Дальнейшие злоключения доктора Ивенса

цитата

На этой картине с самого начала все шло не так, как хотелось! Декорации, костюмы, реквизит — все решения давались с трудом, с опозданием, а последующее исполнение было такого качества, что приводило меня в ужас, и приходилось от них отказываться.

Я долго искал художника по костюмам, и безуспешно: никто не смог предложить что-то оригинальное, поражающее воображение. Один показал мне чрезвычайно изящные эскизы, но... это был восемнадцатый век. Другой предложил ввести в костюм Оранте, главной героини, представительницы цивилизации, сумевшей преодолеть даже биологические барьеры, прозрачные трубочки, по которым бы ползали муравьи. Интересное решение, но... очень не эстетическое, и особенно для женщины. Я обращался даже к прославленному ныне, а тогда еще не очень известному, Вячеславу Зайцеву. Но он сказал, что предложит только эскизы, постоянно же работать в группе не сможет. Эскизы были хороши, но кто их выполнит? И вообще — художник должен работать на площадке.

Меж тем счетчик времени неумолимо работал — пора было выезжать в экспедицию, а вопрос о костюмах был еще не ясен. Наконец, я сдался и утвердил эскизы, материю, и мы выехали в Судак. Еще в марте, выбирая натуру, мы объехали все Крымское побережье, осмотрев его и с воды, и с суши. Остановились на Новом Свете. Я убежден — прекрасней тамошних мест на всем нашем черноморском побережье нет. Эх, эту бы жемчужину, да в хозяйские руки! Но мы не умеем пользоваться нашим богатством.

Теперь предстояло выбрать конкретные места съемок: где, как и какой эпизод будет сниматься. Поехали на машине. Я приметил на мысочке, выдающемся в море, крохотный пляжик среди скал. Но как туда попасть? Можно с моря, но для этого нужен катер, которого пока не было. И вдруг я увидел, что над скалами, под самым верхним краем обрыва, виднеется что-то вроде тропинки. Казалось, по ней можно сначала подняться, а потом спуститься к тому месту, куда я хотел попасть.

Не дожидаясь спутников, я полез на четвереньках к этой тропке. Я уже почти достиг ее верхней части, как вдруг мелкая скальная крошка поползла под моими ногами, и я заскользил вниз. Поскольку я двигался наискосок, теперь внизу подо мной оказался обрыв метров в двадцать. Значит, если я и не разобьюсь насмерть, то уж искалечен на всю жизнь буду наверняка. Меня охватил страх, обыкновенный страх, и в то же время мелькнуло не без иронии: «Господи! Неужели этим кончится все кино?»

Я проскользил уже половину пути. Зацепиться было не за что. Крошка ползла под руками и под ногами. Но вот каким-то невероятным образом большим пальцем левой ноги, выскочившим из босоножки, я затормозил скольжение, затем средним пальцем правой руки, — я это все отчетливо помню, — ободрав его в кровь, я все же вцепился во что-то. Скольжение остановилось. Я стал судорожно расчищать крошку левой рукой, чтобы уцепиться за что-то твердое. Потом то же самое проделал правой ногой.

Уф! Я перевел дух. Спасен? От падения на скалы — да, но как отсюда выбраться? Слов нет, это было довольно легкомысленно — лезть наверх, оторвавшись от моих спутников. Они, поняв мое бедственное положение, попытались подняться ко мне. Теперь я уже испугался за них — с ними могло случиться то же самое. Я кричал им — но из-за шума волн — море было неспокойное — они не слышали. Тогда я стал кидаться в них маленькими камушками — дошло! Я уже понял, что спуститься к ним мне не удастся, и знаками показал им, что поднимусь выше, а они должны мне с обрыва спустить веревку.

Поняли. Ушли, а я стал подниматься, вспомнив правило альпинистов — всегда иметь три точки опоры. Обломком камня я выкапывал в каменном крошеве ямки, добираясь до твердости. Так я поднялся под самый обрыв. И тут убедился, что мне его не одолеть даже с помощью веревки — это было то, что альпинисты называют карнизом, то есть он нависал надо мной. Я сидел, почти как отец Федор из романа Ильфа и Петрова, на скале, и не знал, что предпринять. К тому времени, пока достали и привезли веревку, я понял: самое лучшее — это спуститься вниз, на тот пляжик, к которому я стремился. А оттуда уже можно выбраться на лодке. Так я и сделал.

Первое, что я услышал, было:

— Четвертый!

— ???

— Мы тут живем две недели. Вы — четвертый лопух, который туда забирался на наших глазах. Мы же кричали вам, чтобы вы не лезли.

— Я не слыхал, море шумит. Ради Бога, дайте водички!

Вся эта дурацкая история была как бы прелюдией к той цепи неудач, которая затем последовала! «Знающие» люди, а среди кинематографистов существуют свои суеверия, позже сказали — это был мне знак.

Но я не внял этому знамению. Больше того, несколько дней я пребывал в каком-то очень приподнятом настроении, прямо-таки в эйфории, и даже додумался до такой мысли: «Как хорошо! Наверное, время от времени человеку полезно так пугаться. Иначе он зарастет жиром благополучия».

Но вскоре начались события, предсказанные знамением. Судите сами.

Сначала привезли костюмы — они оказались совсем не такими, как выглядели на эскизе. А переделывать костюмы в то время, как уже начались съемки, — очень непростое дело. Сразу же полетел весь намеченный график съемок. Затем мы потерпели фиаско с игровым реквизитом. Задуманная игра с шарами-зондами не получилась по чисто техническим причинам. Дополняющий их реквизит тоже был исполнен ниже всякой критики. Пришлось расстаться с этой задумкой. Потом первый же снятый материал оказался браком. Проверили камеры (юстировку) — оказались в порядке.

С. Бондарчук, играющий главную роль, потребовал смены оператора. Началась Чехарда с операторами. Далее шторм и непогода разрушили многодневный труд художника — что-то вроде памятника на месте погибшего инопланетянина. Новый делать было уже некогда. Обошлись без.

Больше всего расстроила неудача с моим самым любимым детищем, которое мы называли «мадонна с дельфинами».

Фантастика, так фантастика! Понимая, что мне не удастся за малые деньги поразить зрителя интересными фантастическими декорациями, надо было искать какой-то прием. И я придумал эту так называемую мадонну — скульптуру, изображающую женщину с младенцем в окружении трех дельфинов. Это должно быть как бы символом инопланетной культуры, одновременно средством наблюдения и коммуникации. И еще на нее возлагались какие-то таинственные функции без всяких объяснений. Например, эта фигура должна была всегда присутствовать в кадре, где находились инопланетяне. В то же время она могла оказаться в пустой квартире Ивенса после того, как его арестовали. Что она там должна была делать, как она туда попала — пусть гадает зритель.

Когда привезли это изделие, и я глянул на скульптуру, расстройству моему не было предела. Я даже тихонько сказал одному рабочему:

— Слушай, поставь ее вот здесь, на краю обрыва. А когда все пойдут на обед — толкни ее вниз, и пусть она развалится на тысячу кусков!

— Нельзя! — сказал директор, случайно, а может быть, и не совсем случайно, услыхавший меня. — За эту дуру девятьсот рублей заплачено.

Так мадонна превратилась в дуру, которую ближе чем на двадцать пять метров к камере нельзя было подпускать, иначе зритель разглядит, что она сделана из папье-маше. А такая она мне не нужна.

Грустно, грустно! Это была не работа — это была цепь похорон фантазий и надежд. А если еще вспомнить, что не получилась задуманная основная декорация, изображавшая внутреннюю часть космического корабля, если добавить к этому тяжелые и мучительные конфликты с С. Бондарчуком, исполнителем главной роли (не хочу углубляться в них!), если комбинированные съемки шли с таким трудом, что приходилось искать не лучшее художественное решение, а просто выход из полного провала, — то до сих пор считаю чудом, что мне удалось довести до конца эту картину!

Чудо это могло состояться лишь потому, что я понял еще одно и, может быть, самое главное, профессиональное качество режиссера — режиссером может быть только тот, кто сумеет в тот же момент, когда рушится возводимое им здание, пока не рассеется пыль, сообразить: что можно сделать из этих обломков?