Метафоры перевода

Интернет заметно изменил переводческие посиделки: раньше, собираясь, мы больше говорили о практических вопросах, теперь, когда все они обсуждаются on-line в режиме реального времени, разговоры сделались абстрактнее. Последний раз на той стадии беседы, когда общество должно было бы перейти к обсуждению мата в переводе, эту тему плавно проскочили (обозначив ее как анекдот №… — все смеются) и ударились в метафоры. Моя была такая: перевод порождает параллельные миры, причем возникающая вселенная начинает восприниматься как новая и отдельная даже не с первых строк, и не тогда, когда герой начинает говорить по-русски, в тот миг, когда я впервые пишу его имя кириллицей. Тогда-то он чисто графически обретает новый облик, а вместе с тем и некоторую, пусть очень ограниченную, свободу действий.

Метафора богатая, и ее можно развивать в разные стороны. Например, становится ясно, в чем проблемы с перепереводами. В метавселенной, включающей оригинал и все переводы одной книги, под русский перевод отведен строго определенный объем, и разные переводы присутствуют в нем одновременно, пытаясь друг друга вытеснить, отчего у читателя рябит в глазах и начинаются головные боли. (Кстати, еще худшие головные боли ждут того, кто, не пройдя все необходимые ступени инициации, опрометчиво берется читать перевод и оригинал параллельно.) И неудивительно, что разные написания имени героя (а уж особенно если оно говорящее и у всех переведено по-разному) раздражает читателя больше всего: живые герои толкаются в объеме, где места строго на одного человека, куда энергичнее, чем просто фразы (ну или это просто заметнее читателю). При этом пока русский перевод есть только у меня в голове и в компьютере, разные русские воплощения героя могут сосуществовать, не мешая друг другу (Дэниел? Даниил? Даниэль?), а в ту минуту, когда я нажимаю кнопку «Отправить», начинается редукция волновой функции (по счастью, не мгновенная, поскольку в процессе общения с редактором еще многое можно изменить). Когда же книга наконец выходит (конечно, если выходит), вселенная обретает собственную жизнь, и я теряю возможность что-нибудь существенно в ней менять – и не только потому, что переводчика обычно не предупреждают о переизданиях, но и потому, что она уже больше не моя. Недавно у меня появилась возможность править – сколько угодно! – свой старый-престарый перевод хорнблауэровской саги Форестера. А ведь что ужасно: книга уже есть, а новые решения продолжают приходить, мучая своей несбыточностью. Лет пятнадцать я мечтала, что если случится чудо и Форестера станут переиздавать, поменяю «Отчаянного» на «Готспера» (навязчивая идея всякого переводчика с английского – брать более короткие слова) и может быть даже сделаю никому не нужную сноску на Шекспира. Собственно, я даже поменяла (с просмотром каждого изменения, чтобы не влезла непрошеная рифма или аллитерация), но тут решительно все поклонники Хорнблауэра, начиная с моих детей и заканчивая редактором, встали на дыбы и велели отыграть обратно. Сейчас я, продумывая послесловия на несколько книг вперед, думаю, как буду выкручиваться с рассказом автора о фамилии героя, которая возникла по созвучию с именем, и кусаю локти. Тогда, в лихие девяностые, можно было вообще всё что угодно; почему я не оттранслитерировала фамилию, как это сделали бы в девятнадцатом веке, не назвала его Горацио Горнбловером? А теперь уже поздно.

(А вот интересно, в том совершенно фантастическом варианте, что «Барочный цикл» соберутся переиздавать и мне разрешат править, что угодно и сколько угодно – можно будет поменять «де Ат» на «де Ад»? И почему такие изумительно простые решения всегда приходят задним числом?)

Возвращаясь к параллельным вселенным. Из «Анафема» мы знаем, что возможны разные варианты их иерархии. Самое простое предположить, что оригинал – и есть платоновский мир всех переводов, в терминологии «Анафема» – ГТМ. Тогда картинка – оригинал и от него стрелки к нескольким мирам-переводам. Все у того же Форестера есть «Баллада старому другу» и в ней такие строчки:

A glance towards my shelves reveals you there

In seven volumes -- no, by now it's eight,

As if Poe had eight ravens, I declare.

And eighty-five translations there or so.

(Что-то она мне пока не дается, так что придется дать подстрочник:

Глядя на книжные полки, обнаруживаю там тебя в семи томах – нет, уже в восьми, – как если бы у По было восемь воронов, право слово. И еще примерно восемьдесят пять переводов).

Мое воображение живо дорисовывает к воронам тени – французский, немецкий и проч. переводы (русского тогда еще не было). В общем, те самые тени на стене платоновской пещеры.

Но такая модель чересчур упрощает реальность, ведь сами авторы признают, что их книга – не ГТМ. Нил Стивенсон писал, что всегда чувствует: роман, который он пишет, уже существует где-то, надо только до него добраться. Виктор Ерофеев в какой-то телепередаче сказал нечто похоже: писатель как будто сидит у хрипящего радиоприемника и пытается через помехи записать, что ему диктуют. Так вот, тогда в самые свои гениальные моменты переводчик через оригинал прорывается в ГТМ, туда, где лежит оригинал оригинала. По крайней мере, в поэтическом переводе такие случаи зафиксированы документально. Об одном из них можно прочесть в статье Г. Кружкова «О том, как Набоков Мандельштама защитил», место при финал стихотворения:

«Получается, что Лоуэлл поправил Мандельштама, запретив ему лгать и льстить. Как будто он знал (хотя знать он не мог!), что Мандельштам еще исправит концовку, убрав жалкие слова про искривившую рот неправду, и закончит мужественно и твердо, как подобает великому поэту».

Эти выныривания в ГТМ (не на уровне поправить, потому что куда нам, прозаикам), а просто на том уровне, когда понимаешь, что правда получилось, – самое фантастическое в работе переводчика (все остальное описывается совсем другими метафорами, например, что вышиваешь нитками копию картины, написанной маслом). Это невероятное состояние отлично описано у Спайдера Робинсона в романе Callahan’s lady. В нашем с Мариной Звенигородской переводе, по счастью неопубликованном, это выглядело бы так (фрагмент, в отличие от остальной книги, удивительно пристойный, и его можно показать приличному обществу всего лишь с одной маленькой купюрой):

— Я не побеспокою его, если достану бутылку? — спросила Мэри.

— Можешь выстрелить из пушки, или <…>, или подпалить ему волосы, — сказала я. — Его здесь нет. Мне бренди.

Остальные тоже согласились на бренди. (Леди Салли, разумеется, ограничилась чаем.) К тому времени, как Мэри разлила по четвертой, Профессор вернулся из Вечности. Глаза его приобрели осознанное выражение, плечи слегка обвисли, а на губах появилась алчная улыбка, как у человека, покидающего рай, чтобы поприсутствовать на распродаже в Колумбусе, штат Огайо.

— Эврика, — сказал он тихо, почти печально.

Майк кивнул и передал Профессору свой стакан.

— Странное чувство, не правда ли, когда она разрешается? Может быть, ощущение победы. Может быть, легкое облегчение, что все-таки справился. Но есть и сладкая печаль от того, что золотые мгновения — позади. Секунду назад ты был богом — а теперь ты всего лишь чувак, который стал богом на одну минуту и когда-нибудь еще станет.

На случай, если я огорчила кого-нибудь из читателей неприкрытым переводческим самомнением, приведу фразу, которую произносил Рэнди Уотерхауз в том квантовом варианте «Криптономикона», который схлопнулся на этапе публикации:

– Это, блин, просто метафора.

Если вы, в отличие от отечественных издателей, не считаете «блин» недопустимым русизмом, можете вписать его в свой экземпляр. И заодно, если у вас старое издание, исправьте корень из единицы в разговоре Тьюринга с Лоуренсом и Руди на корень из минус единицы))))))