Виктор Гюго «Король забавляется»

֍ ШУТОВСКОЕ РЕМЕСЛО ТРИБУЛЕ, или КЛОКОЧУЩАЯ НЕНАВИСТЬ УРОДОВ ֍

ЦИТАТЫ:

«В руках природы и людей

Я становился все жесточе и подлей.

Вот ужас: быть шутом! Вот ужас: быть уродом!»

(Виктор Мари Гюго. «Король забавляется». Драма. 1832)

«Я проклят стариком!»

(Виктор Мари Гюго. «Король забавляется». Драма. 1832)

Трибуле. Риголетто. Придворные шуты у трона короля. Трибуле – прототип Риголетто из одноимённой оперы Дж. Верди.

Виктор Гюго в роли драматурга, на мой непрофессиональный взгляд, оказался не хуже прозаика. По крайней мере, драма «Король забавляется» (1832) заставила сердце учащённо забиться. Неожиданно …

И пусть литературные критики отводят ей далеко не первое место среди драматических произведений Гюго.

… Сначала я увидела шута в новом для себя ракурсе. Драматург тонко подмечает человеческие мотивы поведения: изъян тела, уродство отражаются в полной мере на душе, характере человека. Не зря же говорят: «Бог шельму метит». Он полон злобы: готов огрызаться и мстить, насмехаясь, над любым, лишённым внешних, телесных, уродств, человеком. Без разбору. Если он шут придворный, ему всё должно прощаться за свой «длинный» язык. Вроде, как компенсация за физическое уродство. Таково ремесло горбуна: зло шутить, высмеивать, насмехаться … И постепенно превращаться в злобную горгулью.

А так уж и всё прощали шуту?.. И что в душе и за душой придворного шута Франциска I – Трибуле?

«Всем людям на земле, мильонам тварей всех

Позволено рыдать, когда им гадок смех.

А мне запрещено! И с этой мордой злобной

Я в теле скорчился, как в клетке неудобной.

Противен самому себе до тошноты,

Ревную к мощи их и к чарам красоты.»

Виктор Гюго взывает не только к человечности: в шуте Трибуле увидеть человека. Не только почувствовать, что его физический изъян испортил характер горбуна. Но увидеть, что шута-урода формирует уродливое дворянство: Король и его двор.

Откуда бы взяться острословию, цинизму, язвительности и откровенному глумлению над свитой Короля, если бы при дворе Франциска I всё было благополучно?

Так ремесло шута трансформируется в ненависть. А сколько можно таскать всегда и повсюду в душе «Старуху Ненависть»?

«И ярко наряжать в свой надоевший смех

Старуху Ненависть!»

В яркие, блестящие наряды облачён Король и вся его свита. Яркий смех. Яркие наряды. Вот оболочка циничной «Старухи Ненависти».

И не только шуту такая ноша не под силу. Уязвлённое едкими шутками дворянство тоже ищет выход для своей ненависти: жестоко отомстить зарвавшемуся Трибуле. И даже неприкосновенность и вседозволенность придворного дурака – ничтожно хлипкая преграда между бесправным бедняком и кичливой знатью.

Ненависть. Она правит всем при дворе Франциска I, обретая разные обличия: от ярости и гнева до скуки и безразличия. Любви и состраданию здесь не место.

И, скорее всего, насолить шуту Короля – это всё равно, что уколоть самого монарха. А придворным было за что ему мстить. За поруганную женскую честь своих жён, дочерей, сестёр, ставших игрушками в руках развращённого монаршего красавчика-ловеласа. А ведь именно таким Франциска I и рисует Гюго.

Любое действие рождает противодействие. Месть – порождение ненависти. Не она ли главный психологический лейтмотив пьесы? А разве месть чем-то не напоминает подлость? – Можно порассуждать …

***

Если не брать во внимание историческую и политическую стороны пьесы (не очень-то легко!), сомневаясь в их справедливости, а рассматривать её с эмоциональной, психологической и узко направленной на судьбу одного человека – горбуна Трибуле (у него на самом деле был прототип при дворе Франциска I) точки зрения, то мы увидим трагическую историю, исполненную глубокого драматизма.

Само ремесло шута, как называет его автор, – безнравственно по своей сути!

Вот спусковой крючок для разыгравшейся трагедии.

… Отдельно следует взглянуть на дочь Трибуле – 16-летнюю невинную девочку – Бланш. Сирота (без матери), укрытая от жадных похотливых взоров не только монарших особ, но мужчин вообще, она выросла хрупким, нежным цветком, обречённым быть растоптанным.

Трагедия Бланш – это трагедия Трибуле. Можно ли было отцу сберечь дочь? – Создаётся впечатление неизбежности её трагического конца.

А её невольная жертвенность выглядит какой-то увечной, противоестественной: уродливой. Ведь политического мотива: жизнь за корону здесь нет. Король же предстаёт ветреным и неисправимым подлецом и циником, якобы, труп которого в мешке пинает Трибуле.

«Расти из кошки тигр! И из шута — палач!

(Приподымается)

А если бы еще он слышал, как я дерзок,

Он, не могущий встать!

(Снова наклоняется над мешком)

Ты слышишь? Ты мне мерзок!»

Не мудрено, что драму запрещали, а зрители ей рукоплескали. Больное общество: так и должно быть. Жалок Трибуле в своём уродливом возмездии. Жалок зритель, рукоплещущий Трибуле. Жалкой и нелепой выглядит сама попытка заткнуть рот поэту – Гюго.

***

Предисловие Гюго к «Королю» лучше прочитать, как послесловие.

«Трибуле ненавидит короля за то, что он король, вельмож — за то, что они вельможи, людей — за то, что не у всех у них горб на спине. Его единственное развлечение — беспрерывно сталкивать вельмож с королем, ломая более слабого о более сильного. Он развращает короля, портит его, разжигает в нем низменные чувства; он толкает его к тирании, к невежеству, к пороку; он натравливает его на все дворянские семьи, беспрестанно подстрекая к тому, чтобы соблазнить чью-нибудь жену, похитить чью-нибудь сестру, обесчестить чью-нибудь дочь. Король — лишь паяц в руках Трибуле, всемогущий паяц, разбивающий все жизни, а шут дергает его за ниточку.»

(Из Предисловия «Король забавляется»)

Самая романтическая, самая бунтарская, самая страстная и гневная пьеса Гюго. Французская цензура запретила ее — якобы за безнравственность; на самом же деле их, конечно, возмутила сцена, когда шут Трибуле в ярости пинает ногой мешок, где (как он думает) лежит мертвый король. И при этом восклицает: «Расти из кошки — тигр! И из шута — палач!..» Публика на премьере встретила эту фразу восхищенными криками (вы помните, какое тогда было время?.. Призрак революции все еще бродил по Европе, не успокоившись после низвержения династии Валуа. И уж конечно, новому королю — Луи-Филиппу, или как там его — совсем не улыбалось разделить их участь).

Читатель знает (даже если он еще не был знаком с этой пьесой, то уж оперу-то слушал наверняка): по всем канонам жанра, несчастного Трибуле ждет горькое разочарование. Он-то хотел навеки покончить с тираном, но... Вот именно, что «но». Как в анекдоте про Чапаева и Петьку: все так, только есть один нюанс... Дело тут не в том, что Гюго не сочувствовал своему герою — бесплодность его усилий лишь оттеняет гражданский пафос пьесы; на фоне трагического финала тираноборческие монологи гг звучат еще ярче.

Советская цензура тоже все это прекрасно понимала. Как результат — настоящий Гюго, гений романтизма, протестант и непримиримый оппозиционер, на русском переиздавался крайне мало. Наш читатель знает его разве что по «Собору Парижской Богоматери», который (давайте говорить начистоту) «ни то, ни се», серединка на половинку. От романтизма отстал, к реализму не пристал. То, что основным героем Гюго у нас считают не Трибуле, не Эрнани, а урода Квазимодо — это просто значит, что Гюго не повезло с российским читателем.

Да, да, конечно... есть еще опера Верди (которая имеет примерно такое же отношение к этой пьесе, как либретто П. и М. Чайковского — к «Онегину» Пушкина!) Не повезло, я же сказал...