Герой должен срать

Продолжаю читать переписку АБС, и в письме БНС от 18 марта 1966 читаю следующее:

Насчет чего Нудель абсолютно прав, так это что все наши герои — романтические герои. Герой должен срать, думать о том, что волосы вот у него секутся (в паху), баба хорошая прошла, ухватить бы ее за пару мест и т. д. И видишь ли, братец, если мы хотим делать настоящую лит-ру, нам придется к этому прийти. Как в свое время мы поняли, что никогда не сделаем настоящей лит-ры, если замысел будем начинать с технической проблемы, так нам предстоит понять и прочувствовать, что герой настоящей вещи должен пахнуть, совокупляться, вкусно жрать, видеть сны с поллюциями и т. д. В общем-то мы это понемножку начали в ЗПвГ, но в дальнейшем все эти тенденции придется усилить.

Арнатаныч ему на это отвечает:

Я с тобой согласен, что путь в настоящую литературу лежит только через реалистического героя через преодоление романтизма. Однако реалистический герой в утопической фантастике практически, видимо, невозможен. И размышлениями о секущихся в паху волосах здесь не отделаешься. Я думаю, рыцарь-крестоносец, замыкающий промежность своей жены на время похода железными приспособлениями и гуляющий с мавританками, нашел бы нас с тобой очень романтическими героями под стать рыцарскому роману того времени. Так что в конкретном будущем изображать реалистического героя вряд ли возможно. Придется переходить полностью на обобщенную систему настоящее-будущее, а ля Лем, а это жаль.

Лучше всего было бы брать современность. Нельзя ли попробовать ГЛ на современных людях? Ужо приеду, попробуем разработать. Либо соседствующее пространство, либо Остров. («Приезжают они, значит, на остров…»)

А Борнатаныч на это:

При чем здесь обобщенная система настоящее-будущее? Нас вообще время не должно касаться. Писать надо по принципу: «Черт знает, где, и черт знает, когда». Еще точнее — по принципу: «везде и всегда». Именно так, как мы писали ЗПвГ. Именно так, как мы намерены писать ВНМ. В некие времена, в некоем царстве, некие люди… И писать о том, что по сути вечно. Надо решительно размежеваться с привычкой представлять все в повести соотносительно с реальной хронологией и космографией. Это то, на

чем погорел Нудель-критик. Он создал свою систему хронологии Стругацких и попытался впихнуть в эту систему ХВВ, и у него, естественно, ничего не получилось, потому что ХВВ имеет ценность лишь постольку, поскольку относится к ЛЮБОЙ стране в ЛЮБОЙ временной точке будущего. Страны-символы, эпохи-символы, люди-символы — вот что надо на мой взгляд. Причем при всей этой символичности — полнейший реализм вплоть до секущихся волос. По сути — это всё старые наши представления о создании миров в литературе, только надо создавать их максимально реалистическими и минимально романистическими. В этом смысле совершенно неважно, где будут происходить ГЛ — на острове или в соседствующем пространстве.

Идеально было бы — взять просто некую страну и героем сделать ее жителя-аборигена, но если уж хочется все еще следовать за Уэллсом, т. е. связывать всё это с ЗЕМЛЯНИНОМ, то не надо ломать голову над тем, как и куда он, собственно, попал. Попал и все. Мы сейчас в кризисе. Мы рвем последнюю пуповину (впрочем, может быть не последнюю, а одну из последних), связывающую нас с классической фантастикой. С классической в отличном смысле слова (Уэллс! Толстой! Чапек!), но тем не менее — с классической, традиционной, вылизанной уже до последнего конца, исчерпавшей себя и в наших работах, и в работах Лема. Я попробую уточнить свои мыслишки, хотя в голове у меня каша — я только чувствую некие возможности, некий новый прием, который позволит писать свободно, не думая о второстепенном, не отвлекаясь на ФАЛЬШИВЫЕ реалии. Это то, что меня мучило последнее время ужасно. Вот слушай. Классический метод состоит в том, чтобы задумать идею, создать мир, иллюстрирующий эту идею, и сунуть в этот мир человека нашего времени — наши глаза, нашу психику, наши знания. Это то, о чем с таким восторгом мы всегда говорили: обыкновенный человек в необыкновенных обстоятельствах. Пусть профессионалы-критики объясняют, почему этот метод оказался таким плодотворным и привлекательным для писателей и читателей. Но дело в том, что этот прием неизбежно тянет за собой романтизм, исключительность происходящего, отстраненность от мяса, кала и эрекции, которые и создают реализм. В фантастическом мире, который ПОДАЕТСЯ КАК ФАНТАСТИЧЕСКИЙ, все калы и эрекции выглядят искусственно, им нет там места, они не ложатся. Не может вести себя реально человек, которого занесло в нереальный мир. Он должен поражаться, а не совокупляться; стрелять, а не ковырять в носу; напряженно разгадывать загадки, а не чесать яйца в рассуждении,

куда бы это угрохать уйму времени.

Сам метод столкновения реального человека с нереальным миром уже НЕСЕТ В СЕБЕ С НЕОБХОДИМОСТЬЮ определенный романтизм, ареализм, необыкновенность поведения. И я теперь отлично понимаю, почему Уэллс перешел-таки от «О-ва д-ра Моро» к скучнейшему «Тоно-Бэнге» (а потом и «Бэлпингтону Блэпскому») — он хотел реализма и сначала попытался вносить

крупномасштабную необычайность в мир, а потом, потерпев неудачу (а он должен был потерпеть неудачу: обычный человек в необычном мире — это еще было здорово, но уж необычайное обстоятельство в обычном мире — это состояние неустойчивого равновесия, и либо побеждает необычайность, как в «Войне миров», либо мир задавливает необычное, так что от него и следа

не остается, как в «Тоно-Бэнге» или «Морской деве»), так вот — потерпев неудачу, вообще плюнул на элемент необычайного и перешел к «Бэлпингтону». Так что одно из двух: или мы будем пытаться совершенствовать старый метод (автор-герой в необычном мире) и тогда мы обречены на романтизм до конца дней своих (вспомни, как трудно и неловко было писать Румату и Жилина в те моменты, когда они отходили от своих прямых сюжетных обязанностей, как всё это получалось неестественно, как мучались мы, пытаясь создать для них бэк-граунд, и не могли, и это естественно: не может быть бэк-граунда у человека, который не может не

поражаться все время, не драться все время, не разгадывать загадки все время). Либо мы хотим реализма и тогда должны следовать (если хотим остаться на позициях фантастики) методу ЗПвГ (или, если угодно — ДР, хотя в этом случае мы опять же обречены на романтизм: нельзя иначе писать о человеческом будущем, как В романтическом ключе). В ЗПвГ мы сделали неожиданно для себя (для меня во всяком случае) большой шаг: мы рискнули отрешиться от времени и пространства и сразу получили огромный выигрыш — целый фантастический мир (несомненно фантастический), к которому герой принадлежит ОРГАНИЧЕСКИ, а следовательно не обязан непрерывно поражаться, шарахаться и натужно двигать сюжет. Не герой там

двигает сюжет, разворачивая перед своими и читательскими глазами необычайный мир, а мир двигает героя, как своего реального члена, и сам разворачивается перед читателем в этом движении. При этом правда, мы не сумели, конечно, полностью избавиться от старой отрыжки: Кандид у нас чужак, хотя и здорово вошедший в новый быт, ставший его частью, и Переца мы не рискнули сделать рядовым работником Управления, а приперли его откуда-то со стороны. Но подумай-ка: стала бы вещь хуже или тупее, если бы Кандида вовсе не было, а был бы вместо него Обида-Мученик; и если бы Перец был просто плохим, недисциплинированным работником Управления?

Не знаю, наверное, ты плохо меня понимаешь — я сумбурен. Но вот о чем я хочу сказать: я вижу новую для нас фантастику — миры, существующие нигде и никогда (везде и всегда), миры странные, чудовищные, великолепно приспособленные для иллюстрации наших идей (любых), населенные людьми, мучительно похожими на современных землян, но с сумасшедшинкой, с этакой

необычаинкой каждый, и общества вроде бы и знакомые и незнакомые, и все коллизии смотрятся не ИЗВНЕ (глазами пораженного и ослепленного земного героя), а ИЗНУТРИ глазами своего в этом мире человека, со своими личными заботами и проблемами, с секущимися волосами (которые в таком аспекте будут выглядеть вполне естественно) и прочими столь сладостными для реалиста атрибутами. Мне кажется, ты должен почувствовать преимущества такого метода: мы ведь вкусили уже от наслаждения описывать странноватых, но очень обычных крестьян и сумасшедших, но вполне нормальных шоферов. Причем, пожалуйста нужны тебе из цензурных соображений земляне-коммунары &ради бога! Пусть они присутствуют и действуют, но наблюдаются со стороны и вызывают целый букет чувств у героев. Это только подчеркнет их привлекательность. Вспомни, как хорош Саул в ПкБ! А представь-ка ПкБ, написанную с точки зрения Саула? Вот тощишша-то!

Резюмирую. Либо мы фантасты, либо мы реалисты. Если мы реалисты — давай садиться и писать «Бэлпингтона Блэпского» на советском материале (это будет ужасно, но ничего другого у нас не получится, мы смотрим — как Уэллс — совершенно иными глазами на мир, чем Л. Толстой). Если же мы фантасты и не хотим при этом оставаться романтиками, путь у нас только один (т. е. я пока не вижу других): создание миров, похожих на наш мир, но чудовищно отличающихся от нашего в своей основе, и людей этих миров, и жизнь этих людей. МОДЕЛИРОВАНИЕ ОБЩЕСТВ и ИЗОБРАЖЕНИЕ ЭТИХ ОБЩЕСТВ ГЛАЗАМИ ЧЛЕНОВ ЭТИХ ОБЩЕСТВ — вот наш метод. Мне чудится в нем гигантская потенция, хотя точно я знаю одно (только одно пока): этот метод даст всем нашим произведениям совершенно особенный привкус возникающих и тут же рассыпающихся ассоциаций, особенное насладительное

мучение, словно пытаешься что-то вспомнить, а оно ускользает, тревога по этому поводу, лихорадочное возбуждение и ОЩУЩЕНИЕ ПЕРВООТКРЫВАТЕЛЯ, каковое ощущение всегда отнимал раньше герой повести, ведущий тебя по извилинам сюжета и служащий твоими глазами, не всегда хорошими и адекватными.

Ну, как вы все прекрасно знаете, я в свое время словила энное количество плюх за какающих эльфов в ПТСР, при этом ПТСР ни на секунду не перестала быть книгой в своей основе романтической, а герои испытание каканьем вполне выдержали, и тоже романтическими быть не перестали. Более того, нонеча срущим героем в фэнтези никого мало-мало не удивишь и не фраппируешь. Ибо реализм, как мне по-прежнему сдается, есть не более чем крайний и предельный романтизм. Так что каканьем и питием водовки романтического героя не убьешь, он еще романтичнее становится (тут Э. М. Ремарк велел кланяться и передавать привет Дивову).

Романтизм как метод заключен вообще не в том, что принцессы не какают, а в том, что описывает исключительное, противопоставляя его будничному. Цензоры заставили Стругацких повыкидывать из "Страны багровых туч" все эпизоды, где герои водовку пьют (вполне умеренно) и о бабах мечтают (целомудренно), но если бы и не заставили, романтизм бы оттого ничуть не пострадал, ибо герои как были, так и остались исключительными людьми с исключительными страстями.

А вот то, что пишет Стругацкий дальше — очень и очень интересно. По сути дела он призывает брата в корне изменить подход к хронотопу, отказаться от исключительного человека, и вместо него начать описывать исключительный мир и коллизию банального человека в этом мире.

Материалом к размышлению тут явно стало "Второе нашествие марсиан", не зря же поминают Уэллса и фактически описывают опробованный там метод.

Не рецензия, а так, по поводу.

На заре туманной юности мой экс припер мне из Питера видеокассету (да, дети, тогда еще были кассеты!) с первыми сериями сериала "Скользящие". Они меня сильно заинтересовали, и я хотела бы увидеть продолжение — но сериал был не из самых популярных, и достать его в Днепре было нереально.

Не так давно, пробегая мимо уличного лотка, я увидела две кассеты, на которых мне обещали все 4 сезона. Ура-ура, закричали тут швамбраны все, и немедленно купили обе. После чего, прибежав домой, начали смотреть.

Блин. Какое разочарование.

Вот есть же книги, фильмы и сериалы, которые содержат в себе ВСЕ, чтобы не быть унылым г...ном — и тем не менее, являются унылым г...ном. Я такие ПИсы (произведения искусства) называю "кладбище идей". Но "Скользящие" — это даже не кладбище, это какой-то гребаный холокост идей!

Ну казалось бы, такая роскошная у тебя затравка — герои скользят по параллельным мирам, каждый раз попадая в какую-то альтернативную вселенную, где все тот же город Сан-Фран, да не тот. Столько роскошных тем напрашивается: Америка, завоеванная Японией; Америка, где белые стали угнетенным меньшинством, а негры — наоборот; Америка, где индейцы отстояли свою независимость; Америка, где Юг выиграл Гражданскую войну; Америка, которую никогда не открывал Колумб, в конце-то концов...

Нет, слили все накуй. Более-менее живенько получились только те первые серии на которые я и запала 14 лет назад — Америка, завоеванная коммунистами, мир, где не изобрели антибиотиков и Америка — английский доминион (мир, где Штаты проиграли войну за независимость). Еще туда-сюда получилось с миром победившего феминизма и с миром, где один из героев, третьеразрядный певец, таки стал суперзвездой. Когда помер смертью храбрых (как видно, не выдержав этого позорища) герой Джона Рис-Дэвиса (Гимли из "Властелина Колец") и начались кромаги, я плюнула и перестала смотреть.

Отягощенные злом

Во-первых, большое спасибо всем, кто заохотил меня к написанию этой статьи не статьи, очерка не очерка, а так, чего-то среднего между филологическим наброском и сетевым трепом. Все равно спасибо, вы дали мне повод задуматься и ко мне пришла мысль, которая может оказаться ценной. Я вот прямо сейчас на вас ее и проверю.

Во-вторых, для начала изложу вкратце свое окончательное впечатление от повести ОЗ. Эта вещь, на мой взгляд – полное и окончательное прощание с миром Полдня. Открытое признание того, что без чуда – и недоброго чуда, «беспощадного чуда» с четким проблеском бесовщинки – «педагогическая утопия» невозможна.

В мире ОЗ нарочито упоминаются кое-какие реалии мира Полдня – субакс, нуль-Т, линия доставки, например. Он как бы мостик между нашим временем и тем преддверием Полдня, которое мы видим в «Стране багровых туч» и «Шести спичках». Но в мостике есть зазор, разрыв, провал, который залатывает только чудо. Этот провал – переход современной педагогики, имеющей целью воспитать среднего человека, к педагогике будущего, описанной в новеллах Полдня и частично – в «Жуке в муравейнике».

Когда писались ОЗ, пресса СССР кипела дискуссиями о педагогах-новаторах. Очень много говорилось о реформе образования, о том, какой должна быть школа – и в ОЗ эти дискуссии оставили след, образ Носова во многом навеян образами учителей, будораживших умы в то время. Пророческим оказался и сюжет, в котором систему лицеев закрывают: кто сейчас помнит о тех педагогах и о том кипении умов? Их съела не административно-командная система, их съело общество свободной конкуренции.

Центральным образом ОЗ есть образ Учителя. Терапевта, способного вылечить мир. Не только Г. А. Носова, Га-Ноцри, но Учителя в самом высоком смысле слова. Гуманистический идеал, который самим своим существованием способен изменить мир, стать закваской будущей цивилизации.

Этот образ у Стругацких не получился, почему я, собственно, и считаю роман ОЗ их творческой неудачей. Ну, не получился у них Учитель, у которого, скажем, я хотела бы учиться – хоть Га-Ноцри возьми, хоть Носова.

Чтобы объяснить, почему, с моей т. з. он не получился, начнем аб ово – с восстановления хронологии. Итак, в 80-х годах 20-го столетия в провинциальном Ташлинске появляется Демиург, который ищет человека с большой буквы Ч. Вместе с ним работает Агасфер Лукич, ака апостол Иоанн, который в настоящий момент занят тем, что скупает людские души — просто так, для коллекции. По ходу дела он нанимает для устройства быта Сергея Корнеевича Манохина – астронома, допустившего научную ошибку. В обмен на душу Манохина Агасфер Лукич и Демиург изменяют в мировых сферах какие-то реалии (им это вполне по силам) и ошибка Манохина превращается в триумф. В ходе работы на демиурга Манохин выясняет, что оный демиург и учиталь Га-Ноцри, ака Иисус Христос – одно и то же лицо. Манохин пишет о происходящем нечто вроде дневника. И сорок лет спустя эта рукопись оказывается в руках Г. А. Носова, педагога-новатора, возглавляющего в том же Ташлинске спецлицей для будущих учителей, юношей и девушек, наделенных даром педагогики. Он передает ее своему ученику Игорю К. Мытарину (мытарь Матфей всем машет ручкой), чтобы рукопись помогла ему в работе над отчетом-экзаменом по теме "Учитель двадцать первого века". Каким образом она должна помочь – Игорь К. Мытарин так и не понял за все прошедшие годы. Что, кстати, обличает в нем изрядного слоупока, ибо послание Г. А. Носова ясно как день: хочешь писать об Учителе, каким он должен быть? Ну, почитай, во что превратился лучший Учитель всех времен и народов. Вот чем пришлось заплатить и во что превратиться, вот почем в нашем деле мешок картошки.

Через несколько дней после передачи рукописи при погроме лагеря Флоры с Г. А. Носовым происходит беда. Прямо в тексте об этом не сказано, но в предисловии и послесловии Игорь говорит о нем в прошедшем времени – так что совершенно логично допустить, что в тот день он умер. Прочитав рукопись ОЗ до конца, юный Игорь К. Мытарин узнает, что при помощи Агасфера Лукича Г. А. удалось перенестись в прошлое (именно перенестись – Манохин описывает телесные повреждения, полученные Г. А. в драке с наркоторговцами) и предстать перед Демиургом. Несколько лет спустя систему лицеев разгоняют, Г. А. забывают. А потом, через сорок лет – «имя Георгия Анатольевича Носова всплыло из небытия, и даже не всплыло, а словно бы взорвалось вдруг, сделавшись в одночасье едва ли не первым в списке носителей идей нашего века».

Этот внезапный взрыв популярности можно объяснить только чудом – причем тут проясняется и второе послание Носова к Мытарину: подкинув ученику рукопись, учитель указывает на взаимосвязь между этой славой и теми сделками, что заключали Агасфер Лукич и Демиург. Слоупок Мытарин эту связь установить не может, он даже полагает в простоте душевной, что последние страницы Учитель изъял по причине скромности. Уж конечно. Скромный человек вымарал бы все, что намекает на его личность – и описание внешности, и имя-отчество. А Г. А. явно хотел, чтобы даже такой тормозной парень как Игорь догадался, о ком идет речь (впрочем, Игоря он переоценил).

Нам остается сделать последнее умозаключение: эта посмертная слава и была предметом сделки между Демиургом и Носовым. Жизнь Носова была ее ценой. Из рукописи ОЗ Носов знал, что всегда приходится платить, аверса без реверса не бывает. Он выбрал платой жизнь. Последние страницы не вынуты из скромности – Носов, скорее всего, вырвал их и сжег не читая, чтобы сохранить за собой свободу выбора.

Разобравшись с хронологией, переходим к главному моменту: Стругацкие хотели создать образ Учителя с большой буквы У, у них не получилось. Носов производит нехорошее впечатление, Га-Ноцри – вообще мерзкое, что в человеческом облике, что в демиургском.

Мы не видим ни в одном из случаев педагогического гения. Нет, я понимаю, о гении писать трудно – трудно описывать гениальность так, чтоб вышло правдоподобно, убедительно. Гений виден по плодам своих рук. С композиторами и художниками относительно легко – ты не обязан сам рисовать, достаточно описывать. У Бальзака очень хорошо получилось в «Утерянном шедевре» и «Доме кошки, играющей в мяч», у Моэма – в «Луне и гроше», а вот у Ефремова даже на уровне сюжетики получилось напыщенно и банально. Но гораздо сложнее описывать гения, действующего на каком-то общественном поприще. Если ты описываешь гениального полководца – читатель должен видеть гениальную победу. Если гениального политика – читатель не поверит, если ты не покажешь гениальную интригу.

Когда мне пытаются показать гениального учителя, я смотрю на учеников. Потому что по плодам их узнаете.

Итак, кто у нас есть? Есть Игорь К. Мытарин, парнишка добрый, но тормозной. Правда, при всей его тормознутости именно его Учитель таскает с собой по высоким кабинетам. Чтобы он въехал, что работа с учениками – это цветочки, главный геморрой- укрощать чиновников? Или еще с какими-то целями?

А кстати, кому Игорь должен был сдавать свой отчет-экзамен?

Кроме Игоря упоминаются его друг Микаэль, о котором мы знаем, что «он брезглив, а брезгливость и любовь несовместимы».

Кирилл-«теоретик», который уезжает домой.

Иришка и Зойка, совершенно безликие и неразличимые в своей любви к Учителю.

Аскольд, молодой человек, склонный к силовым решениям, чемпион по субаксу, в решительный момент оказавшийся гниловатым. Добавлю, что на дело, требующее решительности, Г. А. берет не мускулистого Аскольда, а Игоря и Микаэля.

Как хотите, а эти ребята не тянут на продукт гениальной педагогики.

Более того – по ходу выясняется, что лидер фловеров, Нуси – пожалуй, самый большой педагогический провал Носова. Эпик фэйл. Это ж как надо было достать парня, чтобы главным девизом своей жизни и центральным принципом учения он сделал «не мешать». Это какое ж специфическое отношение к пониманию и милосердию нужно было ему привить, чтобы он позволял в своей общине трахать 12- и 13-летних девочек. Неудивительно, что отец и сын друг друга чураются.

Но самый яркий показатель педагогической беспомощности Носова – это тот факт, что после его смерти ученики не продолжили его дело.

Теперь посмотрим на его «историческую параллель» — Га-Ноцри. Что мы видим? Да то же самое. Из учеников более-менее прорисованы Иоанн, который, как-ниак, один из главных героев, Петр – мягко говоря, неприятный тип – и «дрисливый гусенок» Иуда. Кто были остальные, где они были – непонятно. В чем заключался смысл проповеди Га-Ноцри – непонятно. После его смерти все разбредаются по своим углам. В чем Учение-то состояло? В чем роль Учителя, в том, чтобы гладить дрисливых гусят по головам, не запрещая при этом остальным издеваться над ними? Что он там собирался проповедовать со своего креста, если он даже вернейшему своему слушателю, Иоанну, не сумел никуда вложить ту нехитрую идею, что грабить и убивать, в общем, нехорошо?

Но если Носов в роли Учителя просто неубедителен и сомнителен – то Га-Ноцри в исполнении Стругацких получился еще и нестерпимо гнусен. То, что он сделал с Иудой – предательство мерзейшее. Хочется устроить перфоманс на кресте – пойди и застучи себя сам. Чем такое обращение заслужил несчастный полоумный подросток? Это если забыть об Иоанне, и тех, кого он положил при аресте. И после этого – «Встань, дристун, — сказал Агасфер Лукич. — Подбери сопли. Все давно прошло и забыто. Пошли. Он хочет тебя видеть». Что интересно – вопрос, хочет ли его видеть после всего этого Иуда, не поднимается. Неудивительно, что от этого Учителя ощутимо несет серой.

Я, честно говоря, так и не понимаю, чем господам писателям так намазан евангельский сюжет. Ну, напишите вы о Будде, о Конфуции – если вам нужен Учитель с большой буквы У, то лучше, чем Конфуций, вы и не найдете – нет, надо тормошить непременно Иисуса Назаретянина. Более того, даже у тех людей, которые понимают, что если из произведения вынуть становой хребет, оно развалится – это понимание отказывает, когда они берутся за евангельский сюжет. Ну, подойдите вы к Евангелию как к ФАНТАСТИЧЕСКОМУ произведению. Мы же все тут любители фантастики, массаракш. Мы понимаем, что если из «Машины времени» убрать машину времени и объяснить все происходящее, скажем, пьяными глюками путешественника во времени – то книга развалится. Ну так почему бы не подойти к Евангелию с теми же мерками? Выдергиваем из книги допущение, что Иисус Назарей – Сын Божий – и все у нас сыплется. Захотели Стругацкие выдернуть это допущение, а образ Учителя оставить – хопа, рассыпается образ Учителя. Остается какой-то невразумительный поц.

Но вернемся к Носову. Если ученики – это первое, что мне показалось неубедительным, то второе – метода. Похоже, что вся она сводится к совершенно неформализуемым понятиям «милосердие и понимание». Ничего более конкретного Г. А. не говорит (он и этого-то не говорит, это из записей Игоря, но Игорь явно цитирует). Описываются функции понимания и милосердия – «Понимание — это рычаг, орудие, прибор, которым учитель пользуется в своей работе. Милосердие — это этическая позиция учителя в отношении к объекту его работы, способ восприятия». Но не природа.

Для развития милосердия, по всей видимости, ученики дежурят в больницах и специнтернатах для инвалидов. Но при этом даже Игорь, самый верный из учеников Носова, не понимает милосердия Носова по отношению к Флоре. Он верит, не понимая, как Иоанн. Он нравственно здоровый хлопчик, он понимает, что планируемое горожанами действо гнусно в принципе, безотносительно того, что представляет собой Флора – но не понимает, что Носов в этой Флоре нашел. Самому преданному из учеников Носов бессилен это объяснить. Или не хочет объяснять. Он вообще мало объясняет.

Вообще-то ничего особенно новаторского в такой педагогике я не вижу. Метод оный, если это в самом деле метод, известен давно и освящен веками, по-японски он называется «минараи», то есть, «смотри и учись». Ничего против него не имею, но зачем его подавать как офигенное новаторство, если он старше Конфуция? Более того, само отношение к Учителю – что в ОЗ, что в мире Полдня – это знакомое любому востоковеду почтительное отношение к учителю, преждерожденному, сэнсэю (да и вообще, если приглядеться поближе, этика мира Полдня – это конфуцианство, очищенное от того, что в конфуцианстве европейцу противно: от беспрекословного и нерассуждающего повиновения старшему – отцу, учителю, начальнику).

Но, несмотря на это почтение, понимания между Г. А. и учениками в отношении Флоры нет. «И что еще замечательно: ведь общего между нами гораздо больше, чем разного. Все мы ученики Г.А., и все мы обучены свято следовать своим убеждениям. Все мы ненавидим Флору и тем самым не являем собою ничего особенного — целиком и полностью держимся мнения подавляющего большинства. Все мы любим Г.А., и все мы не понимаем его нынешней позиции, а потому чувствуем себя виноватыми перед ним и слегка агрессивными по отношению к нему.

Мы с Мишелем размахиваем руками, главным образом, потому, что нам не нравится оказаться в одной куче с большинством. Мы от этого отталкиваемся, но никаких серьезных оснований отмежеваться от большинства у нас нет, и это нас ужасно раздражает. И никаких оснований мы не находим, чтобы полностью стать на сторону Г.А., и это нас ужасно беспокоит. Потому что ясно: если кто-то здесь и ошибается, то уж, наверное, не Г.А. То есть это для нас с Мишелем ясно. А совсем не ясно нам с Мишелем — как быть дальше. Следовать своим убеждениям — значит остаться в дураках, да еще предать Г.А. вдобавок. А слепо идти за Г.А. означает растоптать свои убеждения, что, как известно, дурно.

Вот у Иришки все просто. Она очень любит Г.А., и она очень жалеет Г.А. Этого для нее вполне достаточно, чтобы целиком быть на стороне Г.А. Это вовсе не означает, что она растаптывает свои убеждения. Просто у нее такие убеждения: ей жалко любимого Г.А. до слез, а на остальное наплевать. Флоры и фауны приходят и уходят, а Г.А. должен пребывать и будет пребывать вовеки. Аминь! А будешь много тявкать, получишь этой овсянкой по физиономии».

Честно говоря, я, читатель, тоже не понимаю отношения Г. А. к Флоре. Отчасти понимаю как мать и как женщина – неприятно думать, что твоей кровиночке будут заламывать ручки и с размах кидать в черный воронок, даже если кровиночка уже вымахала в половозрелую особь. Но как просто взрослый взрослого – не понимаю. «А может быть, на наших глазах как бы стихийно возникает совершенно новая компонента человеческой цивилизации, новый образ жизни, новая самодовлеющая культура. И тогда кровь, боль, нечистота — роды! Младенец непригляден, даже уродлив, он вопит и гадит, но он обречен на рост, и в обозримом будущем он обречен занять свое место в структуре человечества. И если это так, то упаси нас боже от нечистоплотных повивальных бабок и деловитых абортмахеров!» Это он о чем, о Флоре? Этот недоделанный даосизм – новая самодовлеющая культура? Извините, люди, я была в Системе. Я знаю, как это выглядит изнутри. Описанное Стругацкими не отличается практически ничем. Еще одна молодежная забава, еще один вариант праздника непослушания. А с учетом того, кем приходятся друг другу Г. А. и Нуси, ситуация выглядит вообще некрасиво – получается, Носов покрывает безобразия, творящиеся среди "паствы" сына.

Не убеждает меня Носов, короче, ни словами ни поступками.

Из поступков Носова самым странным выглядит сдача милиции наркомафии, расположенной в подвале университетской лаборатории. (То есть, сам весь этот поворот сюжета еще более фантастичен, чем все остальное вместе взятое, а товарищ Тютюкин, завотделом культуры горисполкома, по совместительству крестной отец местной наркомафии – самая фантастическая фигура в повествовании. Демиург на пару с Агасфером Лукичом отдыхают. Но уж тут нам придется вздохнуть и положиться на Стругацких как есть: босс так босс). Получается, что Носов об этой наркомафии знал и спокойно мирился с ее существованием, придерживая это знание до того момента, как его можно будет использовать в торге с милицией. Спокойно мирился с тем, что наркотики распространяются среди паствы его сына. А как сын вместе с паствой оказался под ударом – нет, не в милицию пошел, а лично разбираться в духе Рэмбо. Более того, потащил на разборку своих учеников – минараи, смотрите и учитесь, мальчики, как дела делаются. А что бы он делал, если бы его там тупо пришили, а потом вышли и убили ничего не понимающих Игоря и Михаила?

Короче, Носов неубедителен как педагог, неубедителен как полемист – в каком же качестве он убедителен?

В качестве харизматического лидера. Как и Га-Ноцри. Вот в харизму веришь, безусловно. В обоих случаях.

Но, во-первых, свою харизму ведь другому не приставишь. А во-вторых, харизма – оружие обоюдоострое. У Аскольда она тоже есть, харизма эта. У Нуси она есть (не из-за этого ли произошел конфликт отца и сына: две харизмы не ужились под одной крышей? У Иоанна ее хоть… ухом кушай. Но это не мешает Аскольду быть уродом, а Иоанну – бандитом. Ну и наконец, харизматический вождь, который не очень хорошо понимает, куда он ведет – это, цитируя настоящего Учителя – «слепой вождь слепых». Вот что получилось у Стругацких в конечном счете, вот какой образ является стержнем книги.

Где крив стержень – там криво все. Книга распадается на составные элементы, каждый из которых вроде бы наделен своей логикой, а между собой они не клеятся. Какой етической силой получили бессмертие Иоанн и Демиург? Зачем Демиургу настоящий человек, какова его мотивация? В чем вообще «великая идея», носителем которой, по мнению авторов, был Иисус? А в чем – идеи Носова, которые вдруг неожиданно завоевали мир?

И последнее. «Нэ так всебыло, савсэм не так» — Борис Стругацкий утверждает, что целью романа было «еще и еще раз доказать» это тезис. Но чего-чего, а доказательств в романе как-то… нет. Не то чтобы мало – просто нет. О, скажем, что на самом деле ухо рабу отрубил не Петр, а Иоанн. А самым юным учеником был не Иоанн, а Иуда. И вообще он был умственно отсталым. Ну, порезвились. Можно было еще написать, что у Симона зелота не хватало глаза, а Фома Дидим умел пердеть гаммы. Можно еще много чего придумать – но это не станет доказательством какого бы то ни было тезиса. Доказательства где? Где бык, Багира?