В качестве эпиграфа — цитата от автора:
"Знак", "Ворон" или "Рассказ о могильщике" — самые слабые новеллы, которые я написал
Из рассказа "Визит"
Разумеется, право автора — оценивать свои произведения, однако его мнение не всегда совпадает с мнением читателей. Когда я переводил этот рассказ, он показался мне одной из лучших его вещей. И до того понравился, что даже захотелось написать продолжение, развернув историю шире, что и было сделано. Публикация его в альманахе "Пламенник Инобытия" пока по ряду причин затягивается, но в конце концов выйдет. Сам же рассказ вот — пусть читатели судят, насколько автор был (не)прав в своей оценке.
Заупокойная россказнь
Два года подряд после таинственного исчезновения Яна Тоссати, могильщика при главном кладбище в Фоскаре, жители города, особенно поселившиеся неподалёку от места вечного упокоения, жаловались на то, что духи умерших постоянно беспокоили местное население. Якобы одних терзали всевозможные кошмары во сне и наяву, другим ночной порой заступали путь какие-то привидения, иных в вечерние часы мучили шумно бродившие по домам фантомы.
Не помогали ни мессы, совершаемые в жилищах, ни экзорцизмы, проведённые епископом над могилами.
Напротив, тревожные явления, похоже, исходившие с главного кладбища, разносились подобно эпидемии и вскоре весь город пал жертвой капризных мертвецов.
Только прибытие учёного археолога и знатока изобразительного искусства, магистра Винцента Грифа из Праги, и действенные советы, которые он дал озабоченным городским советникам, положили конец опасным явлениям.
Магистр, тщательно изучив главное кладбище, особенно его памятники и надгробия, вскоре выпустил книгу под названием: Satanae opus turpissimum, seu coemeterii Foscarae, regiae urbis profana violatio*. Этот небольшой литературный труд, уникальный в своём роде, напечатанный в год 1500 без указания места, где он был издан, написанный на средневековой латыни, ныне относится к старинным диковинам, забытым под грудами библиотечной пыли.
* Сатанинская непристойная история, или главного городского кладбища Фоскары нечестивое осквернение (лат.).
На основании добросовестного исследования, которое Гриф провёл над могилами, учёный исследователь пришёл к выводу, что главное кладбище в Фоскаре претерпело небывалое осквернение, каких ещё не случалось в истории христианства.
Утверждение Винцента в первый момент было встречено яростным сопротивлением и недоверием, ибо выводы магистра основывались на деталях, слишком тонких для неподготовленных глаз общины. Но когда из соседних городов вызвали на помощь художников и скульпторов, они лично подтвердили верность такого суждения, так что ничего не оставалось, как с благодарностью принять этот приговор и следовать спасительным указаниям.
А мнение Грифа и в самом деле было исключительно любопытным и оригинальным. Ибо он отмечал случаи осквернения как раз на тех великолепных памятниках, могильных стелах и роскошных надгробных изображениях, которыми фоскарское кладбище славилось на всю страну. Пресловутой стала красота сего упокоения мёртвых, и каждый путешественник, посещающий очаровательную Тоскану, должен хотя бы раз был увидеть кладбище в Фоскаре.
И, однако, магистр Винцент после детального исследования, занявшего больше месяца, показал, что за благочестивым видом достойных произведений искусства скрывается святотатство, замаскированное с поистине адским мастерством.
Эти памятники, высеченные из мрамора саркофаги и семейные гробницы, были одной сплошной цепью богохульств и сатанинских помыслов.
Из-за иератической позы надгробных ангелов выглядывал непристойный жест демона, на скованных горем устах духов скорби играла неуловимая улыбка цинизма, склонившиеся под ветром отчаяния формы кладбищенских невест дразнили пышностью тел, развевающимися каскадами волос, лицемерным срамом обнажённых персей. Большие композиции, состоящие из нескольких фигур, производили двусмысленное впечатление, как будто скульптор умышленно выбирал щекотливые темы, где граница между возвышенностью скорби и бесстыдством была неясной и шаткой.
Меньше всего сомнений вызывали надписи — знаменитые фоскарские стансы, которые своим торжественным нисходящим тоном, пронзительной важностью каденции** восхищали магистра искусной словесной вязью. Стихи эти, прочитанные наоборот, снизу вверх, были позорным, уникальным в своём цинизме отрицанием того, что они провозглашали, будучи прочитаны в обычном порядке.
Это были подлинные пеаны*** в честь сатаны и его грязных дел, святотатственные гимны против бога и святых душ, развратные песни о фалернском вине и распущенных шлюхах.
** Нисходящей интонации (лингв.).
*** Песнопения во славу богов (др.-греч.) .
Таким, по сути своей, должно было быть кладбище. Что же странного, что мёртвые не хотели на нём покоиться, что они подняли зловещий мятеж, требуя от живых убрать богохульные памятники?
Поэтому, под влиянием открытий Грифа, было решено подвергнуть кладбище основательному преображению. В течение нескольких недель все подозрительные надгробия были разрушены, плиты и статуи выкопаны, а обломки вывезены за город. На место прежних богатые семейства установили новые статуи, бедняки воткнули в могилы простые кресты. В кладбищенской часовне на протяжении трёх ночей священник совершал панихиду, завершившуюся большим очищающим богослужением.
И вот, после выполнения всех этих действий, мёртвые перестали наведываться в город, и кладбище успокоилось, погрузившись в тихую задумчивость былых лет.
Впоследствии в народе стали циркулировать всевозможные рассказы об этом событии и постепенно сложилась легенда, связанная с бывшим могильщиком Джованни Тоссати, прозванным вдруг, ни с того ни с сего, Яном Гиеной.
Этому в значительной степени способствовала смерть одного из городских плакальщиков, случившаяся вскоре после реконструкции кладбища. Этот человек сделал перед смертью весьма любопытное признание, которое объясняло внезапное исчезновение Тоссати, избавив народ от неприятных напрасных поисков рекомого беглого злодея.
Исповедь эта, передаваемая из уст в уста, широко распространилась по округе и, раскрашенная буйной фантазией людей, со временем вошла в круг тех мрачных рассказов и легенд, которые, рождаясь словно из пустоты и безумия, прядут свои чёрные нити на прялках душных вечеров.…
Джованни Тоссати впервые появился в Фоскаре примерно лет двадцать назад. Одетый бедно, чуть ли не в лохмотья, он сразу вызвал всеобщее подозрение, и община даже хотела изгнать его из города. Однако вскоре он сумел завоевать расположение местных жителей и властей, которым он представился обедневшим каменщиком и скульптором надгробий. Подвергнутый пробному экзамену, он продемонстрировал отличные способности и умения в своём искусстве.
Поэтому ему не только разрешили остаться в городе, но и, поддавшись странным настойчивым просьбам скульптора, назначили его могильщиком при главном кладбище; отныне он должен был устанавливать надгробия и хоронить мёртвых.
Ибо он утверждал, что одновременное выполнение этих двух обязанностей составляет для него неразрывное единство, что оказание последней услуги усопшим в данном случае теснейшим образом связано с его стелографическим искусством, и он не смог бы создать достойный памятник покойнику, не похоронив его перед тем собственными руками. Поэтому даже впоследствии, несмотря на то что слава о нём распространилась широко и он стал известен далеко за пределами города, Тоссати ни разу не принял ни одного исключительно выгодного предложения, которые ему делали со всех сторон, увековечивая память умерших исключительно на своём кладбище.
Поначалу это чудачество давало немало поводов для шуток и насмешек, но со временем народ привык к необычным прихотям камнереза-могильщика, ибо те творения, что вышли из-под его зубила вскоре получили всеобщее признание даже у первоклассных знатоков. Скромное до сих пор кладбище в течение нескольких лет стало шедевром надгробного искусства и гордостью Фоскары, которой теперь завидовали другие города.
Из оборванного лаццарони он превратился в уважаемого гражданина, пользующегося всеобщим почтением, человека состоятельного, влиятельного и значительного. В конце концов его избрали в магистрат и он занял место председателя городского объединения. Занимая такие серьёзные должности, он уже не хоронил лично, а пользовался услугами целого отряда помощников-землекопов, которых он обучил поистине удивительным образом. Вообще Тоссати ввёл в процесс похорон ряд оригинальных улучшений, которые наполовину сокращали работу и ускоряли темп действий. Тем не менее, оставаясь верным своему старому правилу, он не пропускал ни одного погребения и лично следил за его ходом.
Когда тело опускали в могилу, он сам сбрасывал лопатой первый ком земли, всё остальное же оставлял на служителей. Таким образом, могильщицкие функции Тоссати приобрели какой-то символический характер, постепенно превратившись всего лишь в добрые воспоминания. Но их внешние признаки остались, и он ни за какую цену не отступил бы от привычного обычая.
Джованни Тоссати вообще был необычным человеком. Одним своим внешним видом он обращал на себя внимание прохожих.
Высокий, плечистый, с широким мрачным лицом, он вечно улыбался, загадочно искривляя губы. Взор у него был какой-то неуверенный, чуть опущенный вниз; вероятно, взгляд его невольно приспособился к способу удерживания головы, всегда склонённой к земле, которую, казалось, он внимательно осматривал.
Городские шутники говорили, что Тоссати вынюхивает трупы. Несмотря на славу искусного скульптора, самого могильщика не любили. Люди боялись его и уступали дорогу. Бытовало даже предубеждение, что встреча с ним в ранний час сулит недоброе.
Поэтому, когда после десяти лет жизни в Фоскаре он решил жениться, ни одна из горожанок не хотела отдавать ему руку. Их не соблазняла безмерная зажиточность Джованни, не прельщали обещания жизни в достатке.
В конце концов он женился на бедной работнице из соседней деревни, сироте, отданной на милость судьбы. Но счастья в семейной жизни он не обрёл. После года брака жена родила ему двух близнецов: одного мёртвого, другого необычайно обезображенного в утробе матери. Уродец, непохожий на человеческого ребёнка, умер на третий день после родов. Обезумевшая женщина внезапно исчезла из дома, и все поиски беглянки не увенчались успехом.
С тех пор он жил на кладбище один в своём белом каменном доме, и людей видел разве что на похоронах. Только ночами допоздна горел свет в окнах его жилища и не раз доносились оттуда до соседей хриплые возгласы пьяных людей. Тоссати чуть ли не каждую ночь принимал у себя каких-то гостей; но, вне всякого сомнения, не из числа жителей Фоскары — по крайней мере, никто в городе этим не хвастался.
К дому могильщика подъезжали какие-то экипажи, иногда даже богато украшенные кареты — их них выходили какие-то незнакомые люди из неведомых краёв и проходили внутрь, — то снова, скрипя, вкатывались через въездные ворота тяжёлые повозки, обычно пустые, на которые грузили какие-то ящики, прочно обшитые свёртки, чтобы вывезти их неизвестно куда до рассвета.
За всеми этими таинственными действиями скульптора город следил лишь издалека, не смея вмешиваться в дела странного человека, от которых веяло страхом и ужасом.
Уже тогда могильщика и его дом окутывали мрачные легенды, с годами обраставшие жуткими подробностями, кладбищенские сплетни, пропитанные разложением трупов и миазмами гнили.
Говорили, что Яна навещают мёртвые и ведут с ним по ночам тайные разговоры о потусторонних делах. Поэтому никто не смел подкрадываться к ярко освещённым окнам и подглядывать за гостями.
Тоссати знал об окружающих его слухах и не старался их опровергать; словно он силился опутать себя ещё более плотной сетью тайн, чтобы скрыть за ними свою тёмную жизнь.
Всё состояние святотатца выросло из кладбищенской земли, его дом, имущество и сама жизнь с годами пропиталась трупной скверной. И всё ему сходило с рук. Пока он ходил по улицам Фоскары мёртвые, казалось, терпеливо переносили нанесённые оскорбления; как будто демон зла, заключённый в этом человеке, держал на привязи мир теней, словно сатанинская воля могильщика сковывала все проявления мятежа осквернённых покойников. Тоссати по-прежнему ходил по свету, высокий, слегка сутулый, и всегда улыбался неведомо кому. Улыбка эта в последние годы его земных скитаний ни на секунду не сходила с его с лица, и даже сделалась как бы мягче. Вообще лицо Тоссати в те времена производило впечатление мумии с застывшим навеки выражением: то было неизменно улыбающееся лицо милейшего добродушного человека: скульптор уже несколько лет постоянно носил маску. Материал, из которого он её сделал, столь искусно имитировал человеческую кожу, а маска столь плотно прилегала к лицу, что была совершенно незаметной: так что он свободно ходил среди людей, не вызывая ни подозрений, ни смеха.
Лишь случай открыл в те годы его истинное лицо; странное, исключительное происшествие, после которого его больше не должен был видеть никто из живущих…
Случилось это осенью, в один из тех печальных дождливых дней, когда набухшая от влаги земля окутывается мглистой дымкой, а оплакиваемый дождём мир погружается в мрачную задумчивость.
Днём, в страшное ненастье, состоялось погребение; город хоронил богатого обывателя, пользовавшегося всеобщим уважением купца и владельца шёлковых прядилен. Огромный траурный кортеж, состоящий из представителей главных мещанских семейств, всех цехов и молодёжи высшего света сопроводил покойного на кладбище, где он упокоился в семейной гробнице.
Тоссати в тот день был в приподнятом настроении и с удовольствием украдкой потирал руки. Покойный был человеком необычайно состоятельным, и в гроб его положили в весьма дорогих одеждах; снимая труп с катафалка, могильщик заметил на мизинце и среднем пальце два бриллиантовых перстня, а на груди бесценную рубиновую заколку. Кроме того он уже давно не хоронил тело, сохранившееся в таком хорошем состоянии и пригодное для анатомических исследований; старый профессор из Падуи на этот раз будет весьма доволен. Двойная добыча обещала быть весьма солидной; правда, она требовала умелого и кропотливого труда, главным образом потому, что гробница была надёжно закрыта, но дело стоило потраченных на него усилий.
Вечером ему вдруг пришло желание заглянуть в аустерию «Под Гиеной», неподалёку от кладбища, который он основал в тайне от всех. Заведение это, благодаря его скрытым стараниям и средствам разместившееся в доме, построенном в незапамятные времена, окрестил этим странным названием некий никому не известный плотник, прибывший по специальному требованию могильщика.
Название это подтверждал фронтон дома с изображением каменной гиены, выгнувшей свой пятнистый хребет над остатками падали. Вскоре усадьба стала сборным пунктом факельщиков, возниц катафалков и скорбящих, которые после каждого похорон совершали здесь поминки, пропивая свежий заработок.
Джованни, как правило, не показывался в этом притоне азартных игр и ночных кутежей, хотя и любил прогуливаться рядом с ним ночной порой, прислушиваясь к пьяному веселью своих людей.
Однако в тот вечер он не смог удержаться от соблазна и решил инкогнито влиться в толпу кладбищенской обслуги. Чтобы его не узнали, он переоделся в богатый наряд шляхтича из высшего сословия, надел неизменную маску, поправил бороду и, напялив на голову широкополую рыцарскую шляпу, вошёл в трактир раньше других, чтобы свободно наблюдать погребальный банкет своих «детей».
В тот вечер в трактир набилось много людей самых разных сословий и профессий — пора была слякотная, домашняя скука угнетала, да к тому же храмовый праздник, приходившийся на следующий день, привлёк много гостей со всей округи. Хозяин заведения, хитрый, лукаво улыбающийся старик, бегал от стола к столу как волчок, крутился, покашливал, подливал вина, предлагал затянуть песню. Компания бродячих цыган, присев в углу зала, заиграла печальные диковатые песни, им вторили лиры слепых стариков.
Около восьми часов вечера вошел возница катафалка с факельщиками, и таверна приобрела характерный для неё стиль.
Тоссати не принимал участия в разговоре. Забравшись в тёмный угол зала, он закрыл лицо широкой полой шляпы, опасаясь, что его могут узнать, и лишь молчаливо опустошал бесчисленные кубки старого мёда; он слушал и наблюдал.
Веселье достигло своей вершины, настроение, особенно после появления похоронщиков, было отменным. Сыпались анекдоты, искрились остроты, взрывались ракеты шуток. Пьетро Рэндоне, швейцарский участник траурной церемонии, высокий, худой, как тростинка, наипаче превзошёл товарищей в рассказывании сальных историй, основу которых он черпал из собственных переживаний.
Около полуночи трактир начал пустеть. Уставшие от пьянства гости поодиночке выбирались из прокуренного зала и исчезали в черноте ночи. Тоссати, перебрав свою меру, задремал. Рука лениво опустилась на стол, стягивая с отяжелевшей головы защищавшую его от посторонних взоров шляпу. В какой-то миг побеждённое вином тело соскользнуло со скамьи и тяжело свалилось на пол. Могильщик не просыпался; пьяный сон совершенно одолел его. Добродушная маска, зацепившись за ножку стола, соскользнула с лица и с тихим шорохом упала под стул. За шумом и суетой на это не сразу обратили внимание, и Джованни мирно спал под скамейкой, никем не тревожимый.
Но когда после двенадцати аустерия опустела и осталось только чёрное братство смерти, лежащий под скамейкой гость в дорогом наряде привлёк к себе любопытные взгляды последних участников пирушки.
— А этот только сейчас свалился, негодяй! Пил, как на поминках! Тащите его на свет!
— Посмотрим, что это за гусь!
— Какой-то богатый купец или рыцарь-бродяга в погоне за приключениями. Надо извлечь его из-под скамьи!
Несколько торопливых рук протянулись к спящему и положили его навзничь на полу. Но, как следует рассмотрев лицо спящего мужчины, все как один быстро отступили. В глазах похоронщиков горело тягостное изумление. Ибо тело незнакомца, облачённого в щегольские мягкие одеяния, венчала голова трупа; глубокие провалы бездонных глазниц источали смертный хлад, кожа пожелтела, ссохлась, сливаясь цветом с выпирающими костями скул, череп без волос, без ушей блестел гладкими как лёд костями…
Глухое ворчание пробежало по толпе похоронщиков. Дело встревожило их. Первым сориентировался Рэндоне.
— Что за глупая шутка! Кто из вас вытащил этого мертвеца на маскарад? Ну, признавайтесь, пока я добрый!
Повисло молчание. Они смотрели друг на друга в оцепенении, не понимая, о чём идёт речь. Ни один из них не чувствовал себя виноватым.
— Ха, — произнёс швейцарец, — сейчас это не важно, с шутником разберёмся позже. Берём его на плечи, пока есть время, и быстро на кладбище! Через два часа рассвет — времени мало; надо спешить, прежде чем наступит день. Если город узнает, мы погибли!
Они молча выполнили приказ. Шестеро похоронщиков подняли Тоссати и, положив его на плечи, вышли с ним через дверь трактира на кладбищенскую дорогу. Они шли быстро, испуганно озираясь, не подглядывает ли кто; не обращали внимания на грязь после ливня, пачкавшую им ноги по колено, брели поперёк дороги, по ямам, хлюпающим дождевой водой. Их гнал необычный страх и приказ, то ли их предводителя, то ли чей-то другой, словно какая-то внутренняя необходимость. Они ни о чём не рассуждали; не чувствовали странной теплоты покойника, не замечали что руки трупа ещё не прогнили, ни на мгновение не обратили внимания на разницу состояния головы и остального тела. Только вперёд, только быстрее, лишь бы покончить с этим!
Они погрузились в прохладные аллеи кладбища; миновали главную, прошли пару боковых и свернули направо, мимо свежих могил. Возле одной из них, укрытой в зарослях жасмина, они остановились и спустили его с плеч на землю.
— За лопаты, — раздался тихий приказ Пьетро Рэндоне.
Они жадно схватились за рукояти и принялись выбрасывать мокрые комья. Через четверть часа яма уже была глубокой.
— На дно его! — снова заговорил швейцарец.
Тоссати не дрогнул, не пошевелился; он спал, как убитый, роковым железным сном.
Торопливые чёрные руки чуть приподняли его над землёй и сбросили в яму. Глухой стук падающего тела слился с ударами мотыг и лопат, засыпающих могилу. Люди работали с редкостным рвением, как одержимые, наперегонки. Через несколько минут поверхность выровняли до полной незаметности, а свежеснятый и поспешно возвращенный на место дёрн довершил остальное.
Тогда они вздохнули; вытерли испачканными руками жемчужный пот со лба и посмотрели друг на друга странным загадочным взглядом. Затем, ничего не говоря, забрали лопаты и поспешно направились к выходу.
Было примерно два часа пополуночи. Снова начался мелкий дождь, словно просеянный сквозь решето. С кладбищенских берёз лились мокрые вереницы слёз, тихо стекая по тропинкам. Влажные ветви кустов изгибали скользкие прутья, печально раскачивая на ветру траурные листья. Серое предрассветное сияние, пробиваясь сквозь стену деревьев, удивлённо смотрело на печальное место. Какие-то недовольные птицы, ослеплённые скорбной ночной тьмой зловеще закричали среди сучьев и спрятались в густой листве. Моросил дождь, шумели деревья, пробивалась мутная заря.…
Из кладбищенских ворот украдкой выходила длинная чёрная череда похоронщиков; шаги их были тяжёлые, неуверенные, головы низко опущены на грудь…
Opowieść o grabarzu, 1918 г.
Перевод В. Спринский, июнь 2021
*
Фотографии — монументальное кладбище Стальено, Генуя, Вышеградское кладбище, Прага