Марта и Маргарет

Этот рассказ не вышел во второй тур Фантлабораторной работы, но мне он дорог. Если не трудно, то, пожалуйста, скажите о нем пару слов. Как он прочитался? Какие впечатления оставил? Если совсем не понравился и даже не дочитался до конца, то тоже скажите об этом! Пожалуйста =)

Марта и Маргарет

Сквозь застывшее от холода окно – всё в морозных узорах – я видел Марту красно-бурым пятном. Это пятно билось об углы кухни, как желающая улететь из комнаты бабочка или птица.

Иногда к ней притягивалось серое, и я отворачивался. То был Марк, и я не хотел его видеть.

Они ждали меня. Надо подойти к дверям, протянуть руку к звонку и нажать на кнопку. Марта встретит меня воспаленным взглядом. Поцелует в щеку или сразу поведет в детскую?

От мысли, что поцелует, становится жарко и мерзко. Не надо, нельзя думать об этом. Где-то там, под одеялами, умирает Нэ, и Марта верит, что я могу спасти её дочь. Как спас Веру и Лео.

Правда, я не спасал. Так получилось. Но разве это объяснишь? Последние дни прятался в детском бункере. Зачем? А вы бы хотели объяснять матери, у которой умирает ребёнок, что вы не Господь? Или ребенку, чьих родителей завтра не будет?..

Я не виноват, что город сошел с ума, когда близнецы выздоровели и блаженная Маргарет разнесла по всем улицам весть, что я их вылечил.

Вчера в бункере меня нашел Марк. Он ни о чем не просил. Только смотрел, и в его глазах была Марта.

Он стоял, согнувшись втрое. Потолки в бункере низкие, мы ведь строили его детьми, с тех пор выросли все, а больше всех Марк. И сейчас он стоит, и спина его будто держит крышу. И будет держать, сколько я захочу. Я лежал, смотрел на него в ответ и вставать не хотел. Наше детское укрытие, спрятанное между камнями и вековыми зарослями куманики, слабо пропускало свет. И я, погрузившись в полудрему, не хотел окончательно просыпаться. Но Марта в его глазах плакала, ей снова было пятнадцать, и она, жалея разбившуюся ласточку, прижималась ко мне, и я слышал, как билось сердце. Этот звук – быстрый, пугливый – вошёл в меня и с тех пор не переставал стучать. Туго, тупо, наполняя неосознанной болью всё части моего тела. И в эти моменты бункер наполнился до краев одним только сердцем. Разбухшим, черным от внутренней копоти и работы. И я потерял сознание, а когда очнулся, Марка уже не было. Темнота наползла на меня, и я долго отдирал её от себя. И когда получилось встать, пошёл. Медленно. Очень медленно. Перебираясь от дерева к дереву, а потом от дома к дому, боясь встретить кого-то.

А потом мерз под окнами. Я не лекарь, я не спасу Нэ – эту чужую девочку, не похожую на моих друзей в детстве, но меня ждёт Марта.

Жарко, как жарко, я короткими шажочками подбираюсь к двери. Прерывистые звонки, и долгое ожидание, кажущееся бесконечным. У Марты, наверное, стало больше седых волос, и взгляд теперь не такой мягкий. У некоторых горе забирает весь цвет, и даже глаза делаются безликими. Но у неё, я уверен, они такие же, как нагретые солнцем виноградины. Хоть бы двери открыла Марта.

Секунды – каждая из них как топор, и последняя забирает из меня всё тепло. Передо мной Марк. Смотреть на бывшего друга невыносимо. А еще невыносимее, что за порогом, где-то в комнате, — не открывшая двери Марта.

И я разворачиваюсь и убегаю. Бег мой такой же, как и у таракана, у которого половину туловища оторвало тапкой, и потому спина долго коченеет под взглядом Марка.

Солнце пляшет по городской площади. Здесь все, как до болезни. Деревья высокие, в ледяных узорах, танцуют под небом.

— Сынок, это ты – тот, кто смог вернуть жизнь детям блудницы?..

Я отпускаю небо и упираюсь глазами в батюшку. Как же его зовут? Не могу вспомнить. Отец Андрей или …?

Он старательно улыбается, будто знает, о чем я думаю, и говорит:

— Отец Стефан, сынок. Бывший отец.

Мне хочется сказать, что бывших не бывает, но я, кивнув ему, возвращаю взгляд вышине. Белые облака, как слова любви, сказанные черт знает когда, полустерты, неразличимы.

Батюшка, низенький и неловкий, громко дышит под боком. Он мне мешает смотреть, и я закрываю глаза.

— Говорят, ночью мороз будет.

Голос у попа звонкий, как у мальчишки. И сейчас, когда я его не вижу, кажется, что рядом стоит ребёнок.

— А после мороза болезнь пойдет на убыль. И те, кто не заразились, уже вне опасности.

Отец Стефан шмыгает носом, и оттого, что снег скрипит под его валенками, я и с закрытыми глазами вижу, как он переминается с ноги на ногу.

Что он от меня хочет? Чтобы я вылечил город? Но он-то должен понимать, что я ничего не мог сам, и это случайность. Зачем Маргарет сказала, что я спас Лео и Веру? Маргарет, с которой приличные люди не разговаривают.

Она продает пирожки у базара. Масляные, с ливером, вкусно пахнущие, только когда в животе пусто.

А под ночь, когда почти половина не распродана, а стоять больше смысла нет, Маргарет отпускает себя. Глаза у нее – голубой, разведенный с водой – полупрозрачные, будто всегда заледеневшие. А руки хоть и морщинистые, но мягкие, как тёплый воск.

— Пойдем, сынок, я покажу тебе своих птиц.

Голос отца Стефана возвращает меня на площадь. Снова холодно и горит в том месте, в которое Марта не поцеловала меня, щека. Маленькая Нэ, некрасивая девочка. Я видел её много раз – низенький лоб, нос картошкой, и эти пухлые щеки. Я нужен её матери, та верит, что я спасу её дочь, так почему я не иду к ним, а шагаю следом за батюшкой?

Тот, как старый ворон на белом снегу, кривовато подпрыгивает на ходу.

На колокольню подниматься долго, и в глазах мельтешат чёрные точки, я будто проваливаюсь в небытие и выбираюсь оттуда. Вверх-вниз, вверх-вниз, снизу-вверх. Я здесь. Я жив.

Уже на самом верху, когда последняя черная точка превращается в спину отца Стефана, я хоть и качаюсь, как пугало на ветру, но на ногах стою крепко, словно каждая преодоленная ступень, изматывая, возвращала мне часть себя самого.

Город – аккуратный, кукольный. Я таким красивым его раньше не видел. Маленькие домики – зелёные, жёлтые. Где-то вдалеке затерялся и мой. Вон там слева, прикрытый высокими тополями, дом Марка, в котором ждёт меня не открывшая двери Марта.

Так что же я делаю здесь?.. Надо спешить. Я разворачиваюсь и начинаю спускаться.

— Подожди, — голос отца Стефана резок и зол. А его рука, ухватившая меня за подол куртки, неожиданно крепка.

— Не убегай, сынок, — говорит он. – Скажи…

Он хватает меня за руку и зажимает её своими двумя – маленькими, ухоженными, с подпиленными ногтями.

— Неужели ты и правда спас детей?.. Как сумел? И почему этой твари, позорящей своим существованием имя Господа?

Я долго смотрю в его глаза – округлые и красные, как у голубя, и начинаю смеяться. Ради этого вопроса надо ли было так долго тащить меня в небеса?

Батюшка подхватывает, и мы смеемся вместе, только обоим нам не смешно.

— Я знаю, как не заболеть, — неожиданно говорит отец Стефан. – И болезнь не грозила мне ни секунды, но я не могу помочь. Даже больше, сынок, это я сгубил всех. Всех своих птиц – этих грешных, подлых уродов. Птицы созданы для полётов, а они не могли летать даже во сне, и на исповедях я был вынужден слушать их похотливые шепотки и, отпуская грехи, знать, что всё повторится снова, и опять они будут бить жен, изменять мужьям и воровать время Господне.

Он облизывает красные пересохшие губы и жадно на меня смотрит. А я думаю об одном, что батюшка сошёл с ума, а я нужен ещё там, внизу, и надо как-то выбираться отсюда.

— Эти люди — они заслужили смерть. Я хотел их смерти. А особенно этой шлюхи, которая ни разу не была в церкви. Такие не должны, не должны жить.

Батюшка дергает за веревку, и маленькие колокольчики начинают бить — один ударяет другой: перезвон набирает силу, и мне кажется, что эта морозная безумная музыка имеет плоть. Я узнаю эти переливы, всегда одинаковые, каждодневные. Мы слышали их каждый день — тихие, будто за гранью слуха — они вошли в нас настолько, что мы перестали задумываться об их природе.

Звон уже грохотал, как адская машина, как грозная конница, как грядущая катастрофа.

Батюшка, как гриф в силках, бился в веревках. Я распутал его, и он покорно поник у меня на руках.

— Я играл смерть. Я и есть эта смерть, — зашептал он и уткнулся в мои колени.

Мне хотелось его стряхнуть с себя, как жалкое больное животное, но не нашлось сил. Эти качели, когда казалось, что я снова здоров, и тут же накрывающая сознание тошнота, когда мир трепетал вокруг, без устали носили меня. Вверх, вниз, вверх, вниз.

Вечер потихоньку синел, секунды будто твердели, и я краем сознания думал о рафинаде. В детстве мы с Марком грызли его, и моя бабушка ругалась, что мы испортим зубы. Бабушки давно нет, и Марк живет с Мартой.

А у Маргарет — лохматые жёлтые волосы, с колечками на концах. Всегда нечесаные, слипшиеся пряди. Если их причесать, будет, наверное, красиво. А Марта не открыла мне двери.

Я опять вспоминаю про Нэ и думаю, что уже поздно идти к ней. Однако мысль оживляет меня, и я, наконец, как отжившую ветошь, стряхиваю с колен батюшку. Он падает на каменный пол и разбивает лицо в кровь.

Глаза у него совсем сумасшедшие. Поднявшись, он подходит к самому краю. Тяжелый зимний ветер треплет зубами его одеяние.

— Виноват...я...мое безверие. И морозы не спасут. Погибнут все… А я сброшусь сейчас, и всё пройдёт, мор уйдёт. Нет, я не могу!

Отец Стефан бросается ко мне.

— Скинь меня вниз. Помоги! Спаси город! —

Я молча отталкиваю его к стене и начинаю спускаться. Гул в голове всё тише, а шаги тверже.

На улице — снег. И хрустит под ногами, как в детстве. Поднимаю взгляд — туда, к звоннице. Фигурка батюшки замерла на самом краю. Я машу ей рукой, приглашая прыгнуть, и со стороны слышу, как мой смех разрезает воздух.

Колокольный звон вторит мне.

— Бедный, бедный отец Стефан, — говорю я и больше не вспоминаю о нём.

Марк проводит меня в маленькую светлую комнату. Нэ восемь лет, у неё карие горячие глаза, и она вся полыхает.

— Здравствуй, Нэ.

Она кивает мне, говорить у неё нет сил. Если не справится сейчас, то завтра может уже не настать.

Мне нужно помочь ей, но как?..

— Нэ...ты любишь речку?

Девочка снова кивает, и я улыбаюсь ей. А потом сажусь у кровати.

— Тогда представь, что ты сейчас в ней. И вода холодная-холодная. И птицы тонко кричат. И скоро домой — мама печет пирожки — и ты должна успеть попробовать их горячими.

Я вижу, что Нэ старается, и радуюсь этому.

— Нэ, ты не успеваешь. Беги! Беги к маме! — командую я и зажмуриваюсь от своей смелости.

— Беги!

У Нэ закрыты глаза, вся мокрая, она подрагивает. Пора.

— Марта, — зову я, и прежде чем последний звук слетает с губ, она уже здесь. Марк, — говорю и ему, — переодень Нэ. Она вспотела, это хорошо, и ей нужно сейчас тепло.

А ты, Марта…сядь. Слушай меня. Представь, что Нэ бежит к тебе, а ты ждешь её на пороге. Подхвати её на руки. Прижми к себе и качай, как новорожденную.

Нет, не смей спрашивать! —

Я кричу на Марту с удовольствием. Моя нецелованная щека всё ещё горит.

— Ничего нет, кроме того, что Нэ бежит к тебе, а ты мысленно подхватываешь её на руки и носишь.

Другого совета у меня нет. Носи, качай, и чтобы к пробуждению Нэ испекла пирожки. Какие? Ты меня спрашиваешь? — снова кричу я и почему-то думаю, что толстой Нэ вредно есть пирожки. Если бы Марта выбрала меня, у нас родилась бы тонкая, как тростиночка, дочь, и все бы любовались ею и говорили, что идёт принцесса.

Марк закрывает от меня Марту и целует её в волосы, лоб, в мокрые щеки.

— Я понял, понял. Я скажу какие, а пока носи нашу дочь, как он сказал.

Кивнув Марку, я ухожу. Знаю, они справятся, и Нэ тоже выживет. И морозы убьют болезнь, и больше никто не умрет.

Снег скрипит под ногами. Я никому не скажу, что почти умер от той же болезни. Наверное, смертельный вирус нашёл меня у близнецов. Но накануне смерти пришла благодарная Маргарет и обвила меня волосами, и что-то шептала в ухо. И говорила про утро и Марту. Откуда она знала, что я люблю её? Про Марту и поцелуй. И я победил: жар оставил меня, после чего я укрылся в том бункере, позабыв, что меня ещё ждут на свете. Вера и Лео. Я обещал им воздушных змеев и мороженое. В тот день, когда я случайно проходил мимо дома Маргарет, она вылетела наружу. Как истерзанная птица — полуголая, в старом халате, и потащила в дом. К детям. Чем мог я помочь им? Не врач, не целитель. И я — испуганный — сел у кровати и начал рассказывать.

И Маргарет, сидевшая рядом, вдруг тонко запела им колыбельную. А потом сказала: это ваш папа пришел.

И я кивнул этой лжи, и вопреки себе самому поцеловал чужих детей, и сказал, что летом возьму их в лес.

Снег скрипит под ногами, я вспоминаю это и улыбаюсь. Ноги сами приводят меня к дому, в прошлом открытому каждому из мужчин.

Я прохожу внутрь и закрываю двери. Завтра я встану бодрым и сильным и вставлю новый замок.