Автор поглаживает, почесывает, давит, обнимает, придавливает, нюхает, прижимается, трется, кусает, грызет, причмокивает, берет, утирается, вжимается, втирает, осязает, чувствует — томик Рабле.
А еще он прикован, привинчен, приконопачен, прибит, примотан, прикреплен — к черно-белой классической гравюре. Он покорен ею, и все свое конкретное-образное восприятие свел к изыскам световых переходов.
На фоне этого монохромного раблезианства — корячится бедный, потихоньку деградирующий Румата.
Да все прогрессоры деградируют. Это два десятка глубоко несчастных людей, которых прислали с Земли и, похоже, накрепко забыли о них.
Они временами собираются, плетут небылицы, пугают друг друга, ссорятся по пустякам.
У них толком ничего не выходит.
Ближе к концу — двое даже убивают друг друга. Дурацкая, никому не нужная дуэль.
Румата медленно тонет в грязи, дергая веком, разбрасывая всюду платки (кому они нужны в царстве грязи — даже удивительно что белое полотно есть, что оно существует, а не становится засранной дерюгой в момент своего создания), пытаясь спасти каких-то умников и попутно наигрывая на местной вариации саксофона/фагота/флейты. Слуги затыкают уши.
Да, через час экранного времени начинаешь в голове делать то, что наша цивилизация делает в обычаях и материальной культуре — выносить за скобки всю эту физиологию.
У человека лицо в грязи, но это человек.
Он сопит, пердит, кашляет, плюется, мочится, рыгает, просто выдыхает — и все равно остается человеком.
У него есть характер (а на движущихся гравюрах здесь у КАЖДОГО есть характер, тут нет персонажей с пустыми лицами), у него есть судьба (судьбы читаются у многих), он черт подери — личность. С ним все-таким можно и нужно что-то делать, вести к свету.
И этот переход — несомненная удача фильма.
Второй удачей выступает то странное чувство, когда ты начинаешь сам, в своем сознании раскрашивать картинку. Этот переход очень трудно уловить — и я его осознал лишь когда в кадре был показан стол с остатками вчерашнего ужина Руматы, и обглоданные кости рыбы вдруг получили табличку «а фактура поверхности там вот такая...». Понятно, что каждый зритель будет раскрашивать фильм в свою палитру.
Но в то же время — сквозь череду светотеней проступают какие-то старые, давным давно отжившие свое разборки режиссера с советской властью, какие-то образы прошлой эпохи, которые он вмонтировал в сюжет.
Любовь Руматы убивает именно «революционер» — тот самый горбун Арата.
Прогрессоры ведут себя будто «кухонные интеллигенты».
Начальство этих прогрессров — то еще говно.
Наука давно потеряла смысл.
В эпохе вокруг есть ремесленное мастерство — во всех этих доспехах, мечах, трубках, кошельках, сбруях, дверях, окнах и зданиях. Но в ней нет Красоты.
И вот здесь автор не прав, как может быть не прав только художник.
Нельзя стране, или народу, или времени, или планете — целиком отказывать в красоте.
Почитайте любого основательного историка культуры — хоть Шпенглера, хоть Хейзингу, хоть Лосева или Лихачева — свои представления об эстетичном имеются всюду, где есть человек. Этим представлениям пытаются соответствовать. Часто с перебором — с кольцами в губах и ушах, с двухметровыми шпагами и капорами трубного типа. Но перебор так же ощущается всегда. Если уродства не становятся родовыми, человека не калечат в раннем детстве — то его эстетика будет перекликаться с нашей.
Аналогично и по навязчивой грязи, по монохромным отсветам.
Прием, имхо, не должен поглощать сюжета — как часть не должна поглощать целое.
Я приведу только два примера:
— «Королевство полной Луны» — по максимуму использован прием перспективы в кадре. Дом, лес, причал, маяк — все как на картинах, потому как с перспективой. Но при этом есть и сюжет, и живые актеры — как взрослые, так и дети, есть юмор, второй план и т.п.
— «Сад Иеронима Босха» — временами не самое приятное чтиво. показано. что отратный, гнилой до самого нутра человечишко, получив возможность творить чудеса, постепенно становится человеком, а потом возвышается и до идеи самопожертвования. Из чудотворца-марионетки, запертого в чертогах Ватикана, он превращается во второго Христа. Но и там есть сюжет, есть драйв, есть некая сосредоточенность.
И лишь одну надежду автор дарит своему персонажу. В конце, когда изрядно пообтесавшийся, постаревший Румата, играет что-то из джазовых — или не джазовых — композиций, то его приближенные уже вслушиваются и аккомпанируют ему.
Итого: фильм надо рассматривать как работу художника-орнаменталиста. Это супервиньетка. Это мегаэпизод. Надо смотреть на постановку предметов в кадре. На лица персонажей. На грим. Учиться.
Но не подражать.
И не смотреть этот фильм для удовольствия.
П.С. Я смотрел фильм между двумя часами ночи и рассветом. Накануне были трагические события, о которых я не хочу говорить, но которые стали чрезвычайно подходящим фоном.
цитировать
свернуть ветку
