Магистр, тщательно изучив главное кладбище, особенно его памятники и надгробия, вскоре выпустил книгу под названием: Satanae opus turpissimum, seu coemeterii Foscarae, regiae urbis profana violatio*. Этот небольшой литературный труд, уникальный в своём роде, напечатанный в год 1500 без указания места, где он был издан, написанный на средневековой латыни, ныне относится к старинным диковинам, забытым под грудами библиотечной пыли.

* Сатанинская непристойная история, или главного городского кладбища Фоскары нечестивое осквернение (лат.).

На основании добросовестного исследования, которое Гриф провёл над могилами, учёный исследователь пришёл к выводу, что главное кладбище в Фоскаре претерпело небывалое осквернение, каких ещё не случалось в истории христианства.

Утверждение Винцента в первый момент было встречено яростным сопротивлением и недоверием, ибо выводы магистра основывались на деталях, слишком тонких для неподготовленных глаз общины. Но когда из соседних городов вызвали на помощь художников и скульпторов, они лично подтвердили верность такого суждения, так что ничего не оставалось, как с благодарностью принять этот приговор и следовать спасительным указаниям.

А мнение Грифа и в самом деле было исключительно любопытным и оригинальным. Ибо он отмечал случаи осквернения как раз на тех великолепных памятниках, могильных стелах и роскошных надгробных изображениях, которыми фоскарское кладбище славилось на всю страну. Пресловутой стала красота сего упокоения мёртвых, и каждый путешественник, посещающий очаровательную Тоскану, должен хотя бы раз был увидеть кладбище в Фоскаре.

И, однако, магистр Винцент после детального исследования, занявшего больше месяца, показал, что за благочестивым видом достойных произведений искусства скрывается святотатство, замаскированное с поистине адским мастерством.

Эти памятники, высеченные из мрамора саркофаги и семейные гробницы, были одной сплошной цепью богохульств и сатанинских помыслов.

Из-за иератической позы надгробных ангелов выглядывал непристойный жест демона, на скованных горем устах духов скорби играла неуловимая улыбка цинизма, склонившиеся под ветром отчаяния формы кладбищенских невест дразнили пышностью тел, развевающимися каскадами волос, лицемерным срамом обнажённых персей. Большие композиции, состоящие из нескольких фигур, производили двусмысленное впечатление, как будто скульптор умышленно выбирал щекотливые темы, где граница между возвышенностью скорби и бесстыдством была неясной и шаткой.

Меньше всего сомнений вызывали надписи — знаменитые фоскарские стансы, которые своим торжественным нисходящим тоном, пронзительной важностью каденции** восхищали магистра искусной словесной вязью. Стихи эти, прочитанные наоборот, снизу вверх, были позорным, уникальным в своём цинизме отрицанием того, что они провозглашали, будучи прочитаны в обычном порядке.

Это были подлинные пеаны*** в честь сатаны и его грязных дел, святотатственные гимны против бога и святых душ, развратные песни о фалернском вине и распущенных шлюхах.

** Нисходящей интонации (лингв.).

*** Песнопения во славу богов (др.-греч.) .

Таким, по сути своей, должно было быть кладбище. Что же странного, что мёртвые не хотели на нём покоиться, что они подняли зловещий мятеж, требуя от живых убрать богохульные памятники?

Поэтому, под влиянием открытий Грифа, было решено подвергнуть кладбище основательному преображению. В течение нескольких недель все подозрительные надгробия были разрушены, плиты и статуи выкопаны, а обломки вывезены за город. На место прежних богатые семейства установили новые статуи, бедняки воткнули в могилы простые кресты. В кладбищенской часовне на протяжении трёх ночей священник совершал панихиду, завершившуюся большим очищающим богослужением.

И вот, после выполнения всех этих действий, мёртвые перестали наведываться в город, и кладбище успокоилось, погрузившись в тихую задумчивость былых лет.

Впоследствии в народе стали циркулировать всевозможные рассказы об этом событии и постепенно сложилась легенда, связанная с бывшим могильщиком Джованни Тоссати, прозванным вдруг, ни с того ни с сего, Яном Гиеной.

Этому в значительной степени способствовала смерть одного из городских плакальщиков, случившаяся вскоре после реконструкции кладбища. Этот человек сделал перед смертью весьма любопытное признание, которое объясняло внезапное исчезновение Тоссати, избавив народ от неприятных напрасных поисков рекомого беглого злодея.

Исповедь эта, передаваемая из уст в уста, широко распространилась по округе и, раскрашенная буйной фантазией людей, со временем вошла в круг тех мрачных рассказов и легенд, которые, рождаясь словно из пустоты и безумия, прядут свои чёрные нити на прялках душных вечеров.…

Джованни Тоссати впервые появился в Фоскаре примерно лет двадцать назад. Одетый бедно, чуть ли не в лохмотья, он сразу вызвал всеобщее подозрение, и община даже хотела изгнать его из города. Однако вскоре он сумел завоевать расположение местных жителей и властей, которым он представился обедневшим каменщиком и скульптором надгробий. Подвергнутый пробному экзамену, он продемонстрировал отличные способности и умения в своём искусстве.

Поэтому ему не только разрешили остаться в городе, но и, поддавшись странным настойчивым просьбам скульптора, назначили его могильщиком при главном кладбище; отныне он должен был устанавливать надгробия и хоронить мёртвых.

Ибо он утверждал, что одновременное выполнение этих двух обязанностей составляет для него неразрывное единство, что оказание последней услуги усопшим в данном случае теснейшим образом связано с его стелографическим искусством, и он не смог бы создать достойный памятник покойнику, не похоронив его перед тем собственными руками. Поэтому даже впоследствии, несмотря на то что слава о нём распространилась широко и он стал известен далеко за пределами города, Тоссати ни разу не принял ни одного исключительно выгодного предложения, которые ему делали со всех сторон, увековечивая память умерших исключительно на своём кладбище.

Поначалу это чудачество давало немало поводов для шуток и насмешек, но со временем народ привык к необычным прихотям камнереза-могильщика, ибо те творения, что вышли из-под его зубила вскоре получили всеобщее признание даже у первоклассных знатоков. Скромное до сих пор кладбище в течение нескольких лет стало шедевром надгробного искусства и гордостью Фоскары, которой теперь завидовали другие города.

Из оборванного лаццарони он превратился в уважаемого гражданина, пользующегося всеобщим почтением, человека состоятельного, влиятельного и значительного. В конце концов его избрали в магистрат и он занял место председателя городского объединения. Занимая такие серьёзные должности, он уже не хоронил лично, а пользовался услугами целого отряда помощников-землекопов, которых он обучил поистине удивительным образом. Вообще Тоссати ввёл в процесс похорон ряд оригинальных улучшений, которые наполовину сокращали работу и ускоряли темп действий. Тем не менее, оставаясь верным своему старому правилу, он не пропускал ни одного погребения и лично следил за его ходом.

Когда тело опускали в могилу, он сам сбрасывал лопатой первый ком земли, всё остальное же оставлял на служителей. Таким образом, могильщицкие функции Тоссати приобрели какой-то символический характер, постепенно превратившись всего лишь в добрые воспоминания. Но их внешние признаки остались, и он ни за какую цену не отступил бы от привычного обычая.

Джованни Тоссати вообще был необычным человеком. Одним своим внешним видом он обращал на себя внимание прохожих.

Высокий, плечистый, с широким мрачным лицом, он вечно улыбался, загадочно искривляя губы. Взор у него был какой-то неуверенный, чуть опущенный вниз; вероятно, взгляд его невольно приспособился к способу удерживания головы, всегда склонённой к земле, которую, казалось, он внимательно осматривал.

Городские шутники говорили, что Тоссати вынюхивает трупы. Несмотря на славу искусного скульптора, самого могильщика не любили. Люди боялись его и уступали дорогу. Бытовало даже предубеждение, что встреча с ним в ранний час сулит недоброе.

Поэтому, когда после десяти лет жизни в Фоскаре он решил жениться, ни одна из горожанок не хотела отдавать ему руку. Их не соблазняла безмерная зажиточность Джованни, не прельщали обещания жизни в достатке.

В конце концов он женился на бедной работнице из соседней деревни, сироте, отданной на милость судьбы. Но счастья в семейной жизни он не обрёл. После года брака жена родила ему двух близнецов: одного мёртвого, другого необычайно обезображенного в утробе матери. Уродец, непохожий на человеческого ребёнка, умер на третий день после родов. Обезумевшая женщина внезапно исчезла из дома, и все поиски беглянки не увенчались успехом.

С тех пор он жил на кладбище один в своём белом каменном доме, и людей видел разве что на похоронах. Только ночами допоздна горел свет в окнах его жилища и не раз доносились оттуда до соседей хриплые возгласы пьяных людей. Тоссати чуть ли не каждую ночь принимал у себя каких-то гостей; но, вне всякого сомнения, не из числа жителей Фоскары — по крайней мере, никто в городе этим не хвастался.

К дому могильщика подъезжали какие-то экипажи, иногда даже богато украшенные кареты — их них выходили какие-то незнакомые люди из неведомых краёв и проходили внутрь, — то снова, скрипя, вкатывались через въездные ворота тяжёлые повозки, обычно пустые, на которые грузили какие-то ящики, прочно обшитые свёртки, чтобы вывезти их неизвестно куда до рассвета.

За всеми этими таинственными действиями скульптора город следил лишь издалека, не смея вмешиваться в дела странного человека, от которых веяло страхом и ужасом.

Уже тогда могильщика и его дом окутывали мрачные легенды, с годами обраставшие жуткими подробностями, кладбищенские сплетни, пропитанные разложением трупов и миазмами гнили.

Говорили, что Яна навещают мёртвые и ведут с ним по ночам тайные разговоры о потусторонних делах. Поэтому никто не смел подкрадываться к ярко освещённым окнам и подглядывать за гостями.

Тоссати знал об окружающих его слухах и не старался их опровергать; словно он силился опутать себя ещё более плотной сетью тайн, чтобы скрыть за ними свою тёмную жизнь.

Всё состояние святотатца выросло из кладбищенской земли, его дом, имущество и сама жизнь с годами пропиталась трупной скверной. И всё ему сходило с рук. Пока он ходил по улицам Фоскары мёртвые, казалось, терпеливо переносили нанесённые оскорбления; как будто демон зла, заключённый в этом человеке, держал на привязи мир теней, словно сатанинская воля могильщика сковывала все проявления мятежа осквернённых покойников. Тоссати по-прежнему ходил по свету, высокий, слегка сутулый, и всегда улыбался неведомо кому. Улыбка эта в последние годы его земных скитаний ни на секунду не сходила с его с лица, и даже сделалась как бы мягче. Вообще лицо Тоссати в те времена производило впечатление мумии с застывшим навеки выражением: то было неизменно улыбающееся лицо милейшего добродушного человека: скульптор уже несколько лет постоянно носил маску. Материал, из которого он её сделал, столь искусно имитировал человеческую кожу, а маска столь плотно прилегала к лицу, что была совершенно незаметной: так что он свободно ходил среди людей, не вызывая ни подозрений, ни смеха.

Лишь случай открыл в те годы его истинное лицо; странное, исключительное происшествие, после которого его больше не должен был видеть никто из живущих…

Случилось это осенью, в один из тех печальных дождливых дней, когда набухшая от влаги земля окутывается мглистой дымкой, а оплакиваемый дождём мир погружается в мрачную задумчивость.

Днём, в страшное ненастье, состоялось погребение; город хоронил богатого обывателя, пользовавшегося всеобщим уважением купца и владельца шёлковых прядилен. Огромный траурный кортеж, состоящий из представителей главных мещанских семейств, всех цехов и молодёжи высшего света сопроводил покойного на кладбище, где он упокоился в семейной гробнице.

Тоссати в тот день был в приподнятом настроении и с удовольствием украдкой потирал руки. Покойный был человеком необычайно состоятельным, и в гроб его положили в весьма дорогих одеждах; снимая труп с катафалка, могильщик заметил на мизинце и среднем пальце два бриллиантовых перстня, а на груди бесценную рубиновую заколку. Кроме того он уже давно не хоронил тело, сохранившееся в таком хорошем состоянии и пригодное для анатомических исследований; старый профессор из Падуи на этот раз будет весьма доволен. Двойная добыча обещала быть весьма солидной; правда, она требовала умелого и кропотливого труда, главным образом потому, что гробница была надёжно закрыта, но дело стоило потраченных на него усилий.

Вечером ему вдруг пришло желание заглянуть в аустерию «Под Гиеной», неподалёку от кладбища, который он основал в тайне от всех. Заведение это, благодаря его скрытым стараниям и средствам разместившееся в доме, построенном в незапамятные времена, окрестил этим странным названием некий никому не известный плотник, прибывший по специальному требованию могильщика.

Название это подтверждал фронтон дома с изображением каменной гиены, выгнувшей свой пятнистый хребет над остатками падали. Вскоре усадьба стала сборным пунктом факельщиков, возниц катафалков и скорбящих, которые после каждого похорон совершали здесь поминки, пропивая свежий заработок.

Джованни, как правило, не показывался в этом притоне азартных игр и ночных кутежей, хотя и любил прогуливаться рядом с ним ночной порой, прислушиваясь к пьяному веселью своих людей.

Однако в тот вечер он не смог удержаться от соблазна и решил инкогнито влиться в толпу кладбищенской обслуги. Чтобы его не узнали, он переоделся в богатый наряд шляхтича из высшего сословия, надел неизменную маску, поправил бороду и, напялив на голову широкополую рыцарскую шляпу, вошёл в трактир раньше других, чтобы свободно наблюдать погребальный банкет своих «детей».

В тот вечер в трактир набилось много людей самых разных сословий и профессий — пора была слякотная, домашняя скука угнетала, да к тому же храмовый праздник, приходившийся на следующий день, привлёк много гостей со всей округи. Хозяин заведения, хитрый, лукаво улыбающийся старик, бегал от стола к столу как волчок, крутился, покашливал, подливал вина, предлагал затянуть песню. Компания бродячих цыган, присев в углу зала, заиграла печальные диковатые песни, им вторили лиры слепых стариков.

Около восьми часов вечера вошел возница катафалка с факельщиками, и таверна приобрела характерный для неё стиль.

Тоссати не принимал участия в разговоре. Забравшись в тёмный угол зала, он закрыл лицо широкой полой шляпы, опасаясь, что его могут узнать, и лишь молчаливо опустошал бесчисленные кубки старого мёда; он слушал и наблюдал.

Веселье достигло своей вершины, настроение, особенно после появления похоронщиков, было отменным. Сыпались анекдоты, искрились остроты, взрывались ракеты шуток. Пьетро Рэндоне, швейцарский участник траурной церемонии, высокий, худой, как тростинка, наипаче превзошёл товарищей в рассказывании сальных историй, основу которых он черпал из собственных переживаний.

Около полуночи трактир начал пустеть. Уставшие от пьянства гости поодиночке выбирались из прокуренного зала и исчезали в черноте ночи. Тоссати, перебрав свою меру, задремал. Рука лениво опустилась на стол, стягивая с отяжелевшей головы защищавшую его от посторонних взоров шляпу. В какой-то миг побеждённое вином тело соскользнуло со скамьи и тяжело свалилось на пол. Могильщик не просыпался; пьяный сон совершенно одолел его. Добродушная маска, зацепившись за ножку стола, соскользнула с лица и с тихим шорохом упала под стул. За шумом и суетой на это не сразу обратили внимание, и Джованни мирно спал под скамейкой, никем не тревожимый.

Но когда после двенадцати аустерия опустела и осталось только чёрное братство смерти, лежащий под скамейкой гость в дорогом наряде привлёк к себе любопытные взгляды последних участников пирушки.

— А этот только сейчас свалился, негодяй! Пил, как на поминках! Тащите его на свет!

— Посмотрим, что это за гусь!

— Какой-то богатый купец или рыцарь-бродяга в погоне за приключениями. Надо извлечь его из-под скамьи!

Несколько торопливых рук протянулись к спящему и положили его навзничь на полу. Но, как следует рассмотрев лицо спящего мужчины, все как один быстро отступили. В глазах похоронщиков горело тягостное изумление. Ибо тело незнакомца, облачённого в щегольские мягкие одеяния, венчала голова трупа; глубокие провалы бездонных глазниц источали смертный хлад, кожа пожелтела, ссохлась, сливаясь цветом с выпирающими костями скул, череп без волос, без ушей блестел гладкими как лёд костями…

Глухое ворчание пробежало по толпе похоронщиков. Дело встревожило их. Первым сориентировался Рэндоне.

— Что за глупая шутка! Кто из вас вытащил этого мертвеца на маскарад? Ну, признавайтесь, пока я добрый!

Повисло молчание. Они смотрели друг на друга в оцепенении, не понимая, о чём идёт речь. Ни один из них не чувствовал себя виноватым.

— Ха, — произнёс швейцарец, — сейчас это не важно, с шутником разберёмся позже. Берём его на плечи, пока есть время, и быстро на кладбище! Через два часа рассвет — времени мало; надо спешить, прежде чем наступит день. Если город узнает, мы погибли!

Они молча выполнили приказ. Шестеро похоронщиков подняли Тоссати и, положив его на плечи, вышли с ним через дверь трактира на кладбищенскую дорогу. Они шли быстро, испуганно озираясь, не подглядывает ли кто; не обращали внимания на грязь после ливня, пачкавшую им ноги по колено, брели поперёк дороги, по ямам, хлюпающим дождевой водой. Их гнал необычный страх и приказ, то ли их предводителя, то ли чей-то другой, словно какая-то внутренняя необходимость. Они ни о чём не рассуждали; не чувствовали странной теплоты покойника, не замечали что руки трупа ещё не прогнили, ни на мгновение не обратили внимания на разницу состояния головы и остального тела. Только вперёд, только быстрее, лишь бы покончить с этим!

Они погрузились в прохладные аллеи кладбища; миновали главную, прошли пару боковых и свернули направо, мимо свежих могил. Возле одной из них, укрытой в зарослях жасмина, они остановились и спустили его с плеч на землю.

— За лопаты, — раздался тихий приказ Пьетро Рэндоне.

Они жадно схватились за рукояти и принялись выбрасывать мокрые комья. Через четверть часа яма уже была глубокой.

— На дно его! — снова заговорил швейцарец.

Тоссати не дрогнул, не пошевелился; он спал, как убитый, роковым железным сном.

Торопливые чёрные руки чуть приподняли его над землёй и сбросили в яму. Глухой стук падающего тела слился с ударами мотыг и лопат, засыпающих могилу. Люди работали с редкостным рвением, как одержимые, наперегонки. Через несколько минут поверхность выровняли до полной незаметности, а свежеснятый и поспешно возвращенный на место дёрн довершил остальное.

Тогда они вздохнули; вытерли испачканными руками жемчужный пот со лба и посмотрели друг на друга странным загадочным взглядом. Затем, ничего не говоря, забрали лопаты и поспешно направились к выходу.

Было примерно два часа пополуночи. Снова начался мелкий дождь, словно просеянный сквозь решето. С кладбищенских берёз лились мокрые вереницы слёз, тихо стекая по тропинкам. Влажные ветви кустов изгибали скользкие прутья, печально раскачивая на ветру траурные листья. Серое предрассветное сияние, пробиваясь сквозь стену деревьев, удивлённо смотрело на печальное место. Какие-то недовольные птицы, ослеплённые скорбной ночной тьмой зловеще закричали среди сучьев и спрятались в густой листве. Моросил дождь, шумели деревья, пробивалась мутная заря.…

Из кладбищенских ворот украдкой выходила длинная чёрная череда похоронщиков; шаги их были тяжёлые, неуверенные, головы низко опущены на грудь…

Opowieść o grabarzu, 1918 г.

Перевод В. Спринский, июнь 2021

*

Фотографии — монументальное кладбище Стальено, Генуя, Вышеградское кладбище, Прага

Малигрис властвовал над духами воздушных высот и земных глубин, повелевал солнечными и лунными демонами и установил своё господство над живыми и мёртвыми. Ни один маг древнего мира не мог соперничать с ним на пике его могущества. И всё же легенды гласят, что он становился всё более несчастным в собственной порочности, отгородившись от человечества своей высокой магией. В конце концов, демон одиночества одолел даже его жадную жажду знаний. Все люди избегали его и боялись ступать в тень башни чародея. В итоге Малигрис на долгие десятилетия заперся в своём величественном убежище, а его единственной компанией стали призванные бесы, призраки и вызываемые время от времени демоны.

После столетий сверхъестественного существования старый Малигрис наконец умер, сидя на своём огромном троне из кости мастодонта, чёрного дерева и хрусталя. И всё же его колдовство продолжало жить и после смерти в виде неземных духов, охранявших его башню-усыпальницу от воров и мародёров. Долготерпеливым владыкам Посейдониса не стало легче, когда они услышали весть о кончине чародея, ибо даже после его смерти ужас перед Малигрисом не отпускал их сердца. Башня Малигриса возвышалась над городом, подобно надгробию титана. Ни один бальзамировщик не пришёл в неё, чтобы применить своё искусство сохранения мёртвых к иссохшему трупу Малигриса. Долгие годы он гнил на своём высоком троне. В конце концов океан поглотил последние осколки Атлантиды. Приливные волны затопили улицы и сады Посейдониса, и проклятая башня рухнула вместе с остальной частью столицы. Малигрис, как и его легендарное королевство, наконец исчез с лица земли.

По крайней мере, так гласят легенды.

Однако история пишется руками людей, а люди подвержены ошибкам, непостоянны и часто забывают об истине. Именно поиск истины движет мудрецами и волшебниками. Я искал её не только в словах ненадёжных людей. Я находил её у духов, которые бродят по затерянным и отдалённым местам. Я искал её в запредельных мирах, где бессмертные дьяволы смеются над глупостью человечества. Так я узнал великую тайну, которая преследует меня по сей день. Я услышал её из уст семи инфернальных духов и сонма безымянных призраков. Вот суть этой ужасной правды:

Малигрис никогда не умирал.

Ужас старой Атлантиды, чародей, чьи высохшие кости никогда не покидали своего трона, величайший волшебник древнего мира, продолжает жить. Подобно паразиту, вторгшемуся в организм хозяина, дух Малигриса заражает и разлагает мир живых. Вся огромная Земля страдает от него. Да, Малигрис жив, и его вечная горечь, его гноящаяся злоба, точно яд, пропитывает пространство и время.

Чтобы объяснить это, я должен снова вернуться к глубокому и неизбывному одиночеству Малигриса. Его попытка вызвать дух Нилиссы, давно умершей возлюбленной его юности, закончилась поражением и разочарованием. Пообщавшись с тенью своей умершей любви, Малигрис понял, что больше не видит глубины её красоты и не чувствует той страсти, что воспламеняла его юность. Из уст демонического слуги он узнал, что никогда не сможет вернуть эту утраченную любовь, вызвав дух Нилиссы, потому что сам чародей с годами изменился и постарел. Страсть юности больше не владела его телом, ибо он был уже не тем человеком, что любил её. Поэтому её призрак не смог ни взволновать его, ни облегчить одиночество.

Эксперимент с некромантическим романом оказался неудачным, и одиночество чародея продолжалось до тех пор, пока не переросло в неистовую похоть. Ни одна живая наложница не могла удовлетворить его, даже те, которых присылали по указу владык Посейдониса. Он не мог полюбить рабыню, да и ни одна рабыня не смогла бы полюбить столь ужасающего хозяина. Старый и жалкий, снедаемый грехом алчной плотской страсти, Малигрис отверг живых и вновь обратился к преследованию мёртвых. Он искал в преисподнем мире бродячих духов мудрости и погибели. Его третий глаз рыскал по звёздам в поисках космических сущностей, коих можно было бы заманить в ловушку и заключить в паутину заклинаний. И вот, в своей лаборатории, среди тонких механизмов из стекла и кости ему удалось поймать бестелесный разум, дрейфующий в потоках времени.

Заключив этот транстемпоральный разум в сферу из зачарованного янтаря, Малигрис допрашивал его с помощью заклинаний, специально разработанных для мучения бестелесных сущностей. Он узнал, что в его ловушку попало сознание продвинутого существа, находящегося в процессе путешествия из первобытного прошлого Земли в тело-носитель где-то в далёком будущем. О цели его путешествия во времени Малигрис мог только догадываться. Однако он отказался освобождать бесплотную сущность от мистических уз, прервавших её путешествие.

Его мысли вновь обратились к Нилиссе. Если бы ему удалось выведать у чуждой сущности в сфере секреты ментальных путешествий во времени, он мог бы отправить свой постаревший разум обратно, чтобы вселиться в своё молодое тело. Снова стать молодым, при этом обладая всеми знаниями и силами своего старшего «я» — возлечь с Нилиссой во плоти, снова познать великолепие юности. Только это могло бы удовлетворить его похоть. Его всемогущий зрелый разум полностью заменил бы уязвимый юный, развеяв его на все четыре стороны с помощью своего развитого колдовства. Таким образом, он мог снова вселиться в своё юное тело на любой желаемый срок.

Этот план сулил нечто большее, чем просто физическое удовлетворение. Он не только вернул бы себе плотское великолепие своего молодого «я», но и смог бы заново прожить большую часть своей жизни но уже без всех былых ошибок, которые он мог бы исправить, всех предательств, которых мог бы избежать или за которые смог бы отомстить; он мог бы переделать весь мир согласно своему ви́дению. Но сначала он снова познает жар постели Нилиссы, как познал его много лет назад.

Посредством психического допроса он открыл мысли захваченного чужака. Он пришёл к пониманию, что это один из представителей древней расы, населявшей Землю за много эпох до рождения человечества. Их называли Великой Расой Йит, и они господствовали в первобытных болотах древности. Захваченный йит совершал ментальное паломничество во времени, что было свойственно некоторым членам его общества. Эти существа часто отправляли своё тонкое чувствительное сознание через пропасти времени, чтобы занять тела существ, обитающих в грядущих временах. Тем временем разумы этих украденных тел отправлялись назад по временной линии, чтобы оказаться запертыми в отвратительных телах путешествующих во времени йитов.

Малигрис пришёл в восторг, узнав об этом обычае. Это убедило его в том, что транстемпоральный перенос разума в его молодое «я» действительно возможен. Он уничтожит свой молодой разум, заменив его зрелым сознанием. Такое завоевание не было равносильным убийству — скорее это напоминало самоубийство, за исключением того, что он не умер бы по-настоящему. Его старшее «я» просто заменит его младшее «я» и вновь обретёт своё сильное и жизнестойкое тело.

С помощью пыточных заклинаний он потребовал, чтобы йитианский пленник открыл ему свой способ перемещения во времени. Сущность в сфере сопротивлялась, но в конце концов сдалась под воздействием боли. Она пригласила Малигриса в глубины своего разума, и Малигрис не разглядел в этом приглашении поджидавшую его ловушку. Возможно, его ослепили амбиции или, быть может, то была неистовая похоть, которая заставляла его думать только о постели Нилиссы. Поэтому он соединил своё сознание с сознанием своего пленника и обнаружил, что запутался в паутине чужих мыслей.

Целыми днями он сидел в своём кресле, похожем на трон, и смотрел в янтарную сферу, ведя молчаливый мысленный конфликт с тем, что в нём находилось. В последнем акте восстания заключённый в тюрьму разум йита попытался уничтожить сам себя, но Малигрис с помощью своей железной воли предотвратил этот побег. При этом он случайно соединил свой разум с разумом сущности, заключив собственное сознание внутри сферы, лежащей на коленях его лишённого разума тела.

Внутри сферы кипел огненный шторм воспоминаний, данных и концепций, сплавляя разум Малигриса и разум чужака в единый интеллект. Малигрис полностью понял йитов, и это понимание грозило уничтожить его человеческий разум. Только мастерское владение колдовством предотвратило гибель его собственной сущности, но она оказалась радикальным образом изменена. Теперь он тоже был бестелесным интеллектом со смешанным сознанием и пленником своей собственной сферической тюрьмы.

Возможно, именно в этот момент Малигрис лишился остатков рассудка.

Был лишь один способ выбраться из янтарной сферы. Используя силу вновь обретённых воспоминаний, взывая к йитской мудрости, как утопающий цепляется за обломок дрейфующего дерева, Малигрис отправил своё изменённое сознание в прошлое. Он увидел в глубинах безвременной пустоты искорку света, которая была первоначальной точкой отправления йита, и поплыл к ней. Вернее, он позволил ревущим течениям времени нести его к ней, как кусок болтающегося во времени обломка кораблекрушения.

Кристалл, лежавший на коленях его царственного трупа, раскололся и рассыпался в пыль.

Он пробудился в теле йита, где-то в далёком прошлом, когда земная кора ещё не остыла. Это была физическая сущность путешественника во времени, которого он захватил и ментально поглотил. Если бы Малигрис к этому моменту ещё не был безумцем, то, несомненно, пребывание в столь гротескной физической форме довело бы его до сумасшествия. Осмотрев себя тремя новыми глазами, расположенными на длинной гибкой шее, Малигрис обнаружил три больших усика, двойные клешни, напоминающие клешни гигантских раков, и четыре рта, похожие на флейты. Внизу его высокого конического туловища виднелись похожие на слизней выступы. С его тыквообразной головы свисала борода из меньших усиков.

Телепатия йита, которую он обрёл вместе с телом, позволяла ему ощущать вокруг себя множество йитских разумов. В башне, полной причудливого алхимического оборудования, находились сотни его собратьев. За стенами священной башни из бледно-зелёного камня его гибридный разум ощущал тысячи таких существ, подобно свечам, горящим во тьме. Они двигались через город неописуемой красоты и немыслимого ужаса, целая нация растительных бегемотов со своей собственной магией, технологиями, языками и архитектурой. За пределами города он увидел ещё несколько таких же полисов. В то время йиты населяли все климатические зоны вулканической Земли. Малигрис затрепетал внутри своей растительной плоти, когда его телепатические чувства уловили глухую вибрацию древних чёрных башен, стоявших в запретных местах между городами. Его охватила аура древнего зла и предчувствие гибели.

Захваченный чуждыми ощущениями, Малигрис бродил среди подобных ему нелюдей. Многие из них были заняты написанием повествований о своих путешествиях во времени, другие конструировали жутковатые механизмы или экспериментировали с формированием первобытной плоти. Никто из йитов не чувствовал человеческого разума Малигриса в теле своего соплеменника, а может, им было всё равно. Обмен разумами с обитателями других эпох был довольно распространённым явлением среди йитов священной башни. Они были исследователями, учёными и историками. Пока Малигрис не вмешивался в ход их исследований, он мог беспрепятственно бродить по их владениям.

В конце концов, до него дошло, что Атлантида и жизнь, которую он жаждал вернуть, находятся далеко в будущем, возможно, в миллиарде лет. В своём прошлом он сбежал из янтарной сферы, заняв тело йита, а теперь должен сбежать из эпохи йитов, вновь заняв своё собственное тело в будущем. Поэтому он проигнорировал огромную коллекцию чудес, выставленных в башне, и нашёл комнату, где располагались стеклянно-металлические машины, основной функцией которых было перемещение во времени. Воспоминания йита теперь принадлежали ему, поэтому он знал, как управлять такими машинами сдвигающими время, пользуясь неуклюжими когтями и дрожащими усиками.

Чего Малигрис не знал, так это степени повреждений, которые получил его собственный разум и разум сущности, которую он поглотил. Его понимание механизма перемещения во времени было неполным, и он направил свой интеллект в будущее без определённой цели или пункта назначения. Бестелесный и беспомощный, его гибридный разум парил в пустых измерениях между временем и пространством. Бесконечная перспектива астральных сфер уводила его всё дальше и дальше от земных забот. Целую вечность он дрейфовал во вневременном домене, не обладая ни формой, ни материей — тень вне времени, которую швыряло, как бутылку, по волнам тёмного океана.

Несомненно, Малигрис к этому моменту уже сошёл с ума. Или, возможно, он вышел далеко за пределы безумия.

Словно призрак, он дрейфовал в областях за гранью реальности. Нет способа измерить ход времени там, где его не существует. И всё же, в конце концов, к Малигрису вернулась искра разума, и он повлёк себя через бесконечность к Земле, которую помнил. Он вращался на высокой орбите планеты, существуя без субстанции и не имея возможности достичь её. Он полз или дрейфовал в эфире в течение ещё одного безмерного периода, пока не обнаружил крошечную трещину во времени.

Тогда Малигрис снова выскользнул в мир живых. На этот раз его тело было человеческим или почти человеческим. Примитивный разум, который его сознание разрушило и заменило, развеялся как тающий дым. Теперь грубое тело принадлежало только ему. Он дрожал от холода — ощущение, которое он почти забыл, как и большинство других. Его конечности были толстыми и волосатыми, он лежал на каменном выступе, а в небе над ним гремел гром и сверкали молнии. Ощупал своё лицо человеческими руками, грязными и мозолистыми, испещрёнными шрамами. Он обнаружил густую грязную бороду и длинную гриву с кучей запутавшихся в ней колючек и листьев. Над глазами он нащупал толстые костяные надбровья. Затем широко раскрыл ноздри и почувствовал запах мокрого леса и дождя. Он вдыхал ароматы огромных папоротников и плодородной почвы, запахи помёта рептилий и тигров среди деревьев и животную вонь собственного тела.

Он был одиноким неандертальцем, пытавшимся выжить в путешествии к своему поселению. Это Малигрис понял сразу, но больше ничего сказать не мог. По крайней мере, он снова находился в этом мире. Это был не Посейдонис, но он мог использовать своё сильное первобытное тело, чтобы построить здесь империю. Его могущество могло легко сделать его богом первобытного народа. Он вызвал магический огонь под нависающей скалой и грелся у него, пока буря катилась над миром.

«Меня зовут Малигрис, — напомнил он себе. — Ужас Атлантиды...» Он рассказывал себе истории, иногда смешивая воспоминания из своей человеческой и йитианской жизни. С рассветом он отправится на поиски пищи, а затем найдёт каких-то первобытных людей, чтобы покорить их и властвовать над ними. В этом месте для него не будет Нилиссы, но наверняка найдутся самки. Его новое тело отозвалось на эту мысль приливом крови, а нарастающее вожделение заставило завыть на луну.

Тигриный запах заполнил его ноздри слишком поздно: зверь спрыгнул с высокой скалы и разорвал его грубое тело в клочья. Малигрис почувствовал ужасную боль от этой смерти, но его разум не погиб вместе с украденным телом. Вместо этого он снова оказался выброшен за пределы течения времени, влекомый странным притяжением, подобно пузырю, поднимающемуся из глубин к поверхности тёмного океана. Он вновь оказался заброшен в бесформенные области вне времени.

И снова он полз через пустоту, используя остатки своего колдовства и знания о йитианских путешествиях во времени. В своё второе возвращение в мир живых он обнаружил себя в теле многострадальной девушки-рабыни из Древнего Египта. Такое существование не привлекало чародея, но он не мог разорвать физические узы его цепей. Самоубийство было единственным выходом, пока ей не помешали в этом жестокие хозяева. Девушка перерезала себе запястья осколком разбитого глиняного горшка и, когда она истекла кровью, Малигрис снова выпал из этого мира.

В третий раз он ворвался во вращающуюся земную сферу, вселившись в тело солдата на какой-то войне в далёком будущем. Мир, казалось, взорвался огнём и громом, когда он вместе со своими товарищами по оружию скорчился в грязном окопе, сжимая в руках винтовку. Малигрис решил, что с его колдовскими знаниями ему не составит труда вырваться из этой войны. Когда пришло время атаковать врага, он поднялся в атаку по приказу командира с остальными парнями только для того, чтобы через пять шагов получить пулю в лоб.

И снова его бестелесное сознание выскользнуло за пределы времени и пространства. И снова он нырнул в поток времени. И снова, и снова.

Не было способа контролировать, когда и где в каждый следующий раз появится его сознание. Возможно, это мог бы сделать йит, но остатки его разума были так же повреждены, как и разум Малигриса. Жажда Малигриса обрести живое тело и вернуться к славе в физическом мире поглощала сейчас все остальные видения. Нилисса и наслаждения её любви были забыты.

Малигрис мечтал только о завоеваниях.

Каждый раз, попадая в тело, не подходящее для его целей, он кончал жизнь самоубийством и начинал всё сначала. На протяжении всей человеческой истории, доисторических времён и грядущих дней он появлялся в десятках тысяч разных тел, и в некоторых из них ему удалось построить кровавые империи. Он стал владыкой древнего Вавилона, замышляя убийства соперников и завоёвывая репутацию величайшего чародея той эпохи. Однако смертность взяла своё, и его вавилонское тело умерло от какой-то безымянной болезни, для которой не было лекарства.

Другую империю он создал в следующем тысячелетии, вселившись в тело перспективного диктатора, который отправился покорять большую часть Европы. По его прихоти разворачивались массовые организованные бойни, целые расы уничтожались и стирались с лица земли. Все декадентские удовольствия и садистские ритуалы этой тёмной империи проистекали из извращённого разума Малигриса, но никто из тех, кто выполнял его приказы, кто поклонялся его жестокости как живому богу, никогда не слышал его истинного имени. Иногда даже он сам забывал о себе, погружаясь в разврат завоеваний и плотских трофеев, пока ночные кошмары не напоминали ему об этом. В конце концов, ему надоел этот фарс, и диктатор покончил с собой.

Преследуемый грёзами о золотой Атлантиде, Малигрис жаждал вернуться к своим истокам. Но с таким же успехом он мог пытаться найти иголку в стоге сена. Он снова вклинился в историю, используя захваченные тела для изучения древних текстов и совершенствования колдовского мастерства. Теперь его целью стало желание овладеть течением времени, чтобы вернуться к себе домой в Атлантиду. Эта мечта стала его главной навязчивой идеей, хотя новая тысяча жизней так и не привела его туда.

Он был жителем племени, который вёл свой народ убивать их мирных противников. Он был убийцей, чьи преступления обросли кровавыми легендами в городах Европы. Однажды он вселился в жукоподобное тело, характерное для расы, которая унаследует Землю спустя долгое время после того как человечество истребит себя. В телах насекомых этого далёкого будущего он почувствовал знакомые разумы йитов, которые перенесли сознание всего своего населения в эту грядущую расу, чтобы избежать собственного доисторического вымирания. Распознав в Малигрисе какую-то темпоральную заразу, они изгнали его из временного потока, разорвав тело носителя на куски.

В другую эпоху он стал коварным священнослужителем, попавшимся в ловушку церкви бесстрастной великой религии, которую он развратил садизмом и демонологией. Он вселялся в пиратов и учёных, инквизиторов и рабов. Он жил жизнями крестьян и королевских особ, примитивистов и футуристов, моряков, банкиров, художников и политиков. Однажды он вселился в тело писателя, чьи рассказы о мрачных космических истинах считались фантастикой, но чьи идеи проникли в мировое сознание. Вновь и вновь он основывал культы смерти и поощрял восстания, выливавшиеся в кровавые бойни. Он превращал надежды на будущее в жалкие тёмные века, вымещая свою злобу на человечество, как в личном, так и в глобальном масштабе.

Есть только одна постоянная черта, которой отмечены появления Малигриса на протяжении всей прошлой и грядущей истории. Разложение, насилие и разрушение следуют за ним, куда бы он ни отправился. Каждая прожитая жизнь, каждая перенесённая смерть лишь усугубляют его злобу. Теперь он слепой призрак, появляющийся в мире в случайное время и в случайных местах, проклятие человечества. Его одержимость переросла в ненависть ко всему живому. Жестокость и смерть предвещают его непредсказуемые визиты. Малигрис нанёс кровавые шрамы прошлому, искажая тем самым ход истории.

В каждой культуре, в каждом времени и эпохе существуют легенды о духе зла, причиняющем страдания человечеству. Имена этого существа варьируются от народа к народу, от религии к религии, от эпохи к эпохе. Однако тьма не перестаёт возвращаться. Возникает очередная империя, построенная на растоптанных костях невинных. Великих людей пожирает коррупция, мировые лидеры становятся деспотами-убийцами, улыбчивые юноши превращаются в серийных убийц. Матери душат младенцев в колыбели, отцы забивают своих любимых, как скот. Тихие незнакомцы совершают убийства.

Истинное имя всех этих злодеев — Малигрис. Он может быть кем угодно и когда угодно. Он может скрываться за добрым лицом того, кого вы знаете. Возможно, вы уже поклялись ему в верности. Или убили во имя его.

Я говорю вам об этом, потому что знание — это знание.

Пусть кто-то другой несёт это бремя.

Малигрис жив.

Перевод В. Спринский, Е. Миронова