Сцена массового помешательства в «Мастере и Маргарите» – с хоровым исполнением песни «Славное море, священный Байкал...» – вероятно, восходит к эпизоду из «Властелина мира». Изобретатель Штирнер мечтает, как он «подчинит своей воле миллионы людей, внушит им мысль о необходимости войны», и проводит испытания гипноиндуктора. О первых результатах испытаний пресса сообщает:
МАССОВЫЙ ПСИХОЗ
Вчера вечером в городе наблюдалось странное явление. В одиннадцать часов ночи, в продолжение пяти минут, у многих людей – число их пока не установлено, но, по имеющимся данным, оно превышает несколько тысяч человек – появилась навязчивая идея, вернее, навязчивый мотив известной песенки «Мой милый Августин». У отдельных лиц, страдающих нервным расстройством, подобные навязчивые идеи встречались и раньше. Необъяснимой особенностью настоящего случая является его массовый характер. Один из сотрудников нашей газеты сам оказался жертвой этого психоза. Вот как он описывает событие:
– Я сидел со своим приятелем, известным музыкальным критиком, в кафе. Критик, строгий ревнитель классической музыки, жаловался на падение музыкальных вкусов, на засорение музыкальных эстрад пошлыми джаз-бандами и фокстротами. С грустью говорил он о том, что все реже исполняют великих стариков: Бетховена, Моцарта, Баха. Я внимательно слушал его, кивая головой, – я сам поклонник классической музыки, – и вдруг с некоторым ужасом заметил, что мысленно напеваю мотив пошленькой песенки: «Мой милый Августин». «Что, если бы об этом узнал мой собеседник? – думал я. – С каким бы презрением он отвернулся от меня!..» Он продолжал говорить, но будто какая-то навязчивая мысль преследовала и его...От времени до времени он даже встряхивал головой, точно отгонял надоедливую муху.
Недоумение было написано на его лице. Наконец критик замолчал и стал ложечкой отбивать по стакану такт, и я был поражен, что удары ложечки в точности соответствовали такту песенки, проносившейся в моей голове. У меня вдруг мелькнула неожиданная догадка, но я еще не решался высказать ее, продолжая с удивлением следить за стуком ложечки.
Дальнейшие события ошеломили всех!
– Зуппе, «Поэт и крестьянин», – анонсировал дирижер, поднимая палочку.
Но оркестр вдруг заиграл «Мой милый Августин». Заиграл в том же темпе и в том же тоне... Я, критик и все сидевшие в ресторане поднялись как один человек и минуту стояли, будто пораженные столбняком. Потом вдруг все сразу заговорили, возбужденно замахали руками, глядя друг на друга в полном недоумении. Было очевидно, что эта навязчивая мелодия преследовала одновременно всех. Незнакомые люди спрашивали друг друга, и оказалось, что так оно и было. Это вызвало чрезвычайное возбуждение. Ровно через пять минут явление прекратилось.
По наведенным нами справкам, та же навязчивая мелодия охватила почти всех живущих вокруг Биржевой площади и Банковской улицы. Многие напевали мелодию вслух, в ужасе глядя друг на друга. Бывшие в опере рассказывают, что Фауст и Маргарита вместо дуэта «О, ночь любви» запели вдруг под аккомпанемент оркестра «Мой милый Августин». Несколько человек на этой почве сошли с ума и отвезены в психиатрическую лечебницу профессора Стравинского.
В свою очередь, победа «Августина» над другими мелодиями напоминает сцену из «Бесов»:
...Юлия Михайловна решительно прогнала было Лямшина, но в тот же вечер наши целою компанией привели его к ней, с известием, что он выдумал новую особенную штучку на фортепьяно, и уговорили ее лишь выслушать. Штучка в самом деле оказалась забавною, под смешным названием «Франко-прусская война». Начиналась она грозными звуками «Марсельезы»:
Qu'un sang impur abreuve nos sillons!
Слышался напыщенный вызов, упоение будущими победами. Но вдруг, вместе с мастерски варьированными тактами гимна, где-то сбоку, внизу, в уголку, но очень близко, послышались гаденькие звуки «Mein lieber Augustin».
«Марсельеза» не замечает их, «Марсельеза» на высшей точке упоения своим величием; но «Augustin» укрепляется, «Augustin» все нахальнее, и вот такты «Augustin» как-то неожиданно начинают совпадать с тактами «Марсельезы». Та начинает как бы сердиться; она замечает наконец «Augustin», она хочет сбросить ее, отогнать как навязчивую ничтожную муху, но «Mein lieber Augustin» уцепилась крепко; она весела и самоуверенна; она радостна и нахальна; и «Марсельеза» как-то вдруг ужасно глупеет: она уже не скрывает, что раздражена и обижена; это вопли негодования, это слезы и клятвы с простертыми к провидению руками:
Pas un pouce de notre terrain, pas une pierre de nos forteresses!
Но уже она принуждена петь с «Mein lieber Augustin» в один такт. Ее звуки как-то глупейшим образом переходят в «Augustin», она склоняется, погасает. Изредка лишь, прорывом, послышится опять «qu'un sang impur...», но тотчас же преобидно перескочит в гаденький вальс. Она смиряется совершенно: это Жюль Фавр, рыдающий на груди Бисмарка и отдающий всё, всё... Но тут уже свирепеет и «Augustin»: слышатся сиплые звуки, чувствуется безмерно выпитое пиво, бешенство самохвальства, требования миллиардов, тонких сигар, шампанского и заложников; «Augustin» переходит в неистовый рев... Франко-прусская война оканчивается.
У этой сцены есть свои источники, но речь сейчас о другом. «Августин» в «Бесах» превращается из пошлой мелодии в воинственную. Кажется, и эта эволюция получила отражение в романе Беляева:
Полосой через город прошла волна какого-то массового пятиминутного помешательства. Крайнее возбуждение охватило всех. И пунктом помешательства на этот раз было слово «война».
– Война, война до победы! Смерть врагам! – кричали мужчины, размахивая палками и зонтами, кричали женщины, старики и дети в необычайном задоре и нестройно пели национальные гимны. Лица всех были страшны. Казалось, эти люди уже опьянены кровью и видят перед собой смертельного врага. <…> Припадок безумия прошел так же внезапно, как и начался. Ошеломленные, потрясенные люди смотрели на избитых и раненых, на следы крови на земле, на свои истерзанные, растрепанные костюмы и волосы и не могли понять, что все это значит.
Комиссия, созданная для расследования причин массового помешательства людей на мотиве веселой песенки, скоро была преобразована в комитет общественного спасения.
Устали? Тогда музыкальная пауза (Mozart vs 007).
PS По наблюдению Р. фон Майдель (устное сообщение), в 20 веке «Марсельеза» оправится от поражений, нанесенных ей песенкой «Oh, du lieber Augustin» («Бесы» Достоевского) и гимном «Боже, Царя храни» (увертюра «1812 год» Чайковского), и победит в поединке с «Die Wacht am Rhein» («Casablanca»).
***
Не думаю — у Булгакова "массовому помешательству" подверглись только виновные (в том, что соглашались на все эксперименты над собой), а у Беляева — все подряд.
Я бы скорее произвел булгаковское хоровое пение от
В ответ на ..............................
мы, геркулесовцы, как один человек, ответим:
<--->
и) поголовным вступлением в ряды общества «Долой рутину с оперных подмостков»,
к) поголовным переходом на новый быт,
л) поголовным переводом делопроизводства на латинский алфавит.
А также всем, что понадобится впредь.
*
Признаться, не вполне понял. Смотрите. Перед нами три ситуации: (1) в романе "Властелин мира"; (2) в романе "Золотой теленок"; (3) в романе "Мастер и Маргарита".
Мои рассуждения:
В (1) группа людей, попавших в сферу действия гипноиндуктора, против своей воли одновременно исполняет одну и ту же песню. Некоторых из них увозят в психиатрическую лечебницу.
В (3) сотрудники одного учреждения, загипнотизированные нечистой силой, против своей воли одновременно исполняют одну и ту же песню. Всех увозят в психиатрическую лечебницу.
Мой вывод: ситуация (1) повлияла на (3).
Теперь Ваши рассуждения:
В (2) сотрудники одного учреждения изъявляют готовность к совместным действиям.
В (3) сотрудники одного учреждения совершают совместные действия.
Ваш вывод: ситуация (2) повлияла на (3), а ситуация (1) не повлияла на (3).
Так? Где, на Ваш взгляд, совпадений больше: в (1)→(3) или в (2)→(3)? И почему, если (2)→(3), то (1) не →(3)?
*
Как Вы круто закрученно сформулировали вопрос...
В (1)(3) совпадений, может быть, и больше, но они чисто внешние.
А в (2)(3) совпадает уже психология. Причем сотрудники в (2) не просто изъявляют готовность: В особенности смущал пункт о латинском алфавите и о поголовном вступлении в общество «Долой рутину с оперных подмостков». Однако все обернулось мирно. Скумбриевич, правда, размахнулся и организовал, кроме названного общества, еще и кружок «Долой Хованщину», но этим все дело и ограничилось. Т.е. формально они туда вступили.
Хотел еще сказать, что не уверен в прочтении Булгаковым беляевского романа, но полез в Сеть за подробностями и обнаружил, что Впервые сокращенный вариант романа с предисловием автора был опубликован в октябре — ноябре 1926 года в газете «Гудок». Так что, наверное, (1) всё-таки →(3), но и (2) тоже.
*
Ну, можно было бы добавить еще, что комментаторами "МиМ" отмечался параллелизм сцены в прозекторской ("Маргарита увидела отрезанную голову человека <...> живые, полные мысли и страдания глаза") с рассказом, позже романом "Голова профессора Доуэля" (где "голова внимательно и скорбно смотрела", "в глазах была жизнь, была мысль") — цит. по: Белобровцева И., Кульюс С. Роман Михаила Булгакова "Мастер и Маргарита": Опыт комментария. Таллин, 2004. С. 270; см. также с. 162-163.
Это к вопросу о возможном влиянии Беляева на "МиМ". Что же касается "Властелина мира", то в связи с "МиМ" обращу Ваше внимание еще на фаустианскую тему в нем, а именно, помимо цит. места (дуэт Фауста и Маргариты), на характеристику одной из собак Штирнера: "будто сам черт сидит в этом пуделе".
*
О МиМ и Голове проф. Д. писал С. Шаргородский в содержательной статье "Голова Берлиоза" (Солн. сплетение. № 7. 1999. С. 50-54)
*
Вашими стараниями, да. Параллель Доуэль-Берлиоз, кажется, первым предложил Б. Соколов — еще в 1989 г. в коммент. к изд-ю МиМ "Высш. шк." (С. 545). Затем — в кн. "Роман М. Булгакова МиМ: Очерки творч. истории" (М., 1991. С. 140) и в "Булг. энцикл." (М., 1996. С. 349-350). Ссылаясь на послед. публикацию, Шаргородский не приводит аргументацию Соколова и объявляет его параллель ложной — в пользу собственной: "Бальзамо" Дюма — МиМ. Должен сказать, что здесь я на стороне Соколова.
*
Гораздо трудней предположить, что булгаковсуий хор сослуживцев, грянувший в сотый раз «Славное море, священный Байкал», возник без оглядки на массовый психоз берлинцев, к собственному ужасу вдруг запевших в совершенно неподобающих для этого местах «Мой милый Августин» (Беляев, «Властелин мира»).
*
В КАКОМ-ТО СМЫСЛЕ ПОЗИТИВИСТ БЕЛЯЕВ И САМ «ЧУДО В РЕШЕТЕ», «ЧЕЛОВЕК-АМФИБИЯ»
Текст: Леонид Гиршович
Итак, в ящике моего стола снова заживо погребен роман. Мне не привыкать к летаргическим снам моих текстов. Не в издателя корм. Как говорит некий персонаж: «Слова понятны, а мысль тю-тю, утюкает». Бывает, что текст выдыхается прежде времени. Не наполняет собою заранее предназначенный объем до надлежащей упругости. Тогда вещь композиционно не может за себя постоять, тогда она – собачка на трех ножках из анекдота: «Жила-была собачка без одной передней ножки. Захотела пи-пи и упала». Все бывает...
Словом, в хрустальном гробу моего письменного стола десять без малого лет как почивает роман в двух частях с хвостиком эпилога. И книжный переплет ему только снится. В начале нового тысячелетия я напечатал первую часть в «NB» (выходил в Иерусалиме такой славный журнал, даже пристойно плативший своим авторам). Якобы через сколько-то лет после встречи этого самого тысячелетия, произойдет еще одна знаменательная встреча – Земли с Мессией, как астрономы с «особым цинизмом» нарекли небесное тело, которое вскорости уже будет видно невооруженным глазом. Многие наши возмущаются: назвать «Спасителем» планету, с которой предстоит столнуться! Что это, примитивное невежество американского астронома китайского происхождения или намеренное оскорбление чувств верующих?
По «Эху Москвы» ведутся нескончаемые дебаты об исторической роли России в грядущем конце света. В интеллектуальных кафе Буэнос-Айреса злорадствуют по адресу глобалистов. Спецпосланник американского президента – чернокожий рэппер-проповедник – носится по столицам мира, спеша донести до человечества благую весть из Вашингтона: в Соединенных Штатах полным ходом идет подготовка к эвакуации населения земного шара вкупе со всеми культурными ценностями. (Голоса: «Хотят прикарманить».) Китай занят цитированием Борхеса:
Спускался вечер.
Небо кишело драконами,
На сей раз желтыми.
В Германии «зеленые» уходят из жизни на геббельсовский манер, целыми семьями: все кончено. А где-то в Гималаях оттягивается Юра Ясин, в прошлом солдат дивизии «Гивати». Он ни о чем не подозревает. К гималайским пофигистам Мессия пришел давным-давно, сидит вместе с ними и забивает косячок.
По вынесении Диагноза – ежели он с большой буквы – жизнь больного наполняется неведомым доселе опытом, им он спешит поделиться со сменившимся хозяином – выжидательно, собачьими глазами смотрит на врача, на сестру.
А человечество собачьими глазами смотрит на всякого, кто «что-то знает». На фоне дипломатического ажиотажа оно позволяет скармливать своему легковерию что угодно. То вдруг пускается во все тяжкие «последнего желания». Ярмарка тщеславия в полном разгаре. Москва раздулась от спеси, не может шевельнуть лапками: любимое слово – «престиж». Аэлита Чегодаева, корректор журнала «Знамя Октября», в отчаянии: нет никакой возможности записать дочку в лицей с космическим уклоном. У закончивших этот лицей реальные шансы улететь с Земли. Но туда привозят детей на «джипах» и шестисотых «мерсах».
На свое счастье Аэлита получает ужасно престижный заказ: в рамках проекта «Русский литературный канон» переработать все романы Александра Беляева в одну небольшую повестушку, объединенную общим сюжетом. Вышедшее из-под пера Аэлиты и есть вторая часть моего романа.
Если первая часть, «Планета Титаник», как я уже говорил, была напечатана, даже принесла своему автору сколько-то презренного металла (примерно тридцать серебренников по местному курсу), то вторую часть, именуемую «Головы профессора Доуэля», все дружно забраковали. Тем досадней, что на мой непредвзятый взгляд автор с задачей справился. В чем же она состояла? Определенно не в зубоскальстве, не в запоздалой пародии. Перемигиваться с ровесниками, с теми, кому за шестьдесят – тоже мне интерес. Сегодня Беляев это в лучшем случае «Эй, моряк, ты слишком долго плавал...». Нет-нет, вторая часть романа – вещь скорее концептуалистская. Ведь концептуалисты только на самый поверхностный взгляд – самых подслеповатых глаз – ерничают, потешаясь над «спелым золотом» соцреализма (как это, по крайней мере, могло казаться в советское время). Сегодня мы понимаем, что и Пригов, и Рубинштейн, и Сорокин – это глубоко искреннее и вообще очень глубокое переживание эпохи средствами современной ей эстетики. Только так и возможно удержать грохот советского времени. Вернее, только так этому времени по силам удержать тебя. Ты бы, может, и мечтал вырваться, но оно держит, не отпускает. Назад в Платонову пещеру! Выстраивать мир, осознанно не желая увидеть его извне, лишь по тем наскальным картинкам, в которых предписано было его запечатлевать. Отсюда бой шестидесятничеству с его «правдой жизни».
Беляевские романы сообщаются один с другим, как вагоны железнодорожного состава. Честно говоря, пока они были набиты читателями, я по ним не удосужился протиснуться. Однажды, гостя на зимних каникулах в Шяуляе, увидел книжку с картинно парящим юношей на потрепанной обложке. Фамилию писателя, разумеется, слышал. И вот, грызя сваренные в меду теннисные мячики – огромные литовские тейглах – и поедая ромбики морковного печенья непривычно пряного вкуса, я прочитал два романа, с тех пор ассоциирующиеся у меня с квазизаграничностью этих сластей. В одном маленький уродец на гоночном автомобиле с помощью науки – которая когда-нибудь все сможет – превращается в красавца. Другой назывался «Властелин мира» – Германия без гитлеровцев, хотя вроде бы налицо предвоенная современность. Сам Беляев представлялся фигурой загадочной: неясно даже где и когда жил. Потом шел фильм «Человек-Амфибия», все тех же неопределенных кровей: цветная капиталистическая злачность под советским углом зрения, роковой конец.
На рубеже «миллениумов» я задумался о Беляеве, о его романах, написанных рабкоровским пером, о его тревоживших советское воображение сюжетах, о его героях, выходящих из костюмерной провинциального театра оперетты. Согласен, костюмерная, она и в столице костюмерная. Но провинция мечтательна, эта мечтательность – оборотная сторона ее честолюбия. Беляев – Александр Грин русского гностицизма образца того времени, когда буквы, составлявшие аббревиатуру РСФСР, отделялись точками. Одна шестая суши с этим клеймом едва лишь стартовала в дикий космос, но все, кто не успел попрыгать на землю, сказали себе: больше под ногами земли не будет, а значит неизведанное счастье нас ждет в условиях невесомости, мирового холода и специального питания.
Миф о загранице, он же миф о планете Земля, завладел воображением провинциалов с живостью, недоступной москвичам. Единственно возможным способом исцелиться от этой напасти было превратиться в москвичей. Беляевская фантастика, где сквозь хрустальную мечту о Рио-де-Жанейро, как в телескоп, во всех подробностях смакуется хрустальная мечта человечества о чудесах, поставленных на научную ногу, – чем была она для нового советского горожанина, уже приученного к идее переустройства мира в духе провозглашения Союза Советских Социалистических Республик на Марсе, но еще не отвыкшего от пирамиды из подушечек на постели? Примерно тем же, чем для меня были шяуляйско-еврейские сласти: приторно-пряное лакомство чуть-чуть из другой жизни.
Вдруг имя Беляева повстречалось мне в мемуарах эмигрантки военной волны. Авторесса, тип разночинной интеллигентки, описывает, как, будучи жительницей Царского Села, ушла с немцами, впоследствие вместе с Ивановым-Разумником работала в рижской газете «За Родину». Текст малоинтересный. К сожалению, у всей второй эмиграции скулы сведены. Упоминает она и о смерти жившего по соседству Беляева, чья жена с дочерью тоже бежала с немцами.
В 20-е годы Москва с Берлином водилась. Вчера еще с Германией воевали, а сегодня две парии послевоенной Европы разгуливали под ручку. Прикажут, будем воевать завтра. И все равно этот враг не как все, «немец» рифмуется с «образец». Берлин был нам примером, немецкие инженеры были нам примером. А немецкий порядок, а немецкая пунктуальность, а их умение работать... Да чего говорить! Кабы не наши исконные пороки – следует перечисление наших достоинств – русский бы сделался немцем. (Вопрос о превращении недисциплинированного русского в дисциплинированного француза никогда не стоял.) «Американская деловитость» тоже неплохо, но раз этот локоть не укусишь, то незачем выкручивать им руки. В общем и целом для толкового русского Германия превыше всего. И да будет «золлинген» синонимом качества, а Марбург родиной премудрости.
-- Беляев забыт настолько, что пора его вспомнить, – сказал я себе.
Некому меня было поправить: «Еще не настолько забыт, чтоб вспоминать». Я прочитал подряд все его романы. (Точно так же с задержкой в двадцать лет я просмотрел подряд все «Семнадцать мгновений весны».)
У Беляева много разного географического добра: и Индия, и Аргентина, и Калифорния, и Лазурный Берег, и океанский пароход, «плывущий средь красноватых водорослей, принесенных течением из Саргассова моря». Но Германия у него иная, не имеющая ничего общего с вышеперечисленным собранием деликатесов. Птичьего молока там нет – там есть просто молоко. Ловцов жемчуга там тоже нет – там ходят в добротных костюмах и культурно ведут себя на улицах.
Немцы вошли в Пушкин в сентябре сорок первого года. Беляев – автор уймы научно-фантастических романов, написанные «не то подростком, не то переодетой женщиной». Отсутствие художественных претензий не спасло НФ как жанр. Сугубая иллюстрация научно-популярных статей, научная фантастика тем не менее была изгнана из советской литературы тридцатых. Каково было наследнику Циолковского, посылавшему в космос флот – под алыми парусами – оказаться во власти вермахта? Той самой, взлелеянной в мечтах, заграницы... Или в своем скафандре из гипса, полуживой, он приветствовал конец ненавистной «Р.С.Ф.С.Р», которую, стиснув зубы, как от привычной боли, приходилось славословить? Предпочла же его вдова для себя и ребенка нацистские ужасы большевистским (расстрел евреев был произведен едва ли не на глазах у всех, и потом кидали в толпу вещи прямо из окон).
Мир беляевской фантастики покоится на трех слонах. Это импортный торт, увенчанный марципановой фигуркой гениального ученого-одиночки. Это «чудеса в решете» в результате сделанного им открытия, прекрасно вписавшегося бы в стихию всего иностранного, будь его гениальность поуживчивей. И это звездный поселок, основанный энтузиастами на бескрайних просторах космоса под эгидой какой-нибудь аббревиатуры, где наши ученые без труда ладят с иностранцем.
Звезда КЭЦ – аллегория космического ГУЛАГа. Молодого ленинградского ученого втолкнули в остановившийся автомобиль – и вот уже захватывающее дух этапирование в космическое будущее. У входа в баню, где перед отправкой на звезду КЭЦ проходят санобработку, он к великой своей радости встречает жену: Тоня тоже здесь! Ему объяснили, что «он – разносчик тифа, паратифа, коклюша, дизентерии, холеры. Что на руках у него синегнойные палочки и туберкулез. На ботинках сибирская язва. У него полные карманы анаэробов, столбняка. В складках пальто возвратная лихорадка, ящур. На шляпе – бешенство, оспа, рожа». Много лет ему предстоит провести на звезде КЭЦ – в отсутствие гравитации, получая такую пищу, для которой не нужны зубы, не произнося ни единого слова и не слыша ни единого слова кругом. Да и зачем, когда все мысли читаются. Лишь изредка приходили письма с Земли, на которые он жадно набрасывался. «Письмо было от Тони. Оказывается, она досрочно вернулась домой. Ее затребовал назад Институт Хлеба, там вовсю шла работа по созданию «вечного хлеба». Принцип очень прост: хлеб добывают из воздуха...»
Конец «Звезды КЭЦ» имеет общую интонационную окрашенность с финальной сценой «Доктора Живаго». Пастернак, кокетничая «созвучьем» эпохе, вполне мог в какой-то момент зазвучать в одной тональности с Беляевым, даже не подозревая об этом и уж наверное ни разу в него не заглянув. Гораздо трудней предположить, что булгаковсуий хор сослуживцев, грянувший в сотый раз «Славное море, священный Байкал», возник без оглядки на массовый психоз берлинцев, к собственному ужасу вдруг запевших в совершенно неподобающих для этого местах «Мой милый Августин» (Беляев, «Властелин мира»).
В каком-то смысле позитивист Беляев и сам «чудо в решете», «человек-амфибия», представляющий собой симбиоз федоровских идеалов с «петит мор» красивой жизни, на которую он, извиняюсь, торчит, как прыщавый гимназист. Герань в иллюминаторе его ракеты, «Интернационал», исполняемый на мотив танго, – благодаря этому вклад Беляева в формирование советской культуры сопоставим с вкладом Дунаевского-Александрова. Подобно их фильмам и музыке, романы Беляева вполне могут находиться в концептуальной разработке, попытку чего, собственно, я и предпринял, однако, к моему великому непониманию, поздравлений не удостоился. Конечно, я никакой не концептуалист, если уж на то пошло – контекстуалист. А то что бы я делал в эмиграции?
В советском пантеоне имя Беляева закамуфлировано. Он лично – белое пятно. Но камуфляжная сетка в любой момент может быть сорвана. А там, глядишь, в ЖЗЛ выйдет книга: «Властелин полумира – Александр Беляев». Поздно, слишком поздно. Тогда как свой роман я попытался напечатать рано, слишком рано. Утешусь тем, что из нас двоих время работает на меня. Напишу еще одну, недостающую часть: «Планета Мессия» – о том, что происходит на ней. Как мессианами намеренно изменена траектория полета Мессии. Они, давно уже сподобившиеся ангельского чина, стремятся к своей утраченой человеческой природе. «Великое бессмертие за маленькую смерть!» «Петит мор...» Роман нуждается в еще одной части, в еще одной точке опоры, без которой он опрокидывается, как собачка о трех ножках, захотевшая пи-пи.
Значит, повторяю. Первая часть – «Планета Титаник». Вторая часть – «Головы профессора Доуэля». Третья часть – «Планета Мессия». И эпилог – «Уцелевший из Атлантиды». А весь роман – «Конец света».
10007449-belyaev-STAND.JPG
опубликовано у нас 7 Октября 2010 года
https://stengazeta.net/?p=10007449
*