил в тонких пальцах, как стальная змейка. Флип вдруг понял, что не может отвести от него взгляд. Блики, переливы и волны — игра света на стали завораживала.

— Это ты говорил, что пялиться невежливо? — Хавьер снова пихнул его локтем. Флип вздрогнул.

— У тебя есть бумага? Надо кое-что записать.

Не дожидаясь ответа, Флип принялся копаться в карманах, пока не нашел огрызок карандаша и скомканную листовку Партии Объединения. Расправив бумагу, он быстро записал на обороте: Передо мной фея соли. В апельсиновой стали.

Хавьер бесцеремонно заглянул ему через плечо.

— Фея соли, значит? Ну-ну.

Флип молча сложил листовку пополам, и убрал в карман. Тем временем, на месте соляной горки на столе разрастался диковинный лабиринт. Флип мысленно попытался его пройти, но ничего не получилось. К счастью, на таких крошечных и узких дорожках могло заблудиться только мелкое насекомое.

— Ты уже закончил набивать желудок? — спросил Хавьер.

— А? Да, пожалуй…

К овощам он не притронулся.

— Отлично. Ты знаешь, где живет Этьен?

— Разумеется. Рядом с площадью Согласия.

— Далековато, — покачал головой Хавьер. — Но ничего, ради дела можно и прогуляться.

— В смысле? — нахмурился Флип.

— У меня есть к нему пара вопросов. У тебя, думаю, тоже.

Разумеется, Флип рассказал Хавьеру о стихотворении из шляпы, строчка которого прозвучала в репортаже таинственного радио. И если заниматься поисками, то начинать их стоило именно с Этьена Арти. Однако перспектива тащиться через город на ночь глядя, совсем не радовала.

— Может, все-таки с утра?

Хавьер замахал руками.

— Нельзя ждать, когда творится такое! У нас каждый час на счету.

— Ладно, — согласился Флип, зная, что спорить с другом бесполезно. — В любом случае, прогуляться перед сном всегда полезно.

Хавьер тут же вскочил из-за стола, будто весь ужин только и ждал этой команды. Опрокинул стул, чем заработал укоризненный взгляд мадам Буше, но извиняться не стал, а, скорее всего, ничего не заметил. Он привык говорить и действовать, не оглядываясь по сторонам — такая уж натура. Быстрым шагом Хавьер вышел из столовой. Вежливо попрощавшись, как было заведено в отеле, Флип поспешил за приятелем.

За спиной вдруг раздался крик:

— Что за дрянь?!

Флип тут же обернулся. Управляющий отшвырнул ложку, и та зазвенела по краю тарелки. Этого мадам Буше стерпеть не могла:

— Господин Шильке! Я бы попросила вас за столом не выражаться и вести себя подабающе. Что случилось?

— Да так, — скривился управляющий. — Соли многовато…

Прячась за челкой, девушка едва заметно улыбнулась.

ГЛАВА 15

Болтая ногами, Клара сидит на краю крыши и смотрит на город внизу. Это странное место. Ассиметричные дома с пустыми глазницами окон громоздятся друг на друга; узкие улочки сходятся под немыслимыми острыми углами; фонари отбрасывают четкие тени, словно их вычертили по линейке. Небо прячется в серо-зеленых облаках.

— Где мы? — спрашивает Клара.

— А ты как думаешь? На крыше, — ехидно отвечает Клякс.

— Потрясающая наблюдательность.

— А чего ты хочешь? У меня глаза из пуговиц и те сейчас отвалятся.

Плюшевая собака лежит у нее на коленях. Глаза по-прежнему болтаются на ниточках, из разошедшихся швов торчит набивка — Клара пальцем заталкивает её обратно. Она никак не может взять в толк, как Клякс умудряется разговаривать — у игрушки нет даже рта.

Крыша, на которой она сидит, под стать странному городу. Крытая разномастной черепицей и ржавыми жестяными листами, с торчащими точно диковинные растения антеннами и трубами — все это раскачивается и противно дребезжит на ветру. На крыше холодно, резкий ветер пробирает до костей. Клара ежится и только тогда замечает, что одета совсем легко: обтягивающее красное трико, а вместо платья — длинная и тонкая красно-белая тельняшка. У нее никогда не было тельняшки.

— И все же я повторю, — говорит Клара. — Где мы? Что это за город? Как я здесь очутилась?

— Тебя надо спрашивать. Ты меня сюда принесла. И хочу заметить — мне здесь не нравится, так и знай.

Клякс громко фыркает. Клара молчит, изучая паутину улиц. Она здесь неспроста…

— Мы что-то ищем, — говорит Клара. — Что-то, что мы должны вернуть.

— Надо же! А может, ты скажешь, что мы ищем? Хотелось бы знать.

Клара пожимает плечами.

— Не знаю. Узнаю, когда мы найдем….

— Вот ты вся в этом, — ворчит Клякс. — Найди то, не знаю что, не знаю где!

— У нас что-то забрали и мы должны это вернуть, — упрямо говорит Клара, продолжая всматриваться в лабиринт города. И, в конце концов, замечает движение — тень в одном из узких проулков.

— Пойдем, — говорит она, поднимаясь. — Нам туда.

Игрушку она заталкивает за пояс. С карманами было бы легче, но приходится обходиться тем, что есть.

— За что мне все это? — стонет Клякс. — Что я сделал не так? Если тебе нужен совет — иди в другую сторону. Не связывайся с этим!

— С чем именно?

— Какая разница! С чем бы ты ни связалась, все заканчивается плохо.

Не обращая внимания на ворчание плюшевой собаки, Клара идет по самому краю, балансируя руками. Дойдя до угла дома, она легко перепрыгивает на следующую крышу. Жесть пронзительно скрипит под ногами, по узким проулкам мечется эхо.

— Проклятье! Неужели нельзя потише?

— Ты чего-то боишься?

— Я всего боюсь! Так и знай — если я умру от разрыва сердца, это ты, ты будешь виновата!

— У тебя есть сердце? — удивляется Клара.

— А разве это так важно? — цедит плюшевая собака. — Умереть мне это не помешает.

— Ясно. Тогда приготовься… — привстав на цыпочки, Клара вытягивается по струнке, высоко подняв сцепленные замком руки. Еле слышно хрустят пальцы.

— Приготовиться? — беспокоится Клякс. — К чему? Что ты задумала дрянная девчонка?

Не ответив, Клара вдруг срывается с места и бежит, перепрыгивая с крыши на крышу. Мягкие туфли скользят по влажной черепице, но ни разу Клара не оступается. Для девушки выросшей в горах и умеющей ходить по канату, бежать по крышам не стоит особого труда. Город грохочет, отзываясь на её легкие шаги.

— Уиии! — верещит Клякс. — Сумасшедшая, психованная, ненормальная девчонка! Что ты делаешь? Ты угробишь меня акробатка гребанная…

Клара не отвечает и не замедляет бега. Тень, которую она заметила раньше, уже совсем близко. Сквозь громыхание кровли Клара слышит совсем иные звуки: скрипы, шорох и сухое металлическое жужжание. Словно где-то рядом жужжат шестеренки огромных механических часов.

Добежав до края очередной крыши, Клара резко останавливается. Жужжание и скрипы теперь доносятся снизу — что бы ни издавало эти звуки, сейчас оно на улице прямо под ней. Перегнувшись через край, Клара смотрит вниз. Там и в самом деле что-то движется, хотя, что именно — разглядеть не получается.

— Только не говори, что ты собираешься туда, — стонет Клякс.

— Собираюсь.

— Чем тебе на крыше-то не нравится? И вообще — как ты собираешься спускаться?

В одном плюшевый пес прав — оглядевшись, Клара не видит ничего похожего на лестницу, а до земли три этажа.

Впрочем, надолго это её не задерживает. Из стены дома напротив торчит флагшток. Длинный штандарт полощется на ветру. Далековато, но не настолько, чтобы не рискнуть.

Клара отступает от края, мысленно считает до пяти, а затем разбегается и прыгает. Все проходит как по маслу. Вытянув руки, она хватается за выступающую палку и повисает на ней, дергая ногами. Кляксу везет меньше — непонятно как он вываливается из-за пояса и с визгом падает на мостовую. Впрочем, за собаку Клара особо не переживает. Как ни крути, это всего лишь мягкая игрушка — что ей падение с любой высоты?

Темно-зеленый штандарт хлопает Клару по лицу. Флаг Республики. Той самой, ради которой её отец принял бесславную смерть рядом с выгребной ямой на заднем дворе своего дома.

И тут же, с плаката на стене, скалится Президент. Ещё один символ Республики — той же самой и совсем иной. Президент улыбается, но взгляд у него затравленный и усталый. Под глазами темнеют мешки. Раньше Клара этого не замечала; видимо надо было взглянуть на портрет под другим углом. На широкой груди Президента алеет огромная клякса. Повернув голову, Клара видит, что вся улица обклеена подобными плакатами, и на каждом — красное пятно.

Сухое жужжание внизу звучит громче, и тут же слышится крики Клякса:

— Ой, мамочки! Что это?! Не подходи! Не подходи ко мне… Клара! На помощь! Кыш! Фу!

Повиснув на одной руке, другой рукой Клара хватается за край штандарта. «Мы должны держаться за наше знамя», — говорил отец. Вот и пригодиться его совет. Клара отпускает флагшток и скользит по флагу вниз, как по канату. Штандарт лишь пару метров не достает до земли, а спрыгнуть с такой высоты сущие пустяки.

Она приземляется на корточки и тут же вскакивает на ноги.

— Клякс?

Ответом ей — механическое жужжание и скрип, словно кто-то водит ножом по точильному камню.

Внизу темнее, чем ей представлялось. Тени домов наползают друг на друга; вдоль стен клубится туман, густой как дым от горящей целлулоидной пленки. Да и запах соответствующий. Клара морщится и прикрывает нос ладонью.

Где же Клякс? Сам уйти он не может… Но разглядеть что-либо в тумане сложно. Отчетливо Клара видит лишь плакаты Президента, будто напечатанные светящейся краской. Механические звуки мешают сосредоточиться.

— Кто здесь? — говорит Клара. Голос дрожит, не такая уж она и храбрая. — Южный Почтовый? Это ты? Выходи…

Словно в ответ на её зов, из тумана и теней появляется собака. Не Клякс, совсем иная. Страшная.

Сделав пару шагов, собака останавливается, склонив голову, уставившись на Клару. Девушка пятится, под медленный скрип, будто кто-то водит гвоздем по металлическому листу.

Размером собака с крупную овчарку, только сделана она из мятой ржавой жести. Неровные пластины кое-как скреплены кусками проволоки — собака такая же неестественно изломанная, как и все в этом городе. Она похожа на марионетку, сделанную консервных банок и веревок. Внутри механического чудища крутятся разномастные шестеренки, поршни на лапах сжимаются и разжимаются, из сочленений капает черная смазка. Когда-то в глазницах горело по свечке, сейчас остались лишь два оплывших огарка и восковые подтеки на морде. Из спины торчит заводной ключ, медленно прокручиваясь по часовой стрелке.

У этой собаки длинные кривые зубы — каждый размером с палец. В огромной пасти Клара замечает темный меховой комок. Клякс, вот ты где… Всего одно движение челюстей и механическое чудище перекусит игрушку пополам, жестяные зубы разрежут её как бритва. Но оно этого не делает.

Клара делает осторожный шаг в сторону. В то же мгновение механическая тварь дергает головой. Клара замирает на месте, не смея шелохнуться. Собака её не видит, понимает она, но слышит каждое её движение. Может даже стук сердца, но остановить его Клара не способна.

— Вот видишь! — с обидой скулит Клякс. — Это все ты, ты виновата!

Клара молчит. Она старается даже не дышать. Рядом нет ничего сколько-нибудь похожего на оружие — ни палки, ни отколотого горлышка бутылки, ни камня. Впрочем — в этом Клара не сомневается — против заводной собаки все это бесполезно. Она невольно отступает и в то же мгновение назад шагает и собака, словно зеркальное отражение. Клара замирает, затем делает ещё один шаг назад. Собака повторяет движение, отступая в туман. Но стоит Кларе двинуться вперед, как и собака идет навстречу.

— Только не зли ее! — умоляет Клякс. — Ну, пожалуйста! Она сожрет меня! Мне это не нравится, так и знай…

Клара приглаживает растрепавшиеся волосы, переводит дыхание. Что ж, одно ясно: заводная собака не собирается нападать. Ее цель не пустить Клару дальше. Девушка легко может идти, куда ей заблагорассудится, но только не вверх по улице. Но именно туда ей и нужно попасть…

Сверху раздается короткий свист. Клара резко вскидывает голову. С крыши на нее таращится одна из кукол-каприччо — Сарацин, с блестящим желтым лицом и в огромном белом тюрбане. Толстые губы такие красные, словно он красит их свежей кровью. В руках у каприччо блестит огромная и кривая сабля — скорее пародия на оружие, чем настоящий клинок. Над головой парит бледно-желтый, как вареная репа, диск луны.

— Эй! — кричит Клара. — Что ты делаешь?!

Мерзко хихикая, Сарацин одним ударом сабли перерубает флагшток. Трепещущий штандарт падает, скрывая Клару с головой. Она машет руками, пытается сбросить тяжелую тряпку. Но та сопротивляется; точно змея она обвивается вокруг шеи девушки и сжимает кольца. Тяжело дышать. В нос ударяет запах гари, такой едкий, что щиплет глаза.

Задержав дыхание, Клара скомкала полотнище и, в конце концов, отбросила его в сторону. Вот только механической собаки уже не было. Как не было Сарацина, Клякса, диковинного изломанного города, тельняшки и красных трико… Клара лежала на кровати, в тонкой ночной рубашке. На полу валялась скомканное одеяло, которое она только что сбросила.

Приснится же… Прижав пальцы к вискам, Клара села на постели, вслушиваясь в непривычные звуки большого города. Вместо пения ночных птиц и стрекота цикад, здесь звенели трамваи, гудели машины. Ветер принес женский крик. А сон таял, смывая детали: другой город, туман, запах гари…

В то же мгновение Клара вскочила на ноги. Запах гари ей не приснился и не мерещился — над полом стелились клубы дыма. Ей понадобилась пара секунд, чтобы найти источник. Под ее дверью лежал тлеющий кусок целлулоидной пленки, завернутый в старую газету.

ГЛАВА 16

Больше всего на свете Этьен Арти боялся Луны. Страх, иррациональный и лишенный всяких причин, появился у него когда он был ещё ребенком. Тогда Этьен боялся многих вещей — темноты и насекомых, выстрелов на улице, высоты и запертых дверей. Но, в отличие от прочих детских кошмаров, этот не прошел с годами.

В глубине души Этьен даже гордился своей селенофобией. Было в ней что-то поэтическое — вычурное и странное, что-то, что раз и навсегда отделяло его от прочих людей. Но гордость гордостью, только всякий раз, когда он видел в небе ночное светило, его прошибал холодный пот, а в мышцах появлялась слабость, будто их заменили ватой.

Этьену казалось, что Луна следит за каждым его шагом. Куда бы он ни шел, где бы ни прятался, она следовала за ним по пятам. Стоило поднять голову, и он видел повисший в небе злой глаз — серебристый, белый, голубой или масляно-желтый. Даже когда она пряталась за облаками, он чувствовал её взгляд.

Конечно, Этьен знал, что на самом деле Луна это кусок холодного камня, летящий в безвоздушном пространстве за сотни тысяч километров от Земли. Какое ей дело до того, что творится внизу? Но ей было дело, и именно до него. Иначе зачем каждую ночь она пялилась в окно его комнаты?

Карандаш треснул в пальцах и сломался пополам. Выругавшись сквозь зубы, Этьен швырнул его в дальний угол. И только после этого решился взглянуть на лист бумаги, исписанный мелким почерком:

Куклы-каприччо на круглой арене

Пляшут вокруг волшебного ящика

Под медленным взглядом огромного ока

Тигры и львы ныряют в пламя и исчезают

Печальный слон бьет поклоны

Она появится из афиши

Пройдет по канату невидима всеми

Легко и неслышно как радиоволны

У нее за спиной заводные собаки…

Этьен прикусил губу, всматриваясь в сбивающиеся строчки. Эта поэма будет называться «Цирк» и станет первой поэмой созданной методом автоматического письма. Этьен не знал из какой бездны пришли к нему слова. Все что он делал — держал карандаш, превратившись по сути в регистрирующий аппарат. Он спал и на ходу записывал свой сон. И сейчас, очнувшись из забытья, заворожено смотрел на причудливые линии, вычерченные подсознанием.

В комнате было холодно. В открытую форточку задувал стылый ветер, пропахший кислым. Этьен поежился, но закрывать окно не стал. Лучше уж мерзнуть, чем сидеть в темной духоте. Тем более, что приблизится к окну, значило шагнуть навстречу Луне, а это было выше его сил. Люди с богатым воображением, способны увидеть в лунном диске спрятанный человеческий лик. Этьен же мог различить не меньше тысячи лиц, и каждое ухмылялось, скалилось, корчило рожи… Взять бы что-нибудь тяжелое и швырнуть в эту физиономию, чтобы она раз и навсегда убралась с неба. Будь у него чернильница, он бы так и поступил. Но чернильницы не было, да и мать расстроится из-за разбитого стекла. А огорчать эту милую женщину (как он про себя её называл) Этьен не хотел. В конце концов, она родила его и вырастила, и сейчас продолжает заботиться — должно же быть какое-то уважение и с его стороны?

У нее за спиной заводные собаки… — перечитал Этьен последнюю строчку будущей поэмы.

Он не думал над тем, что эти слова означают. В стихах важны не сами слова, сколько то, чем они порождены и то, что они порождают. Его друг Флип прав — любые сочетания слов законны. Слова это только стекло, сквозь которое бездна взывает к бездне. Ну а его предназначение, как поэта, разбить это стекло в дребезги.

Этьен провел ладонью по лбу, вытирая пот. От этих мыслей его слегка лихорадило. Дышалось тяжело, словно в легкие забился мелкий песок: каждый вдох — почти пытка. Может у него началась чахотка? Болезнь безумцев и бездомных… И поэтов, само собой. Он несколько раз кашлянул в кулак и посмотрел на собственные пальцы — боясь и надеясь увидеть темные капельки крови. Но ничего не было.

Этьен откинулся на спинку стула. Благородное дерево благородно заскрипело под его весом. Что ж, если ему отказано в такой смерти, никто не помешает ему загнать себя работой. Он взял из пенала острый карандаш и новый лист бумаги. Главное сейчас — не вспугнуть вдохновение. Крепко держать свою музу за её драный кошачий хвост и не отпускать, а уж дорогу она найдет сама.

Луна подмигнула полупрозрачным веком облаков. Этьен закрыл глаза, лишь бы её не видеть и попытался расслабиться:

…У нее за спиной заводные собаки,

В сухих криках вчерашней жести,

Апельсины, конфеты, фанфары, ножи

Толпа рукоплещет и брызжет слюною и кровью,

Все становится серым и плоским…

Некий посторонний звук ворвался в его сон наяву. Тихий шорох, словно в углу комнаты заскреблась мышь. Но это была вовсе не мышь — в этом доме лишь одно существо способно издавать подобные звуки.

— Мама! — Этьен отшвырнул карандаш.

Дверь тут же приоткрылась и в комнату просочилась миниатюрная женщина с красивым лицом фарфоровой куклы. Неслышная и незаметная, если б ни огромные тапки. Она шла не отрывая ног от земли, и звук был такой, словно кто-то шуршал газетой. Этьен скривился. Проклятье! Как она не понимает, что для настоящего творчества нужна тишина?

В руках мать держала поднос.

— Этьен, мальчик, — голос сочился приторной заботой. Как горячее молоко с маслом и медом. — Нельзя работать в темноте! Ты глаза себе испортишь!

Мать зажгла ночник. Свет был желтый и липкий — Этьена передернуло. На мгновение почудилось, будто это ненавистная Луна пробралась в комнату. Стоит вдохнуть и он наглотается ядовитого лунного света.

— Я принесла тебе теплого молока, — сказала мать. — Выпей и ложись спать. Уже поздно.

— Мама! Я же работаю…

— Завтра поработаешь, — отрезала мать, хотя в голосе и продолжал звучать мед. — Никуда твоя работа не убежит.

Этьен наградил её тоскливым взором. Не убежит? Да она уже почти сбежала, вон — машет хвостом на прощание. Мать поставила поднос на край стола и, скрестив руки на груди, требовательно посмотрела на сына. Можно даже не сомневаться, что она никуда не уйдет, пока он не выпьет это проклятое молоко и не заберется в постель — уж свою мать Этьен знал, как облупленную. Хорошо хоть она перестала петь ему колыбельные, но бог свидетель, каких трудов стоило отучить её от этой привычки.

Порой Этьен задумывался, насколько бы было легче, живи он один. Только бросить мать он не мог — после всего, что они пережила во время Революции. Его отец, две сестры и брат сейчас покоились на кладбище святой Жозефины. Отца застрелили, одна сестра удавилась, когда её изнасиловали солдаты, младшие дети умерли от воспаления легких… Сам Этьен пережил то время каким-то чудом и потому лишь, что был слишком мал. А мать, как он подозревал, немного тронулась умом. Впрочем, винить её в этом он не мог. Как не мог сказать ей, что ненавидит теплое молоко.

Этьен взял с подноса стакан и сделал большой глоток. Поморщился от сладковатого вкуса и сделал ещё один. Мать ласково улыбнулась и потрепала его мягкие волосы.

— А теперь…

Договорить она не успела. С первого этажа донесся настойчивый звонок. Мать тут же выпрямилась, лицо её побледнело.

— Кто-то пришел, — сказал Этьен, приподнимаясь со стула.

— Сиди! — сказала мать так грубо, что он рухнул обратно. — Я сама открою…

Тем не менее она не сдвинулась с места, теребя рукав платья. Звонок продолжал надрываться – кто бы ни заявился посреди ночи, упорства ему было не занимать.

— Может соседи? — предложил Этьен. — Может у них что-то случилось?

Мать встрепенулась.

— Да, конечно, соседи… — Этьен боялся даже представить, какие демоны роились у нее в голове.

Шаркая тапками, мать побрела к двери. Не успела она переступить порог, как Этьен рывком выдвинул ящик стола, заваленный бумагами, огрызками карандашей, перочинными ножами и прочими инструментами поэтического ремесла. Где-то там, в глубине… Пальцы сомкнулись на холодной рукояти, и Этьен вытащил короткоствольный револьвер. Крутанул большим пальцем барабан, проверяя все ли патроны на месте. В свете ночника, по стали заплясали золотые блики. Этьен поднял пистолет, целясь в сторону двери, заметил, как сильно дрожат у него руки и убрал оружие обратно в ящик. Но не далеко.

Внизу раздались голоса, мужские. Этьен прислушался, но не смог разобрать, кто именно говорит и о чем. А через некоторое время в комнату вернулась мать. Выглядела она озадаченной.

— К тебе пришли друзья. Я сказала, что ты уже спишь, но они говорят, это очень важно…

— Друзья? — Этьен заморгал.

— Филипп, а с ним этот, грязненький, с больными глазами…

Мать поджала губы. Скорее по этой гримасе, чем по описанию, Этьен понял, что речь о Хавьере. Мать его недолюбливала — она считала, что Хавьер на него дурно влияет.

— И ты оставила их ждать на пороге? — Этьен вытаращил глаза. — Это же… Это…

Потребовалось время, чтобы подобрать слово, которое действительно произведет на нее впечатление.

— Это невежливо!

Мать обиделась.

— Невежливо являться посреди ночи и без приглашения. Ладно грязненький, что с него взять? Но Филипп! Приличный мальчик, а туда же.

— Мам, пусти их, — устало сказал Этьен. — Уверен, они пришли по делу. Они не стали бы беспокоить тебя по пустякам.

Не прекращая ворчать, мать поплелась открывать дверь. Хавьер — Этьен не сомневался, что именно он — устав ждать, снова начал терзать кнопку звонка.

Минуты через три, так называемые друзья ввалились в комнату. Первым, само собой, Хавьер. Если он что и умел делать хорошо, так это быть первым. Быть на виду у него получалось куда лучше, чем писать картины или стихи. Высокий, нескладный, лицо, как у вампира, и глаза навыкате. После прогулки под ночным дождем, волосы его стояли дыбом, длинный красный шарф волочился по полу, оставляя мокрые следы. Встретишь такого в темном переулке и сердечный приступ гарантирован.

Флип был слишком вежливым, чтобы куда-либо вваливаться, и просто вошел. Кивнув в знак приветствия, он остался стоять у двери, пряча руки в карманах пальто. Хавьер же заметался по комнате, размахивая руками. Ночная прогулка, видимо, не сильно его утомила; он был, как леопард запертый в клетке и даже лицо его пошло пятнами. Этьен с удивлением подумал о том, какие же у Хавьера огромные ладони — не руки, а лопаты, ярко-красные, словно он страдал от кожной болезни.

Мать потопталась у двери, бросая укоризненные взоры на Этьена и на Флипа, и осуждающие — на Хавьера. Но, в конце концов, удалилась, шаркая тапками на весь коридор.

— Ну? — спросил Этьен, когда стихли её шаги.

Краем глаза он покосился на стакан с недопитым молоком. Если друзья, в особенности Хавьер, заметят, то на репутации можно ставить крест. Поэту полагается травить себя алкоголем, медленно, но верно загоняя себя в могилу. Теплое молоко перед сном, не вписывалось в этот образ.

Хавьер, к счастью или пока, не обратил на стакан внимания. Он остановился посреди комнаты и вытаращил на Этьена свои большие глаза, в сеточке полопавшихся сосудов.

— Как?! — спросил он.

— Что «как»? — Этьен захлопал длинными ресницами.

— Где ты его прячешь? На чердаке? — он приподнял покрывало на кровати, и посмотрел на смятую простынь, всю в крошках печенья.

— Кого прячу? — ресницы захлопали сильнее. — У нас нет чердака… В смысле, есть, но мы его несколько лет не открывали. Там только голуби и…

— Какие, к чертям собачьим голуби? О чем ты лопочешь?

Тот же самый вопрос Этьен мог бы адресовать самому Хавьеру. В поисках поддержки он посмотрел на Флипа, надеясь, что ему удалось сохранить капельку рассудка и он сможет внятно объяснить, что же происходит. Но тот, с задумчивым видом, смотрел на стакан молока.

— Где передатчик? — сказал Хавьер. — Тебе хватило ума, спрятать его в надежном месте, чтобы его не нашли жандармы? Не забывай, на этих сволочей работают настоящие мастера своего дела.

— Ты о чем? — нервы Этьена стали сдавать. Какой ещё передатчик? Причем здесь жандармы? Мелькнула даже мысль, не повредился ли его приятель умом, на почве своей вечной паранойи.

— Радио радуга, — сказал Хавьер, сверля его глазами. — И не отпирайся, нам все известно. Мы тебя вычислили. Ну ты и жук! С виду — тихоня тихоней, а на деле то…

Вид у Этьена стал совсем жалобный.

— Радио? У нас нет приемника, — извиняющимся тоном сказал он. — Из-за матери. Она не может слушать новости — послушает, так начинает плакать, а потом у нее по нескольку дней головные боли…

— Ха! — сказал Хавьер, без тени сочувствия. — Послушаешь новости, так у любого голова заболит. Господин Президент то, Господин Президент сё — аж тошно становится.

Он засунул два пальца в рот и весьма натуралистично изобразил, как именно его тошнит.

— Только твое радио и можно слушать, — подвел он итог. — Единственное честное радио в этой стране.

И оказавшись радом с Этьеном, он обнял его так крепко, что чуть не переломал все ребра. В красных глазах блестели слезы.

— О чем он говорит? — проговорил Этьен, вырываясь из объятий. — Какое ещё честное радио?

Флип смерил его взглядом и сказал, словно бы ни к кому не обращаясь:

— Луна привычно зазывает висельников.

— Точняк… — протянул Хавьер и от души хлопнул Этьена по спине.

— Чего? — Этьен испугано обернулся к окну, но злой желтый глаз спрятался за облачной завесой.

— Это твои стихи, — сказал Флип. — Стихи из шляпы.

— Вроде бы, — неуверенно проговорил Этьен. — Честно говоря, я их не запоминал. Я лишь проверял метод…

— Зато мы запомнили, — перебил его Хавьер. — Можешь не отпираться. Ну, где он? Мне срочно нужно выйти в эфир. Мне есть о чем поведать этой стране.

Он схватил с подноса стакан с молоком и осушил его одним глотком. А затем скривился так, будто глотнул скипидара. Хорошо хоть не выплюнул на пол.

— Что за дрянь? У тебя покрепче ничего нет?

— Нет, — сказал Этьен. — Мать не одобряет алкоголя. И курить здесь тоже нельзя. Хватит того, что вы заявились посреди ночи, до полусмерти напугали старушку, а теперь несёте не весть что. Вы можете толком объяснить? Какую дрянь вы употребляли или у вас просто крыша поехала?

Хавьер, который уже потянулся за сигаретами, хлопнул себя по карману пальто.

— Слушай, — сказал он. — Как, по-твоему, он прикидывается дурачком или же в самом деле ничего не понимает?

Флип потер кончик носа. Непонятно почему, но этот жест — не то собачий, не то кошачий — просто взбесил Этьена. И эта его виноватая и в то же время сочувственная улыбочка. Он был хуже… Хуже Луны!

— Думаю, не понимает, — сказал Флип. — Если бы он что-то знал, то не стал бы скрывать это от своих друзей… От меня бы точно не стал. Слишком поэтическая натура, чтобы хранить тайны.

— Ээ… — Этьен не понял, был ли это комплимент, или же оскорбление, а может и то, и другое сразу. — Да, я ничего не понимаю. А теперь, кончайте ломать комедию и объясните толком, какого черта вы вламываетесь ко мне посреди ночи, пугаете мать, и что вообще происходит?

— Пугаем мать? — Хавьер сощурился. — Это мы-то пугаем твою мать? Если бы она знала, что творится в этой стране! О тысячах бездомных, каждый день пропадающих на улицах этого города. И как жандармы все это покрывают.

Он плюхнулся на кровать, не снимая пальто и ботинок. На простыни остались грязные пятна, видимо к дому Этьена он добирался по помойкам. Понятно почему мать Этьена так его не любит — подобные пятна отстирать сложно, а мыло нынче стоит дорого.

— Присаживайся, малыш, — Хавьер снисходительно постучал по месту рядом с собой. — И слушай внимательно — я расскажу тебе правду.

ГЛАВА 17

Ночь опустилась на город — холодная, душная, влажная. Укутала его, как старым одеялом. Сдавила в крепких объятиях — не вдохнуть, не выдохнуть. Полная криков, которые никто не услышит, и долгих стонов. Полная страхов, любви и смерти. Полная самых разных историй…

…Демьен Бо грел руки над железной бочкой во дворе брошенного дома. Маленький, почти лысый, если не считать пары седых прядей, словно бы приклеенных к затылку. С одутловатым лицом алкоголика и неизменной улыбочкой «Сударыня, подайте пару монет старому ветерану». Хотя, конечно, никаким ветераном он не был, а длинную шинель стащил у старьевщика. Или на что-то обменял — честно говоря, он уже не помнил.

В бочке догорал костер из обломков мебели, грязного тряпья и всего того, что Демьену удалось раздобыть на городской свалке. Слабое пламя едва трепыхалось, зато чадило — будь здоров. От вонючего дыма у Демьена слезились глаза. Впрочем, они слезились и безо всякого дыма.

Ниже, на черной от копоти решетке, жарились ощипанные голуби — три штуки, как всегда. Вот только разделить их в эту ночь Демьену было не с кем. Его кореш, верный друг и товарищ, Альфред-Кукольник три дня, как пропал без следа. Как пропал за неделю до того другой его приятель — Жак Ениш, веселый цыган с грустными глазами, точильщик ножей. Все что от него осталось — точильный станок, который Демьен уже обменял на три бутыли самогона. Две ушло на то, чтобы помянуть Ениша, третьей Демьен поминал сейчас Альфреда.

Вытащив из-за пазухи бутыль, он присосался к горлышку. Дрянной самогон — молоко бездомных — обжег язык, горячей волной прокатился по горлу и заплескался в пустом животе. Демьен громко рыгнул, ещё немного погрел руки над огнем, а затем вдруг вспомнил, что надо бы отлить. Слишком холодная ночь, чтобы ходить в мокрых штанах. Шаркая разношенными ботинками, он поплелся в подворотню, ведущую на улицу.

Арка была наполовину освещена желтым светом фонаря. Несмотря на поздний час, людей на улице хватало — рядом находилась швейная фабрика и рабочие как раз возвращались после вечерней смены. Вереница теней в одинаковых серых пальто, тихие городские привидения. Они шли друг за другом, не разговаривая, будто бы спали на ходу. Пройдет несколько минут и поток этот иссякнет, а рано утром — ещё до рассвета — потечет в противоположную сторону, к фабрике.

Прохожие, которые могли бы его увидеть, Демьена не смущали. Они жили в другом мире, а следовательно не существовали. Он развязал веревку на штанах, спустил их до колен, да так и остался стоять, забыв зачем он сюда пришел.

Очнулся он от звука автомобильного клаксона, похожего на кваканье раздраженной лягушки. Невидимая пока машина ехала вверх по улице, навстречу тающему людскому потоку. Мотор тарахтел, как взбесившаяся печатная машинка.

Демьен опустил взгляд, и понял, что стоит в собственной луже, а штаны все равно промокли. Он потянулся за бутылкой. Два глотка спустя он вспомнил о голубях, которые поди уже превратились в угли. Вот был бы здесь Альфред, он бы проследил за едой…

Показалась тарахтящая машина — небольшой грузовичок-фургон, похожий на шкаф на колесах. На высоком борту красовалась надпись «СВЕЖЕЕ МОЛОКО». Свет уличного фонаря желтым пятном растекся по лобовому стеклу, скрывая водителя, если таковой имелся. Демьен скользнул по машине взглядом и тут же забыл о её существовании. Куда больше его волновал вопрос, как натянуть штаны и при этом не уронить бутыль с выпивкой?

Фургон остановился, перегородив выход из подворотни. Скрипнула, открываясь, задняя дверь и раздались приглушенные голоса. Слов Демьен не разобрал, да не вслушивался. С третьей попытки у него получилось справиться со штанами и это его так обрадовало, что он не преминул это отметить. Туман в голове, туман перед глазами… Нужно сделать что-то еще… Ах, да — голуби…

— С каждым разом они все хуже и хуже, — прозвучал глухой голос.

— Да брось ты, — ответил ему голос визгливый. — Нам платят за количество, а не за качество.

— Ну да. А все равно такое чувство, что копаемся в дерьме и лезем в него все глубже и глубже.

— Весь мир — одно сплошное дерьмо, друг мой, и чем раньше ты это поймешь, тем легче жить.

— Иди ты в задницу со своей философией!

— И заметь — ты мне не противоречишь, — визгливый голос захихикал.

Что-то щелкнуло в затуманенном мозгу Демьена. Хотя ему и пришлось сделать над собой усилие, чтобы понять, что он уже не один. Память подсказала нужные слова:

— Г-господа… У вас не найдется пары монет для старого ветерана?

— О, приятель, для тебя у нас есть гораздо больше.

И стало темно.

…В пяти кварталах от подворотни Демьена, в сыром подвале умирал Франтишек Синдер, отец пятерых детей. Умирал долго, в муках, по-геройски. Привязанный проволокой к стулу, уже почти забывший кто он, где он, и почему здесь оказался. Понимающий только одно — на счет три будет новый удар. Раз, два, три… Пудовый кулак обрушивается ему на плечо. Сломанная ключица отзывается резкой болью, вонзается в плоть осколком кости. А может, это и не кулак вовсе и бьют его ножкой стула или обрезком стальной трубы. Какая разница? Когда он ещё видел, это имело значение, но сейчас… Правый глаз вытек, левый — не открывался. В голове не осталось ничего кроме красного тумана и боли. Боли, которую невозможно было терпеть, но он все равно терпел, хотя и не помнил зачем. Раз, два, три…

— Так ты будешь говорить? — проревел кто-то ему в ухо. Хриплый бестелесный голос. Несмотря на боль, на затуманенный разум, Франтишек вдруг понял, что чувствует запах хвойного одеколона. Это показалось ему смешным. Франтишек захрипел, закашлялся, сплевывая кровь и зубное крошево. Говорить? Что?

Очередной удар крушит его ребра.

— Мы ничего не добьемся, — сказал другой бестелесный голос. Когда-то давно Франтишек видел его хозяина, сейчас даже не мог вспомнить его лица. Помнил лишь что-то зеленое и то, что он ненавидит зеленый цвет.

— А что ты предлагаешь? — спросил первый голос, тот что пах одеколоном. — Ногти мы рвали… Может плеснуть водкой?

— Ну плесни, а толку то?

Мгновение спустя его раны обожгло живым пламенем. И горело оно целую вечность. Франтишек орет, скулит и воет — на большее он не способен. Орет недолго, слишком мало воздуха в легких. Но когда он замолчал, боль не прекратилась. Чтобы хоть на чуть-чуть забыть о ней, Франтишек начал вспоминать имена своих детей. Пьер, Мари, Агнешка, Август и… И? Младшая девочка — черные волосы, черные глаза… Как же её зовут? Он старался изо всех сил, но имя ускользало от него, как скользкий угорь из рук нерадивого рыбака. Казалось, ещё не много и он его вспомнит, но нет: раз за разом, удар за ударом — не получалось.

И тогда Франтишек принял решение, последнее и самое важное решение в своей жизни: он не умрет, пока не вспомнит.

— До чего же они тупые, — устало сказал хвойный одеколон. — Учишь их учишь, а они ни черта не понимают. Лишь бы только нагадить.

Удар. Голова мотнулась вбок. Проволочные петли резали кожу на запястьях. Имя, имя, имя… Он вдруг вспомнил, что голоса тоже хотели, чтобы он назвал какое-то имя. Уж не имя ли его младшей девочки? Вспомнил и то, что ни в коем случае его нельзя говорить.

— Твоя правда, — сказал второй голос. — Вот что ему не сиделось ровно? Работа — есть, жилье — фабрика обеспечивает, даже питание им выдают… Полстраны о таком могут только мечтать. А он все туда же — забастовка, профсоюз… Лишь бы только не работать. Я всегда говорил — не хочешь работать, не работай. Других-то чего баламутить?

— Правильно их назвал господин Бреши — паразиты они есть паразиты. Давить их надо. Пока в нашей стране живут такие вот выблядки, не будет в ней ни порядка, ни процветания.

— Это ты дело говоришь. Но как их всех передавишь? Они ж, как эта, гидра — одного прихлопнешь, глядь, а на его месте уже двое стоят. Не брат, чтобы справиться с этой заразой, надо выжечь её целиком, разом. Скорей бы уж приняли этот долбанный закон. Достало отлавливать их по одному. Они же, сволочи, упрямые, своих не сдают.

Удар, ещё удар. Рот Франтишека наполнился какой-то пеной с привкусом железа. А он не мог сплюнуть. Имя, имя, имя… — стучало в голове. Как раскаленный гвоздь, вонзающийся прямо в мозг. Больнее всех пыток, что ему пришлось вытерпеть.

— От черт, — выругался хвойный одеколон. — Порезался… Представляешь — об осколки его зубов порезался! Вот ведь тварь, без зубов, а кусается.

— Ладно, кончай его. Спать охота.

Селестина! Имя вспыхнуло в голове, как римская свеча. Засверкало, заискрилось, заполняя собой всё и вся. Он вспомнил! Вспомнил… И разбитые губы Франтишека растянулись в счастливой улыбке.

…На угольной барже у набережной канала святого Отто, юный Лоренц Дот, по прозвищу Треска, не мог сомкнуть глаз. Несколько раз он ложился и пытался уснуть, да все не получалось. Мешал то тихий плеск волн, то скрип корабельной оснастки, но особенно — раскатистый, как рев мотора, храп его папаши.

В другую ночь Треска уже спал бы без задних ног. Большую часть жизни он провел на борту баржи и обычно эти звуки убаюкивали его лучше любой колыбельной. Но сегодня Лоренцу было не до сна. Все потому, что завтра предстоит очень важный день. Быть может, самый важный день в его жизни. От волнения и предвкушения Треску колотило, как в лихорадке. Какой тут может быть сон?

Завтра… Завтра он примет присягу и вступит в ряды Партии Объединения Пьера Бреши. Наденет зеленую рубашку и станет одним из тех, кого господин Бреши с любовью и гордостью называл «мои мальчики» или «надежда и опора страны». Ещё он называл их «соль земли» и «заря нового мира» — хотя, что это означает, Треска не понимал.

Свесив ноги, Лоренц сидел на низком фальшборте баржи и смотрел на черную воду канала. Редкие фонари на противоположном берегу стыдливо отбрасывали на водную гладь мутные пятна. На этом берегу освещение отсутствовало, здесь были рабочие кварталы. Вот наступит эра Процветания и Порядка, и тогда фонари будут светить повсюду, даже в портовых доках, а пока… Пока нужно стиснуть зубы, сжать кулаки и продолжать борьбу.

Треска затянулся зажатой в кулаке сигаретой. Рыжий огонек замигал, точно крошечный маячок. Треска закашлялся и выдохнул струйку вонючего дыма. Снова затянулся, стараясь как можно дольше удержать дым в легких. Говорят, табак помогает успокоиться, только никакого спокойствия Треска не чувствовал. Наоборот — с каждой новой затяжкой у него все сильнее дрожали руки.

Сигарету он стащил у папаши, и это была уже вторая за ночь. За каждую Треска ещё получит по хорошей затрещине, но не это заставляло его трястись. Затрещины от папаши — дело привычное, а вот присяга… Здесь было о чем поволноваться.

Разумеется, текст присяги он выучил на зубок: разбуди посреди ночи — рассказал бы без запинки. Но Треска боялся, что в самый ответственный момент память сыграет с ним злую шутку. Что когда придет срок, все слова разом выветрятся из его головы. И он будет стоять перед своими товарищами, красный, способный лишь мычать как корова. Пока кто-нибудь не засмеется… От одной мысли об этом Треску прошибал холодный пот. Так опозориться перед товарищами, да лучше уж сразу камень на шею и головой в канал.

Видение собственного позора было настолько ярким, что Треска, с перепугу, стал повторять слова присяги вслух:

— Перед лицом своих товарищей клянусь…

— Да заткнешься ты, наконец? — проревел из рубки папаша. — Я устал, как собака, дай ты мне хоть немного отдохнуть! Дал же Бог сына-идиота…

— Батяня, — к семнадцати годам Треска успел обзавестись густым басом. — Я тебе говорил — завтра…

— Плевать я хотел на твое завтра! — в темноте голоса отца и сына были неразличимы. — Я хочу спать сегодня! И если ты собираешься… Черт! Ты что там, куришь? Какого черта! Опять таскал мои сигареты?!

Треска быстро бросил окурок в канал. Хороший окурок — там ещё оставалось на две затяжки. Он сверкнул, как падающая звезда, и погас. Но эта короткая вспышка на мгновение осветила нечто большое и светлое, покачивающееся на темной глади воды. Нахмурившись, Треска перегнулся через борт, присматриваясь повнимательнее и вдруг заорал, что есть мочи:

— Батяня! Утопленник! Тут утопленник, батяня!

— Да что б тебя! — рявкнул папаша. Секунду спустя он выскочил на палубу — в одних подштанниках, со здоровенным багром в руках.

— Где?! — шумно выдохнул он.

Треска сглотнул и указал за борт.

— Кажись баба какая-то… — проговорил он. Он продолжал всматриваться в воду, но видел лишь мокрое белое одеяние — не то ночную сорочку, не то подвенечное платье, да длинные светлые волосы, расплескавшиеся по волнам.

Чертыхаясь сквозь зубы, папаша перегнулся через борт и ткнул утопленницу багром. На мгновение тело погрузилось в воду, но снова всплыло на поверхность. Длинные волосы извивались прядями, течение медленно толкало тело к корме.

— Что встал как столб? — рявкнул папаша, придерживая утопленницу багром. — Хватай крюк и тащи её на борт…

Треска попятился; ладони стали влажными от пота.

— А может не надо? — проговорил он дрожащим баском. — Может пусть она… Нас это не касается.

От сильной затрещины у Трески искры посыпались из глаз.

— Ты чего говоришь, дебил? — проревел папаша. — Тащи крюк, я тебе говорю. Мы не свиньи, чтобы бросать мертвецов на корм рыбам.

Треска не понял, причем здесь свиньи, но крюк, тем не менее, взял. Вместе с папашей они втащили утопленницу на борт, и та осталась лежать, точно огромная дохлая рыбина с вытаращенными глазами. Папаша зажег керосиновую лампу, присел рядом с покойницей на корточки. Кожа у нее была такой бледной, что казалась прозрачной, и только губы и высунутый язык были чернее ночи. Словно перед тем, как оказаться в воде, она ела черную краску.

— Вот гадство, — тихо проговорил отец. — Девчонка же совсем… Да какого черта?!

— Ублюдки, — отозвался Треска, не сводя с утопленницы остекленевших глаз.

Папаша дернул мертвую девушку за край сорочки, словно хотел поправить на ней одежду. Словно это что-то могло изменить. Внизу живота темнело огромное пятно. Кровь? Это ведь кровь… А затем Треска увидел нечто такое, отчего желудок его сжался и исторг все свое содержимое прямо на палубу. Прямо на ноги папаше, а тот и не заметил.

К шее девушки стальной поволокой, глубоко врезавшейся в кожу, была прикручена деревянная табличка с одной простой надписью: «Я трахалась с брешистом».

…Президент Республики проснулся посреди ночи от собственного крика. Громкого, надрывного, рвущего связки. Проснулся, вскочил, и тут же рухнул обратно на кровать. Что-то захлюпало. Постель была мокрой, так же как и его ночная рубашка. А едкий запах… Он снова обмочился во сне. Давненько с ним такого не случалось. Неделю, а может даже полторы. И вот опять, все вернулось на круги своя. Таблетки, которые он принимал для спокойного сна, оказались слабее его кошмаров.

Некоторое время Президент лежал, уставившись в потолок. Двумя руками он вцепился в край одеяла и грыз уголок, как ребенок соску. Дурная привычка, от которой он никак не мог избавиться. Как не мог избавиться от привычки грызть ногти, когда ему казалось, что никто его не видит. Но ногти были уже обгрызены до мяса, не ухватиться.

Сон… Ему снова приснился дурной сон, хотя при всем желании он не смог бы сказать, что именно ему снилось. Кошмар растаял, стоило только открыть глаза. Не осталось ничего, кроме рвущего на части чувства страха. Чувства, что за ним кто-то гонится, кто-то большой и страшный, и что он вот-вот его настигнет. Желудок Президента сжался: спазм, другой, третий, пока его не вывернуло прямо на постель. Запахло кислым. Президент Республики скомкал одеяло и сбросил его на пол. Затем потянулся к стакану воды, стоявшему на прикроватном столике. Руки дрожали так сильно, что он расплескал его почти целиком, прежде чем смог сделать крошечный глоток. Поняв, что одному ему не справиться, Президент завопил во все горло:

— Карло! Карло!

Дверь спальни тут же приоткрылась и на пороге, как черный призрак, появился камердинер. Высокий, мускулистый мавр с лицом каменный статуи. Такой черный, будто искупался в сырой нефти: черная кожа, черные волосы, черный костюм и только белки глаз зловеще поблескивают в темноте.

— Господин Президент?

Камердинер дернул за шнурок ночника и тусклый свет наполнил спальню. Карло остался стоять у двери, склонив голову — то ли потому, что этого требовала вежливость, то ли потому, что ему было неприятно смотреть на позорную картину.

— Распорядись, чтобы здесь убрали, — как бы Президент ни старался, голос предательски дрожал.

— Да, господин Президент.

Президент сел на краю постели и воротом сорочки вытер мокрый лоб. Кровать была поистине огромной. Президент Республики не такой уж и маленький человек, но на этой кровати он выглядел карликом. Когда он сел, ноги не достали до пола. Даже у короля, до того как взбунтовавшиеся солдаты сбросили его с балкона на площадь, не было такой кровати. На этом ложе могли бы уместиться десять человек, однако постель Президент ни с кем не делил. Только со своими кошмарами.

— Который час?

— Без четверти пять, — ответил камердинер, не поднимая головы.

Президент поморщился. Дрянное время — уже не ночь, ещё не утро. Снова уснуть не получится, в этом Президент не сомневался, а заниматься делами ещё рано. И даже не позавтракать — от одной мысли о еде к горлу подступила тошнота.

— Помоги мне… — Карло тут же оказался рядом. Опираясь на его руку, Президент слез с кровати стараясь не смотреть на желтое пятно на ночной рубашке.

— Приготовь мне ванну. Горячую, с солями, ну ты знаешь как…

— Да, господин Президент. Что-нибудь еще?

Президент смерил его туманным взором. Что-нибудь еще? Единственное, чего он хотел, это чтобы кто-нибудь, раз и навсегда, прогнал его кошмары. А Карло, при всех его талантах, на такое был неспособен.

— Меня все ненавидят, Карло, — сказал Президент. — Они все меня ненавидят…

Камердинер промолчал. Вежливость требовала, чтобы он во всем соглашался с хозяином. Инстинкт самосохранения подсказывал, что именно в этом вопросе соглашаться не стоит.

— Ты слышал, что на Центральном Вокзале, сумасшедший швырнул банку с краской в мой портрет?

— Отвратительный поступок, — сказал камердинер голосом настолько ровным, что невозможно было понять, что он на самом деле думает по этому поводу. — Надеюсь, жандармерия скоро найдет хулигана.

— Хулигана? Этот хулиган выпустил бы мне кишки, если бы только мог добраться. Они меня ненавидят! Я для них, как козел отпущения, Карло. Во всех своих бедах они винят только меня. Что бы ни случилось — виноват Президент. А ты знаешь, что ненависть материальна, Карло?

— Я не разбираюсь в этом, Господин Президент, — придерживая хозяина под руку, камердинер провел его в ванную комнату. Президент шел покачиваясь, жабьей походкой, и совсем не смотрел под ноги. Если бы не помощь, наверняка бы упал.

— Они убивают меня, Карло. Их ненависть… Она пожирает меня изнутри, как червяк. Они сведут меня в могилу, Карло. Или доведут до сумасшедшего дома.

Камердинер повернул краны. Хлынула вода и ванную комнату наполнил густой пар. Карло помог Президенту раздеться.

— Почему они не хотят понять, что все, что я делаю — это для них и только для них? Почему они не могут просто меня полюбить?

Горячая вода обожгла ноги. Президент зажмурился, пока тепло медленно растекалось по телу, смывая ночные страхи.

— Просто полюбить… Разве это так сложно, Карло?

— Не могу знать, господин Президент.

Как большой гиппопотам с дряблым красным телом, Президент опустился в ванную. Горячая вода выплеснулась через край, заливая кафельный пол и блестящие черные ботинки Карло. Некоторое время Президент лежал с закрытыми глазами, пока его тело впитывало успокаивающие и расслабляющие соли. А затем он вдруг резко открыл глаза и уставился на Карло с таким диким выражением, что камердинер отшатнулся.

— Срочно! Позвони Пьеру. Я должен немедленно его видеть!

— Да, господин Президент… Что-то случилось?

— Я вспомнил свой сон.