— Сударь, посетите премьеру спектакля "Нюансеры" — рекомендую.

— Наверное нет, любезнейший, у меня сложатся немного другие планы.

— Отчего же, сударь? Вы считаете, что актеры в нашем губернском городе Х плохо играют?

— Напротив, любезнейший, они хороши.

— Вам не нравится здание театра? Что-то не так с обслуживанием?

— Опять-таки, замечательное здание, и вешалки отменные, и сиденья в зрительном зале мягкие, и даже занавес поднимается и опускается именно так, как надо.

— Хм... Вам чем-то не угодила сама пьеса, сударь?

— Сложный вопрос.

— Просветите же меня.

— Отчего же нет... /закуривает/

Из четырех главных героев

Кто же бессмертней остальных

Мужчина, женщина, винчестер

Или заколка в волосах?

.

Три источника и три составляющих.

Кинг Стивен — "Темная башня".

Ковбойско-апокалиптические мотивы. Пустыни, обломки — человеческие и технические. Погоня, преследование, игра в салочки, гонка по кругу, где в центре — след кукиша от главного вопроса жизни. Короче — борьба героя с куда более сильным злодеем на топологическом поле артефактов и намеков. Эротизм и смерть, ковбойская шляпа и сколько новых пуль.

Дилени Сэмюэль — "Пересечение Эйнштейна". Тема расцветающей мистики на фоне распада/проблем технологии. Была война, а может, она еще продолжается, но люди пытаются как-то жить, проводить ярмарки, тянуть дороги, при том, что лучше от этого явно не становится. Полевые реанимационные комплексы — как пауки. Деньги, подставы, разбой — и государство то ли крепнет, то ли крепчают все граждане, у которых, у всех, не может быть нормальных документов, и нет настоящего порядка, потому как война, и они все разбойники, и правда, не добрые ведь люди, и надо тянуть соломинку, кто из них добрый, а кого расстреляют за крысятничество казенного хабара... Дизъюнкция слабовата, согласен.

Зюскинд Патрик — "Парфюмер". Тема становления злодея. Берем обычного такого Тома Сойера, то есть Гекльберри Финна, ведь там проблемы с отцом, и начинаем наваливать на мальца червей, смерти, дьявола, идиотию мира, мутантов, счетчики, антихриста, побеги, расстрелы и много-много швейных иголок. Практически машинка "Зингер" и чапаевский пулемет сплетаются в оргазмическом единстве, а все против белых, но поскольку политкорректность, то все теперь белые и никакой жалости. И вот смерть задерживается, потом снова задерживается, а потом лучше зашивать людей, потому как они вроде и не умирают.

Даже если это не злодей.

Вдруг это — герой?

.

И в финале взорвётся бомба.

.

В романе есть логика, но её не надо искать, иначе придется переплавить на пули звезды из бесконечного ряда орденов генсека, взять на плечо пулемет и караулить авторов холодными осенними вечерами, чтобы задать им вопрос "нахрена" и подарить чеканную фразу (которую закажут у граверов и старой индианки. Кто закажет?).

Из тех романов, которые как школа жизни — но лучше пройти ей заочно. То есть лучше и пройти, и прочитать, и продраться сквозь текст — который куда легче "Радуги тяготения" и приятнее бухгалтерского отчета. Читается легко, будто протыкаешь вязальной спицей тушку потрошеной курицы. Но потом приходит что-то вроде отходняка, ты будто в который раз читаешь "Подземный гром", бродишь с испанским римлянином по улочкам вечного города в поисках смысла жизни и пока не можешь, не можешь, не можешь её найти. Жизнь? Возможно.

Роман с ароматом бреда. Людей становится так мало, что полубогам, силам и различным демонам — надо воплощаться лично. А может быть это архетипы и типажи, полубоги американской культуры, которые теперь выясняют отношения. А может быть не выясняют, а просто срастаются между собой, возвращаясь к первозданному хаосу, к религиозным мечтаниям трилобита, таким простым и прямолинейным, что нет ни имени, ни... ква-ква-ква.

И величайший недостаток романа (ну что, нельзя было выбрать другое слово? Крупный, значительный, заметный, выпуклый, режущий, мешающий) это его вторичность. Чтобы раскатать читателя в блин аллюзиями классических ужастиков и стандартизированных кошмаров — требуется знакомая система образов. Визуальных образов. Картинок и силуэтов. Потому авторы тянуться, тянутся, тянутся сквозь подземные ходы нашего подсознания на другую сторону земного шара — в Америку. Страну вчерашнего апокалипсиса и сегодняшнего кольта, ведь мы все видели фильмы про него. Вестерн ядерного гриба, танго бреда на костях. И в этом нажаханном (укранизм, ведь "жах" это ужас, но и еще игра слов, потому жахнули ядрёные бомбы) месте, где знаком диагноз каждого Маска Макса и маленький городок точно не может быть добрым и благим населенным пунктом — авторы и пытаются развернуться.

Они берут ручной стартер от машины времен Гражданской войны (но только нашей), и начинают заводить двигатель своего произведения, наматывая на сюжетную ось лица, надежды, страсти, счета, поступки и самые дорогие, по шесть долларов, компромиссы.

И сюжет имеет место быть, ближе к концу можно опознать персонажей, сравнить их с началом, с первыми впечатлениями. Оценить ттрансформацию игральных карт в процессе раскладывания пасьянса.

Но зачем?

Ведь эти образы должны как-то вернуться обратно. Сойти с экрана, обрести плоть, стать знакомыми и привычными — то есть соседями и коллегами. Но они остаются именно персонажами из бесконечного потока движущихся картинок.

Героев достаточно. Без горки. А брадобрей Прокруст все гонится за усами Дали, в то время как тот давно стал пейзажем барбершопа, и подмигивает нам окном, висящем в жарком полуденном небе.

Эмоционльные порывы персонажей важнее мира.

Я вас предупредил. Аромат, послевкусие, а посередине — экзистенциальная мышь, с пятью хвостами, прищемленными в двери — её глаза, как фонари, блестят в огнях встречных тепловозов. Фокусник сдергивает покрывало с цилиндра, а там — золотые пули. Которые — бомба.

Что останется?

Остров Сахалин у Чехова — место жизни. Пусть убогой, временной или просто каторжной. Наполненной обидой и презрением. Но — небезнадежной. Новый край, в котором когда-то появятся настоящие города. Хотя бы для внуков-правнуков...

У Веркина Сахалин — место дожития и смерти. Сотни тысяч китайцев бегут на остров с материка, но в саму Японию их никогда не пустят, лишь отберут всех здоровых детей.

При некотором сходстве — люди живут на острове временно, устраиваются не навсегда, отказываются думать, что пустят здесь корни — Веркин ставит совсем другой вопрос. И звучит он так: что останется после исчезновения народа? Твоего народа?

Держава и земли? России больше нет, а бескрайние просторы теперь заражены, отравлены и там бродят зомби. Всё будто проклято на веки веков.

Имена? Как от Советского Союза остались названия кратеров на темной стороне Луны? Или как от Рима нам остались сотни слов? Но Веркин безжалостно показывает, что сохранение старых сахалинских названий — это просто фиговый листок, которым другие народы прикроют собственную неблагодарность. И еще это способ не называть японскими именами землю смерти.

Достижения? Вы полетели в космос? Оставшиеся после ядерной войны люди просто не вспомнят, кто первым это сделал. Пусть они сами стремятся к небу и другие планеты становятся чуть не последней надеждой — зачем им память о вас?

Православие? В книге христианство показано настолько гротескно, настолько безнадежно и бессмысленно, что даже не хочется так оставаться в будущем. Мистическая вера становится отравленной и больной, как сахалинская земля, на которой процветают некротические культы. Теплится лишь вера в отъезд — сейчас в Японию, а потом — к звёздам, на космических кораблях.

Твоя кровь будет жить в других народах? Если только останутся дети, и уцелевшие согласятся признавать родство. Голубоглазая героиня помнит о происхождении своей матери. Но таких как она слишком мало в Японии. Да и сегодня, оглянитесь, многие ведь народы задумываются над тем, что Париж это место, где когда-то жили французы...

Твои книги? Поэзия? Идеи? Может они и сохраняться в памяти горстки ученых. Но уцелевшие после ядерной бойни народы переживают вспышку национализма. «Остров Сахалин» рисует предельно милитаристскую, опростившуюся культуру Японии. Осталось мало учёных, еще меньше поэтов. Жить просто тяжело, и очень надо найти постороннего, чужого, которого можно обвинить во всех бедах. После чего унижать и сладострастно презирать. Япония стала той жестокой, отчаянной державой, с которой готовился воевать Аркадий Стругацкий. Слесари, матросы, надзиратели и санитары — зачем им писатели-гайдзины из других эпох? Разве что просвещенный чиновник прикажет подавать чай в подстаканниках. Но это всего лишь каприз бюрократа — чтить обычаи прошлых народов.

Кроме того, чтобы остаться в умах немногих уцелевших после ядерной катастрофы — надо владеть умами людей до её начала. Сегодня дискурсом владеют американцы, потому в романе куда больше англосаксонского, чем русского. Стать античностью для нового мира — третьим Римом для азиатских культур — у русских не факт что получится. Мало мест в умах людей завтрашнего дня, и жестоко дерутся сегодняшние образы за эти места.

Как Парменид, философствуя, отнимал у вещи все качества, оставляя лишь её бытие, так и Веркин отнимает все привычные образы бессмертия народа. И лишь когда исчезает всё преходящее, становится понятно, зачем же понадобился ему парафраз чеховской книги.

В «Острове Сахалине» восемьсот девяносто пятого года издания описаны гиляки. Последние сахалинские аборигены, у которых не осталось ничего, кроме ненависти и дисциплины. Лишь в служении чужим людям, чужим идеям они ещё могут найти себя. Потому используют их для поимки беглых либо для охраны. Им по силам любые ответственные поручения, для выполнения которых не надо знать грамоты.

Русские в романе как гиляки. Главный герой это «прикованный к багру» каратель, заботам которого можно поручить молодую девушку из метрополии. Молодой парень с уже пошатнувшимся здоровьем. Артём убьет десятки людей, но её не тронет — таков приказ. Ещё будет строить столбики из речных камней — каирны — единственный вид искусства, который он понимает. Благородный дикарь, вот кто он такой.

Но русские и не гиляки. После нас остаётся некое свойство души, без которого в мире завтрашнего дня очень плохо. Когда-то наш народ был признанным носителем этого качества, играл свою роль в большом концерте «мировых чувств». Сейчас его не стало — и без русского милосердия невыносимо жить что японцам, что китайцам, что немногим оставшимся американцам.

Нельзя сказать, что бессмертие народа через чувство — уникально. В романе буквально парой абзацев рассказано, как американцы оставили японцам самоиронию. Лучший миноносец империи теперь называется «Энола».

Героиня — милосердна. Она сама не осознает этого, не умеет обращаться с этим своим качеством. Молодая красавица, которой сложно ограждать себя от назойливого мужского внимания. Роман — это её воспоминания, она много где противоречит себе, порою врёт, как очевидец. Впервые Сирень покидает родной дом и привычную академическую среду, чтобы совершить путешествие — оценить будущее Сахалина, его перспективы. У неё с собой отцовский макинтош, пара пистолетов и лучшие рекомендательные письма. Стреляет она без промаха, смотрит на мир не зашоренными глазами и хочет быть порядочным человеком.

Её образ — тоже совершенно не подходит для посткатастрофической Японии. Светлый и строгий, не отягощенный жаждой власти, наживы и умением идти по головам. Он будто пришел из романтического анимэ, которое объявили «фривольной мультипликацией» и уничтожили. Сирень почти ничего не пишет о любви, и очень много о страданиях и смерти. Но рядом с ней люди меньше всего хотят страдать, и пытаются отыскать в себе что-то хорошее, яркое. Не всегда у них получается и она устает заглядывать в раскрывающиеся души.

Фоном для путешествия Сирени становится гибель острова.

То, как героиня пытается спасать людей, кого стремится спасти, какой возвращается из путешествия — ослепшей и облученной, потерявшей свою любовь — показывает, насколько неудобно милосердие, как с ним трудно обращаться.

Как с огнём.

Но разумный эгоизм и сухая рациональная взаимопомощь приводят в тупик. Лучший поэт эпохи окажется на каторге, и умрёт, отказавшись от всего человеческого в себе, обернувшись натуральным зверем. Миллионы людей, оставшихся на острове, власти просто бросят и убьют, опасаясь эпидемии мобильного бешенства.

Так что в мире, где так мало осталось шансов на выживание человечества — невозможно без милосердия. Либо японцы в итоге станут милосердными, и научат их этому воспоминания Сирени, а её внук увезёт с Земли — либо кончатся, как прочие народы, назначая всё новых отверженных, выжигая очередные острова.

Это примиряет надежду на существование человечества с финалом романа, где русских больше нет.