Изд-вом "Яуза" роман поставлен в планы на июль.

Теперь можно и за работу с "Северо-Западом" приняться.

На сайте "Мира фантастики" проходит голосование на "Книгу месяца". Если интересно- советую посмотреть, невероятно интересные результаты.

http://mirf.ru/

Особо настоятельно предлагаю это сделать тем людям, что читали мой роман "И маги могут быть королями" — и он им, несмотря ни на что, понравился. Роман как раз попал в список номинантов, пока что держится на 7-6 месте...Был бы очень признателен за Ваши голоса

Баллада написана одним из фантлабовцев, который настоял на сохранении инкогнито. Но, надеюсь, тайна вокруг имени автора не помешает вам оценить красоту этого произведения?:)

Три сына северного ветра

Стремглав несутся на ветру,

Чтобы победою согреться -

И без надежды пасть в бою.

И что с того, что путь заказан?

Онтар, готовь во славу пир!

Недолго ждать — исход предсказан!

За жизнь, за смелость, крепкий мир!

Певец, исполни эту песню,

Когда сразишь врага копьём!

Откинь сомненья бесполезно,

Пой громогласным в миг огнём!

И клин врезается в соцветье

Тайсарского младого крика,

Меняя облик лихолетья

На мягкой образ базилика.

Свистящий шёпот меж клинками.

Пал первый враг, шестой, десятый...

Глаза бойцов блестят слезами -

И счастья, и печали святы.

Раскрылся лепесток атаки -

Три брата разлетелись в круг.

И бег пьянит, как чаша браги,

Как мягкость материнских рук.

Но в танце счастья неизбежность

Приходит в срок, срывая жизнь.

И клин разбит — брат справа, в вечность,

Упал с коня. Без стона. Вниз.

Конь бесится и бьёт от боли,

Не подпускает к телу меч,

Кусает, валится — без воли

Врагов на смерть зовёт увлечь.

Осталось двое на всём свете.

Огнарская литая месть...

Так что же, брат, а не воспеть бы

Последнюю Вартара весть!

Старик не тот, кто ждёт отхода

В былую солнечную даль.

Огнар и долг — его Свобода,

А умирать совсем не жаль.

И прыгает старик на землю.

Он не сошёл с ума, о нет!

Мир обвалакивает трелью,

Где в звон мечей струится свет.

Тайсары чувствуют стремленье

И с честью принимают вызов.

Старик отчетливо, без рвенья

Клинком ломает жизни звенья.

В крови по плечи, чувства стынут,

Меч поднимается на раз.

А волны степи не отхлынут,

Лишь потешаются у глаз.

И пошатнулся, не сумея

Отбить простой прямой удар,

В колени встал, упасть не смея,

Смерть принимает в яркий дар.

Тайсары обступают воина,

Почтенье в них пред силой сей.

Огнар с великий мощью горна

Вскричал тайсару кратко: "Бей!".

Из знамени в руке, из злата

Широкой ткани на копье

Полилась кровь, как кровь из брата

Изверглась к сумрачной траве.

... Последний знаменосец правды,

Певец застигнутой надежды

Спел оду ненасытной жатвы.

Прекрасней не было и прежде.

Ткань в переливах рвется ветром,

Удар ведётся за ударом.

А песнь струится тёплым светом

Во славу жизни и Онтара.

Когда жа тьема настигла душу,

Певец со знаменем в сердцах

Скользнул с седла в немую тужу

И полотнищем скрылся в снах.

В последний отзвук своей жизни

Улыбкой встретил милый дар

И прошептал безбрежно чисто

Навстречу небу: "Я — огнар"..

Позже войдет в роман "За славой, маг!"

Полчаса назад так позвало к клавиатуре..Сел за нее...И вот получился такой рассказик)

А.Х.

Стоял погожий сентябрьский денёк, в который так приятно выбраться на природу, посмотреть на замершую воду озёрной глади. Здесь, в лесу, вдали от городской суеты, всегда дышалось вольготней. Никто не сигналит сзади, срывая накопившееся за часы стояния в пробке волнение. Никто не сверлит очередную (сороковую или пятидесятую, со счёта успеваешь сбиться) дыру в стене соседней квартиры. Никто не смотрит исподлобья, с ненавистью и злобой, когда именно тебе дают повышение, а другим делают выговор…

Но Ивану Карамзину, для друзей – просто Ванюхе, даже здесь, за десятки километров от суеты вечно бодрствующего, вечно нервного, вечно грязного города, было скучно. Давным-давно ушёл блеск из жизни. Победы и удачи уже не радовали, не доставляло удовольствия обставить оппонента в «подкидного» или выиграть конкурс на лучший проект месяца. Не бередил душу, а только вызывал зевоту очередной выпуск новостей, мозолил глаза очередной «звездун», не способный спеть хотя бы одну коротенькую песню сам, без фонограммы…

Карамзину было скучно – и это оказалось худшее чувство, какое Иван только мог себе представить. Просыпаясь и думая лишь о том, когда можно уснуть и забыться, о том, как побыстрей даже не прожить – просуществовать – очередной день, Карамзин пугался самому себе. Нет, раньше он был не таким, раньше каждый день, каждый час отличался от другого, был особенным, неповторимым…Только где они все, эти неповторимые, уникальные дни? Они остались в где-то там, позади, в прошлом, вместе с молодостью и счастьем…

— Ребят, пойду я, что ли, погуляю. Развеюсь…- серо, бесчувственно произнёс Иван, направляясь в сторону леска, окружавшего озеро.

— Ты только смотри, опоздаешь – сам виноват! Шашлык без тебя съедим! — рассмеялся Санька Балагуров, устраивая подлинно шаманские пляски вокруг самодельного мангала с томившимся на шампурах мясом.

— Ну и пусть, — пожал плечами Иван, даже не оборачиваясь к Саньке. – Не велика потеря.

Первые опавшие листочки шуршали под ногами. Метрах в двадцати дятел пару раз стукнул по дереву – и затих. Побрезговал…

Ветер шелестел в кронах деревьях, играясь с листвой, выделывая немыслимые па и пируэты, вытворяя такое, что за жалчайшее подобие этих движений лучшие танцоры душу бы продали. А заодно все органы заложили в ломбард.

Иван не обращал на это никакого внимания: он просто бродил по лесу, от дерева к дереву, от кочки к кочке, смотря вперёд – и только вперёд. Казалось, ничто его не трогало, ничто не заботило, ничто не могло пробудить интерес к окружающему миру.

Внезапно раздался хруст ломающейся ветки – шагах в пятнадцати от Карамзина. И ещё раз. И ещё. Иван инстинктивно повернул голову в ту сторону, откуда шёл звук – и обомлел.

Сквозь лес продиралось нечто такое огромное, волосатое, косматое, тёмное…И на медведя это было совершенно не похоже. Двигалось ЭТО на задних лапах, размахивая передними в такт шагам. Линии тела были практически человеческими: такие ноги могли бы быть у тяжелоатлета, бёдра — у борца сумо, а голова…Да, а вот голова была явно не человеческая: это Иван понял, едва ЭТО обратило на него свой взгляд. Тяжёлый, мутный, с глубоко запрятанной животной яростью и ненавистью. Взглянув на Карамзина, ЭТО повернуло голову и продолжило свой путь.

Ванюха стоял неподвижно, словно статуя самому себя. Только ресницы – «хлоп-хлоп» — хлопали не переставая. Лишь когда ЭТО пропало из виду, став уже ТЕМ, Карамзин очнулся – и побежал со всех ног обратно к озеру, к друзьям, к шашлыку…

— Ребята! Там! Такое! ТАКОЕ! ТАМ! – оглашал Ванюха лесок своими неистовыми воплями, спеша поделиться то ли радостью, то ли страхом, а то ли средним арифметическим из этих чувств, с ребятами…

Ни земли, ни солнца, ни звёзд не было видно из-за измороси, мельчайших капелек, собиравшихся в огромные сероватые кучи-тучи.

— Угораздило же Тетраграмматона здесь поселиться. Апчхи!

Если бы кто-то увидел со стороны эту картину – двух зависших в воздухе людей, за спинами которых угадывались очертания огромных серебристо-стальных крыльев, похожих на лебединые – направился бы к врачу. «Ибо-надо, братец, надо» — слишком уж это походило на приступ «белочки», извращённой такой «белочки», где вместо зелёных чертей – ангелы. И совсем даже не зелёные.

— Зато на какие великие деяния нас настраивает это местечко! Так и хочется сеять разумное, доброе, вечно среди людей – и как можно дальше отсюда.

— Это уж точно…Знаешь, я тебе так благодарен за тот фокус с Иваном Карамзиным, подопечным моим! А то, видите ли, перестала жизнь нравиться, серым всё стало, скучным! А ты его – рраз! И сразу Иван жизнь возлюбил, и сразу интерес пробудился. Только вот как бы мне его отучить бегать по лесам с группой таких же…энтузиастов, с камерами и всякими приборами наперевес.

— Да не стоит благодарности, право, не стоит! Вот помню, как в одиннадцатом веке я динозавра изобразил в Шотландии! Какая игра. Какой образ, какой полёт фантазии! Так до сих пор ищут да ищут…А здесь – так, низкопробная роль, повторился…Повторяться я стал, дружище, повторяться. Плохо это. Ничего нового не могу придумать, не идут образы – и всё…Не идут...

— А может, тебя с одним из моих подопечных свести, а? Он там бумагу чего-то марает, «фантазией» каракули свои кличет. Давай, а? Вот у кого фантазия-то через край! Устроим тет-а-тет, может, и новые образы сможешь создать? Ну давай попробуем? Я же тебе помочь хочу, услуга за услугу!

— «Фантазией», говоришь, называет свои творения? А почему бы и не заглянуть к нему…Не всё ж по небесам да лесам блуждать, пора бы и чужой опыт перенять…

Двое сутулых, круглолицых и бледных, как уставшая смерть, людей в мышастого цвета мантиях не сводили глаз с сидевшего на маленьком табуретике человека, то и дело поправлявшего спутанные каштановые волосы. Этот высокий шатен с каким-то по-детски открытым лицом смотрел своими большими серыми глазами на собравшихся людей.

Табурет, окружённый облачёнными в мантии парнями, располагался возле стола, за которым сидело трое человек: седовласый старик в камзоле, кичившийся златоткаными нашивками на плечах, уже зрелый белобрысый мужчина в алой сутане и с большим, как книга, серебряным крестом на груди, и, наконец, молодой, лет двадцати пяти-тридцати, брюнет в чёрной рясе. Высокий Трибунал в полном сборе, расследует очередное дело о ереси и колдовстве. Очередное, но не обычное: колдовством обвиняемый совершенно точно владел. Это показало как следствие, так и подсудимый, тот самый шатен, что сейчас сидел на табурете.

Остальное пространство зала занимали пришедшие на суд жители городка, и их разговоры заполнили всё пространство от пола и до потолка. Казалось, даже портреты, развешенные на стенах, вот-вот начнут обсуждать дело.

— К порядку, призываю к порядку! — господин в алой сутане постучал молотком по столу, дождался, пока шум стихнет, и продолжил, насупив брови. — Рассматривается дело доктора Томаса Револтмонка, который обвиняется в поклонении дьяволу, демонам, ереси, осквернении заветов нашей Церкви Всеблагой и Всепрощающей, а также в занятиях богопротивным колдовством. Процесс ведут бургомистр Джереми Танфер.

Старичок в камзоле вяло кивнул собравшимся, продолжив любоваться отделкой своего костюма.

— Я, кардинал Альфонсо Дандоло, и следователь Икебод Мендер, — брюнет нервно повёл головой, словно не желая слышать своего имени. Слово предоставляется обвинителю, многоуважаемому бургомистру.

Старичок вздохнул, стряхнул пылинку с нашивки, и начал речь, давным-давно заготовленную, пафосную: становилось ясно, что бургомистр видит себя этаким Великим Прокуратором, чьи слова так же нерушимы, как престол Церкви, а обвиняемые пред ним так же слабы, как восставшие крестьяне против полка королевских солдат.

— Пользуясь доверчивостью и недавно миновавшим несчастьем, бубонной чумою, Томас Револтмонк продавал свои проклятые эликсиры, изготовленные при помощи колдовства и демонов, зарабатывая на этом деньги, оскверняя запреты Церкви на производство богопротивных снадобий. Только молитвы кардинала Альфонсо Дандоло, отвадившие, прогнавшие прочь болезнь, — хозяин алой рясы высокомерно улыбнулся, — не дали Револтмонку нанести большой вред городу.

А шум в зале заседания всё нарастал и нарастал. Но не одобрение в нём слышалось, а гнев, гнев, направленный против обвинителей. Бургомистр начинал нервничать, Икебод Мендер крутился на своём стуле, не желая более оставаться здесь, и лишь кардинал хранил спокойствие. Похоже, он был готов к подобному развитию событий.

— Господин Мендер, огласите пожалуйста список людей, коим продал свои зелья подсудимый, и вред, ими нанесённый.

Следователь поднялся, нервно раскрыл свиток, и начал зачитывать. Но с каждым словом его голос дрожал всё сильнее, а толпа шумела всё громче. А уж когда он дочитал до списка "последствий": "Высыпали прыщи у Андро Лайноша, появился кашель у Томаса Фредериксона..." — из зала послышались выкрики: "Зато выздоровели, выздоровели!"

— К порядку, к порядку! — воскликнул кардинал, ударив со всей силы деревянным молотком по столу. — Господин Мендер, присядьте. Думаю, самое время допросить подсудимого. Итак, Томас Револтмонк, Вы готовы ответить на вопросы трибунала?

Обвиняемый сидел до того совершенно бесшумно, разве что какое-то отсутствующее выражение завладело его лицом. Но при словах кардинала он встрепенулся, удивлённо заморгал, а потом нетвёрдо поднялся с табурета и ответил просто:

— Да.

— Замечательно. Вы признаёте, что торговали запрещёнными и проклятыми Церковью снадобьями, изготовленными при помощи богопротивной магии?

— Признаю, но лишь частично, — спокойно ответил Томас.

— То есть как, поясните! — бургомистр начинал терять самообладание. Он задёргал позолоченными пуговицами своего камзола, отчего одна из них сорвалась с нитки и покатилась по полу.

— Да, я изготовил лекарство при помощи волшебства. Однако оно не входит в список запрещённых Церковью: этого состава до меня никто не изобретал, поэтому в списке её нет. А пока моё лекарство не внесено в список запрещённых, оно разрешено — так ведь? — пожал плечами Томас.

Лицо кардинала потихоньку начинало краснеть.

— Суд разберётся в этом, Револтмонк. Признаёте ли Вы, что нанесли вред своим пациентам, тем, кто купил Ваше лекарство? Что у многих из них появились проблемы после принятия Вашей микстуры? Что многие погибли, выпив это мерзкое зелье?

— Я признаю, что некоторые умерли, воспользовавшись моим составом. Однако таких не более одного из десяти. Другие же излечились от чумы. Неужели Вы думаете, что какие-то глупые запреты на магию и боязнь наказания заставили бы меня отказать в помощи больным? О нет, господа, я помогал людям. И я не подавал своё лекарство тем, кому не по силам бы его было купить: бедным я раздавал его бесплатно. А богатые...Думаю, богатые за спасение своей жизни готовы были бы отдать гораздо больше! Даже душу продать — чтобы спасти своё жалкое существование, жизнь своих семей, своих детей и жён, своих родителей — в обмен на своё здоровье и благополучие, на возможность зарабатывать деньги. Думаю, я не сделал большого зла, продав им мои составы, — Револтмонк говорил спокойно, как будто учитель, втолковывающий непонятливым ученикам сложную тему.

— Довольно! — кардинал поднял руку. — Признаёте ли Вы своё преступление, согласны ли Вы в том, что виновны пред Богом, Церковью Всеблагой и Всепрощающей и королём?

Дандоло со значением взглянул на стражей Томаса, и те подошли к нему ещё ближе, демонстративно поигрывая мускулами. Это были два заплечных дел мастера. Если бы кто-то смог увидеть сейчас кожу на спине Револтмонка, исполосованную кнутами так, что кусочка нетронутого не осталось. Пальцы на ногах сломали, а икры истыкали иглами. Причём кардинал приказал не щадить обвиняемого в ереси, лишь стараясь сделать всё так, чтобы на допросе никто не заметил следов от пыток. Дандоло надеялся, что этим заставит лекаря быть послушным, а в ответ получил — песни. Томас пел, когда хотелось кричать от боли...

— Я согласен с тем, что виноват. Виноват в том, что помог прогнать из города чуму, а людям принести добро. Вот моё величайшее преступление, — Револтмонк снова пожал плечами. — Но всё равно, можете меня жечь Мне всё равно. Осудите по всей строгости того, что вы называете законом. Мне всё равно. Я готов к смерти...

Заседание пришлось остановить: публику пришлось успокаивать страже, еле оттеснившей людей от клетки с Томасом Револтменом. Но суд добился главного: обвиняемый признал себя виновным, тем самым развязав руки кардиналу...

На утро во дворе тюрьмы собрали костёр. Дрова, хворост, бочка с маслом, чтобы зажечь костёр, даже если начнётся дождь. Охрана вела совершенно спокойного, даже отрешённого Томаса Револтмонка.

— Возьмёте? — спросил стоявший у костра Икебод Мендер, протягивая Револтмонку мешочек с чёрным порошком внутри. Когда огонь доберётся до Томаса, мешочек взорвётся и прекратит мучения еретика.

— А зачем это мне? — улыбнулся Томас.

— То есть как? Вы что, не видели казней обвинённых в ереси...

— Нет, я знаю, для чего этот мешочек. Я другое хотел узнать: зачем мне он? Да, мне будет больно. Но это будет телесная боль. Вы можете сжечь только моё тело, но не душу. Вам до неё не добраться, как ни старайтесь, — Томаса уже привязали к столбу, обложенному дровами и хворостом.

Скоро должны были допустить и публику. Вообще, обычно люди наблюдали за всем процессом с самого начала, но в этот раз власти побоялись, что жители города попытаются спасти еретика.

— Но почему же вы магию не примените, почему не попытаетесь сбежать?

— Бежать от самого себя? А магия...А что магия? Я могу только созидать ею, не больше. Но и не меньше. Знаете, господин следователь, странно чувствовать себя спасителем целого города, которого власти отправляют на смерть за это самое спасение. Какая жизнь всё-таки интересная штука, — следователь испугался, что Револтмонк повредился умом от волнения и предчувствия казни. Но нет, ничего не изменилось в облике лекаря, только лицо стало ещё печальней. — Но моя смерть станет только началом. Это будет искра надежды, знаете, почему?

— Почему? — внимал следователь.

— Люди увидят и услышат, как надо смотреть в будущее. Они поймут, что ради своей идеи — можно умереть, а не гнать кого-то на смерть ради неё. Пусть люди сами решают, что им делать и во что верить: в тех, кто сжигает их спасителей, или в самих спасителей...

Полыхало пламя. А Томас Револтмонк печально, со смыслом, улыбался, глядя на трибунал. Его судьи сами боялись своего подсудимого, глубоко в душе дрожали перед ним, и потому решили уничтожить. Судьи боялись, а обвинённый ими в колдовстве Томас напевал песенку себе под нос, чтобы не кричать от боли, когда огонь начал пожирать его, оставив после лишь золу...