Пролог на небе
-Что страшит человека во тьме, учитель?
— Страх остаться наедине с собою.
Аноним, «Речения Ишмаила»
Эта тьма была реальной самой реальности. Даже свет далёких, едва различимых звёзд не в силах был её разогнать, да и чего ради стараться? Здесь не было ничего: ни земли, ни неба, ни верха, ни низа…Но некто всё-таки обитал здесь, в царстве холода, сумрака и бессмысленных надежд. Зачем ему было прозябать в таком поганом месте? Кто знает…
Хотя…Он знал, он прекрасно знал, какая же неведомая сила закинула его в это позабытое самим временем место. Он помнил прошлое, которое для кого-то было будущим, для кого-то – выдумкой, а для кого-то никогда и не существовало. Он знал многое, что было сокрыто для других. Каким же образом это открылось вечно мёрзнущему, согнувшемуся в три погибели человеку, скрывавшему своё лицо за низко надвинутым капюшоном?
Хотите услышать его историю, в которой свой уголок нашли неувядающая слава, беспримерная доблесть, достойная всяческого подражания доблесть – и гнуснейшее предательство, омерзительное преступление, самая чёрная неблагодарность…Да чего уже там! Чего только нет в этой истории, в которой было всё не так, как на самом деле, но ни единого слова лжи в ней нет! Хотите узнать, на что способен человек и чего он стоит? Куда может забросить честолюбца его желание возвеличиться, патриота – мечта о возрождении Родины, а учёного – тяга к познанию? Хотите?
Ну что ж, тогда позвольте мне продолжить! И будьте уверены: я расскажу её так, как никому бы не удалось. Как же мне это удастся? А всё очень даже просто: я сам был их участником! Будьте покойны: слишком долго я собирал кусочки этой головоломки, чтобы скрыть хотя бы один из них.
Вы – готовы? Тогда – позвольте мне продолжить!
Он сам себя нарёк Флавианом, чтобы лишний раз не произносить имя, слишком известное столь многому числу сильных мира сего. Во всяком случае, именно таким был бы ответ самого Флавиана. На самом же деле – и в этом он боялся признаться самому себе – имя просто надоело. За столькие-то годы! Ещё бы! А он всё-таки любил новое, любил развлечь себя какой-нибудь выдумкой, ибо иной аудитории у него не было. До сего дня (или годы? века? тысячелетия?).
— А ты всё не можешь успокоиться, друг мой? Не надоело ли?
И пусть тут не вопрос даже был – так, противная издёвка, только с вопросительной интонацией, голос незнакомца звучал красиво. Глубокий, размеренные, вдумчивые интонации, даже лёгкая картавость не мешала. Но странное дело! Казалось, будто и в самом деле этот «некто» хотел услышать ответ Флавиана.
Но тот оставался безмолвен. Капюшон не покачнулся, полы балахона не подёрнулись волнами. Даже тело Флавиана хранило молчание.
— Ну извини, извини, ты же знаешь, не могу удержаться от любимого мною сарказма!
Прямо из тьмы шагнул тот самый любитель задавать вопросы. Первое, что бросалось в глаза – это, простите за каламбур, глаза. Они прямо-таки лучились любовью, добротой и желанием обрести понимание. Именно так смотрит в глаза возлюбленной впервые полюбивший юноша. Но любителя вопросов с издёвкой можно было назвать кем угодно, но никак не юношей. Неухоженные волосы, давным-давно окрасившееся в серебро, весенним водопадом опускались на перекошенные плечи. Спина давным-давно обрела сходство с покосившимся книжным стеллажом, а просторная шёлковая рубаха ну никак не могла скрыть отнюдь не маленький живот. Разве что ноги были на редкость стройные, и короткие, до щиколоток, песочного цвета брюки это выгодно подчёркивали. Заключительный штрих в картину вносили косолапые ноги, обутые в коричневые охотничьи сапоги.
Любознательный и столь пёстро одетый человек развёл руки в стороны, словно извиняясь перед Флавианом, чихнул – и опёрся на появившуюся из ничего… кафедру. Обычную такую кафедру, из потемневшего и отполированного за многие годы использования дуба.
— Кое-чего не хватает…
Тут же позади него появились книжные полки, всё удлинявшиеся и удлинявшиеся, будто бы стремясь достать до края мироздания.
— Вот так-то лучше! Всё-таки родная стихия – она всегда помогает! А то, знаешь ли, не очень…
— Зачем ты здесь? – голос этот пробирался в самые потаённые уголки души, рвал её на куски, скрежетал, хрипел и дребезжал. В общем, Флавиан делал всё возможное, чтобы его слова звучали как можно противней. – Зачем ты посетил меня именно сейчас, Тарик?
— Бог познания должен тянуться к новому, неведомому и всему такому интересному, уж ты-то должен меня понять?
Гость даже не смотрел на Флавиана. В общем-то, его непроницаемо-чёрный капюшон Тарик уже успел досконально изучить, и ничего другого увидеть всё равно бы не сумел при всём желании, поэтому бог познания занялся любимым делом: чтением книг. Как раз сейчас он рылся среди полок, выискивая какую-нибудь книгу.
— Не хочешь, вот, вполне сносная «История Войны за престол» Н.Мага. Автор, пытавшийся скрыться за псевдонимом, тебе прекрасно известен, начитан, хорошо информирован…- тоном лектора затянул Тарик, оказавшийся в родной стихии.
— Мне прекрасно известно содержание этой книги. Я задал тебе вопрос, будь добр, ответь на него, — с нажимом произнёс Флавиан.
Какая неожиданность! Капюшон колыхнулся: Тарик явно вывел собеседника из себя! Знавшие обладателя столь противного голоса захлопали бы в ладоши, отдавая должное богу познания.
И полки, и кафедра в миг исчезли. Изменился и сам Тарик: на нём теперь была неприглядного вида серая мантия, такая же, как и у бедных студентов на лекции. В руках Тарик сжимал свёрнутый в трубочку лист пергамента со свисавшей сургучной печатью. На сургуче преподаватель выдавил печаткой оценку, но какую – нельзя было разобрать. Тарик бережно протянул лист Флавиану.
— Помнишь, Флавиан, помнишь его?
Тарик был совершенно серьёзен. На лицо его набежала туча, в глазах закрутились кусочки льда, а подбородок задрожал.
— Помнишь, чей это диплом? – Тарик сделал шаг навстречу Флавиану, и они оказалась на расстоянии вытянутой руки. – Помнишь бедного паренька, который по твоей вине лишился самого ценного? Да, я при всём своём желании не могу заглянуть в глаза твои, но знаю: ты понял, о ком я говорю. Неужели тебе действительно хочется повторения этой истории?
Воцарилось молчание. Доброта во взгляде Тарика сменилась мольбой. Безответной мольбой: Флавиан был непреклонен. И всё же бесчувственным назвать его было сложно. Обитатель сего странного места опустил голову, и голос его зазвучал ещё пронзительней и печальней:
— А разве у меня есть выбор? Нет, и тебе это прекрасно известно. Я должен…
— Ты и его собираешься убить? Ну же, скажи, его тоже?
Мантия обратилась в побуревшую кольчугу. Однако стоило приглядеться, и сразу становилось понятно: металл не ржавчина изъела металл, отнюдь. Диплом сменился мечом, клинок которого был весь в зазубринах. Спину Тарика покрыл некогда пурпурный от краски, а ныне пурпурный от крови, который и металл кольчуги напитала. В ногах бога познания валялись деревянные щепы и куски металла, которые не на второй, так на третий взгляд приобретали очертания щита.
— Ты ведь его так уважал…Помнишь, как вы…- бог знания не был бы богом знания, не будь ему присущи въедливость и занудство. – Или…
— Тебе не под силу изменить моё решение, уж извини, — не из слова даже – из каждого звука сквозило торжество.
— Да неужто? – ухмыльнулся Тарик. – Поспорим?
— Насколько я помню, в твои полномочия не входит покровительство торговле, пари и удаче. Что-то изменилось?
Похоже, Флавиану удалось задеть Тарика: тот нахмурился, взмахнул рукой, избавившись от кровавого реквизита и обретя свой первоначальный облик.
— Хватит ломать комедию, Флавиан. Откажись от своего безумного плана, и я…
— Что: ты? Ты сможешь сделать меня прежним?
На миг – на краткий миг – капюшон Флавиана сделался проницаемым для взгляда бога знания. И тот…Тот отшатнулся, сделав совершенно человеческий жест: закрыл лицо руками. Но Тарик всё-таки смог справиться с собою, и вновь глаза его засверкали непреклонностью и надеждой.
— Я обещаю, что постараюсь сделать всё от меня зависящее, чтобы изменить…
— Только я, я и никто другой, могу изменить свою судьбу. Проверено опытным путём, как ты любил говаривать прежде.
Если голос можно сравнить с бочкой, то сарказма в там была отнюдь не ложка.
— Когда ты стал таким жестоким…- начал было Тарик, но Флавиан его оборвал резким взмахом руки.
Правда, даже кончиков пальцев нельзя было разглядеть: собеседник бога прятал их в складках бездонных рукавов.
— Напомнить, Тарик? Или ты считаешь, что можно остаться добрячком, попав на тот свет?
При каждом слове, попадавшем точно в цель, Флавиан всё подступал и подступал к Тарику, пока краешек капюшона не уткнулся в лоб бога знания.
— У тебя есть нечто весомее доводов к совести, которая давным-давно обратилась в лёд? Нет? Тогда извини, конечно, но – убирайся!
Рукав балахона всколыхнулся и приподнялся. Этот жест выглядел довольно-таки внушительно: рукав-то казался пустым. Пустой рукав указывает «на дверь» богу магии, словно тот коммивояжёр захудалый или попрошайка какой.
Вновь воцарилось молчание. Полки за спиной Тарика поблекли, кафедра осыпалась серебристой пылью. Позади бога магии появился пюпитр с книгой в дешёвом, затёртом до дыр переплёте, покрытом коричневыми пятнами.
И — странное дело – Тарик не выглядел оскорблённым. Не поверите: он скорее был опечален. Плечи, на которые давило бремя власти и знаний, поникли. Слова, напитанные грустью и горечью, воплощению знаний давались трудно.
— Что ж, ты сделал выбор. Не боишься, что всё вновь повторится, точь-в-точь, как в предыдущий раз? – Тарик не с укоризной даже, с мольбой обратился к Флавиану. – Вдруг…
Бог магии ждал ответа. Но человек, прятавшийся от внешнего мира за сумраком капюшона, оставался безмолвным: вытянутая рука его была красноречивей любой тирады.
— Что ж…Я не прощаю. Я говорю: до свидания, Флавиан…
Тарик рассеянно пожал плечами, потупил взор и повернулся к собеседнику спиной. Бог положил руку на переплёт той книги, на обложке которой не было ни единой буквы, ни самого что ни на есть маленького рисунка. Стоило грустному покровителю магов открыть первую страницу фолианта, как силуэт его рассыпался мириадой звёздочек, гаснувших так же быстро, как надежда умирающего от чумы человека. И книга, и пюпитр просто исчезли, без всяких вспышек, искр и прочего.
А Флавиан её долго, очень долго стоял, вглядываясь в пустоту. Но, в какой-то момент, тишина задрожала, будто бы испугавшись откровения таинственного узника этого измерения:
— Я боюсь, Тарик, очень боюсь…Но у меня просто не выбора: я больше не в силах мёрзнуть здесь, среди звёзд, вдали от такого далёкого, родного мира.
И столько печали было в этих словах, что сама тьма, кажется, беззвучно рыдала...
Пролог на земле
Императорские покои были прекрасны. Масляные светильники из серебра и золота, выкованные мастерами древности, освещали святая святых порфирородного. Потолок был изукрашен мозаикой: кусочки смальты, выложенные с особым тщанием, собирались в картину великой победы аркадского оружия над соседями. Вереницы рабов и горы оружия, драгоценных сосудов и украшений – всё это радовало глаз стоявшего в центре великого основателя империи, Аркадия. Его умные, проницательные глаза обращены были вниз, на ложе порфирородных: владыка Аркадии должен был знать, что его великий предшественник строго наблюдает за жизнью империи. И при каждой ошибке Аркадий мог отомстить, наказать глупца, не сумевшего провести корабль державы сквозь бурю невзгод. Во всяком случае, именно так повествовала легенда.
Но в этот день легенды оживали. На пурпурных покрывалах с золотой вышивкой, возлежал император Иоанн Ватац, милостью Аркара император аркадский. Широкий, розовощёкий, любивший вкусно поесть и сладко попить (об этом красноречиво говорил его безразмерный живот), обессилевший после двух недель лихорадки, он уходил в мир иной. Но не болезнь вложила последний кусочек смальты в мозаику его жизни. Раздувшаяся, иссиня-чёрная шея лучше всякого лекаря говорила: яд. Старый добрый яд. Иоанн Ватац знал в них толк: ещё бы, скольких он сам вот так вот…к Аркару...Но однажды настал черёд и самого отравителя вкусить всю прелесть этого орудия. Кажется, это была «Счастливая вдова», только она убивала медленно и практически безболезненно. Только вот дышать было трудно, очень трудно. А уж говорить! Каждое слово давалось императору с большим трудом: звуки выходили из глотки с громким сипением, перемежаясь кашлем и хрипом. Иоанну приходилось подолгу молчать, отдыхая. На счастье, под рукой были перо и чернильница, и составить завещание труда не составило. Ватац хмыкнул. Ему, покровителю учёных и писателей, Аркар предоставил право умереть так, как он жил: с пятнами чернил на ладонях.
Небо разродилось громом, похоронившем ночную тишину. Придворные, столпившиеся у кровати, втягивали головы в плечи, настолько сильным оказался раскат. Кто-то заметил: «Аркар провожает раба его…»
Иоанн с великим трудом повернул голову на звук этого голоса. Кто же это сказал? Кто? Ах, да, вот и он. Сухощавый, престарелый председатель консистория Ульпиан Травл. Звавшийся за глаза «Бегающими глазками», низенький, страдавший артритом и подагрой – это был первый юрист империи, как по титулу, так и по таланту. Именно он помог императору составить завещание, учтя малейшие нюансы. Одно было плохо в Ульпиане (ну кроме бегающих глаз) – привычка вставлять разные по степени глупости комментарии. Вот и сейчас – ну к чему это он, а? Иоанн ещё поживёт! Он ещё всех переживёт!
Колика заставила императора содрогнуться всем телом, во рту разлился противный металлический привкус. Перед глазами расплылись разноцветные круги, точь-в-точь как лужицы расплавленного цветного воска. Иоанн любил в детстве лепить из него фигурки. Одна сейчас вспомнилась: копия конной статуи Аркадия, которую маленький порфирородный каждый день видел у ворот Большого Императорского дворца. Это была единственная в своём роде статуя. Первый император Аркадии не заносил меч над поверженным врагом, не топтал вражью землю, не указывал дланью путь вперёд – он смотрел в небо. Далёкое, далёкое небо. Что он хотел там увидеть? Может быть, обращался с молитвой к Аркару? А может, не хотел смотреть на творения рук своих здесь, на бренной земле?
Иоанн задумался о том, что же он успел сделать за пятьдесят пять лет и два месяца жизни? Кем его запомнят потомки? Может быть, когда в хрониках дойдёт очередь до него, сухо запишут: «Сын Василия Ватаца, родившийся в месяц Лициний тысяча сто двадцать пятого года от основания Аркадии, почивший в бозе в месяц Константин тысяча сто восьмидесятого года от основания Аркадии, примечательный лишь трудами историческими и смертью, сопровождавшейся сухой грозой?».
— Ульпиан…- сумел проговорить Иоанн.
Только ему, славному своим чудачествами больше, чем своими познаниями в праве, Ватац мог сейчас доверять. Только император знал, что именно сокрыто за этими бегающими глазками, что заставляет первого юриста Аркадии не останавливать свой взгляд на лице человека.
— Я здесь, мой василевс! – Травл протиснулся через придворных, не желавших отходить от постели умирающего: мало ли что перепадёт от Ватаца. – Что пожелает мой государь?
Квестор, говоря это, потирал от волнения руки, будто бы не в силах найти им место. А взгляд его меж тем всё блуждал, блуждал, не в силах задержаться хоть на чём-то более мгновения.
— Ульпиан…Посмотри мне в глаза…прошу…Прошу…- Иоанн захрипел, в правом уголке его рта показалась пена. – Прошу…
— Василевс…- Травл колебался. – Мой василевс…Если ты просишь…
Ульпиан вздохнул, собираясь с силами, закрыл глаза – и тут же открыл их, и теперь не сводил ни на мгновение взгляда с лица Ватаца.
— Скажи…мне…Был ли я…я…был ли…хорошим василевсом…Я…
Последнее слово утонуло в раскате грома: молния, похожа, ударила над самым куполом дворца. Придворные инстинктивно сжались, и только Травл стоял непоколебимей статуи. В глазах его сверкали шальные искорки. Ульпиан готовился произнести слова правды: если он смотрел в глаза человек, то не мог произнести ни слова лжи.
— Ты бы плохим василевсом, потому что был хорошим человеком, — Травл опустился на колени у постели умирающего владыки.
— Спасибо…- слеза покатилась по левой щеке Иоанна Ватаца, императора аркадцев, айсов, партафцев, мидратов, илатов, и прочих, прочих народов, — такого же человека, как и все другие. – Отче…
Иоанн обратился к патриарху аркадскому.
— Отче…приготовьте меня…к встрече… с Аркаром…Я ухожу…Ульпиан, — Ватац посмотрел прямо в глаза Травлу. – Живи долго, я приказываю тебе…
Ватац взглянул на потолок. Аркадий безмолвно взирал на происходящее.
— Мы…скоро…встретимся…- одними губами прошептал Иоанн, и последний раз в жизни вздохнул.
Придворные встали на колени. И только патриарх встал во весь рост над умершим.
— Иди, царь, зовёт тебя царь царствующих, господь господствующих…
А в эту минуту старший сын и наследник Иоанна Ватаца, Роман Ватац, рухнул на мозаичный пол в одном из бесчисленных коридоров Большого Императорского дворца. В его груди, повыше сердца, зияла смертельная рана...
***
Судьба порой играет в странную игру с людьми. В ту же ночь, когда в мир иной ушли Дука и Роман Ватацы, в своих покоях умирал правитель государь Королевства, Альфонсо Пятый. Жизнерадостный, упивавшийся каждым мгновением своего пребывания в этом мире, уверенный в себе, ни разу не терявший самообладания, славившийся твёрдостью в решениях (а проще говоря, великим упрямством), напористостью (переводя с высокопарного языка на просторечье — твердолобостью) – король умирал от сердечной болезни. Лекари и маги, жрецы огнарских богов и алхимики – все они давно отказались от попыток спасти жизнь Альфонсо. Между тем король не потерял самообладания. Он уходил с высоко поднятой головой (благо, подушек было достаточно, чтобы это устроить), даже на пороге смерти огнар не потерял знаменитого упрямства.
— Ваше Величество, я прошу прощения, что столь назойлив в такой момент…
Жрец Онтара, верховного огнарского бога, склонился в поклоне. С залысинами, седовласый, этот старичок внешне отличался от рядового служителя богов только медальоном, покоившимся на груди Рудольфа, в миру виконта Рудольфа фон Зингера. Неизвестный ювелир с величайшим тщанием выгравировал на пластинке из воронёного железа рубиноглазого орла, расправившего крылья из платиновой проволоки. Этот медальон должен был всю сопровождать представителя Онтара так же, как гигантский орёл Верный – верховного бога огнаров.
— Снова хочешь попросить, чтобы я завещал сынку — повесе Королевстве? – подмигнул Альфонсо. — Не дождёшься, Рудольф. Не бывать этому!
Лицо короля налилось нездоровой краснотой.
— Чтобы держава моих предков досталась какому-то там балагуру и весельчаку, безвольного, способного лишь поддакивать фаворитам и фавориткам? Рудольф, старина, я думал, ты лучше меня знаешь! – Альфонсо принялся отчаянно жестикулировать. — Ну ладно бы он был таким плохим- но он же ведь на виду у целой толпы, на виду у трёх – трёх! – Владетелей отказался от престола в пользу кузена. Что ж, так-таки этому и быть. Я вынужден признать, что это лучший выбор моего сынка за всю его жизнь. Надо было больше времени его воспитанию…А то походы…Войны…С клятыми аркадцами и тайсарами я проводил больше времени, чем с родным сыном…
Альфонсо тяжело задышал, а в глазах его вздулись сосуды.
Мигом к государю подскочил придворный лекарь, Конрад. В руках его были инструменты для кровопускания: чаша, остро наточенный кинжал и банка с мерзкими пиявками.
— Ваше Величество! – потряс банкой Конрад. – Пожалуйста! Мне…
— Не смей даже показывать мне эту гадость! – замотал головой Альфонсо: он с детства боялся пиявок. Наверное, это были единственные существа, к которым он испытывал страх. Ну разве что ещё лекарей, в руках которых были те самые пиявки. – Я умру своей смертью! И крови своей я этим тварям не отдам! Я повелеваю тебе успокоиться, Конрад!
Лекарь виновато понурил голову и поспешил убрать пиявок подальше. Больше он не смел даже глаз поднять на короля.
Король возвёл очи горе.
— Онтар всемилостивый, и почему же ты уготовил мне прожить последние мгновения жизни в компании своего жреца, лекаря и пиявок!
— Ещё...- вздумал было Рудольф ответить за своего покровителя, но Альфонсо жестом приказал ему замолчать.
— Не хочу молитв…не хочу…Помогите племяшу моему…Пожалуйста…Пусть живёт Королевство! – Альфонсо попытался привстать на локтях, но последние силы оставили его.
Король повалился на одеяло и расслабился. Глаза его остекленели. Руки его сомкнулись над вышитой на рубашке молнии – королевском гербе. И в смерти Альфонсо не пожелал выпускать из рук власть, пусть даже отблеск её, отразившийся в этом символе…
Рудольф и Конрад упали на колени.
— Король никогда не умирает, — воскликнул жрец Онтара. – Король Альфонсо умер! Да здравствует король Реджинальд!
Тут же двери королевской опочивальни распахнулись, и в покои не вошли даже – влетели гвардейцы, придворные, жрецы…Они падали на колени, отдавая последние почести ушедшему в Чертог мёртвых великому королю Альфонсо Пятому.
облако тэгов
