Кводомасс знал, что перед человеком, который хочет совокупиться с упырём, стоит три препятствия. Первое из них — их уродство. Существует множество историй о людях, сходивших с ума от одного их вида. Сопоставив рассказы таких очевидцев, насколько это представляется возможным, их облик отдалённо напоминает человеческий, хотя они выглядят гротескно долговязыми и тощими. В разных историях к этому добавляются челюсти гиены, когти ленивца и горб дикого кабана, спрятанные под кожей, цвет и текстура которой вызывают сравнение с самыми страшными болезнями и даже с поздними стадиями разложения. Кводомасс следовал своему руководящему гению во всём, куда только мог присунуть, иногда с помощью грубой хирургии и не обращая внимания на наличие признаков жизни, и его единственным беспокойством было то, что упыри могут оказаться не соответствующими своей столь пикантной репутации.

Страх, второе препятствие, можно было преодолеть почти так же легко. Кводомасс сомневался, что вурдалаки могли хоть немного сравниться по своей свирепости с теми толпами, которые жаждали разорвать художника на куски за его наименее популярные триумфы. Он и сам частенько развлекался, присоединяясь к таким толпам, чтобы обрушиться на создателя шедевра с ещё бо́льшим количеством слёз и проклятий, чем убитый горем родитель или супруг. У него хватало смелости доверять своей удаче — в отличие от большинства мужчин, какими они ему представлялись.

Единственным реальным препятствием было найти упыря. Эти существа настолько коварны и неуловимы, что передовые мыслители отрицали их существование. Этот скептицизм не разделяют те, кто часто посещает кладбища по ночам, и всем таким людям, к которым Кводомасс пытался подобрать ключики, было что рассказать. Они слышали смех упырей, чуяли их зловоние или натыкались на остатки их неряшливых пиршеств. И хотя никто из них не видел вурдалаков наяву, надёжные знакомые их самых надёжных друзей видели.

Настойчивость, как он считал, была самым ярким из его достоинств. Он мог провести месяцы в преследовании человеческой цели; на нечеловеческую можно было бы потратить целые годы. В дождливые дни, когда ему не удавалось найти работу носильщика на центральном рынке Кроталорна, он бродил среди величественных гробниц и открытых ям Холма Грезящих, изучая пейзаж, который начал преследовать его по ночам. Он оправдывал свои ночные визиты тем, что выполнял поручения сторожей и даже выходил в обходы вместо тех, кто был слишком пьян, чтобы работать. Сделавшись известной фигурой, он получал больше чаевых, таская грузы для грабителей могил. Сурово судя всех, кроме себя, Кводомасс был шокирован тем, что эти преступники часто совмещают свои мародёрства с работой сторожа, но скрывал своё неодобрение за улыбками и неослабевающим стремлением быть полезным.

В такие моменты он благодарил богов, что так искусно даровали ему обманчивую внешность и соответствующие способности. Его небольшое тело не позволяло догадаться о подлинной силе; мальчишеская внешность снижала возраст лет на десять, если он прикрывал лысину; презрение к книжным фривольностям скрывало высокий интеллект, а весёлая манера поведения скрывала тот факт, что его мозг пожирали огненные черви. Он был одержим страхом, что эти черви вылезут наружу и будут замечены кем-нибудь, и это было ещё одной причиной, по которой он всегда таскал с собой щегольский платок, которым компульсивно обмахивал плечи, или в нервных приступах бился головой о твёрдые предметы.

Самым щедрым его работодателем был коротенький и толстый молодой дворянин мелкого ранга по имени Веймаэль Вендрен. Изучавший некромантию, собиравший реликвии древних мастеров, Веймаэль много знал о вурдалаках, и Кводомасс однажды похвастался поговоркой, которую так часто применяли к нему.

— Соитировать упыря, который пытается тебя съесть, а? В этом нет ничего невозможного, если ты знаешь, как восстать из мёртвых, — проворчал Веймаэль, возясь со сложным замком бронзовой двери. — Полагаю, я мог бы показать тебе, как это делается, но воскрешение из мёртвых обычно доставляет больше хлопот, чем оно того стоит.

— Физиологических проблем не возникнет? Я примерно... В смысле, я слышал об одном дурне, который чуть не нанёс себе серьёзную травму, попытавшись совокупиться со статуей нашей принцессы.

— Перестань биться головой о фонарь и держи его ровно... да, вот так. Нет, они вполне совместимы со смертными. Во всяком случае, в сексуальном плане. Ты же знаешь, что они когда-то были людьми. — Веймаэль сделал паузу и задумчиво посмотрел на него. — Людьми, чьи грязные привычки спровоцировали чудовищное превращение.

— Значит, в принципе можно убить одну из них? Задушить её, например, или порезать на куски, или взять несколько кусков раскалённой проволоки и щипцы...

Взгляд хорьих глаз Веймаэля подсказал Кводомассу, что он проявил слишком много энтузиазма для академической дискуссии, но некромант вернулся к своей работе, не задавая вопросов.

— Полагаю, это возможно, но поймать её и прижать к земле окажется достаточно большой проблемой, если только ты не найдёшь ту, которой это понравится. Наслаждаться сексом, я имею в виду, а не тем, что её душат.

— А это возможно?

— Почему бы и нет? Считается, что мужчины-упыри без ума от человеческих женщин, возможно, именно поэтому здесь нечасто можно увидеть девушек по ночам. — Прерывистый смех Веймаэля, похожий на шипение пара и постукивание крышки чайника, встревожил носильщика. Он наводил на мысль о печально известной язвительной весёлости упырей. — Потомство от таких союзов всегда уничтожается, и это печально. Я мог бы научиться чему-нибудь, изучив полуупыря или, возможно, воспользовавшись его услугами, когда он подрастёт. Обязательно сообщи мне, если встретишь покладистую упырицу, Кводо.

Подобное сокращение имени, а его сокращали почти все, обычно вызывало укол ярости, как шип, вогнанный между глаз Кводомасса Фуонсы, но он скрыл боль за более широкой, чем обычно, улыбкой. На мгновение отвлёкшись, он не успел опровергнуть своё намерение подстеречь упырицу, прежде чем замок сдался, и дверь распахнулась, открывая сырое и зловонное помещение.

— После тебя, — сказал Веймаэль Вендрен, как всегда.

* * * *

Размышляя на досуге, Кводомасс полагал, что некромант мог бы помочь ему в поисках, но он счёл невозможным нарушить пожизненную секретность, которая избавляла его от дыбы, плахи и всех прочих подобных средств аппарата официальной художественной критики. Кроме того, он хотел поймать упыря, чтобы унижать и пытать его, в то время как Веймаэль Вендрен намеревался держать пленника в клетке и вести о нём записи. Но поскольку их устремления в теории не были полностью взаимоисключающими, он как бы невзначай возвращался к теме упырей всякий раз, когда они встречались.

— Ничто так не привлекает их, как трупы, — сказал Веймаэль, — вот почему богачи идут на всё, чтобы эти зловонные гробницы были запечатаны. Думаю, это вино тебе не понравится. Иногда его отравляли, чтобы наказать обычных воров.

Кводомасс выплеснул жидкость из сосуда, блеванул и мысленно проклял Веймаэля за то, что тот молчал, когда он отпечатывал его.

— Если ты сможешь его выпить — подай мне, пожалуйста, ножовку, у этого ублюдка шея крепкая, как дерево, — да, если не сочтёшь его вкус противным, я могу дать тебе зелье, имитирующее смерть. Я прикажу похоронить тебя с сетью и молотом в гробу, и когда упырь вскроет его, чтобы извлечь свой ужин...

— Нет, спасибо. — Хотя он и был в ярости на своего умного покровителя из-за того, что тот разгадал его цель и, возможно, даже его тайную сущность, Фуонса пришёл к выводу, что ему не стоит бояться патрона. Поскольку адепты чёрных искусств — мастера вводить в заблуждение, судьи в то время считали, что судить их не имеет смысла. Обвинение в колдовстве автоматически влекло за собой смертный приговор.

— Да и всё равно это бы не сработало, — сказал Веймаэль. — Дай-ка мне тот топорик — сейчас снимем эту голову с плеч! Нет, пытаться привлечь к трупу хотя бы одного упыря — всё равно, что спустить штаны посреди болота, чтобы поймать одного комара. Ты очнёшься, а вокруг тебя за твоё тело будут драться сотни мерзких тварей.

Кводомасс задрожал не столько от страха, сколько от вызванного им жуткого возбуждения. Он сказал:

— Думаешь, сеть была бы кстати?

— А ты не ходишь на бойцовские площадки? Если тот, кто использует сеть, знает, как ею пользоваться, он почти всегда побеждает мечника, а когти упыря подобны мечам. — Тяжело дыша от усилий, некромант бросил ему неожиданно тяжёлую голову, высохшую до каменной твёрдости. — Положи это в сумку, и мы пойдём дальше.

Когда они оставили осквернённую могилу позади, Кводомассу показалось, что ему послышался шорох в кустах. Он схватил Веймаэля за руку и жестом призвал его к молчанию. Не одно, далеко не одно существо крадучись двигалось поблизости — у незапертой гробницы происходила целая массовая сходка.

— А, вот и они, — невозмутимо произнёс некромант. — Хочешь вернуться и посмотреть на этих красавчиков?

Кводомасс пристально смотрел на гробницу, но едва мог различить её обветшалые очертания в безлунной темноте. Ему показалось, что он заметил какое-то неясное мерцание за дверью; услышал что-то похожее на пронзительный смешок и его глухое эхо.

Он был в ужасе, но даже его ужас не мог предотвратить внезапную настойчивую эрекцию. И всё же он закинул сумку на плечо и быстро зашагал прочь от нечестивой толпы, а Веймаэль последовал за ним, шипя и цокая языком.

* * * *

Носильщик был разочарован тем, что его благородный покровитель вообще знал о бойцовских ямах, не говоря уже о том, чтобы обсуждать их как знаток. Бойцовские ямы были запрещены в Кроталорне, а поскольку Кводомасс по большей части всё же гордился своим статусом добропорядочного гражданина, он избегал их. Однако его работа на рынке обеспечила ему широкий круг знакомых, и было достаточно легко найти кого-нибудь, кто согласился бы продать ему сеть, изготовленную для ловли людей.

— Я отдам трезубец ещё за две серебряные кобылки, — сказал мрачный старик, взвешивая в руке это страшное оружие. — Оно немало попило.

Как и он сам, судя по его покрасневшим глазам, а Кводомасс осуждал пьянство. Он также не одобрял название «кобылка*» для монеты с изображением принцессы Филлитреллы, хотя, по слухам, даже сама принцесса использовала это слово. Покупка трезубца подтвердила бы его репутацию придурка, который коллекционирует сувениры из бойцовских ям, но ему не хотелось обижать непочтительного старого пьяницу, поэтому он улыбнулся и сказал:

* «Filly» («кобылка», англ. Также «шустрая девчонка», «бабёнка»).

— Нет, спасибо.

— А для чего тебе нужна сеть, для ловли девчонок?

— Нет, конечно, нет! — Кводомасс поймал себя на том, что энергично обмахивает плечи, и заставил себя опустить руку, стиснув ею собственное колено. Он с усмешкой встретил презрительный взгляд мужчины и бодро спросил: — Вы пользовались этим оружием?

— Я думал, что такой ярый приверженец спорта, как ты, назовёт его снастями, а не оружием. Нет, они принадлежали человеку по имени Быстрый Фандард, который, в конце концов, оказался недостаточно быстр. — Наконец, он перевёл свой безжалостный взгляд на окно своей убогой каморки, позволив Кводомассу сдержать улыбку, прежде чем та сменилась шквалом судорог. — Он был моим сыном, и мне нужны деньги, чтобы похоронить его.

— О, простите. — Кводомасс выдал соответствующую случаю скорбную мину, хотя сейчас ему хотелось ухмыляться. У него был покровитель, чья страсть к анатомическим исследованиям ограничивалась телами юных атлетов, и он заплатил бы за эту информацию достаточно, чтобы возместить ему расходы на «снасть». — Когда похороны?

— Как только я добуду шесть кобылок для этих богомольных сынов Клудда, при любом удобном случае шлёпающихся на колени. А до тех пор они будут держать тело бедняги в своём храме и распевать над ним гимны. Он отдавал им свои деньги, заработанные в яме, чтобы присоединиться к Ордену, ты когда-нибудь слышал что-нибудь настолько возмутительное? Эти фанатики осуждают бои в ямах, но они с радостью брали деньги, которые он там зарабатывал. Если б они наконец снизошли до того, чтобы принять его, то заставили бы его раскаиваться в своём порочном занятии в течение последующих тридцати лет. — Он снова доказал свою проницательность, добавив: — Но ты же хочешь слушать об этом не больше, чем хотел бы он.

Кводомасс был в восторге. Клуддитов хоронили в неглубоких могилах, чтобы облегчить их воскрешение, и на дешёвых участках, на которые не обращали внимания ни сторожа, ни грабители. Отец хотел шесть кобылок за сеть и трезубец, но Кводомасс призвал на помощь свой талант проливать слёзы по желанию и всучил ему восемь, надеясь завоевать его доверие и позже разузнать подробности похорон. Студент-анатомист заплатил бы ему вдвое больше, а выкопать Быстрого Фандарда не составит никакого труда.

Отец оказался неблагодарным грубияном. Он усмехнулся в заплаканное лицо носильщика, передавая ему трезубец, и сказал:

— Смотри, не сядь на него — в жопу воткнётся.

* * * *

— Собираешься на рыбалку? — поинтересовался Веймаэль Вендрен, откладывая книгу в сторону, когда рабыня ввела Кводомасса Фуонсу с его неуклюже завёрнутыми покупками.

Книга, как заметил Кводомасс, оказалась вовсе не томом чудовищных заклинаний, а собранием рассказов порнографа Халцедора. Ни один череп или сушёная летучая мышь не украшали светлую комнату, куда проникал ароматный воздух сада, а Веймаэль, одетый в парчовый халат, бездельничал в шезлонге рядом с подносом, на котором были расставлены пьянящие напитки и лакомства. Это был первый раз, когда носильщик осмелился прийти к нему домой, и он безупречно изображал тунеядца.

Кводомасс подчёркнуто подождал, пока хозяин отпустит рабыню, прежде чем ответить. Тот тоже ждал, не сводя с него глаз, пока он не почувствовал, как в его мозг закрадываются тревожные мысли. Он отчаянно схватился за голову и уже был готов убежать, когда заметил ободряющий кивок Веймаэля и правильно истолковал его: от него ожидали, что он отдаст свой головной платок. Он неохотно снял его. Украдкой бросил взгляд, но обнаружил лишь несколько волосков, утратить которые, впрочем, тоже едва мог себе позволить — но они прилипли к залоснившемуся от долгого использования платку. Однако он отказался отдать рабыне хоть что-то, и Веймаэль закатил глаза, уставившись на потолочные фрески, перед тем как отослать её.

Кводомасс наконец ответил:

— Да, ловить упыря. Ты говоришь, ничто так не привлекает их, как труп, верно? А что может быть лучшей приманкой для упырицы, чем труп красивого молодого атлета?

Расспрашивая о Быстром Фандарде на рынке, он узнал, что этот боец был больше известен своей внешностью, чем мастерством. Все говорили, что если бы он не демонстрировал публике свой героический профиль, то, возможно, заметил, что его последний противник пришёл в себя и замахнулся топором, целясь ему в позвоночник. Охваченный вдохновением, Кводомасс решил отказаться от денег, которые он мог бы получить от анатома, и воспользоваться телом для осуществления своего заветного желания.

До сих пор их разговоры о вурдалаках велись на уровне шуточных фантазий собутыльников, которые раздумывают над ограблением дворца. Теперь Кводомасс раскрыл свои творческие способности, упомянув несколько нераскрытых преступлений и других, которые считались раскрытыми всеми, кроме тех несчастных, которых городской палач постепенно лишал всё более важных органов.

Он и представить себе не мог, что кто-то может заставить Веймаэля Вендрена содрогнуться, и порадовался, что ему это удалось.

— Я не сомневаюсь, что ты монстр, Кводо, но ты не понимаешь: упыри ещё более отвратительны, чем ты сам.

— В том-то и дело, господин! Секс с упырём будет настолько омерзителен, как ни с одним человеком, и я бы хотел раздрючить и пропороть его… — Он оборвал этот порыв откровенности, когда заметил, как у собеседника отвисла челюсть. Отдёрнув дрожащую руку от своего плеча, Фуонса произнёс с самой обаятельной улыбкой: — Разве ты не понимаешь, что это было бы вызовом моему художественному профессионализму?

— Да, думаю, что понимаю. Но какое отношение я могу иметь к твоему освежающе оригинальному извращению?

— Ты, несомненно, самый мудрый человек из всех, кого я знаю, и...

— Что-то я сомневаюсь в мудрости других людей, которых ты знал, если думаешь, что я поверю в такую чушь. Чего ты хочешь, Кво?

Вспышка гнева, вызванная очередным унизительным сокращением имени, почти ослепила его, и он не стал скрывать этого, огрызнувшись:

— Ты знаешь об упырях. Думаю, ты даже знаком с упырями. И я знаю, что ты скорее поспособствуешь мне, чем поможешь запалить собственный костёр.

Кводомасс с трудом мог поверить в тупость, такую нехарактерную для него тупость своих собственных слов. Они предавали труд всей его жизни, направленный на то, чтобы заставить всех полюбить его. Он часто одобрительно гладил по голове своих жертв или отмечал, какие у них красивые волосы или глаза, перед тем как нанести последний удар, и те, кто до конца продолжали обзывать его мерзкими именами, понятия не имели, что после этого он будет вечно корчиться при воспоминании об их ненависти. Но Веймаэль Вендрен, который причислял вурдалаков к своим знакомым и поддерживал дружеские отношения с мёртвыми чародеями, мог изыскать и более серьёзные средства, нежели обзывательство, чтобы продемонстрировать своё недовольство.

Опасаясь нападения грызущих тварей, которых он разбудил, Фуонса снова повязал платок на голову, опустился на пол перед некромантом и что-то забормотал о демоне, который завладел его языком. Услышав нечеловеческое шипение и фырканье сквозь стук своего лба о паркет, он испугался, что его покровитель и впрямь призвал нечто этакое, но когда осмелился поднять глаза, то увидел, что этот звук издаёт сам Веймаэль, корчась в муках своего странного смеха.

— Ты хочешь, чтобы я сводничал для упырицы? Спасибо тебе, Кводомасс Фуонса! Ты сделал больше, чтобы поднять мне настроение в такой унылый день, чем целая труппа клоунов. Очень хорошо, я помогу тебе. Если ты поможешь мне.

— Возлюбленный господин, моя жизнь принадлежит тебе...

— Это само собой разумеется, — прервал его Веймаэль. — Забудь о растерзании, удушении и прочем порочном безумии. Просто позабавься с этой скверной тварью, а потом притащи её сюда. И кстати, не применяй к ней эту проклятую вилку для рыбы.

— О, это? Оно прилагалось к снасти. Я планировал использовать дубинку, чтобы усмирить её.

— Тебе понадобится железный прут, и не стесняйся использовать всю свою силу, иначе пожалеешь об этом. А ещё лучше будет, если я дам тебе иглу, смоченную в некоем зелье. Просто уколи её, и она заснёт почти так же крепко, как твоя приманка.

— Я хочу, чтобы она не спала или почти не спала.

— Тогда используй её потом, иначе тебе никогда не удастся притащить её сюда. Ты бы доверился этому сачку для ловли бабочек, чтобы поймать тигра?

Когда Кводомасс ушёл, Веймаэль проводил его до двери. Такая любезность польстила носильщику, пока до него не дошло, что ему больше не доверяют оставаться наедине с рабами, в основном молодыми и женского пола, которые сопровождали толстяка.

* * * *

Предостережения Веймаэля преследовали Кводомасса, как послевкусие испорченной пищи, когда он сжимал в руках свою потрёпанную сеть, сидя в канаве, где прятался с захода солнца. Кладбище клуддитов находилось так далеко от Холма Грезящих, что почти сливалось с болотом под ним, и Веймаэль говорил ему, что упыри редко посещали его, предпочитая держаться поближе к своим потайным лазам и норам на дальнем склоне. Однако известие о трупе, которому позволили созреть на поверхности земли, привлекло бы их почти куда угодно, и некромант пообещал шепнуть эту новость на ухо похожей на гончую упырице по имени Обжория. По его словам, её самым заветным желанием было насладиться трапезой в спокойном одиночестве.

— Они все шпионят друг за другом и стараются следить за любым упырём, которого подозревают в том, что он знает что-то, чего не знают они, — сказал он. — Так что, как видишь, если ты хотя бы заподозришь присутствие второго упыря, то вскоре они облепят тебя, как вши. Не целуй её на прощание, не утруждай себя застёгиванием штанов, просто положись на Клудда и беги к его храму.

До захода солнца он наблюдал, как крошечные фигурки воинов, давших обет безбрачия, суетливо входили и выходили из этого приземистого здания или маршировали, как ожившие игрушки, на прилегающем плацу. Они тоже могли бы увидеть его, если б он поднял голову над уровнем травы, и Фуонса часто проклинал бога и его неудобный храм, пока долго и мучительно полз к дренажной канаве, которая пролегала рядом с самой свежей могилой. Но когда стемнело, и с болота потёк молочный туман, он начал сожалеть о том, что находится на таком большом расстоянии от святилища. Охранники у двери могли услышать его громкий крик, но к тому времени, когда те поймут, где он находится и чего хочет, он уже вполне может оказаться распределён по сотне жадных утроб.

Теперь, когда уже совсем стемнело, и по склону пополз туман, он снова проверил своё снаряжение, но проверять было нечего, кроме сети и железного прута.

— Череп претерпевает радикальные изменения, — сказал Веймаэль, — становясь пригодным для проламывания им каменных преград и поддержания мышц нижней челюсти, так что не бойся его проломить. Если собираешься её оглушить, тебе придётся размахнуться так, будто хочешь отправить её голову в полёт. Послушайся моего совета и первым делом воспользуйся иглой.

Кводомасс осмотрел иглу в оболочке из тонкой кожи, прежде чем положить её в свою сумку и закрыть в ней. У него не было намерения способствовать продолжению непристойных исследований Веймаэля Вендрена. Некромант помогал ему, как он подозревал, в надежде, что Фуонса оплодотворит чудовище. Мысль об успехе, о его противоестественном отпрыске, воспитанном этим хихикающим, крадущим трупы пижоном, вызывала у него отвращение даже большее, чем худшие фантазии, порождённые его собственными мозговыми червями.

«Прости, господин, я следовал твоим указаниям, но, похоже, оказался сильнее, чем ты думал», — сказал бы он, объясняя, почему размозжил череп твари в кашу после того, как изнасиловал её. Если бы это не помогло, у него был последний инструмент, который он извлёк из защитных ножен: трезубец покойного бойца.

«Если некромант хочет ребёнка, — подумал он, — пусть заведёт себе упыря».

Фуонса опустил взгляд на снаряжение не более чем на минуту или около того. Он ничего не слышал. Но когда поднял голову над краем канавы, его нервы взвыли, как натянутые до предела струны. Почти рядом, так, что можно было дотронуться, над могилой возвышалась бледная фигура.

Он подумал, что это может быть женщина, какой бы высокой, худой и плохо сложенной она ни была; но в следующее мгновение, когда та присела на корточки и похожими на лезвия лопат лапами принялась разгребать грязь между ногами, понял, на что смотрит. Желание забиться в канаву и постараться не выдать себя хныканьем почти одолело его, пока он не отвлёкся на мускулистые ягодицы твари и колыхание её тяжёлых грудей. Он понял, что не только способен изнасиловать упыря, но и горел желанием сделать это, и знакомая волна вознесла его на небеса, где он властвовал, как неумолимый бог.

Кводомасс равнодушно управлялся с утяжелённой свинцом сетью, ибо знал, что ранее, всегда, когда он отдавался на волю гения своего искусства, всё шло, как по маслу, и, поднявшись, бросил её, вероятно, с большим мастерством, чем когда-либо демонстрировал Быстрый Фандард. Затем сразу же туго натянул затяжные шнуры, чтобы получился мешок, окутавший упырицу до колен. Он прыгнул вперёд и нанёс удар по голове, который свалил бы с ног лошадь, но единственным заметным эффектом оказался лишь небольшой изгиб железного прута.

Он был так уверен в себе, что оставил и трезубец, и иглу в канаве позади себя, но не был готов поддаться панике. Кводомасс встал, над упырицей, расставив ноги, и поднял прут обеими руками, готовясь к удару, который привёл бы в трепет даже Фанда или Венду из эпосов. Но прут так и не опустился, потому что его потряс некий звук.

Он уже слышал раньше какие-то очень странные шумы, когда прятался ночью на кладбище. Сам не слишком веря себе, он объяснил их скрипом старых деревьев, шорохом опавших листьев на портике гробницы, возможно, это был отдалённый скрежет лопаты по камню или лай собаки; но то, что он услышал сейчас, сочетало в себе все эти звуки, ошеломляло до замешательства и придавало его воспоминаниям новое значение. Он знал, что никогда больше не спутает голос упыря ни с каким другим звуком на земле или под ней.

— Веймаэль? — произнёс голос. — Это ты?

Прочесть намерения или эмоции в этих словах было невозможно, но язык её тела был понятен, когда она соблазнительно изогнула свой покрытый пятнами и щетиной огузок. Опустившись на колени и расстегнув штаны, он протиснул член сквозь щель в сети и вошёл в неё, прежде чем ответить:

— Нет, сука, это Кводомасс Фуонса, который изнасиловал бы упыря, попытавшегося съесть его труп!

Ожидая вспышки сопротивления, он нанёс ей ещё один страшный удар, но она издала смешок, от которого замёрз бы и негодяй, сжигаемый на костре, и принялась колотиться ягодицами о его живот.

Она была упругой и хрящеватой, непохожей ни на что из того, во что он когда-либо проникал, а её хватка была шершавой, как песок. Сначала он подумал, что трётся о волокнистую пеньку сети, но его неловкие пальцы подтвердили, что их органы соединены.

Не обращая внимания на почти болезненные ощущения от трения, он извивался и делал выпады, словно пытался пронзить её насквозь, в самое сердце. Он проклинал её, хватал за запястья, мял груди, упругие, как дыни, но обескураживающе слизкие, одновременно колотя её прутом по голове. К его бешенству, она при этом убеждала его быть менее застенчивым и нежным.

— Кводо! — проскрежетала она и вонзила в его мозг ещё одну тройку шипов: — О, Кво! Кво! Кво!

Мышцы его правой руки взмолились о пощаде, и он выронил погнутый прут из онемевших пальцев, привалившись к её спине и пытаясь вдохнуть воздух сквозь аммиачный запах её шкуры. Когда она, уткнувшись лицом в землю могилы, подавила свой вопль, он был вынужден признать, что, похоже, это его самого поимели.

Он осторожно отступил назад на коленях, не желая рисковать и орудовать трезубцем — во всяком случае, не сейчас, пока она в сознании. Представил, где находится его сумка. Мысленно отрепетировал действие с открыванием застёжки и доставанием иглы некроманта. Он знал, что сможет сделать это в мгновение ока. Упырица всё ещё не вышла из своего спокойного состояния.

Оглянувшись наконец назад, он вздрогнул, увидев линию теней на краю канавы. Он предположил, что их неистовое совокупление развернуло его не в ту сторону, и он больше не смотрит на канаву, но приостановился, чтобы поразмыслить над появлением этих предметов. Это могли быть кочаны капусты неправильной формы, какими бы невероятными они ни казались на кладбище. Он уже собирался протянуть руку и дотронуться до одного из них, когда тусклый свет тумана блеснул на внезапно обнажившихся клыках.

Затем все вурдалаки поднялись из канавы.

«Положись на Клудда, — сказал ему некромант, и если речь шла не о том, кто и впрямь принадлежал к сынам Клудда, то это было сардоническим парафразом, означавшим, что следует оставить всякую надежду, — и беги к храму». Столь отчаянным было его желание последовать этому совету, что Фуонса поверил, будто и впрямь делает это. Он услышал топот ног, с которым кто-то бежал по болоту. Это не мог быть никто, кроме него самого. Бледные ковыляющие фигуры, преграждавшие ему путь к отступлению, были всего лишь галлюцинациями. Как он мог стоять здесь на коленях, ожидая, что его разорвут на куски, если слышал свой бег?

Невероятно, но звук его шлёпающих шагов затих. Он успел заметить бегущую фигуру, прежде чем туман полностью поглотил её: толстяк в неэлегантно задранной до колен мантии, совсем не похожий на него самого, но очень похожий на Веймаэля Вендрена, который, очевидно, счёл своим долгом понаблюдать за первой стадией его эксперимента. Кводомасс выкрикнул его имя, но бег не замедлился. Что ещё более горько разочаровывало, так это то, что ни один из упырей не понял этого намёка и не погнался за убегающим учёным.

Порывшись в своих воспоминаниях о любовных песнях и романтических сказках в поисках слов, которые он никогда не использовал, Кводомасс рванулся назад, чтобы отдаться на милость Обжории. Она поднялась и разорвала сеть бойца так же легко, как невеста распускает фату.

— Пожалуйста! — закричал он, с трудом поднимаясь на ноги и обнимая грязное создание. — Я люблю тебя, я хочу, чтобы ты была моей навсегда! Да, мы из разных миров, но любовь побеждает всё. Не так ли? Скажи им!

Когда она притянула его к своей груди, вонзив когти в рёбра, Кводомасс попытался издать крик, который не оставил бы у стоявших вдалеке храмовых стражей ни малейшего сомнения в его местонахождении или желании, но её безгубый рот приоткрылся, словно для поцелуя. Он понял, что у него не получится кричать без языка и нижней челюсти, которые она начала жевать у него на глазах.

* * * *

Прежде чем подземный сонм успел наброситься на корчащееся тело насильника, Вомикрон Ноксис, король упырей, распорядился, чтобы они приберегли напоследок его половой орган, чтобы посмотреть, сможет ли он оправдать свою репутацию. Обжория забрала его в качестве своего приза, когда стало очевидно, что самая амбициозная похвальба Кводомасса Фуонсы оказалась пустым трёпом.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки     

     III. Дитя упырицы

     IV. История доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История Заксойна Силибингса

Червь Вендрен

Мерифиллия

Воссоединение в Кефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Учёный из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Некромант-ретроград

Возвращение Лирона Волкодава

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Неспособность видеть такие тонкие различия всегда была моим камнем преткновения. Когда-то я верил, что мои блуждания по кладбищам были первыми шагами к научной карьере. Наш дом находился под массивным утёсом Анатомического института на Речном бульваре, где учёные не только поощряли тщательное изучение таких любопытных предметов, как скелеты и обнажённые тела, но и пользовались высочайшим уважением у всех, кроме мамы, которая называла их развратниками и некрофилами.

Верно, что студенты искусств и медицины были более чем жизнерадостными ребятами, но также верно и то, что иногда они проникали на территорию нашего поместья с подозрительными свёртками или блевали у нас на парадных ступеньках, но у мамы, как и у многих других, была особая неприязнь к институту. Здание, которое закрывало от нас солнечный свет до полудня и извергало шумных нарушителей частной собственности в любое время суток, раньше было дворцом Глифтов, а она была из Глифтов.

Если вы родом не из Кроталорна, то, скорее всего, никогда не слышали об этом семействе, но всякий раз, когда я называл своё имя незнакомцу в моём родном городе, это вызвало у него недоумённый взгляд, за которым обычно следовало смущение. Никто не говорил: «О, ты тот самый парень, чью семью вырезал неизвестный злоумышленник, когда ты был ещё ребёнком, не так ли? Насколько я помню, пощадили только тебя и твою мать, если только она не была той, кто это сделал. Сам я склонен думать, что в этом виновен твой отец, ибо кто, кроме идиота, поверит, что убийца унёс его тело?» Сплетни, возможно, даже в большей степени, чем само преступление, могли стать причиной лёгкого помешательства моей матери.

Моё имя Глифтард Фанд, мой покойный или отсутствующий отец был связан с пришедшей в сильный упадок ветвью этого поистине великого дома, но мама поступала верно, когда представляла меня, к моему смущению, как лорда Глифтарда. Титул достался ей от прадеда, который был губернатором Орокрондела, что в те времена означало должность посредника с пиратами. Именно он построил дворец, но его сын отдал здание, и мы жили в бывшем доме садовника. Хотя в вестибюле института возвышалась причудливая статуя её деда, студенты, несомненно, вспоминали о его благотворительности в своих молитвах гораздо реже, чем мать в ежедневных проклятиях. Слушая её, можно было подумать, что он оставил своих наследников голыми в хижине под соломенной крышей, но садовник изначального поместья был важным человеком, командовавшим целой армией рабов и ремесленников, и жил в роскошном особняке с двадцатью просторными комнатами. Настоящие лорды из рода Крондренов или Воггов, моих товарищей по двельту, которых я время от времени приводил домой, казалось, были впечатлены великолепием нашего дома.

Это было увядшее великолепие. Крыша протекала сквозь все четыре этажа вплоть до подвала. Открыв любой из тысяч томов нашей библиотеки, вы обнаружили бы внутри обложек мокрую целлюлозу, похожую на творожную массу. Запах гниющих ковров и сырого дерева наполнял дом, потому что мы не могли позволить себе починить дымоходы и как следует прогреть помещения, чтобы избавиться от сырости. Полдюжины оставшихся служанок на самом деле были пенсионного возраста: если кто-то из них тратил целый день, пытаясь на нетвёрдых ногах выполнять пантомиму своих смутно припоминаемых обязанностей по дому, то матери приходилось всю следующую неделю выхаживать её.

В раннем возрасте я узнал, что у нас мало денег, но они были той темой, что обсуждалась только грубиянами, которые приходили стучаться к нам в дверь и требовать этих самых денег. Я думал, моя стезя будет научной, не понимая тогда, что это лишь развлечение для витающих в облаках чудаков. Если знание было силой, как утверждали эти чудаки, и если сила была деньгами, что само собой разумеется, тогда знание должно приносить деньги. Джентльменское образование, которым я наслаждался, разбирая классику и изучая её грамматику с помощью дешёвых репетиторов, не помогло мне распутать этот силлогизм.

Так что я собирал черепа, особенно восхищаясь теми, которые были странным образом деформированы или пробиты оружием, измерял их, надписывал и заносил свои скудные размышления в записные книжки. Самыми редкими являлись нетронутые экземпляры, поскольку почти всё, что я находил, были обглоданы животными, как говорили мои наставники, или упырями, как настаивала мама и слуги.

— Я не потерплю эту штуку в своём доме, — сказала мама, увидев на одном из них особенно глубокие борозды от клыков. — Что, если упырь, который его грыз, почувствовал к нему вкус? Что, если он вернётся за ним? Где мой череп? — проскрипела она на редкость отвратительным голосом. — Где мальчик, который украл мой сладкий, вкусный чер-р-р-р-р-реп?

Мама могла быть весёлой, когда не жаловалась на все свои обиды, но очень сконфузилась, когда я рассмеялся от этого её представления. Она не понимала, что ей удалось меня напугать, но при этом мне нравилось, когда меня пугали. Я смеялся не из неуважения, а от восторга по поводу своего страха и от того, что оценил её талант. К сожалению, у меня не было слов, чтобы объяснить это, когда мне было двенадцать, и моя реакция привела её в ярость. Вся моя коллекция была отправлена в помойку, откуда я её извлёк и тайно перенёс на чердак заброшенной конюшни. Она никогда бы не вошла в такое тёмное, затянутое паутиной убежище, и оно находилось далеко за пределами досягаемости самой крепкой из наших служанок.

В своих экспедициях я встречал немало крыс и собак, и во время экскурсий по некрополю носил с собой крепкую палку для защиты от них, но мне очень хотелось увидеть упырей. Я начал бродить по самым пустынным и зловещим местам, даже тайком выбирался туда из дома по ночам, но не находил ни единого следа — за исключением, возможно, сломанного клыка, который, по словам одного из учёных института, коему я с волнением принёс его, принадлежал дикому кабану. На него не произвели впечатления мои доводы о том, что несколько человек утверждали, будто видели упырей, но никто никогда не говорил, что ему доводилось видеть дикого кабана в пределах Кроталорна.

— Тебе следует поговорить с доктором Порфатом, — сказал он с пренебрежительным презрением, которое убедило меня, что Порфат, вероятно, знал об этом больше, чем он, но я так и не смог найти этого учёного в его кабинете.

* * * *

Некрополь, город мёртвых — не слишком удачное название для Холма Грезящих. Там похоронены тысячи и тысячи людей, а его верхние склоны очень похожи на город. Искусно выполненный в миниатюре, вдоль улиц которого выстроились дворцы и храмы, на изучение которых ушли бы дни, а на то, чтобы оценить их по достоинству — годы.

Даже если бы эти здания не являлись клетушками для разлагающихся трупов, если бы они не вызывали никаких нездоровых ассоциаций, а были возведены исключительно по художественной прихоти, их эффект был бы тревожным. Это место выглядело как дурной сон, в том смысле, что было очень похоже на реальную жизнь, но странным образом отличалось от неё. Пространство сжато, расстояние, которого мы ожидаем увидеть между одним домом и другим, отсутствует, потому что мёртвым не нужно принимать солнечные ванны в своих садах, им не нужны уборные, конюшни, помещения для прислуги или любой другой хлам, который окружает дом.

По ночам, когда я отправлялся бродить по этим улицам, на них тоже не было праздных прохожих и почти не слышалось человеческих звуков, кроме моих собственных шагов среди тихих маленьких построек. Я слышал странные звуки, которые приписывал ночным птицам, вздорным кошкам или необычно общительным собакам, а также другие, которые не мог связать ни с чем на свете. Но что пугало меня больше, чем любой звук, так это неестественные масштабы домов и безумная перспектива каждой аллеи. Окружённый таким количеством нереальности, как я мог поверить в реальность мира, в который мог бы вернуться?

Ирония судьбы заключалась в том, что в сложившихся обстоятельствах меня иногда выводил из состояния паники топот сторожей и их хриплое распевание во всё горло безвкусных песенок:

У меня башка из кости

И окостенел елдак,

У меня в постели черви,

Мне тут плохо и никак.

Я мертвяк.

В сложившихся обстоятельствах, говорю я, потому что я стал одним из тех, за кем следили сторожа или, точнее, кого они пытались отпугнуть своим шумом. Моя страсть к коллекционированию расширилась до такой степени, что теперь включала в себя иссушенные трупы целиком, те, которые поразили моё воображение либо причудливостью, либо каким-то смутным намёком на былую красоту, либо безумными искривлениями, наводящими на мысль об ужасе преждевременного погребения. Теперь, когда моя коллекция насчитывала более пятисот экземпляров, я был очень разборчив в выборе, и если не находил никаких человеческих реликвий, которые стоило бы взять с собой, то оправдывал своё время и хлопоты, прихватывая ожерелья или несколько колец. К восемнадцати годам я, лорд Глифтард, стал грабителем могил.

Мать поощряла меня, но было бы несправедливым утверждать, что она имела в виду именно это. Когда-то она была прекрасна или, по крайней мере, часто говорила мне об этом, ребёнку, которого родила, когда её молодость уже прошла, и всё ещё оставалась до нелепости тщеславной. Она щеголяла в нарядах, которые показались бы легкомысленными или нескромными на женщине тридцатью годами моложе. Она по-детски любила украшения, и её восторг от любой дешёвой безделушки, которую я ей дарил, мог преобразить её на целый день. Поскольку подарки, казалось, были единственным способом доставить ей удовольствие, я сожалел, что могу делать это так редко.

Итак, мои первые находки из гробниц достались маме: золотые кольца, рубиновая брошь, серебряное ожерелье — всё в массивном старинном стиле, который в равной степени соответствовал её любви к блеску и причудливостям. Я говорил ей, что нашёл их, и хотя она никогда не сомневалась в этом, для моих собственных ушей это объяснение звучало всё более неубедительным. Я начал продавать золотые тарелки и серебряные статуэтки в неприметных магазинчиках неподалёку от площади Эшкламит, где не задавали никаких вопросов. Там я покупал для мамы ножные браслеты и амулеты из порфира и хризопраза, рассказывая ей, что выигрывал ставки на матчах в двельт.

Лучшей лжи мне и не требовалось, даже когда я починил крышу и прочистил дымоходы или покупал прекрасную лошадь и хорошеньких рабынь, потому что она знала, что я играю на двельте с людьми, которые ставят огромные суммы. Она беспокоилась из-за моей игры, боялась, что мне переломают кости или даже убьют, но я напомнил ей её любимую песню, которую она заводила насчёт «заниматься чем-то полезным для здоровья, а не хандрить на кладбище и играть с черепами». А что может быть полезнее, чем целый день носиться по полю на свежем воздухе, пиная других молодых дворян и колотя их дубинкой?

Мы верим во всё, что нас устраивает, и её устраивало верить в мою невероятную удачу, чтобы с чистой совестью осуществить одну из своих навязчивых идей. Даже больше, чем дом, в котором мы жили, она хотела украсить гробницу своего отца. Это был один из особняков мёртвых на верхних склонах, который казался мне более странным, чем большинство из них, потому что он был точной копией института, который я видел каждый день из наших окон. Единственные места там занимали мои бабушка и дедушка, а все более ранние предки были похоронены в крипте под настоящим дворцом, и всех это более чем устраивало, но мать всегда сетовала, что там нет никакой роскоши, положенной таким изысканным покойникам. Не проходило и недели, чтобы она не запросила ошеломляющую сумму на покупку золотых зубочисток или щипчиков для ногтей, которые я усердно крал из чужих могил. Было бы экономичнее взять её список покупок с собой на кладбище, но такой подлый расчёт заставил бы меня почувствовать себя вором, а мне не хватало честности признаться самому себе, что я им и являюсь. Я предпочитал давать ей деньги и изображать из себя спортивного гения.

Мне было любопытно, как она тратит мои деньги, поэтому однажды вечером я посетил миниатюрный институт. Мне больше не нужен был лом. Я взял домой несколько образцов замков, чтобы изучить их механизмы, и теперь мог открыть практически любую дверь без ключа. Я плотно притворил за собой его дверь: в соответствии со всякой чепухой о загробной жизни, она должна была открываться изнутри. Войдя в миниатюрный дворец и зажегши лампу, я обнаружил не крошечный вестибюль, в котором возвышалась статуя моего прадеда, чего ожидал какой-то извращённый уголок моего сознания, а уютную, но вполне нормальных пропорций гостиную. Только мраморные панели на стене, там, где могли быть окна, указывали на то, что я не вторгаюсь в богато обставленный дом. В любой другой гробнице я бы порадовался красочным одеяниям из Лесдома, стригилям* из слоновой кости, инкрустированным ляпис-лазурью, но здесь мог лишь ворчать на экстравагантность. Мои бабушка и дедушка неодобрительно наблюдали за мной, два реалистичных похоронных бюста, которые повсюду следят за тобой глазами из отполированных драгоценных камней. Дедушка, с его выпирающим подбородком и грубоватыми бровями выглядел ещё более странно, чем его собственный отец, статуя которого стояла в институте, но я должен был признать, что у меня были его черты, отдалённо напоминающие волчьи.

* Скребки для очищения тела.

Однако на портрете, который мама повесила в назидание каменным головам, я с моей бледной кожей, длинными чёрными волосами и тёмной одеждой, которую всегда предпочитал, смотрелся вполне симпатичным, более похожим на мрачного поэта, любителя изысканных удовольствий. Мать выглядела просто красавицей и, по меньшей мере, на сорок лет моложе; она могла бы быть моей младшей сестрой. Двойной портрет, очевидно, был написан по более ранним картинам, но с сардоническим анахронизмом изображал её в одном из старинных ожерелий, которое я украл из соседней могилы. Целую вечность, или пока картина не сгниёт, мои бабушка и дедушка будут вынуждены смотреть на доказательства моего недостойного поведения.

Я посмеивался над этим, когда поднимал панель, скрывавшую дедушкин саркофаг, и выдвигал полку, на которой он хранился. Трупы окончивших свою жизнь насильственной смертью, интриговали меня, и больше всех труп деда, ставшего жертвы резни в своём собственном доме. В мои намерения не входило красть его череп, я просто хотел взглянуть на него. Возможно, я хотел сравнить его со своим собственным, чтобы понять, не менее ли я красив, чем надеялся.

Когда мне наконец удалось отодвинуть тяжёлую крышку, я с минуту вглядывался в тёмную пустоту, а затем пошёл и взял лампу, чтобы получить подтверждение тому, что узнал. Я всё ещё не мог поверить своим глазам и полез внутрь в поисках каких-нибудь доказательств того, что гроб не был полностью пуст, но ничего не нашёл. Он исчез.

Уверен, что эта гробница никогда не слыхала такого смеха, и был благодарен тому, что стены были толстыми и прочными, потому что я не мог его сдержать. Мой смех часто казался неуместным в глазах других людей, и сейчас он не имел ничего общего с весельем. Другой бы заплакал или взревел от ярости, но это было единственной доступной для меня реакцией на ироническое совершенство сего поругания. Если бы я мог дотянуться до него в тот момент, уверен, что продолжал бы смеяться, разрывая злоумышленника на части.

Бедная глупая матушка из почтения к своим любимым родителям и, возможно, из-за беспокойства по поводу того, как быстро она сама продвигается к загробной жизни, тратила по несколько дней в неделю на то, чтобы создать в этом маленьком домике уют для жильца, который давно ушёл и никогда не вернётся. Она, конечно, не знала о случившемся, поскольку никогда не совершила бы святотатства, сняв каменную крышку, чтобы взглянуть на старый труп.

Я знал, кого винить: клевретов ненавистного Анатомического института, всячески пытавшихся оскорбить нашу семью. Кости её отца теперь наверное украшали классную комнату, если только их не выбросили на помойку. Возможно, учёные мужи до сих пор посмеивались над своим тайным оскорблением, когда мама приходила жаловаться на шум, зрелище и запахи, которые творили их ученики.

Я поставил пустой гроб на место с бо́льшим почтением, чем вынимал его, и открыл панель, за которой находилась бабушка. Здесь я сделал ещё более странное открытие. Крышка, казалось, была цела, она прилегала идеально; саркофаг вырезан из цельного куска камня без трещин, и всё же неполный скелет бабушки оказался разупорядочен, оставшиеся кости были обглоданы и изломаны. Как бы жестоко ни обращался с ней убийца, её останки уж точно не сунули бы в гроб, как бог на душу положит. Крысы, может, и умные, но они не снимают крышку с саркофага, не съедают труп и не ставят крышку на место.

После того, как останки бабушки были запечатаны, я рухнул в кресло сандалового дерева и уставился на бюсты. Были ли люди ушедшей эпохи более суровыми и праведными, чем мы, или их художники просто придавали им такой вид? Эта пара никогда бы не стала смеяться над отвратительным злодеянием. Мои собственные действия тоже не показались бы им забавными. Дедушка выглядел как послушный долгу тиран, который, пусть и с сожалением, удерживал бы меня в неподвижности, пока палач выполнял свою долгую работу.

Мой взгляд то и дело возвращался к панелям, за которыми будем лежать мы с мамой. Я всегда был нетерпим к суевериям. Если бы я когда-нибудь встретил бога, то извинился бы за то, что не верю в него, но не раньше. Как по мне, так от моего тухлого мяса был бы хоть какой-то прок, скорми меня кто после смерти собакам.

По крайней мере, я всегда верил в это. Однако иррационально я содрогался при мысли о том, что какая-нибудь личинка врача однажды будет рыться в моём трупе, пытаясь сопоставить мою печень и селезёнку со своим анатомическим атласом, и оплакивал своего бедного сурового дурацкого дедушку, который уже перенёс это унижение.

Я чувствовал, что сейчас необходимо произвести какое-нибудь громкое заявление, но всё, что я мог сделать, это пробормотать: «Возмездие!», отводя глаза от пристального взгляда деда. Возмездие, ага! Если бы я отомстил, если бы выдвинул обвинение, даже если бы с предельным тактом задал несколько умных вопросов, люди начали бы сплетничать, мама услышала бы эти пересуды, и правда уничтожила бы её.

* * * *

Странно, как свежий воздух и открытое пространство могут в одно мгновение очистить разум. Как только я спустился с холма под звёздами, у меня появился ответ на загадку, которую трудно было назвать головоломкой. Парочку олухов из института отправили за моими бабушкой и дедушкой. Они вдвоём унесли деда, неосмотрительно оставив дверь приотворённой, а второй саркофаг открытым. После доставления первого тела, задержавшись, чтобы хорошенько повеселиться со своими сокурсниками и, возможно, поднять несколько тостов за покойника, они, пошатываясь, поднялись обратно на холм и обнаружили, что какое-то животное опередило их и добралось до останков бабушки. Разогнав собак, пантер, кого угодно, они обнаружили, что бабушка больше не соответствовала их стандартам анатомической целостности, поэтому снова запечатали её саркофаг и гробницу, после чего покинули её и отправились восвояси. Чтобы разгадать загадку, не потребовалось никаких сверхъестественных сил и, конечно, никаких упырей.

Как раз в этот момент я споткнулся о челюсть упыря.

Я, конечно, не знал, что это было, просто какой-то неудобный предмет, который зацепился за мою ногу и заставил меня упасть с ужасающе громким звоном инструментов. Некоторое время я лежал совершенно неподвижно, прижавшись ухом к земле в поисках любого намёка на торопливые шаги, прежде чем осмелился подняться на четвереньки, чтобы найти то, обо что споткнулся.

Луны не было, но я мог бы пересчитать волоски на своей руке под сиянием Филлоуэлы в её обличье утренней звезды, и сразу же заметил белую кость, торчащую из земли. Это была половина челюсти с большей частью зубов, и один из них представлял собой изогнутый нижний клык величиной с мой большой палец. Он был в точности похож на тот, который я принёс в институт несколькими годами ранее. Челюсть была более массивной и удлинённой, огромные коренные зубы выглядели вполне подходящими на роль точильных камней, да ещё обращавший на себя внимание тот странный клык; но сама челюсть и остальной зубной ряд были такими же, как у человека. Ни один учёный не смог бы спутать его с клыком дикого кабана.

Забыв о сторожах и надвигающемся рассвете, я достал из сумки кирку и с силой ударил ею по твёрдой почве. Я разламывал комья земли и просеивал их сквозь пальцы, выкопал яму по колено глубиной в круге шириной с мой рост, но не нашёл ни одного зуба или осколка кости.

Хотя к тому времени уже совсем рассвело, я без всякой опаски поднялся на холм, где меня мог увидеть кто угодно, поскольку это было открытое пространство с лепными саркофагами, располагавшееся возле более респектабельных аллей с мавзолеями. Я совершенно не задумывался об этом, когда искал вероятное место, где первоначально могла находиться челюсть. Я ковырял лопатой в основании каменного гроба, когда чей-то голос произнёс у меня над ухом:

— Вы что-то потеряли, сэр?

Только позже я отметил в его голосе явный сарказм. Я забыл, что он был сторожем, а я — расхитителем могил, осуждение которого может повлечь за собой публичное расчленение. В своём целеустремлённом возбуждении я действовал, не чуя за собой вины, даже с полной сумкой сомнительных инструментов на плече и лопатой в руке, и моё поведение полностью обезоружило его.

— Ты когда-нибудь видел что-нибудь подобное? — спросил я, сунув челюсть ему под нос.

— Клудд! — вскричал он, пятясь. — Это упырь. Оставьте его, сэр, положите, где взяли! Прикоснуться к одному из них… Вы не представляете, что он может натворить.

Я рассмеялся.

— Упырей не бывает, — сказал я, насмехаясь над мудростью Анатомического института.

Он яростно затряс головой. Это был крупный краснолицый грубиян, но выглядел он так, словно вот-вот зарыдает или упадёт в обморок.

— Вы не знаете, сэр, не знаете! — Всё ещё пятясь, он махнул тяжёлой рукой в сторону могилы, где лежали бабушка и дедушка. — Я слышал, как один из них смеялся прошлой ночью.

* * * *

Прошлой ночью я на мгновение представил себе, как снимаю со стены боевой топор и устраиваю в Анатомическом институте уборку, которую он заслуживал. Поскольку судьями чаще становятся лорды, чем учёные, мне, вероятно, не грозило бы ничего хуже изгнания из города на несколько лет, а затем я бы вернулся, чтобы насладиться пикантной известностью. В моё отсутствие студенты дважды подумали бы, прежде чем блевать на наших ступенях.

Однако такие громкие поступки были чужды моей натуре, и странное открытие вернуло меня к моей истинной сущности. На следующий день, вместо того чтобы идти в институт купаться в крови учёных, я рысью поднялся по ступенькам, чтобы вежливо проконсультироваться с ними по поводу челюстной кости, которую тащил под мышкой.

Я остановился перед статуей моего прадеда, позволив учёному рою огибать меня, пока я впервые внимательно изучал её. Я запомнил её как нечто странное, помимо того, что она изображала мудрую голову старика на теле молодого атлета, поскольку так было принято в общественных скульптурах. Моя память убеждала меня, что он сидел на скамье, но теперь я увидел, что его сиденьем был гроб с крышкой, демонстративно отодвинутой в сторону. Он рассматривал череп, который держал в руке, — несомненно, подходящее занятие для патрона института, но выражение его лица было до странности ненаучным. Художник очень тонко намекнул, что он не столько размышлял над черепом, сколько любовался им. Если бы статуя ожила, он мог бы в следующее мгновение поцеловать его или обглодать.

Я отбросил эти фантазии и приступил к поискам кабинета доктора Порфата. Презрение другого учёного подняло моё уважение к доктору; и если насмешки были хорошим мерилом, то с каждым моим вопросом, когда я спрашивал дорогу, он возносился всё выше. Я задался вопросом, не являлось ли это имя каким-нибудь комичным словечком, не только из-за ухмылок или хихиканья, но и из-за цветастости адресов, по которым меня посылали, отвечая на мой вопрос. После подъёма по мраморным, а затем деревянным ступеням, далее по одной или двум металлическим лестницам, а в какой-то момент пробравшись по круто скошенной крыше из расшатанного шифера, я нашёл путь к двери под затянутым паутиной карнизом самой дальней башни, где много лет назад на дереве был выжжен иероглиф «Порфат». Дверь была заперта, и, сколько я ни стучал, ответа не последовало, поэтому я вскрыл её.

Если не считать пыли, которой здесь было больше, чем в любой могиле, и нагромождений книг, костей и бумаг, некоторые из которых, казалось, поддерживали высокий потолок, а другие зловеще раскачивались при моих шагах по неровному полу, комната была пуста. Одно из окон не было полностью загорожено грудой рукописей, и одно из его грязных стёкол являло вид на некрополь, настолько маленький отсюда, словно созданный ненормальным игрушечных дел мастером. Я надолго задержался у него, высматривая на будущее гробницы, в которые ещё не заходил, и отмечая потайные уголки и закоулки на изрытой местности, о существовании которых даже не подозревал. Я сделал несколько заметок на обороте попавшегося под руку листка бумаги.

— Доктор Пор… Ой!

Я продолжал писать, подняв взор с притворным раздражением. Притворяться становилось всё труднее, когда я заметил глаза странного тёмно-синего цвета, похожие на сливы, дерзкие и чувственные губы, груди, которые были довольно маленькими, но вздымались под нахальным углом. Несмотря на то, что она была одета по-студенчески разномастно, мрачная татуировка в виде тигровых полосок на шее и щеках выдавала в ней выдающуюся представительницу рода Вендрен.

— Его здесь нет, — сказал я. — Я писал ему записку.

Её первоначальный испуг прошёл, и она подозрительно уставилась на меня.

— Я могу тебе чем-то помочь?

Вор или учёный-шпион не стал бы таскать с собой челюсть вурдалака, и я развернул её, чтобы показать ей.

— Я хотел узнать его мнение об этом.

Судя по реакции кладбищенского сторожа и её собственной, я был почти готов наделить кость магическими свойствами, потому что она бросила свою ношу из книг и бумаг, чтобы выхватить её у меня. Она торопливо поворачивала её из стороны в сторону, уставившись на челюсть с большей жадностью, чем мой прадед на череп. Это дало мне шанс поразглядывать её в подобном же стиле.

— Слейтритра, — прошептала она с отвратительным почтением, и я сотворил соответствующий защитный знак против этой богини, но тут же пожалел о такой суеверной оплошности, поскольку заслужил презрительный взгляд. — Где ты это взял?

По её тону было ясно, что из грозного незваного гостя я превратился в слабоумного мальчика на побегушках.

— В трапезной, где же ещё? — ответил я, но жестом указал на окно.

Моя шутка вызвала у меня лишь гримасу нетерпения.

— Ты мне покажешь?

— Если хочешь. Это упырь, не так ли?

Она повернулась, чтобы порыться в разбросанных бумагах, часть из которых, вероятно, навсегда затерялись среди мусора доктора Порфата, и поднялась с несколькими свитками, которые сунула мне. Я не сделал ни малейшего движения, чтобы развернуть их, и она, как я и надеялся, подошла вплотную ко мне, чтобы сделать это самой.

Когда я оторвал взгляд от пристального изучения её вьющихся каштановых волос, то увидел, что это наброски пером и тушью, и они были смехотворны — не из-за недостатка мастерства, поскольку она была опытной рисовальщицей, а из-за её нелепого представления об упырях. Эти существа, питающиеся падалью, роющиеся в могилах, бродящие по ночам и прячущиеся от солнца в сырых туннелях, были более низкими паразитами, чем их ближайшие собратья — крысы и черви; ибо если в легендах есть хоть капля правды, они были людьми, отказавшимися от своей человечности.

В её представлении вытянутые и искривлённые конечности были изящными, а звериные головы с клыкастыми мордами — благородными, как у породистых собак. Я никогда бы не подумал, что самка с клыками, торчащими до самых ноздрей, может увлечь меня, но одна обнажённая уродина, томно разлёгшаяся на могиле, возбудила меня даже больше, чем художница. Большинство изображений были не столько сексуальными, сколько абсурдно романтичными, представляющими упырей как эльфов-переростков, проводящих волшебную полночь, глядя на луну своими яркими круглыми глазами, отражающими её красоту.

— Ты их видела? — спросил я.

— Ребёнком я так считала… Ну, слышала их, в этом-то я уверена, и никогда этого не забуду. Это доктор Порфат описал их мне, когда я принесла ему свои первые рисунки, и я хотела посмотреть, насколько они точны.

Я молча изучал челюсть. Сравнивать кость с её работами было всё равно, что сравнивать рыцарские романы с тяжестью железного шипастого оголовка моргенштерна.

Она удивила меня, сказав:

— Я бы хотела нарисовать тебя.

— Почему? Я похож на упыря?

Она задумалась над этим вопросом дольше, чем, по моему мнению, следовало, прежде чем ответила:

— Нет, не совсем, но ты действительно выглядишь необычно. Больше всего меня интересует твоё тело. — Она шокировала меня, но не вызвала неудовольствия, сжав мои руки своими крошечными ладошками, а потом принялась обводить ими контуры моей груди. Она оттолкнула мои руки, когда я попытался ответить взаимностью.

— Ты лучше, чем большинство людей, которых мы нанимаем в качестве моделей.

— Я играю в двельт.

— Вот как раз они к нам и приходят, но ты совсем не такой. Чтобы развить такие мышцы, как у тебя, требуется тяжёлый однообразный труд. Ты солдат? Я знаю! Ты могильщик, не так ли? Вот как ты нашёл челюсть.

Можете себе представить, сколь мало меня волновало такое умозаключение.

— Меня зовут лорд Глифтард, — сказал я, что делал крайне редко. — Я увлекаюсь садоводством.

— Как это, должно быть, забавно! — Было ясно, что она мне совсем не поверила. — Когда ты покажешь мне, где нашёл челюсть?

— Сейчас?

— Не говори глупостей. Ты же не ищешь упырей при свете дня. Сегодня вечером?

Когда я закрывал за нами дверь, она, я уверен, услышала, как щёлкнул замок. Она сказала:

— Ты забыл оставить записку для доктора Порфата.

— Я подожду, пока не увижусь с ним.

Умбра Вендрен была слишком наблюдательной, слишком умной и ещё более эксцентричной, чем даже моя мама. Слово «эксцентричная», возможно, будет не совсем точным. Её древний род славился жестокостью, порочностью и безумием, даже если не все они были ведьмами, как считали многие. Я не видел ничего плохого в том, чтобы показать ей дорогу через кладбище и, возможно, отвлечь от упырей на достаточное время, чтобы удовлетворить свою тягу к ней.

По крайней мере, мой путь к карьере расхитителя гробниц должен был научить меня тому, что одно всегда влечёт за собой другое.

* * * *

Она была вся в чёрном, как всегда одеваются Вендрены, и это одеяние облегало её, словно тень под шёлковой накидкой, а волосы скрывала широкополая шляпа с вороновым пером. Вы бы сразу опознали в ней расхитительницу могил, если бы она вышла на сцену или на кладбище.

— Планируешь немного поработать в саду? — спросила она.

Мы были подходящей парой: я взял с собой кирку, лопату и лом лишь по привычке, но объяснил:

— Я думал, ты хотела выкопать кости упыря.

— Он не был похоронен. Они едят и своих мертвецов, и кость, которую ты нашёл, должно быть, откатилась незамеченной. Но я хочу посмотреть, где ты это нашёл.

Проходя через мой сырой сад на кладбище, она сказала:

— Порфат думает, что упыри — это больные люди, что у них болезнь, которой можно заразиться, вдыхая кладбищенский воздух. Или, — добавила ехидно, — от контакта с упырями, например, играя с их костями.

Это была чепуха. Если бы кладбищенский воздух превращал тебя в упыря, из меня получился бы целый десяток вурдалаков.

— Ты держала её в руках.

— Она у тебя?

Моя находка привела меня в такой восторг, что я носил её, как ребёнок любимую игрушку, и сейчас вытащил челюсть из-под плаща. Она взяла её в руки и облизала по всей длине, и тогда я подумал, что слово «чувственный» подходит для описания её рта меньше, чем «развратный». Она лукаво посмотрела на меня, проводя языком по тому месту, где могли быть губы.

— Я хочу быть упырём, — сказала она. — А ты нет?

Она могла заставить меня почувствовать себя ещё менее лишённым простоты, чем самая старая и глупая из наших служанок, и мне пришлось приложить усилия, чтобы не осенить себя знаком из тех, что вызывали её презрение.

— Не совсем.

— О, но это было бы забавно! Все эти свиньи, эти дураки с их абсурдными претензиями, их нелепым тщеславием, их трусливым желанием вечно влачить свои пустые, глупые, жадные жизни… — она сделала паузу, чтобы плюнуть на подвернувшийся саркофаг, — это показало бы им, на что они годятся, живые или мёртвые, если бы их съели! — Умбра пнула очередной заросший мхом каменный ящик достаточно сильно, чтобы пораниться, но, боюсь, она была типичной вендренкой, и обращать внимание на боль было ниже её достоинства. — Чего ты ждёшь от свиней? Свинина, только и всего, простая свинина, и если бы я была упырём, мена бы не волновало, что она протухла. Я жажду разорвать их и раскидать повсюду, а потом хочу, чтобы какой-нибудь огромный прекрасный монстр вывалял меня в грязи, среди червей и гнили, и трахнул!

Она с упоением рассказывала о том, что меня по-настоящему интересовало, и я потянулся к ней, но она отпихнула мою руку и помчалась дальше в царство мёртвых. Остановилась, наугад выбрав гробницу, и попыталась поднять её крышку, но разразилась яростными проклятиями, когда ей не удалось сдвинуть её с места.

Она кричала громче, чем когда-либо, призывая меня подойти и воспользоваться взятыми инструментами. У меня возникло искушение скрыться в тени и оставить её на попечение сторожей. Даже если бы они не были напуганы её статусом, то наверняка не восприняли бы её достаточно серьёзно, чтобы арестовать. Вместо этого я поспешил ей на помощь и велел замолчать.

— Мне очень жаль, — кротко сказала она. — У меня сильные чувства по этому поводу.

— Ты испытаешь сильные чувства, когда тебя поднимут на эшафот и используют одну из твоих отрубленных ног как катушку, на которую будут наматывать кишки, — прошептал я, но её полное надежд внимание скорее подошло бы ребёнку, выслушивающему планы на весёлую прогулку.

Когда я сдвинул крышку, она вскарабкалась наверх, чтобы заглянуть внутрь.

— Там пусто! — Она снова начала ругаться.

— Ну ещё бы, так близко к институту.

— Чепуха. Упырю было бы гораздо легче сдвинуть эту крышку, чем тебе. Вот почему они пусты. — Она поправила шляпу, сдвинув её под более решительным углом, и принялась осматривать местность. Наконец её взгляд остановился на склонах некрополя чуть выше от нас.

— А мы не могли бы забраться в один из этих мавзолеев?

— Думаю, можно попробовать, — сказал я, — но только если ты пообещаешь вести себя тихо.

Пока мы ползли вверх по склону, прячась за саркофагами и пользуясь всеми известными мне живыми изгородями и деревьями, она пробормотала:

— Он хочет, чтобы я молчала? — Она ничего не объяснила, но через некоторое время сказала: — Знаешь, у тебя чудесный смех.

— Когда это я смеялся?

— Когда я рассказывала тебе, как хочу стать упырём.

Я не помнил, смеялся ли в тот момент, но, скорее всего, это была моя реакция на охватившую меня тревогу.

Она добавила:

— Думаю, ты понравился мне именно из-за смеха.

Это были первые ободряющие слова, которые она сказала мне, и я снова попытался задержать её, но она поспешила дальше, по аллеям гробниц.

Я хотел выбрать относительно уединённую усыпальницу, которую, как я знал, можно было открыть, но она остановилась у миниатюрного храма Поллиэля.

— Вот эта, — сказала она, хлопнув дверью. — Я ненавижу этого ублюдочного бога с его огромным, уродливым, подглядывающим, любопытствующим взглядом, похожим на слизистую яичницу, которую ты получаешь каждое утро, нравится тебе это или нет.

Я думал, что начинаю привыкать к её богохульствам, но всё же поморщился. Пока она ломала голову над соединениями двери, подойдя к ней, я достал из кармана плаща инструменты собственной разработки и открыл замок, как будто у меня был ключ.

— Я знала, кто ты такой, — сказала она, улыбаясь мне. — Это мне тоже понравилось.

Она заставила меня понять, что я был рабом тех же суеверий, что и мать, и не в большей степени, чем сейчас: ведь я никогда не осквернял могилу священника и понял, что иррационально избегал самых богатых из всех. Украшенные драгоценностями облачения, золотые чаши, кадильницы и кропила, которые поразили меня с первого взгляда, когда я зажёг лампу, стоили добычи из двадцати обычных гробниц, а при втором взгляде эта оценка возросла до пятидесяти.

Она направилась прямо к панели, скрывавшей тело жреца, которая была выше и украшена более богато, чем у послушниц и храмовых девственниц, и нетерпеливым жестом попросила меня о помощи. Когда я открыл гроб, то отшатнулся, задыхаясь и испытывая рвотные позывы, потому что его похоронили совсем недавно.

Возможно, она уже была упырём. Она вдохнула зловонный запах разложения, как будто это были духи, а затем наклонилась к гробу и плюнула в лицо покойнику.

— Лжесвятоша! — прошипела она. — Слейтритра уничтожит твоего бога, и ночь восторжествует, тьма будет править во веки веков.

И тогда я от всего сердца сотворил защитный знак, пока она издевалась над ним, произнося девиз поганого культа богини:

— Всегда радуйся!

Она начала вытаскивать его из гроба, ругаясь, когда отвалилась гнилая рука, и смеясь, когда давно запертые в теле газы вырвались наружу, как смертельно опасный пердёж, но с ещё более отвратительным запахом, зловоние, которое заставило меня распахнуть дверь, забыв об осторожности, и блевануть снаружи на аллее.

— Не будь таким ребёнком, — сказала она, пока я жадно глотал чистый воздух и пытался прийти в себя. — Помоги мне найти ему кого-нибудь из его милых мальчиков, чтобы он согрелся.

В гробу, который она выбрала, лежала храмовая девственница, но она решила обойтись и этим. Это был гораздо более старый труп, кожа потемнела и туго обтягивала кости, как шкура барабан, а волосы имели тот неестественный рыжеватый оттенок, который бывает у некоторых покойников. Она сорвала одеяние со святой женщины и уложила её лицом к лицу со священником, рыча, когда куски тел отрывались от них прочь.

Я пытался принять её чудовищное поведение как естественное, пусть и экстремальное продолжение девичьих игр в куклы, пока выбирал лучшие предметы для кражи. Было бы глупо пытаться продать облачение из золотой парчи или другую религиозную атрибутику, но я отделил от одеяния самые крупные изумруды, сапфиры и рубины и положил их в свою сумку. Они могли быть привезены откуда угодно, их можно было продать где угодно, и всего лишь одного из них хватило бы на то, чтобы поддерживать порядок в моём доме в течение года.

— Ну что? — спросила она, напоминая мне, что я не пребываю наедине со своей бухгалтерией. — Я думала, ты хочешь меня.

Обернувшись, я увидел, что она скинула одежду и полулежит в гробу священника, подперев подбородок рукой и очаровательно наклонив голову. Поза и выражение лица напоминали озорного ребёнка, играющего в соблазнительницу в ванне. Я увидел, что она моложе, чем я думал, но это не сделало её менее безумной, как и не уменьшило моё желание обладать ею.

В некотором смысле это был скверностный опыт. Трупные выделения пропитали пористый камень, и гроб впитал в себя неприятный запах, так что я едва мог дышать, когда опускал в него лицо, чтобы поцеловать её. Я понятия не имел, как ей удавалось лежать на дне с улыбкой, но это было именно так. Чтобы обхватить её ягодицы руками, мне пришлось погрузить пальцы в слой слизи, содержащей неописуемые фрагменты, причём некоторые из них двигались. Всё время, пока я занимался с ней любовью, у меня крутило живот.

— Скажи мне, когда начнёшь кончать, — попросила она, — чтобы я могла снова превратиться в труп.

— Не… — выдавил я.

Я едва понимал, что намеревался произнести: «Не говори этого» или «Не делай этого», — настолько она отличалась от любой другой женщины, которых я знал. Ей нравились мои старания, но она была странно отстранённой, и ничто из того, что я делал, не могло затронуть её глубочайших чувств. Она продолжала отпускать шуточки по поводу того, чем мы занимались, так что я закрыл ей рот поцелуями и попытался прижаться к ней ещё сильнее, но все мои усилия вызвали у неё лишь томный вздох, не более — реакцию, которую можно получить, почесав чью-то спину в нужном месте.

— Очень мило, — сказала она, выбираясь из-под меня и оставляя лежать в грязи. Её прелестная попка вся была в отпечатках моих ладоней, измазанных в человеческой гнили, и когда она прошлёпала через комнату, раздавленная личинка свалилась с одной из двигающихся ягодиц.

Она продолжила с того места, на котором остановилась, выписывая на стенах непристойные слова драгоценными пигментами покойницкой косметики с лица мёртвого священника. Понаблюдав за ней некоторое время, я вылез из гроба и перекинул её через стол, взяв сзади без предисловий, почти грубо, но она не особенно возражала, да и не была особенно тронута.

— Это было мило, — сказала она.

Когда я набил свою сумку награбленным добром, а она утолила свой аппетит к святотатству, мы соскребли со своих тел остатки грязи и облачились в свою одежду. Я хотел закрыть за нами дверь, но она остановила меня.

— Нет, — сказала она, — оставь её открытой для упырей.

— А как они узнают, что можно заходить?

Если она хотела наказать меня за то, что я подшучивал над ней, то ей это удалось. От её пронзительного смеха у меня заломило зубы и побежали мурашки по спине. Было так безрассудно поднимать подобный шум на этих тихих аллеях, что я тоже рассмеялся. Впервые она поцеловала меня порывисто и с чувством.

* * * *

В последующие вечера мы играли одну и ту же тему с различными вариациями опасностей и порочности. Ни один из служителей всех существующих богов не был в безопасности от неё или от меня, за исключением, возможно, Радостной Богини; но у её культа и не имелось монументов на Холме. Обратившись к религии, я заработал за шесть ночей гораздо больше, чем за шесть лет светского мародёрства, но мой успех заставил меня оставить такое прибыльное дело. Это заставило город корчиться в конвульсиях священного бреда. Толпы маньяков сновали взад и вперёд по улицам в поисках соперничающих сектантов, дабы поразить их, ибо нацарапанные Умброй послания позволяли бесчинства одного бога приписать другому. Поклонники Слейтритры пострадали больше всех, но это доставляло ей удовольствие, ибо её культ всегда старался подтверждать свой нигилизм.

Толпы людей приходили на Холм ночью с факелами, разводили там костры, чтобы охранять гробницы своих священнослужителей, сжигать подозреваемых и продолжать уличные бои. Это было неподходящее место для такого тихого вора, как я, но Умбра ходила туда каждую ночь, чтобы писать лозунги, распространять слухи и подбадривать группировки.

Эти события окончательно убедили меня в том, что упыри не только существуют, но и что они многочисленны и активны. Во всех гробницах, которые мы оставили открытыми, тела либо отсутствовали, либо были изуродованы, даже те, что лежали в гробах, которые мы не тревожили, и чьи крышки никогда не смогли бы сдвинуть животные. У меня мурашки побежали по коже, когда я представил себе невидимую свиту, которая, должно быть, следовала за нами каждую ночь, и я задался вопросом, смогу ли когда-нибудь заставить себя вернуться на кладбище, даже в полдень. Несмотря на их сверхчеловеческую скрытность, я решил, что они, должно быть, представляют собой некую разновидность обезьян, глупых по человеческим меркам.

— Если бы у них была хоть капля мозгов, — сказал я Умбре, — они бы закрывали за собой двери гробниц. Никто бы не узнал, что тела священников были украдены. Сами себе же нагадили.

Она рассмеялась мне в лицо.

— Ты так думаешь? Они не только умнее вас, но и лучше разбираются в политике. Сходи посмотри на все трупы, оставшиеся после вчерашних беспорядков. Если таковые ещё остались.

Поскольку могилы были вне пределов нашей досягаемости, я потворствовал её некрофилии, показав ей свой музей. Она была в восторге от него и перебралась в мансарду. Когда она не подстрекала к беспорядкам, то часами рисовала эскизы или забавлялась моими диковинками. Её забавляло, когда я дрочил ей мёртвой рукой или брал сзади, пока она целовала труп — но именно что забавляло, не более, и я никак не мог растрогать её сердце. Моя очарованность ею росла с каждым днём. Я был влюблён, а она — нет.

После того, как она прожила у меня несколько недель, к нам явилась делегация Вендренов, причём некоторые из них носили устрашающие регалии Любимцев Смерти, и все они были разукрашены тигровыми полосами. Я внезапно оказался помолвлен, и близилась свадьба.

Мать презирала тот круг людей, из которого я мог бы рассчитывать взять себе невесту, а Умбра была из кругов заметно выше нашего, но это не имело никакого значения. У неё был слишком большой нос, слишком полные губы, слишком широко расставленные глаза, кривые зубы, она ходила ссутулившись; у неё были слишком большие ступни, слишком худые ноги, слишком широкие бёдра; она, похоже, красила волосы, в ней, вероятно, текла кровь Игнудо, её рисунки были непристойными, она разговаривала как прачка и ела как свинья. Если собрать все эти бесцеремонные вспышки матери в единое пламя, то оказалось бы, что прекрасная, высокородная и порой даже хорошо воспитанная девушка, которую я любил, на самом деле являлась цирковой уродкой, сбежавшей с ярмарочного представления. Голос матери, как у птички, был достаточно приятным, если не обращать внимания на ту чушь, которую она щебетала.

* * * *

Несмотря на мои попытки уговорить её сойти вниз после нашей свадьбы, моя невеста осталась на чердаке. Ей понравилось жить рядом с моей коллекцией, и она расширила её, включив в неё больше пикантных рисунков, чем я когда-либо мог бы просмотреть.

Беспорядки закончились, когда отряд «Непобедимых», отборный полк с несектантскими традициями, был размещён неподалёку от Холма, чтобы беспристрастно разбивать головы. Умбра снова загорелась желанием осквернять могилы. Она пообещала, что на этот раз мы будем делать это осторожно: она — потворствуя своей страсти играть с мертвецами, а я продолжу собирать их безделушки. К сожалению, после нескольких ночей, проведённых нами за ограблением духовенства, мне больше не нужно было грабить могилы. Вместо того чтобы дать мне время заниматься тем, чем я хочу, богатство обременило меня обязательствами. Мои новые родственники взяли меня в оборот, приставив к маклерам и купцам. Я обнаружил, что оформляю грузы изумрудов, обезьян и опиума и становлюсь богаче с каждым днём.

Именно что с каждым днём, поскольку теперь мне приходилось бодрствовать, пока Умбра спала, и после этого у меня уже не было никакого желания всю ночь ползать по гробницам. Я не хотел, чтобы она мародёрствовала в одиночестве, памятуя о сторожах, грабителях могил и тех религиозных фанатиках, что всё ещё могли оставаться там после беспорядков, но мне пришлось бы приковать её к кровати, чтобы остановить.

Повторяя, как попка, болтовню наших слуг, я предупредил её, что упыри, как известно, испытывают вожделение к человеческим женщинам.

— Это неправда. — Её подавленный тон ранил меня.

Я дохандрился до уверенности, что она обманет меня. Умбра никогда не отказывала мне, когда наше расписание позволяло нам заниматься любовью, но лежала неподвижно с томной улыбкой, вероятно, фантазируя о том, что умерла. Её нытьё на тему еды, пусть и хорошо приготовленной, казалось мне более искренним, чем любой из звуков, что я мог вызвать у неё во время любовных занятий. Тронуть её сердце было вызовом, но вызов остаётся удовольствием, только пока жива надежда, что его можно выполнить. Она была как загадка, заданная демоном, ответ на которую менялся всякий раз, когда я восклицал: «Догадался!»

После нескольких недель безуспешных поисков я начал замечать свежие синяки и царапины каждый раз, когда она обнажала своё тело. Она отшучивалась, объясняя их тем, что нырнула в колючую изгородь, чтобы избежать внимания стражи, или упала в потайной склеп. Я знал, что она нашла кого-то более подходящего ей по вкусу, студента-медика, который умел проделывать хитроумные вещи с трупами, или какого-нибудь похотливого грабителя могил самого низкого пошиба, а может, и целую банду.

— Я думала, что сбегу от всех своих скучных дневных родственников, когда выходила за тебя замуж, — сказала она, не утруждая себя опровержением хоть чего-то из того, в чём я обвинял её. — А ты оказался скучнее любого из них.

* * * *

Я спрятался за зарослями адомфадендронов, откуда мог наблюдать за конюшней. Её кремнистые стены были посеребрены луной, которую она предпочитала в своих работах — огромным совершенным шаром, плывущим низко над горизонтом, окрашенным в кровавый цвет и испещрённым пятнами голубой плесени. Это была подходящая ночь для весёлой возни её эльфийских упырей, ночь, перед притяжением которой она не могла устоять, потому что я сам чувствовал, как оно влечёт меня на Холм. Я мог бы отказаться от своей цели и отправиться бродить по кладбищу в одиночку, если бы она не выбрала именно этот момент, чтобы выйти.

Я прикусил губу, чтобы сдержать болезненный крик, а может, и горестный смех; на ней не было ничего, и её красота терзала меня изнутри, как когтистая лапа. Луна сотворила её из своей собственной материи, и не существовало ничего, кроме этих двух белых огней, один из которых шагал навстречу другому, чтобы соединиться с ним. Её походка была неторопливой, но целеустремлённой. Я почти физически ощущал, как напрягаются её соски, как раздуваются ноздри, чтобы насладиться ароматами жимолости и чуднокровки, когда ночь накладывала на неё свои чары.

Она была не более достижима, чем сама луна. Я мог бы подбежать к ней сзади и заявить о себе, мог поцеловать её, схватить и повалить на траву, мог трахать до крови, а она бы вздохнула и сказала, что это было «очень мило». Я колотил себя кулаками по вискам, пока луна и её дочь не слились воедино в пелене слёз.

Взяв себя в руки, я крадучись двинулся ней, на цыпочках пробираясь между обросшими мхом саркофагами. Этим вечером у меня не было с собой никаких инструментов, кроме меча, который я перекинул через спину, чтобы не лязгать ножнами.

Она привела меня в самые заброшенные трущобы некрополя, дикое место с провалившимися плитами и цветущими кустами ежевики. Если тут было её ночное пристанище, то это объясняло рубцы и царапины на её алебастровой коже. Ходить без сандалий среди колючек, скрывающих ямы с раздробленными костями, было безумием, но она, разумеется, и была сумасшедшей, это всегда являлось частью её привлекательности. Наименьшей опасностью для неё было падение или исколотые ноги. Она была беззащитна перед любым диким зверем или сумасшедшим преследователем. Я должен был всегда ходить с ней и защищать её. Я бы отказался от своей притворной респектабельности и стал негодяем, за которого она меня принимала. Я сделаю её счастливой, даже если бы мне пришлось превратиться для этого в упыря.

Её пронзительный крик вырвал меня из тёплой ванны ханжества:

— Эксудиморд!

Я понятия не имел, что это значит, но радость в её голосе заставила меня похолодеть, и я испугался, что это имя, грубое чужеродное имя. Страх усилился, когда она позвала громче:

— Эксудиморд Ноксис, приди ко мне! Я здесь!

— И ко мне тоже, Эксудиморд Ноксис, — пробормотал я себе под нос, вытаскивая меч.

Она радостно вскрикнула и побежала к некогда великолепной гробнице, которая была разрушена разросшимся дубом. Видел ли кто-нибудь в мире зрелище, прекраснее, чем это — женщина, облачённая лишь в жар своей похоти, бегущая в лунном свете навстречу своему возлюбленному.

Затем я увидел своего соперника и раздражённо вздохнул. На портике возвышалась всего лишь мраморная статуя белой горгульи, покрытой пятнами плесени. Скульптор смотрел на упырей более рационально, чем она, и изобразил чудовище во всей красе его мерзости. Непристойно по современным меркам, он придал своему творению раздутый фаллос, борозды, выступы и бородавки на котором наводили на мысль об орудии пытки. Лицо, как мне показалось, было злобной карикатурой на какого-то персонажа, знакомого мне по другим скульптурам, героя или политика, вызвавшего гнев художника. Я уже собирался подняться из своего укрытия, чтобы помешать свиданию моей сумасшедшей жены со статуей, когда она зашевелилась на своём месте.

Мои чувства были подобны накатывающей волне, которая опрокинула меня, переворачивая мир с ног на голову и обратно, унося неведомо куда. Страх, да, ужас, разумеется, но и удивление, и научный интерес тоже, и нездоровая пытливость, и похотливое любопытство, и ревность, о да, мучительная ревность — всё это было лишь частью того колдовского варева, которое кипело в моём черепе.

Когда моё зрение прояснилось, Умбра стояла на коленях, прильнув ртом к самой чудовищной части этого монстра, лаская его, неразборчиво бормоча всякие нежности и повизгивая от восторга. Насколько же иначе, вяло и без пыла, она вела себя со мной! Поглаживания его мерзких когтей заставляли её трепетать, как струны лютни. Её возбуждение переросло в неистовую страсть, когда упырь повалил её на землю и овладел ею по-собачьи. Она то рыдала, то выла в экстазе при каждом толчке, царапала землю и хватала ртом траву, когда, стоя на четвереньках, подавалась задом к нему, стараясь насадиться поплотнее.

Я не выскочил и не напал на них врасплох, как следовало бы. Я встал и двинулся вперёд неторопливыми шагами лунатика. Мои чувства переросли в такую страшную ярость, что ничто не могло противостоять ей, по крайней мере, я так думал. Я шёл с непоколебимостью фанатика, идущего на казнь, ибо абсолютная справедливость направляла мои шаги, а праведный гнев придавал силы моей руке.

Я поднял меч. Злобные жёлтые глаза уставились на меня. Белая рука, покрытая плесенью и грязью, с оттяжкой размахнулась, неся на конце гигантский кулак. Моё лицо внезапно онемело. Я помню, как меня подняло в воздух, но не помню, как приземлился.

* * * *

Я очнулся. Перевернулся на спину. Вид луны помог мне вспомнить. Она была такой же большой, как и раньше, и висела так же низко. Прошло совсем немного времени.

Мой враг был рядом!

Я рывком поднялся на ноги, шаря в поисках меча, но мне ничего не угрожало. Луна теперь висела за городом живых. Она полностью проплыла своим величественным курсом над моим слепым лицом.

Буйные заросли сорняков были вытоптаны широким кругом, словно после драки или возни неистощимых любовников. Воздух, которым я пытался дышать, был пропитан миазмами гнили и похоти. Мой меч лежал презрительно переломанный на три части, словно на колене чудовища. Я представил, как Умбра умоляет сохранить мне жизнь, а я лежу беспомощный, и закричал от стыда при мысли об этом.

Эхо моего крика застигло меня врасплох, и, обернувшись, я увидел, что дверь склепа распахнута настежь и висит на сломанных петлях. Я поднялся на одну, затем на другую потрескавшуюся ступеньку, чтобы посмотреть поближе, но внутри было совершенно черно. Для такой старой гробницы, обитатели которой давно отправились на корм разросшемуся дубу, прорвавшемуся сквозь крышу, запах, стоявший у чёрного входа, был непостижимо мерзким.

— Умбра? — позвал я и снова услышал эхо. Неглубокая пустота склепа придавала её имени сардонический оттенок. Собирая обломки своего меча, я задумался, почему эта заброшенная земля должна быть усеяна таким количеством фрагментов относительно свежих костей. На случай, если кто-то наблюдал за мной из обители мёртвых, я воздержался от того, чтобы взять их в руки и рассмотреть поближе. На это место стоило бы вернуться с фонарём и неповреждённым оружием.

Что касается Умбры, то она может лежать с червями в аду, и я был бы рад избавиться от неё. Тогда почему слёзы катились по моим щекам? Когда я вытер их, то почувствовал запёкшуюся кровь и поморщился от боли в разбитой губе и, вероятно, сломанном носу. Я рассмеялся. Упыри были настоящими.

Я пошёл в конюшню не для того, чтобы искать Умбру. Если её не утащили в подземелье, как женщину, похищенную феями из баллад, то я полагал, что у неё достанет ума избегать меня более мирскими способами. Я отправился туда, чтобы навести порядок в своём музее. Я бы открыл люк, ведущий на сеновал, и вышвырнул всё это, чтобы потом сжечь. Но зачем утруждаться? Я бы сжёг конюшню вместе с её содержимым. Я чувствовал необходимость в грандиозном жесте, чтобы оставить позади своё прошлое.

Когда я поднялся на чердак и зажёг лампу, Умбра села в постели и уставилась на меня. Одеяло соскользнуло с грудей, истёртых жёсткой травой. Её губы распухли от жадных поцелуев, а руки были в синяках от цепких объятий. Её глаза казались темнее слив, когда она смотрела на меня.

— Если теория доктора Порфата верна, ты должна быть на пути к полному превращению в упыря, — сказал я. — Мой тон был мягким, но произнося эти слова, я доставал черепа с полок и топтал их ногами. Их было трудно разбить.

— Чего ты от меня хочешь? — закричала она. — Это ты упырь, ты! Ты хочешь сожрать меня! Ты наблюдаешь за мной своими огромными понимающими глазами, пытаясь залезть мне в голову и облапать мою душу, как какой-нибудь мерзкий мальчишка, тычущий пальцем паука в бутылке!

— Интересно, что ты вообще могла во мне увидеть, — сказал я, пиная измученную мумию, превращая её в жёлтые кости и прах.

— Я думала, ты похож на упыря, думала, ты смеёшься как вурдалак. О, как же я ошибалась! Ты? Ты такая же свинья, как и все остальные, брезгливая ханжеская свинья, которая на цыпочках заходит в могилы и выходит оттуда с девичьим содроганием. Ты всего лишь воришка, слишком робкий, чтобы красть у живых.

Думаю, её слова попали в цель. Не задумываясь, я швырнул в неё сушёную голову. Она больно ударила её в глаз, но это не остановило её визгливую тираду:

— Ты и вшей в шерсти на яйцах упыря не стоишь, ты, с твоими сухими поцелуями и жалким маленьким членом! Почему бы тебе не пойти и не засунуть его в свою драгоценную старую сучку-мамашу с её грязным воображением, ведь это наверняка то, чего вы оба хотите!

Я схватил что-то, чтобы ударить её. До тех пор, пока остриё не вошло с одной стороны её шеи и не выглянуло с другой, я не понимал, что это крюк для тюкования сена. Я не мог не рассмеяться, увидев, как она вытаращила глаза от изумления. Когда она попыталась извергнуть ещё больше яда, изо рта у неё хлынула кровь. Она дико билась, как пойманная на крючок рыба, и выбулькивала нечленораздельные слова.

Я рванул крюк вперёд, разрывая ей горло, и бил кулаком по лицу до тех пор, пока её сопротивление не перешло в конвульсии, заставившие тело изогнуться дугой. Одеяло соскользнуло, обнажив синяки на её ногах и воспалённые половые органы. Я всадил туда крюк и проделал дыру, больше подходящую для гуля — хотя затем сам ею и воспользовался. Я пожалел, что она так мало почувствовала, потому что её глаза сделались мёртвыми, как стекло, ещё до того, как я закончил.

— Это было очень мило, — произнёс я её собственным отстранённым тоном.

* * * *

Мать, вошедшая вскоре после этого, погасила лампу, потому что утренний свет затмевал её. Шум, должно быть, действительно был ужасным, раз ей пришлось пробираться по тёмной куче хлама, заполнявшей нижний этаж.

— Я слышала, как ты смеялся, — сказала она. — Я знала, что что-то не так.

Она осмотрела тело, изучила беспорядочную коллекцию некрофильских трофеев, о существовании которых вряд ли подозревала. Затем сказала:

— Ты испортил отличное пуховое одеяло.

Я ответил:

— Она изменила мне с... кем-то другим. Я обезумел.

— Лучше ты, чем она. Ты же знаешь, все Вендрены сумасшедшие. Это был только вопрос времени, когда она убьёт тебя в твоей постели или то же самое сделает один из её рождённых в кровосмесительстве вырождающихся братьев.

Она устроила Умбру, изображая умиротворение, и укрыла её одеялом.

— Что бы ты ни делал, не добавляй её в свою коллекцию, — сказала она. — Ты должен похоронить её как можно быстрее, а затем рассказать свою историю о её неверности. Возможно, это удовлетворит Вендренов, особенно если мы окажем ей честь и похороним должным образом в нашей фамильной усыпальнице. Но видеть её тело им не стоит.

— У тебя есть некоторый опыт в такого рода делах, — сказал я, имея в виду то, о чём никогда не упоминалось — семейную резню.

Она попыталась уничтожить меня гневным взглядом и неудовольствием, но я уже не был маленьким мальчиком, который упорно повторял неприличные слова. Она первой опустила глаза. Собираясь уходить, она сказала:

— Мне надо отдать приказание слугам, чтобы они убрали за вами.

— Пришло время поговорить об этом, — произнёс я, преграждая ей путь к лестнице.

— Это не имеет к тебе никакого отношения, — сказала она. — Уйди с дороги!

— Не имеет ко мне никакого отношения? То, что мои собственные бабушка с дедушкой и мой отец тем или иным образом были отняты у меня с применением насилия?

— К тебе имеет отношение то, что ты сделал со своей сумасшедшей женой-шлюхой. Сейчас это твоя единственная проблема. Как насчёт подумать об этом, а?

— А с чего бы она имела к этому отношение? Продолжай, матушка, ты мне глаза открываешь. Не вообразила ли ты себе, будто я поверю в то, что убил Умбру из-за того, что дедушка оказался упырём?

Это был не случайный выстрел. Я наконец соотнёс лицо любовника Умбры с головой скульптуры, которая изображала в карикатурном виде моего деда. Я понятия не имел, почему и как, но мама могла мне кое-что рассказать, это было ясно по её смятению. Она закатила глаза с диким взглядом испуганной лошади, ища какой-нибудь другой выход с чердака, но я схватил её за хрупкие плечи.

— Нет! — закричала она. — Это неправда, это подло так говорить! Он страдал от... нарушения роста, вот и всё, его кости продолжали расти, он стал гротескным, и это повлияло на его разум. Его собственный отец пожертвовал деньги институту в надежде, что они найдут для него лекарство, но он не хотел иметь ничего общего с этими шарлатанами, он хотел вернуть свой дворец, как я и ты. Он был похож на тебя. У него был научный склад ума. Он так же собирал образцы с кладбища, кости своих товарищей по несчастью.

— Упырь, — простонал я, опуская руки и отворачиваясь. — Слейтритра!

— Нет! — вскричала она, делая защитный знак. — Нет, это не так!

— Тем не менее, он убил всех остальных, не так ли?

Теперь путь к отступлению был свободен, но она им не воспользовалась. Она заговорила:

— Под конец мы почти всё время держали его взаперти, но у него бывали и дни просветления. В тот вечер, когда мы пригласили его на ужин, он выглядел совсем как прежде, но жаловался на еду, особенно на седло ягнёнка. Он откусывал понемногу и выплёвывал, корча поистине ужасные гримасы, потом жевал ещё немного и снова выплёвывал... Мы видели, что он постепенно доводит себя до бешенства, и мама уже собиралась позвать слуг, чтобы отвести его обратно в его комнату, но... Он сказал: «Я вам покажу, какого мяса я жажду!» — и схватил твоего отца. Мы ничего не могли поделать. Всё было кончено прежде, чем я успела подняться со стула, и своими челюстями и отвратительными руками он разорвал твоего отца на части у меня на глазах и сожрал. Мать пыталась остановить его, но он ударил её всего один раз и сломал ей шею. Он так же отбился и от слуг и убил двоих из них, не прерывая своей... своей трапезы. У меня на поясе был кинжал, серебряный, который он сам мне подарил, и я вонзила его ему в спину, но он извернулся, вцепился в него когтями и вытащил. А потом повернулся ко мне. Я думала, что это конец, не могла пошевелиться, но он протянул мне кинжал рукоятью вперёд и произнёс в своей самой очаровательной манере — было ужасно узнавать его обычную учтивую натуру за этим выражением лица. Он сказал: «Я ценю твои усилия помочь мне, дорогая девочка, но это ни к чему хорошему не приведёт». И рассмеялся. Он научил меня пользоваться кинжалом, как наносить удар снизу вверх, в сердце, и именно это я и сделала. Он не был упырём, просто смертный человек. Он упал замертво.

— Ты уверена, что убила его?

— Глифтард, убить своего отца — это не то же самое, что запереть дверь или погасить свет. Я уверена.

— Мне жаль.

— Так и должно быть. Упырь, как же! Бедняга был болен. Впрочем, никто бы в это не поверил, учитывая состояние твоего отца. Говорят, что у безумца сила десятерых, и это, должно быть, верно и в отношении аппетита. Мы похоронили то немногое, что от него осталось, в саду, и сказали всем, что злоумышленник скрылся с его телом.

— Чтобы все думали, что он был убийцей.

— Да, но он был Фанд, разве ты не понимаешь? Если люди захотят в это поверить, это не запятнает честь Глифтов.

* * * *

Организовать слуг было непростой задачей, потому что мать выбрала только самых старых и, предположительно, самых надёжных, чтобы они омыли и умастили Умбру, а затем сшили ей саван. Они дрожали, причитали, сплетничали, посылали кого-то из своих за водой, которую забыли принести, ходили искать женщину, которая ходила за водой, засовывали куда-то и забывали святые масла, завтракали, теряли иголки, бродили, дремали и подготовили её к погребению только к заходу солнца. К тому времени, охваченный яростным нетерпением, я чуть не проговорился, сказав маме, что мне это не нужно, когда она дала мне ключ от семейной усыпальницы.

* * * *

Я отпустил рабов, куда более молодых людей, купленных на мои новые доходы, которые отнесли Умбру в гробницу и положили её в пустой саркофаг, предназначавшийся для моего отца. Я сказал им, что присмотрю за ней этой ночью. Один из них предупредил меня, чтобы я запер дверь от упырей. Думаю, мой смех оскорбил его чувство приличия.

Оставшись один, я уставился на дедушку, а он на меня. Я не сомневался: как бы ни выпирали массивные выросты костей и зубов, как бы ни сверкали жёлтым нечеловеческие, выпученные, как у совы, глаза, это было именно то лицо, которое я видел прошлой ночью. Упырь, которого убила мама, восстал из своего каменного гроба, отобедал телом своей жены и ушёл, чтобы присоединиться к себе подобным. Жизнь дедушки в качестве человека длилась более шестидесяти лет; но, прожив ещё два десятилетия в облике упыря, он всё ещё был достаточно могуч, чтобы отшвырнуть меня, как щенка, и обладал достаточной мужской силой, чтобы удовлетворить мою жену.

— Возмездие, — сказал я, похлопав его по каменной щеке. — Воистину возмездие! — Я сорвал с себя плащ, чтобы накрыть его бюст. Через мгновение я накрыл и бюст бабушки.

Я откинул крышку саркофага Умбры и сорвал саван, на который ушло столько времени и хлопот. Даже по либеральным меркам покойницы, она больше не была красивой. Если не считать следов от моих разрывов и ударов, а также яркой, но неэффективной косметики, её плоть сделалась опухшей и пожелтевшей. Как и предупреждали слуги, сожалея о том, что мы так торопили их, у неё наступило трупное окоченение. Колени задрались, а руки скрючились, словно пытаясь оттолкнуть меня, губы приоткрылись над вызывающе оскаленными зубами. Я, разумеется, знал, каково это — ощущать в своих руках мёртвое тело, но был потрясён тем, что эти груди были такими холодными, когда сжимал их в ладонях, а соски не вздымались, когда я играл с ними.

Я услышал собственный вздох, возможно, сожаления, когда отказался от этого развлечения и открыл сумку, которую принёс с собой, — не свои обычные инструменты, а набор, который приготовил, пока слуги укладывали её. Взяв обвалочный нож, который заточил до остроты бритвы, я сделал надрез у неё между грудей, затем разрезал плоть, отодвинув её в сторону, чтобы обнажить рёбра. В тесноте гроба было невозможно их вскрыть. Я скатал один из экстравагантных маминых ковров, чтобы не испачкать его, вытащил Умбру и положил её на кафельный пол. Затем я распорол ей грудную клетку и отделил сердце от артерий и вен.

В качестве горькой шутки я поцеловал это сердце, которое был неспособен воспламенить при жизни, прежде чем отложить его в сторону, но я осквернял её труп не для того, чтобы просто развлечься. Старинная история гласила, что тело упыря должно целый день находиться под воздействием солнечного света, прежде чем его можно будет назвать по-настоящему мёртвым. Услышав рассказ матери о смерти деда, увидев его во всей той мерзости, что теперь являлась его плотью, я был готов поверить и в это, и во всё остальное, каким бы странным оно ни было, что я когда-либо слышал об этих паразитах. Согласно другой, ещё менее правдоподобной истории, упырь может на время принять облик трупа, сердце и мозг которого он съедает. Я не хотел рисковать. Упыри вдоволь позабавились с моей женой, а она — с ними. Я принёс с собой каменный сосуд для её органов, собираясь забрать их домой, чтобы спрятать в надёжном месте.

Я сделал кольцевой надрез под её всё ещё прекрасными каштановыми кудрями. Её скальп протестующе заскрипел, когда я отрывал его. Я отделил её лицо, уже не такое прекрасное, чтобы обнажить кость под ним. Распиливать череп было трудной работой, так как он был скользким, и его с трудом получалось удерживать в руках, а я хотел, чтобы мой разрез был точным. Я не собирался оставлять ни малейшего кусочка её мозга на потеху вурдалакам.

К этому времени мои руки были перепачканы свернувшейся кровью, и когда я остановился передохнуть, то с ужасом обнаружил, что рассеянно вылизываю их дочиста. Я никогда не пробовал человеческую кровь или застывшую слизь, похожую на кровь Умбры, и удивлялся, почему она не вызывает у меня тошноту. Я намеренно облизал свою руку. Кроме самой мысли об этом, я не нашёл ничего, что могло бы мне не понравиться.

Я перевернул её, обнаружив на спине огромную гематому от запёкшейся крови. Мне пришлось наступить ей на ягодицы и сломать несколько костей, чтобы было удобнее распиливать затылок, но к тому времени я слишком устал, чтобы продолжать. В надежде подкрепиться, я потянулся за едой, которую оставил на столе.

Хотел бы я восстановить в точности мои тогдашние мысли и ощущения, но они не были ясными ни тогда, ни сейчас. Я видел, как величайшая любовь моей жизни — да, она была таковой — оказалась осквернена самым отвратительным из злодеев, я был избит до потери сознания, я убил её тем утром, я слышал и догадывался о своём происхождении более чем достаточно, чтобы свести с ума любого, и теперь я насиловал её тело в соответствии с суеверием, над которым посмеялся бы вчера. Сказать, что я был близок к нервному срыву, означало не сказать ничего.

Возможно, я на мгновение заснул, сам того не осознавая, потому что последний кошмар начался точно так же, как сон: я ел что-то, что, как мне казалось, я принёс с собой, но не мог вспомнить, что именно принёс, и не мог сказать, что ел. Вместо того чтобы посмотреть на свои руки, как сделал бы любой здравомыслящий человек, я размышлял над этим вопросом, продолжая жевать и глотать.

Я отложил еду в сторону и продолжил резать, время от времени останавливаясь, чтобы откусить ещё кусочек. Только отпилив верхнюю часть черепа Умбры, я смутно осознал, что съел её сердце. Затем я начал выковыривать кусочки её мозга и тоже их поедать.

* * * *

Я понятия не имела, почему на мне была одежда моего мужа. Рукава были слишком длинными, они мешали... тому, что я делала.

Это не могло быть его глупой шуткой, как я подумала, когда пришла в себя и заметила одежду, потому что я была тем, кто это делал: я была тем, кто ел труп этой неизвестной женщины. Сам факт не вызвал у меня отвращения. Я хотела присоединиться к Эксудиморду на его пиршествах. Я хотела разделить его удовольствия. Но яства, которые он мне предлагал, всегда воняли и кишели личинками, и мой слабый человеческий желудок бунтовал. Даже его обещание, что я стану упырём, если буду вести себя как упырь, не дало мне сил преодолеть свою презираемую натуру.

Почему он никогда не угощал меня таким свежим мясом? Это было восхитительно! Он, должно быть, проверял меня.

И я поняла, что это наверняка он устроил угощение. Неужели я наконец-то прошла его испытания?

— Эксудиморд? — позвала я. Слейтритра! От одного только произнесения его имени у меня внутри всё сжалось, я сделалась влажной и готовой для него.

Но его здесь не было. Только я и труп внутри маленькой коробки, которую опознала по настенным фрескам, прославляющим собственную бессмысленность, как гробницу Глифтов. Лорд Глифтард! Я не могла не рассмеяться. Если бы самый низкий из Вендренов помочился на самого высокого из Глифтов, то струя превратилась бы в золотую росу, прежде чем опустилась бы достаточно низко, чтобы коснуться его, и он бы подумал, что его поцеловали феи.

Живя рядом с кладбищем и собирая эти забавные реликвии, он обманул меня, заставив поверить, что является чем-то большим, нежели человек, но на самом деле он был всего лишь дешёвым торговцем, выдававшим себя за аристократа и игравшим в упыря. Я сорвала его ненавистную одежду.

Это была его лучшие одеяния из фамильного зелёного шёлка Фандов и кружев, которые он мог бы надеть на бал, но... Я стащила шляпу, подтвердив свои подозрения, что это была одна из тех чёрных штуковин с плоской верхушкой, которые надевают на похороны. Его мать? Я выплюнула всё, что у меня в тот момент было во рту. Нет, это была не она: я не могла быть абсолютно уверена, поскольку тело было разорвано на части, которые лежали вокруг меня, но полагала, что это была гораздо более молодая женщина. В конце концов, я нашла подтверждение этому — не одно из мозолистых копыт старухи, а целую ступню, почти такую же красивую, как моя собственная.

Как бы ни тяжело было это признавать, ненавидеть мать Глифтарда мне не стоило. Эта сучка, сама того не желая, осуществила мои самые смелые мечты. Как всегда, шпионя за мной, она увидела, как я однажды утром возвращаюсь домой с кладбища и умоляла меня не приближаться ночью к самому старому его участку, а особенно к могиле древнего порнографа Халцедора. Считалось, что в этой гробнице скрывается особо мерзкий вурдалак, посвятивший свою человеческую жизнь развратностям того писателя и теперь снедаемый страстью к молодым женщинам, которую он редко мог удовлетворить с живыми. Возможно, когда-нибудь я скажу ей, насколько она была права, и поблагодарю её.

Тайна трупа казалась непостижимой. Единственными молодыми женщинами в доме были рабыни, но даже Глифт не стал бы хоронить рабыню в своей семейной усыпальнице, как бы сильно ни любил её; да и я бы не смогла одна съесть столько плоти её тела. Я снова позвала своего возлюбленного. Он должен быть здесь! Я пыталась заглянуть внутрь каменных гробов, единственных мест, где мог прятаться Эксудиморд, но крышки были слишком тяжёлыми, чтобы сдвинуть их с места.

Как я сюда попала? Последние воспоминания заставили меня съёжиться. Я увидела кожаный плащ Глифтарда, надвигающийся на меня, как падающая стена. Он избил меня, но теперь на моём лице и теле не было ни синяков, ни даже болезненных пятен.

Я подумала об очевидной возможности — что я сплю. Всякий раз, когда эта мысль приходила мне в голову во сне, я просыпалась, но сейчас этого не произошло. Кроме того, мне никогда не снились такие убедительно банальные детали, как натёртые ступни, когда я ходила в сапогах своего мужа, раздражение от кусочка мяса, застрявшего у меня в зубах, трепетное лопотание пламени лампы, когда в ней заканчивалось масло. В отличие от неразборчивых символов, которые озадачивали меня во снах, надписи на саркофагах имели смысл.

Другие возможности... но у меня не хватило смелости даже назвать их. Стены гробницы надвигались всё ближе, не хватало воздуха! Я подбежала к двери, ожидая худшего, но она открылась. Ночь осыпала моё лицо мелкими каплями дождя. С краёв крыш, гулко барабаня, стекала вода. Ветерок пробирал до костей, но я больше не могла оставаться в склепе со своими вопросами, на которые не было ответов.

Я поплелась обратно в сапогах Глифтарда, чтобы взять его плащ. Когда я подняла его, то закричала, обнаружив двух Глифтов, ещё более уродливых, чем большинство из них, пронзавших меня горящими глазами. Моё сердце чуть не остановилось, когда я увидела, что это всего лишь скульптурные головы собак, породивших старую суку. Это была подходящая метафора: дед Глифтарда выглядел так, словно его следовало держать снаружи на цепи. И всё же в его грубом лице было что-то такое, что взволновало меня, что-то знакомое, приятное, но в то же время настолько тревожащее, что я отвернулась и выбросила его черты из головы.

Я вышла на тёмную улицу и позвала своего возлюбленного. Как же я хотела его! Он взволновал меня так, как никогда не волновал ни один мужчина, он полностью пробудил меня ото сна, который мой муж мог только потревожить и испортить, как беспокойный сосед по постели, и я всегда тосковала по нему, но теперь моё желание было близко к безумию. Я закричала, зовя его. Я побежала по узкой аллейке, хотя понятия не имела, куда она меня приведёт.

Я столкнулась с чем-то, что казалось неподвижным препятствием, но оно придавило меня своими толстыми руками.

— Что это? — спросил стражник.

— Разверни и посмотри, — засмеялся второй.

— Отпусти меня! Я избранница Эксудиморда Ноксиса, короля вурдалаков! — закричала я.

— А я Королева Весны, ты, кошёлка протухшая. — От него несло дурным запахом кислого вина и пота, но когда он расстегнул свои грубые бриджи, меня затошнило от вони его немытых половых органов. — Пойдём, потанцуешь у моего шеста.

— О, только посмотри на это! — выдохнул второй сторож с благоговением развратника, когда сорвал с меня плащ. Он похлопал меня по ягодицам, а затем невыразимо грубо подцепил безжалостным пальцем. — Должно быть, мы завоевали благосклонность Филлоуэлы, Горфо. Как нам это удалось, по твоему мнению?

— Не спрашивай богов, — сказал первый, вслепую упираясь своим твёрдым членом мне в живот, — просто прими их дары.

— Тогда прими этот от Оримы! — Я плюнула ему в лицо и двинула коленом между его ног. Нежная плоть упёрлась в твёрдую кость. Он взревел и согнулся пополам, выпустив меня, а я повернулась и попыталась убежать, но второй ударил меня рукоятью алебарды так сильно, что у меня перед глазами вспыхнул свет.

Я упала на колени, и у меня не было сил сопротивляться, когда он пнул меня со всей силы и перевернул. Он лёг между моих ног, и теперь они были бесполезны против него, но я попыталась выцарапать ему глаза. Когда он доказал, что может держать оба моих запястья одной огромной рукой, я поняла, что бой окончен, ещё до того, как его дрын вонзился в меня, причиняя боль.

Первый пнул его, когда он лежал, хрюкая и извиваясь.

— Она моя! — проревел он. — Она бросилась в мои объятия, не так ли?

— Ты её выпустил, мудень. Она бы ушла, если б меня здесь не было. Используй её рот.

— Именно так и должен был поступить твой отец с твоей шлюхой-матерью Игнудо, — проворчал Горфо, но опустился на колени у моей головы.

— Я тебя укушу! — закричала я. — Если ты это сделаешь, клянусь, я его откушу!

— Да, и, возможно, у меня неделю будет болеть член, но ты останешься слепой на всю жизнь, сучка, — прорычал тот, и когда он прижал большие пальцы к моим глазам, я поверила ему. Я открыла рот, чтобы прикоснуться к его дурно пахнущему члену.

Я думала, они отпустят меня после того, как удовлетворят своё сиюминутное желание, но их мужской зуд, заставлявший превзойти друг друга, горел в них даже жарче, чем искренняя похоть. Для них я была не больше, чем мячом, который они швыряли туда-сюда в своём отвратительном состязании, меня били и использовали, казалось, целую вечность.

Они предоставили мне более длительную передышку, чем обычно. Я пыталась сдержать рыдания стыда и боли, чтобы услышать их шёпот:

— ...перерезал ей горло…

— ...татуировки Вендренов...

— Даже если она сумасшедшая, мы не можем оставить её в живых, чтобы она рассказала об этом.

— Нет! — закричала я, пытаясь убежать. — Эксудиморд! Помоги мне!

Мой крик захлебнулся кровью, когда первый крюк вонзился мне в шею. Второй зацепил меня за те места, которые они так жестоко использовали. Я думала, что больше не смогу почувствовать в них боль, но сильно ошибалась.

Моя последняя мысль была абсурдной: что я уже получала такие раны или очень похожие на них раньше.

* * * *

Я, который рассказывал свою историю как Глифтард Фанд, поведал вам всё это как Умбра. Я видел всё эти вещи её глазами, чувствовал её телом и осознавал её разумом, даже её вторую смерть.

Когда я очнулся, мужчиной, коим и был всегда, то немедленно схватился за свои мужские органы, чтобы убедиться, что они не превратились в вагину, вывернувшись внутрь меня, как перчатка. Под прикосновением, неуклюжим из-за моего рассеянного состояния, эти части тела, казалось, не просто присутствовали, но и преобразились до возмутительных размеров, хотя я всё ещё дрожал и меня тошнило от отвращения при воспоминании о фаллических толчках. Клянусь, я не чувствовал боли от ран, нанесённых мне — ей, но помнил о них. Казалось маловероятным, что я когда-нибудь их забуду.

Как такое могло случиться? Упырь, а не человек, принимает облик трупа, чей мозг и сердце он съедает, по крайней мере, так говорилось в историях; а я был человеком. Тогда почему я съел её? Возможно, я стал жертвой последней молитвы или проклятия, произнесённого моей женой в адрес своей мерзкой богини.

Подонки, которые изнасиловали меня в обличье Умбры, украли мой плащ и сапоги и сбросили меня с лестницы к затопленному входу в гробницу, где всю ночь шёл дождь. Мне было холодно и сыро, но, как ни странно, самый сильный дискомфорт вызывал тусклый свет сырого дня. Мои глазные яблоки словно были засыпаны песчаной пылью, и я сощурился почти до слепоты, когда выбрался на улицу. В результате, не успев сообразить, что делаю, я оказался среди скорбящих в торжественной процессии.

Это правда, что мы, провинциалы, гораздо менее легкомысленно относимся к наготе, чем, например, фротиранцы, но появление обнажённого мужчины вряд ли могло бы вызвать такой оглушительный хор ужаса и возмущения.

— Люди добрые, простите меня, я был ограблен и избит. У меня и в мыслях не было осквернять ваши похороны...

Непостижимым образом мои кроткие слова вызвали лишь ещё больший гнев и страх.

— Не подпускайте его к гробу матушки Аштреллы! — пронзительно закричал кто-то рядом со мной, и этот крик был подхвачен десятками вопящих. Я отнял руку от глаз — раздалось ещё больше криков, как будто я дирижировал хором сумасшедших — и увидел, как белые одеяния священнослужителей Аштариты хлопают и порхают вокруг меня, как голуби, которых гоняет собака.

— Милые дамы... — начал я, но кирпич отскочил от моего черепа, и я взревел от ярости. От этого рёва собравшиеся обезумели. Толпа попыталась вырваться с запруженной ею улицы, но собравшиеся могли это сделать, только ломясь прямо по телам своих товарищей. Я с изумлением наблюдал, как святые женщины топтали своих павших сестёр. Гроб упал. Одна женщина прикрыла его своим телом, чтобы защитить труп, к которому вскоре присоединилась в смерти.

Очевидно, религиозная истерия, запущенная Умброй, лишь дремала, ожидая толчка, который оживил бы её. Их испуганные взгляды, обращённые назад, говорили мне, что они видят во мне вовсе не человека, а какого-то демона из своих фантазий, только что вышедшего из подземелья. Я подыграл им в той роли, которую они мне отвели — оскалил зубы, забормотал невнятицу и захохотал, как настоящий демон, что сделало их панику воистину совершенной.

Вооружённые стражники с боем пробивались ко мне. Я гримасничал и потрясал кулаками, смеясь над тем, как они отбрасывали в сторону женщин, которых бросились защищать. Я перебежал аллею, спотыкаясь о головы собравшихся скорбящих, как человек, переходящий ручей с камня на камень, и перепрыгнул с последнего вопящего черепа на крышу гробницы.

Я понятия не имел, как мне удалось совершить такой прыжок или что заставило меня понять, что я смогу это сделать. Я был атлетом, причём довольно хорошим, а гробницы были не такими высокими, как дома, но совершенно невозможно, чтобы я исполнил это с лёгкостью кошки, запрыгивающей на стол. Меня отвлекли ещё несколько брошенных кирпичей и черепиц. Я перескочил на другую крышу и спрыгнул на следующую аллею некрополя.

Воспользовавшись моментом, я поднёс руку к ушибленной голове и закричал при виде этой руки. Она была вдвое шире, чем должна была быть, а на пальцах выросли когти. Моё новое уродливое тело полностью соответствовало этой руке. Прислонившись к стене гробницы, я почувствовал, что спина у меня стала бугристой и щетинистой, как у кабана. Мои крики ужаса превратились в жуткий смех.

Какими бы уродливыми ни были мои ноги, они оказались быстрыми и уверенными, и я воспользовался их способностями, когда из переулка выскочили стражники. Я начал упиваться своей новой ловкостью. Я уворачивался от ловчих крюков и острых наконечников их клевцов, что не удалось Умбре, дразнил их, перескакивая с аллеи на аллею и с крыши на крышу, останавливаясь и громко пердя всякий раз, когда им казалось, что они вот-вот потеряют меня.

Если бы только свет не раздражал меня так сильно! Я должен был вернуться домой. Я бы потерял их, они не узнали бы во мне лорда Глифтарда. Я мог спрятаться в конюшне и наслаждаться едой, которую предусмотрительно припас, обманывая себя тем, что собираю научную коллекцию. Мама помогла бы мне спрятаться. Мама... Когда она предупреждала мою жену остерегаться гробницы Халцедора, она знала, что Умбра воспринимала таблички «Не входить» как тёплый приём. Когда она рассказывала мне историю о смерти своего отца, то знала, что он жив и здоровёхонек под гробницей. Циник сказал бы, что мать, по ряду сомнительных причин, изобразила из себя сводню для своего отца и моей жены, да и мало кто из упырей не циничен. Мне нужно было с ней поговорить.

Я выбрался с узких улочек на открытые склоны, где свет казался ещё более ярким и болезненным, хотя в своей прошлой жизни я бы назвал этот день мрачным и приказал зажечь лампы. Лампы! Я больше никогда не хотел видеть ни одной лампы.

В ответ на мой смех раздался крик. Впереди на меня указывал человек, возглавлявший толпу. Они оказались умнее, чем я думал, эти люди. Они подняли тревогу за пределами некрополя и отрезали мне путь домой. Стражники за моей спиной рассыпались веером. Вскоре меня должны были окружить. Я вскочил на каменный гроб, переминаясь с ноги на ногу, размахивая своим новым чудовищным пенисом и посылая воздушные поцелуи, но при этом хладнокровно выбирая путь к отступлению.

— Погань! — прорычал мужчина на удивление близко, и мои прежние рефлексы ни за что не позволили бы мне избежать его удара клевцом. Его клюв задел меня, когда я скатывался с саркофага. Я посмеялся над его остроумием, хотя уверен, что у него и в мыслях не было ничего подобного, когда он воскликнул:

— Я тебе покажу, как трупы жрать!

Он попытался подцепить меня крюком, но я увернулся, прыгнув обратно на гроб, поближе к нему. На нём был мой плащ! Мои сапоги! Я схватил его за руку и завопил ему в лицо:

— Это было очень мило!

Он даже не представлял, что я имел в виду. Его лицо представляло собой маску тупости и ужаса, слепленную из сала. Я хотел объяснить ему это на досуге, собирался потащить с собой и пополнить его обширные познания в области извращений и жестокости, но недооценил свою новую силу, и его рука оторвалась от плеча.

— Я съем это позже, — заорал я, колотя его по голове дёргающейся рукой, — а вечером вернусь за остальным!

К сожалению, я сомневаюсь, что он понял эту угрозу; его разум был поглощён другими мыслями. К тому же остальные стражники уже наседали на меня.

Скопившись здесь, они открыли путь к самой старой части кладбища. Я перепрыгнул через их головы над воздетыми крючьями и поскакал прочь, задержавшись, чтобы поднять оторванную руку и помахать ею на прощание вопящему бывшему владельцу. Я наслаждался своим новым талантом выводить из себя этих глупых созданий. Они относились ко всему так серьёзно! Теперь я понял, почему мой смех казался другим таким неуместным. «Ты всё воспринимаешь как шутку», — часто жаловались люди, но тогда я не знал, что всё именно так и обстоит. В тот момент я понял, что «Глифтард Фанд» был всего лишь искусной иллюзией, но наконец-то я избавился от неё, как пьяница скидывает с себя маску трезвости.

Я позволил им держаться неподалёку от себя, уверенно пробираясь сквозь колючие заросли и скрывавшиеся под ними могильные плиты. Здесь свет был уже не таким неприятным, и мне не хотелось заканчивать игру. Но боюсь, что я перехитрил сам себя.

Прямо на намеченном мною пути отступления я услышал звяканье металла и ржание лошадей, пусть пока и не видел ничего сквозь спутанные ветки деревьев. Лошади могли сбить меня с ног, о доспехи я мог сломать или вывернуть когти, а люди, которые пользовались такими вещами, солдаты «Непобедимых», подавлявшие бунты, не были сбродом вроде путающихся в собственных ногах стражников.

Однако я продолжал двигаться вперёд, потому что позволил погоне подобраться к себе слишком близко, и мои шаги привели меня к гробнице, которую узнал по дереву, проросшему сквозь её крышу. Это было то самое место, где Эксудиморд развлекался с женой лорда Глифтарда. То была гробница Халцедора, скрывавшая логово его почитателя, моего предка.

— Дедушка? — позвал я, искусно имитируя человеческий голос и, приплясывая на ступеньках, принялся выкручивать руку стражника, заставляя её выпустить последние капли крови на потрескавшиеся и покосившиеся каменные плиты. — Это Глифтард, дорогой дедушка. Выйди и поговори со мной. Если осмелишься!

Вышло ещё лучше, чем я надеялся. Я услышал грохот и рычание потревоженного спящего, раздавшиеся из самого склепа. Старый дурак стал слишком толстым и беспечным, чтобы прятаться под землёй.

— Да уж, король вурдалаков! Король жирных сурков, король червей, король дряхлых идиотов! Вылазь и подставляй свою башку, чтобы я по ней потоптался! — заорал я всё ещё человеческим голосом, но голос, донёсшийся из могилы, был чисто вурдалачьим.

Солдаты услышали его рёв, а я разобрал их тихие команды. Преследователи позади тоже заметили происходящее. Они поспешили вперёд. Я бросил руку за порог и прыгнул на вершину гробницы, а затем на дерево.

Пользуясь воспоминаниями Глифтарда, я с трудом узнал развалину, которая, пошатываясь, вышла на свет и уставилась на оторванную руку. Просто нелепо, что Глифтард полагал этого лентяя таким страшным. Сонный упырь заморгал, почесался и с глупейшим видом уставился на приближающихся стражников. Затем он засмеялся и выпустил когти. Было ясно, что они тоже нашли его устрашающим.

Ободрённый их испугом, он подхватил руку и погрозил им ею, шагнув вперёд. Будучи людьми и, следовательно, не приметив моих многочисленных достоинств, ни один из них не усомнился бы в том, что это был тот самый упырь, которого они преследовали.

У солдат, появившихся из-за гробницы, были арбалеты, и три болта вонзились ему в спину. Он посмотрел на стальные наконечники, торчащие из его груди, словно задаваясь вопросом: «Что бы это могло быть?» Затем повернулся, чтобы принять ещё пять снарядов, и один из них попал ему в череп. Должно быть, это был болезненный удар, потому что он попытался вырвать болт обеими руками, раскачиваясь и с рёвом выписывая беспорядочные круги.

Стражники собрались с духом. Они бросились вперёд, чтобы подцепить его крючьями за ноги и растянуть их в стороны. Он всё ещё мог сражаться, ломая дубовые рукояти клевцов и проламывая головы направо и налево, но пехотинцы с двуручными мечами набросились на него, чтобы изрубить, как дрова. Когда всадники прорвались сквозь толпу, он был уже готов, и им ничего не оставалось, кроме как насадить куски его тела на свои копья и отважно поднять их вверх.

Ожидая и наблюдая из-за перекормленного трупами дуба, я размышлял о своей жизни и произошедших со мной любопытных метаморфозах. Я почувствовал острое сожаление по поводу Умбры. С её весёлым нравом и любовью к смерти, она могла бы стать лучшим упырём, чем я, и подходящей женой для меня сейчас. Я не оценил её лучших качеств. Потом я понял, что эти мысли, должно быть, принадлежали Глифтарду Фанду, возможно, самому последнему из них. Я был упырём, которому не нужна была жена, и больше всего сожалел о том, что оставил Умбре так мало еды.

После того, как толпа триумфальным маршем удалилась, и прошло достаточно времени, я спустился вниз, чтобы привести в порядок дедушкину кладовую и дать отдых глазам перед тем, как представиться подземной компании в качестве нового короля вурдалаков. Даже если бы я не сверг старого, этот титул, несомненно, был заслужен упырём, который умел вскрывать замки.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. История доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История Заксойна Силибингса

Червь Вендрен

Мерифиллия

Воссоединение в Кефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Учёный из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Некромант-ретроград

Возвращение Лирона Волкодава

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

При всей макабричности произведений МакНафтона, изобилующих сексом и насилием, они ещё и забавны, восхищая человеческой комедией, особенно драматической иронией (например, когда толпа думает, что спасает ребёнка от упыря), а также удачно подобранными фразами или пикантными словами («Очевидно, из-за этого он пропустил пожар, резню или какое-то другое популярное развлечение, потому что когда он вечером вышел наружу, улица перед его домом кишела сплетниками»). Его истории нравственны, потому что антигерои в них удостаиваются соответствующей их деяниям участи, и честны, ибо его человеческие персонажи сталкиваются с горькой правдой, как, например, когда упырь слышит от поедаемого трупа: «Я познал жизнь, любовь и счастье. Теперь я познаю покой. Сможешь ли ты когда-нибудь сказать так же?»

Богатый стиль МакНафтона варьируется от романтической красоты («Её волосы были цвета дождя, когда светит солнце») до жуткого ужаса («Ткань реального мира разошлась так же легко, как саван старого покойника, сбросив его в неведомую бездну, и он закричал, как падающий, когда выбрался из вонючей кучи на своей кровати»). Он создаёт выразительные имена (Вомикрон, Астериэль и Крондард), приводит цитаты («боги любят дарить бесполезные дары»), подбирает сравнения («его неуправляемый разум, как щенок, бросился к этой грязи») и яркие описания («За дворцом Вендренов целая треть неба была охвачена электрическим катаклизмом. Огненные драконы извивались среди трёх облачных континентов, проносились над ними, взрывались позади них. До него не долетало ни звука грома, и обезображенная луна дремала над головой, а ветерок сновал туда-сюда в робком замешательстве»).

Аннотированный список рассказов, составляющих сборник:

1. Рингард и Дендра

«Ботаника — не для брезгливых».

Эта история о резчике по дереву, любящем деревья, свободолюбивой дочери аристократа, аморальном чародее-ботанике и жестоком религиозном культе, ужасающая и трогательная.

2. ТРОН ИЗ КОСТЕЙ. Повесть в рассказах

«Я хочу быть упырём. А ты нет?»

В шести связанных между собой рассказах этой повести рассказывается обо всём, что вы всегда хотели знать об упырях (но боялись спросить). Как и его нежить, вурдалаки МакНафтона гиперболизируют человеческие качества: под нашей человеческой оболочкой скрывается упырь.

      I. Рассказ лорда Глифтарда

      «В детстве мне запрещали собирать сувениры с кладбища».

В этой истории есть всё: каннибализм, изнасилования, некрофилия, межвидовой секс, подробно описанное насилие (от нанесения увечий до расчленения), а также остроумная кульминация и развязка.

      II. Развратник из поговорки

      «Он бы изнасиловал упыря, который попытался бы съесть его труп».

Художник, создающий драматические шедевры на тему изнасилований и пыток, наконец-то может проверить популярный афоризм в ироничной, уместной манере.

      III. Дитя упырицы

      «Её волосы были желтее, чем её глаза, а глаза голубее, чем её рудиментарные губы».

Обжория, упырица, души не чает в своём ребёнке, в то время как король упырей замышляет избавиться от него. История полна перемен точек зрения, различных трюков (с пробуждением женщины), драматической иронии (привередливый поэт-порнограф, нашедший любовь), забавных штрихов (ребёнок предпочитающий печень клубнике) и острых моментов (Обжория, поклоняющаяся солнцу).

      IV. Рассказ доктора

      «Я начал сомневаться в разумности этой авантюры».

Невероятный кэмпбелловский герой этой страшной комедии — «жирный старый неряха» доктор Порфат, профессор упырелогии, который переживает невероятные приключения с участием слабоумного принца, жуткой леди, некроманта с его подопечным, говорящего черепа и порнографического манускрипта.

      V. Как Зара заблудилась на кладбище

      «Это не моя мать! — вскричал он. — Это женщина!»

Воссоединение юного полуупыря-получеловека со своей «матерью»; откровения о поэте-порнографе Халцедоре; напоминание о том, что нужно быть осторожным, чтобы то, что ты потребляешь, не поглотило тебя самого; роман воскрешённой шлюхи и пропавшего учёного.

      VI. Рассказ о братьях и сёстрах Заксуин

      «И уж точно я не был упырём».

Непристойная комедия нравов превращается в трагедию идентичности, когда прекрасная леди обращается к доктору Порфату, чтобы спасти своего невыносимого брата от превращения в упыря.

3. Червь Вендрен

«Я торгую самым мерзким из товаров — правдой».

Публика, которая путает рассказчиков от первого лица с авторами, считает, что «нежный и всепрощающий» автор хоррор-фэнтези убил свою жену (дважды!) и зачал сына от трупа. (МакНафтон часто выписывает художников и писателей как сардонические автопортреты) Комедия превращается в ужас, когда автор узнаёт о семейном черве.

4. Мерифиллия

«В присутствии чуда... злоба была невозможна».

Упырица жаждет испытать человеческую любовь, которую её возлюбленный-упырь, похоже, не в состоянии ей обеспечить, что приводит к удивительному финалу, напоминающему «Дары волхвов» О`Генри.

5. Воссоединение в Цефалуне

«Смерть не даёт иммунитета от солнечных ожогов».

В этой болезненно-уморительной романтической комедии рассказывается о том, как пути некроманта-некрофила, гладиатора-поэта и невинной новобрачной пересекаются у врат между мирами живых и мёртвых. Развязка великолепна.

6. Искусство Тифитсорна Глокка

«Я научу вас не марать розовым моё Искусство, вы, говнари!»

В Ситифоре непросто устроить переполох, но у главного героя это получается, причём даже не в результате якобы убийства своего отца-рыботорговца при помощи отравленной икры, а потому что он с излишним авангардным рвением занимается искусством украшения собственного тела.

7. Учёный из Ситифоры

«Гиганты были свиньями, как и все люди, только в ещё большей степени».

Скептически настроенный антиквар, грабитель могил, жадный до «монет, которые традиционно кладут на глаза покойникам», получает заслуженное откровение.

8. Вендриэль и Вендриэла

«Лорд Вендриэль спустился в склеп, чтобы в свойственной этому нечестивцу манере попрощаться со своей любимой матерью».

Чтобы создать жену, «которая была бы одновременно неподкупной и некритичной», Вендриэль Добрый использует свою некромантию, лишая прекрасных людей, шедевры искусства и чудесный весенний день их самых лучших черт. Кульминация — слизистая и приятственная.

9. Чародей-ретроград

«Вендриэль Добрый полагал, что он уже всё слышал».

Наложница, читающая сказки, неграмотный похититель детей и измученный король-некромант отправляются на встречу с чародеем-архимагом, бессмертным затворником и пожирателем душ.

10. Возвращение Лирона Волкодава.

«В последнее время всё совсем не так, как кажется».

Стареющий наёмник, чем-то похожий на Конана, и философ-любитель в бегах сталкиваются с мстительной девушкой-аристократкой, жутким трактиром, сардоничным лордом, восторженным кабанчиком, «филантропическим» королём-некромантом и мёртвым поэтом-сновидцем.

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Как ни странно, человек-сад был приятнее человека-змея, и я ответил ему менее жёстко:

— Императрица хотела избавиться от головной боли, которую ей причиняли клуддиты, и отправила их укреплять границу. Они сказали мне, что это будет путь снабжения.

Он рассеянно кивнул, разглядывая сосны на вершине утёса, затем повернулся и задумчиво поглядел на лиственный лес, покрывавший обрывистый склон. Казалось, он искал потерянные ориентиры.

Я спросил:

— Вы ведь не здешний, не так ли?

— Это так. Моя жена, возможно, приходилась вам родственницей. Дендра Слейт.

Я выпучил глаза, как вытаращился бы на внезапно объявившегося эльфа, ибо он был существом, которое можно повстречать только в сказках и песнях у камина. Давным-давно мою тётю Дендру в первую брачную ночь похитил сын дровосека по имени…

— Рингард?

— Именно так.

Мой отец убил бы его на месте. Менее импульсивные родственники повременили бы с его смертью, чтобы как следует насладиться ею, но я испытывал только любопытство к человеку, чьё положение в наших провинциальных сплетнях было мифическим. Если не считать уродства, он был лыс, сгорблен и зауряден, как старый сапог.

Он выглядел крепким и поджарым, как и тот олух, который убирает мои конюшни, и никто никогда не спел бы о нём зажигательных баллад.

Он уставился на меня с достоинством гончей, слишком уставшей, чтобы ластиться или пресмыкаться. Если бы я ударил его, не думаю, что это произвело бы на него впечатление. Его били и раньше.

Вопреки его ожиданиям, я беспокоился о его безопасности.

— Тебе лучше пойти со мной, — сказал я. — Клуддиты охвачены безумием охоты на ведьм, они уже дурно обошлись с некоторыми из моих людей, а твоя внешность...

Его улыбка стала сердитой и дёргающейся.

— Как и многие другие, служившие у лорда Азаксиэля, я потерпел кораблекрушение на побережье Тампунтама, где дикари предоставили мне возможность присоединиться к их племени, либо войдя в род, либо будучи сожранным. Можно сказать, что я заслужил эти награды на службе у нашего покойного императора.

Клуддиты бы так не сказали. Они бы предположили, что старый Рингард обедал и молился в манере его приёмных братьев. Сожжение людоеда-идолопоклонника могло показаться им приятной передышкой в процессе сжигания ведьм. Пока я размышлял, как потактичнее предупредить его, он спросил:

— Что их так взбесило?

— Один из их проповедников, разумеется. Сова заухала, волк взвыл, ветер вздохнул в кронах деревьев — им всё это не нравится. В основном они из Заксанна, свинопасы и пахари, но, похоже, боятся леса.

— Пропасть между лесником и фермером так же велика, как между таким знатным лордом, как вы, и простым моряком. — Он указал на дыру, которую Святые Солдаты прорубили в холме. — Фермеры ненавидят деревья.

Пока мы разговаривали, он подвёл меня к груде срубленных деревьев высотой со скалу, которую клуддиты свалили в стороне. Он обошёл вокруг кучи, легко, как обезьяна, взобрался на неё и заглянул внутрь, словно что-то искал. Раз или два он тихо кого-то позвал, но я не расслышал слов.

— Ты потерял собаку?

— Нет. — Он не стал ничего объяснять, но уловил намёк на то, что его поведение было странным. Затем спустился вниз и принял моё предложение еды и крова.

* * * *

Мои домочадцы подбивали меня на то, чтобы я в одиночку отправился на встречу с печально известным Человеком-Змеем, который напугал их даже больше, чем охота на ведьм. Их энтузиазм поутих, когда я привёл его домой на ужин. Моя жена и сёстры не стали садиться за стол и отправили детей в детскую.

Слуги, которые, дрожа, сопровождали гостя на расстоянии вытянутой руки, отводили глаза от его фантастической разукрашенности, так что мне приходилось постоянно суетиться, чтобы уберечь его от ожогов или порезов. В конце концов, он был моим давно потерянным дядей, поскольку похищение — приемлемая форма брака в нашей части света. Социальная пропасть между супругами и статус тёти Дендры как чужой невесты наводили на неоднозначные мысли, но я не был юристом. Он едва замечал мои старания, набрасываясь на еду в стиле дровосека, ставшего моряком и принятого в племя каннибалов. У некоторых из моих более законных дядей манеры были ещё хуже.

Закончив, он, не стесняясь, распихал по карманам хлеб с недоглоданными костями и спросил:

— Ты помнишь Дендру?

Я часто задавал себе этот вопрос. Думаю, что моё воспоминание о светловолосой девушке с лукавой улыбкой, которая присоединялась ко мне, когда я играл с собаками или строил замки из глины вместо того чтобы играть на лютне или пересчитывать свои драгоценности, возникло из историй, которые мне рассказывали, и из портрета, который я нашёл в кладовой. Я помнил внезапно возникший недостаток в своей жизни, момент, после которого моё детство уже не казалось таким счастливым. Думаю, это было моё единственное подлинное воспоминание о Дендре.

Я хотел дать ему выговориться, поэтому просто сказал:

— Я так не думаю.

— Если бы вы её помнили, вы бы знали, — заявил он. — Она была... она была самой собой. Её волосы были цвета дождя, когда светит солнце.

Пока он смотрел куда-то внутрь себя, я заметил, что дети нарушили приказ своей матери и подглядывают за моим сказочным гостем из затенённой галереи. Я притворился, что не замечаю их. Позже, когда мне следовало бы загнать их в постель, убедив в том, что он всего лишь рассказывал историю, я забыл об этом, и поэтому меня обвиняли в их ночных кошмарах и страхе, который они всё ещё не преодолели перед лесами вокруг нашего дома.

Когда его молчание затянулось на некоторое время, я спросил:

— Была?

— О да. Полагаю, она мертва. Очень на это надеюсь, потому что альтернативы просто немыслимы. — Он снова наградил меня той сердитой подёргивающейся гримасой, которую использовал вместо улыбки. — Я вёл поиски в Кроталорне, но дворец Двельфорна Тхуза был уничтожен. Даже улица Аморартис исчезла, погребённая под мозаичным покрытием новой просторной площади.

Я попросил принести ещё вина и, к моему бесконечному сожалению, предложил ему изложить свою историю с самого начала.

* * * *

Ещё в детстве (начал свой рассказ Рингард) я любил деревья и горевал над тем, что мой отец рубил их, чтобы такие неотёсанные типы, как мы, могли есть горячий суп. По ночам я часто выбирался на улицу, чтобы не сидеть с остальными у огня. В шипении и потрескивании, которые так успокаивали всех прочих, я слышал тихие крики агонии.

Каждое дерево было особенным, каждый дуб, ларм* или тсуга отличались от других своих собратьев, и я верил, что это так, что некоторые деревья разговаривали со мной. Я каждый день ходил за отцом на работу — не для того, чтобы поиграть в дровосека, как другие маленькие мальчики, а чтобы с серьёзным неодобрением наблюдать за ним и убедиться, что он оставил моих близких друзей в покое.

* Larm – один из корней синдаринского лексикона Толкина, обозначающий «вяз, дерево вяз».

Выбивать эту чушь из моей головы было бесполезно, хотя он довольно часто пытался это сделать. В конце концов, одна из наших соседок, женщина, к мудрости которой обычно относились с подозрением, убедила его, что я пользуюсь благосклонностью божеств, живущих на деревьях. Даже мой невозмутимый отец использовал чары, чтобы защититься от раздражённых дриад, которые могли помешать его работе, поэтому объяснение мудрой женщины, хоть и без удовольствия, было принято. Моя мать воображала, что когда я вырасту, то стану священником, а я поощрял её иллюзии.

Как это случается со всеми нами, время огрубило мои тонкие чувства. Я стал глух к голосам деревьев. Я не мог заставить себя срубить ни одно из них, но повёл бы упряжку волов, которые должны были вытащить их из леса. Я даже поборол свои угрызения совести по поводу колки и укладки дров, хотя когда-то это было бы для меня так же неприятно, как связывать в штабеля человеческие трупы.

Однажды я рубил хворост для растопки у нас во дворе и заметил фигурку, похожую на волка — нет, не совсем так: как будто волк оказался заключён в дереве, и я мог освободить его, убрав ненужные части. То, что я вырезал, было очень плохим подобием, но мой отец смог распознать в нём образ зверя. Моя мать повесила его над камином, отказавшись от моих уговоров заменить его на какую-нибудь фигурку получше, которые я вскоре начал мастерить.

В каждой палке я видел скрытые формы, и стал одержим их раскрытием. Мой отец беспокоился, что я решил разорить дом, превращая его ценные дрова в причудливые поделки. Я же упрямо утверждал, что моя резьба по дереву ценнее, чем дрова на растопку, что она даже оправдывает принесение в жертву живых деревьев. Все эти заключённые в дереве совы и форели действительно находились там. Зачем богам позволять мне видеть их, если не для того, чтобы поставить передо мной задачу освободить их?

Никому и в голову не приходило продавать то, что у меня получалось, и родители начали подозревать, что моё безумие вернулось в новой форме. Я пытался объяснить, но разговоры об освобождении деревянных пленников приводили их в смятение. Мама убрала волка с его почётного места на каминной полке.

Я обнаружил заброшенную хижину в лесу, куда мог тайком уходить, чтобы спокойно поработать. Вскоре фигуры вытеснили меня, но я присел на корточки у входа и освободил ещё больше птиц и зверей, демонов и людей. Я собирал армию, чтобы защитить себя от требований мира, и чувствовал настоятельную необходимость увеличить её численность, поскольку эти требования становились всё более настойчивыми. Имелся план отправить меня примерно через год к поллианским монахам. При такой моей любви к формам и узорам мало что могло показаться мне менее привлекательным, чем поклонение богу Солнца, пока он меня не ослепит.

Однажды, полностью поглощённый своей работой, я был поражён до глубины души, услышав девичий голос:

— Ой, фу! Зачем ты делаешь такое мерзкое чудовище?

В последнее время в древесном материале, который попадался под руку, было полно черепах, но не грязных тварей, а философов в хорошей броне. Я попытался объяснить ей, что мои подданные выбрали меня, но, к сожалению, не привык облекать свои мысли в слова. Пока я бормотал и заикался, она бродила по рядам моих защитников, тараща глаза и приводя всё в беспорядок.

— Что за нелепый хлам! — сказала она. — Ты должен делать только красивые вещи, такие как эта птичка, эта лошадка. А это что?

— Это тролль.

— Я думала, это мой брат. Если бы ты их раскрасил, было бы легче понять. Разве они не будут выглядеть красивее, если их раскрасить?

— Нет, — машинально ответил я, поскольку эта мысль никогда не приходила мне в голову.

— Я принесу краски завтра. Вот увидишь.

И она исчезла, прежде чем я успел понять, кем или чем она была, не считая ещё одного невыносимого вторжения окружающего мира. Я подумал о том, чтобы собрать своих друзей и перебраться в менее посещаемую часть леса, но это потребовало бы огромных усилий. Мне следовало прогнать её, и я в гневе отточил резкие слова, которые произнесу завтра.

Но она бы не вернулась. У неё явно были не все дома. Краски, ну конечно! Возможно, у священников и лордов есть краски, которыми они могут разукрасить свои игрушки, но для людей, которых я знал, отчаянно добывающих дерево и шкуры, большим везением оказалось бы раздобыть хотя бы побелку для своих лачуг.

Почему я должен сожалеть о том, что она была сумасшедшей или что я, вероятно, больше её не увижу? Потому что, говорил себе, я никогда не смогу бросать в её сторону оскорбления и камни. Тем не менее, я представлял себе своих друзей, изукрашенных чудесными красками. Я видел, как она работала кистью рядом со мной, останавливаясь, чтобы восхищённо взглянуть на мою резьбу. Она восторгалась мною ещё больше, когда на нас нападал медведь или волк, и я отгонял их. Я считал, что девочка — это всего лишь неполноценный мальчик, но теперь эта разница начала меня озадачивать. Самым большим отличием было её умение испоганить работу целого дня, приложив совсем немного усилий. Ни один парень никогда так не поступал.

Она испортила мне и следующее утро, не вернувшись. Я мог только бесцельно строгать. Некоторые из найденных в тот день кусков дерева содержали в себе её лицо, но у меня не было таланта к точному изображению людей. Воспоминания о ней изменялись тем сильнее, чем пристальнее я их изучал, пока совсем не забыл её лицо.

Когда я окончательно уверился, что она не придёт, и только-только погрузился в свою работу, она внезапно появилась рядом со мной из ниоткуда. Я мог бы вырезать себе более способный к красноречию язык, чем тот, что застрял у меня за зубами, но она болтала за нас обоих, крася тролля, который напоминал её брата: да, к моему удивлению, оказавшегося раскрашенным в жёлто-синюю ливрею дома Слейтов. Цвета этого рода повторялись в её неопрятной одежде и лентах в косах. Я догадался, что она была вороватой служанкой из замка.

Несколько дней спустя она рассказала мне историю, в которой взволнованная няня называла её «леди Дендра», но я не обратил на это внимания. Одна из немногих вещей, которые я знал о знатных дамах, заключалась в том, что они не бегают по лесу босиком и с грязными лицами. Она была ещё более странной, чем думали обо мне, но я не держал на неё зла, потому что она была моим первым не деревянным другом.

Я вырезал, а она раскрашивала мои фигурки и придавала им жизнь. Она приносила мне книги с изображениями тигров, грифонов, людей с чёрной кожей и тому подобных мифических существ, которых я позже находил прячущимися в моих деревяшках. Мы придумывали истории для фигурок и играли с ними в сложные игры, правила которых менялись с каждым днём. Она подарила мне набор ножей, которые сверкали, как утренняя звезда, и резали самый крепкий дуб, словно гриб. Она говорила о нашей жизни в замке Слейтов, и в этих историях мы были женаты, и там у нас было более чем достаточно места, чтобы уберечь мои творения от дождя.

Расставание с моими друзьями причиняло мне боль, но даже от самых простых моих подарков её лицо так чудесно преображалось, что я часто дарил фигурки, которые ей нравились. Когда она обмолвилась, что приближается её четырнадцатый день рождения, я тайно поработал над семейством гномов, которых обнаружил в пеньке фестирона. Я высвободил их оттуда наилучшим образом, и когда подарил ей накануне дня рождения, она была в восторге. В ответ она обняла и поцеловала меня — два совершенно новых чуда. Мои щёки вспыхнули, мозг в голове уплыл куда-то, как облачко, и это были всего лишь два странных эффекта её действий, но она была так ослеплена своим подарком, что не заметила, как я был ранен насмерть. Она убежала и оставила меня умирать от лихорадки и бреда.

Она не появилась ни на следующий день, ни через один. Её отсутствие всегда причиняло боль, но это оказалось настоящей пыткой. Мне так много нужно было ей сказать, о стольком спросить, столькому научиться. Поцелует ли она меня снова?

Вечером третьего дня я возвращался домой из леса, когда увидел людей в коже и железе, которые рычали в лицо моему отцу, колотили его по голове, пинали в зад и макали в лошадиное корыто. Их одежды были жёлтыми и синими, а их вопросы касались меня и леди Дендры.

Ревя от возмущения, ослепший от слёз, я бросился вперёд и принялся колотить голыми кулаками и ногами по железным спинам. К моему удивлению, именно отец остановил мою атаку и начал отрабатывать на мне те приёмы допросов, которым он только что научился. Мать с криком выбежала из хижины — не для того, чтобы спасти меня, как полагало моё трепещущее сердце, но для того, чтобы добавить к избиению тяжесть своих больших красных кулаков. Она выкрикивала вопросы, то непонятные, то шокирующие, в то время как смех замковых буянов гремел в моих звенящих ушах.

После того, как мужчины уехали, мать сказала, что однажды я поблагодарю её за побои, поскольку это, вероятно, избавило меня от кастрации и удавления — наказания для «дворняг, которые обнюхивают красивых сучек», но я этого так и не сделал.

Когда я почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы добраться до своего укромного уголка, это показалось мне бессмысленным. Леди Дендры там не будет, только лишь свалка деревянных болванов. Они все могли сгнить, пленники могли оставаться запертыми в деревьях, ничто не имело значения. Но там были мои прекрасные ножи, её подарок, и я мог бы воспользоваться одним из них, чтобы перерезать себе горло. Вот тогда-то, несомненно, они всё поймут.

Когда я вернулся ночью, она, как ни странно, ждала меня. Она убегала сюда каждый раз, когда ей удавалось ускользнуть от своих новых охранителей. Гномы нас и подставили. Она ценила их превыше всех своих подарков на день рождения — жеребцов, серебра и шёлков, и невинно восхваляла моё мастерство перед мужчинами, которые ревели и хватались за свои боевые топоры, когда кто-нибудь заговаривал об искусстве. Мы разговаривали, плакали, обнимались, и это всё привело нас к тем тайнам, за раскрытие которых мы уже заранее пострадали. Мои друзья стояли на страже вокруг нас в туманном лунном сиянии, которое становилось ярче любого полудня.

Мы, двое глупцов, полагали, что жизнь пойдёт своим чередом, и пообещали друг другу встретиться на следующий день; но когда я вернулся домой на рассвете, солдаты из замка, как осы, облепили наш домик. Не сумев найти меня, они применили предписанное наказание к моему отцу, в то время как моя мать обрушивала проклятия на мою голову. На этот раз я отказался вмешиваться.

Я прокрался к своей хижине окольным путём, но солдаты уже успели ворваться в неё. Трава, на которой лежали мы с Дендрой, была выжжена и истоптана копытами и сапогами. Мои верные друзья выстояли и отвлекли на себя гнев врага. Ни одного из них не осталось, ни единого фрагмента я не смог распознать в пепле.

Я бежал туда, где леса были слишком густыми, скалы — слишком крутыми для лошадей, а легенды — слишком страшными для людей. Я возобновил свои беседы с деревьями, хотя все разговоры вёл только я один. Некому было научить меня бриться или шить. У меня выросла борода, а одежда лопнула по швам. Простые люди, которые видели меня, кричали и убегали.

Существа, которых я освобождал, были странными. Иногда, когда я подкрадывался к домам людей, чтобы украсть свинью или курицу, я оставлял им в обмен резные фигурки, ибо Дендра говорила мне, что мои работы имеют ценность, но мои подарки ошибочно принимали за ужасающе зловредные фетиши. На фермах, где я оставлял свои работы, после этого за крепко запертые ворота выставляли подношения в виде еды и вина с нацарапанными мольбами о том, чтобы я избавил домочадцев от дальнейших знаков демонического гнева.

Однажды ночью я проснулся, глядя в жёлтые глаза волка, который стоял ближе ко мне, чем вы сейчас. Он мгновение смотрел на меня в ответ, а затем в ужасе убежал. Я осмотрел себя, свои скрюченные и избитые конечности, спутанные волосы, заглянул в свой извращённый разум. Мне не нравилось создание, которое я вырезал из своего собственного естества. Я освободил настоящего тролля.

Утром я вымылся песком и водой, соскрёб годичную щетину, обрезал отросшие волосы, и обмотал своё тело шкурами пятнистых кошек, которые оспаривали мои притязания на их добычу. Я бродил по фермам и деревням как охотник-одиночка, возможно, и более странный, чем большинство представителей их чудаковатой породы, но всё ещё похожий на них.

Суматоха и шум карнавала привлекли всех жителей сельской местности, и меня вместе с ними. Только когда я остановился под развевающимися жёлто-синими знамёнами, прикрывая одно ухо от барабанов и рогов, чтобы услышать ответы на свои вопросы, я понял, что боги привели меня в самое средоточие владений Слейтов в день свадьбы Дендры.

Я подавил в себе желание броситься очертя голову на каменные стены и сталь, ибо дикая жизнь научила меня терпению. Никому не были нужны друзья, которых я освободил во время своего дикарского периода. Некоторые заплатили бы за то, чтобы я спрятал их обратно в сумку, но многие хотели получить шкурки, которые я почти не ценил. За несколько послеполуденных часов скучного торга я собрал больше серебра, чем мой невезучий отец видел за всю свою жизнь. Я купил прекрасную одежду и красивого коня. (По крайней мере, я считал их красивыми и солидными, но позже Дендра посмеялась над тем и другим.) Потом я принялся ждать.

Когда последний пьяный часовой свалился в ров, я смело вошёл в замок и стал пробираться сквозь толпу храпящих Слейтов по изящной лестнице. Я шёл в направлении волны запахов фруктов и цветов, пока она не разбилась о дверь спальни новобрачных. Внутри обнажённый мужчина гонялся за Дендрой вокруг усыпанного цветами ложа. Он был таким толстым и неуклюжим, что, возможно, преследовал бы её всю ночь, если бы я не схватил традиционный скипетр жениха и не проломил ему голову.

Я планировал сбежать в дикие скалы и бессолнечные узкие горные долины, но Дендра не захотела этого.

— Давай отправимся в город, — предложила она. — Там шумно, многолюдно и не так красиво, как в лесу, но, по крайней мере, у нас будет хлеб. И музыка. И водопровод.

Это была счастливая мысль. Я уверен, что наши преследователи сдвинули с места каждый валун и вырвали с корнем каждый куст в западной части страны, даже не подозревая, что этот неотёсанный негодяй может направиться в Кроталорн. Тогда он был не столицей империи, а всего лишь провинциальным городом, который веками ветшал в тени гор, но выглядел достаточно величественным, чтобы внушить мне благоговейный трепет. Глядя на купол храма Аштариты, я потерял равновесие и тяжело опустился на тротуар, к вящему удовольствию всех тех щуплых сквернословящих карликов, которые толкали нас.

Никогда не испытывая нужды в деньгах, Дендра разбиралась в них ещё меньше, чем я. На свои средства мы сняли прекрасную квартиру недалеко от площади Эшкламит, где поужинали ломарскими дынями и яйцами водяных питонов. Я планировал заниматься резьбой по дереву, а она живописью, пока мы не обретём такое богатство и славу, что её родственники будут умолять нас простить их, но мы делили наше время между занятиями любовью и шатаниями по театрам и бойцовским аренам. Хотя мы заплатили нашему домовладельцу солидную сумму, прошёл всего месяц, после чего он удивил нас, потребовав повторный платёж. Судебные приставы, выбрасывавшие наши вещи из окна, уверяли нас, что это обычная практика жадного города.

У нас не было ничего, кроме моих ножей и её красок. Воры растащили нашу одежду, постельное бельё, даже кастрюли и сковородки ещё до того, как они оказались на мостовой; но, будучи молодыми, мы были рады нашему новому приключению. Мы совершенно не представляли себя среди тех жалких людишек, которые выпрашивали медяки и дрались с собаками из-за мусора. Это им не повезло, что они не были Рингардом и Дендрой, но мы-то не страдали таким недостатком. Мы обсуждали наши перспективы, но они уменьшились, когда она запретила мне становиться героем арен, а я отказал ей в карьере храмовой нимфы. Я всегда мог освежевать немало пятнистых кошек, но леса, в которых они бродили, были далеко отсюда. Обнимая друг друга, чтобы не упасть со смеху, мы соревновались в изобретении ужасных подробностей для письма с требованием выкупа, которое могли бы отправить её отцу.

— Мы могли бы продавать яблоки, — сказала она.

— Ну и где мы их возьмём?

Она показала пальцем. Мы забрели на улицу Аморартис, где среди запущенных садов стояли полуразрушенные особняки. Над нашими головами у вершины стены вытягивалась ветка из фруктового сада, сгибающаяся под тяжестью больших блестящих яблок. Почему нищие, которые дрались за очистки и объедки в нижнем городе, не пришли и не собрали их? Очевидно, им не хватало ума и предприимчивости, иначе они не были бы нищими. Ни людей, ни собак, вообще никаких признаков жизни не было на улице, которая вилась между покосившимися стенами. Мы убедили себя, что фруктовый сад заброшен.

После того, как мы обошли все пять городских холмов и не смогли раздобыть ни абрикоса, ни крылышка жаворонка, чтобы разделить их между собой, нам больше хотелось съесть фрукты, чем продавать их. Я не мог дотянуться до яблок, поэтому поднял её на вершину стены, где она сидела и бросала их мне. Откусывая, она щебетала о своём плане занять один из этих пустующих домов и зарабатывать деньги игрой на лютне на углах улиц.

— Ты знаешь, сколько стоит лютня?

— Ты мог бы вырезать её из яблони и... — Её слова оборвались криком, когда она свалилась спиной назад за стену.

Я чуть было не рассмеялся, потому что она упала так внезапно и комично, словно её дёрнула невидимая рука, но когда я больше ничего не услышал, когда она не ответила на мой крик, я взлетел на стену. Внизу, в саду, отвратительный старик, зажав рукой рот Дендры, тащил её в кусты.

— О, — сказал он с такой фальшивой улыбкой, что его бы прогнали со сцены самого дешёвого театра, — эта леди с вами, молодой человек?

Хотя его одежда и украшения были грязными и потускневшими, они сильно походили на дворянские, а судьба моего отца, пострадавшего от рук правящего класса, всё ещё была жива в моей памяти, так что я с яростью бросился на него, не задумываясь. Я был тем парнем, который сражался с пантерами в горах, и удары сердца, оставшиеся этому трясущемуся распутнику, могла бы пересчитать на своих пальцах змея, но он ускользнул в сторону, оставив меня впечатываться лицом в землю.

— Какое неудачное падение! — сказал он, помогая мне подняться, пока я был слишком ошеломлён, чтобы вспомнить о своём намерении убить. — С тобой всё в порядке? Мне очень жаль, но эта стена такая старая и изношенная, что просто обязана была рухнуть. Ты же не подашь на меня в суд, правда?

Дендра была свободна, но не убежала; мои силы вернулись, но я не сломал ему шею. Я удивился, почему его серебристая борода сначала показалась мне спутанной и грязной, а добрая улыбка — масляной. Трепещущий свет и тени в листве, должно быть, обманули меня. Мы также обманулись, думая, что этот сад заброшен. В отличие от своих соседей, за его запущенными стенами с любовью ухаживали. Я был ослеплён странными формами и красками, которые буйствовали вокруг меня, у меня закружилась голова от почти сильного запаха незнакомых ароматов.

— Мы должны извиниться, — сказала Дендра с тем снисходительным раскаянием, на которое способна только знатная дама, — за то, что украли ваши яблоки.

— Тогда вы, должно быть, голодны! — воскликнул Двельфорн Тхуз. — Пойдём, яблоки — это для лошадей, идём в дом и поешьте, как следует.

Позже меня осенило, что он пытался похитить мою жену, не говоря уже о яблоках, но она заверила меня, что моё падение повредило мой разум. Она упала, он помогал ей, это должно быть очевидно. Она убедила меня, поскольку мне с трудом верилось, что такой любезный пожилой джентльмен мог затащить её в кусты, хоть я и видел, как он пытался это сделать.

Он провёл нас внутрь, где сад преследовал нас по комнатам, увенчанным куполами запотевшего стекла. Дендра восхищалась причудливыми сюрпризами, подстерегавшими нас на каждом шагу, но я нервничал и дёргался при виде скоплений лошадиных головок размером не больше ногтя моего большого пальца, с пушистыми гривами и идеальными маленькими зубками, или виноградных лоз, которые беспокойно шевелились при нашем приближении и выпускали фиолетовые колючки. Сладость ароматов цветов была приторной, но она заглушала всё, кроме намёка на скрытый рыбный запах, который в своей неприкрытой форме мог бы вызвать тошноту.

Подобные опасения казались не более важными, чем сомнения в том, нашёл ли я десять золотых монет или только девять. Наш хозяин повелел принести ужин из дюжины экзотических блюд, которые подавали странно вялые и рассеянные рабы. Он едва мог сдержать своё возмущение тем, что такие художники, как мы, должны быть бездомными и бедными, и пообещал построить нам садовый домик, который на моей родине назвали бы дворцом. Он хвалил наши работы ещё до того, как мы их создали.

— Как две молодые особы, такие красивые, такие умные, такие отзывчивые, могли бы оплошать в процессе творения и создавать что-то меньшее, чем шедевры? — спросил он, как будто я оскорбил его, усомнившись в его вере в нас.

Его собственное положение было плачевным, признался он, пока мы пробирались между клешнями и щупальцами морских существ и шипами овощей, мякоть которых была настолько труднодоступна, что я опасался, учитывая моё невежество в вопросах светских приличий, случайно съесть украшения для стола. Он сказал нам, что приехал из Ситифоры, о которой мы никогда не слышали, чьи жители оказались жертвами клеветы, направленной на их обычаи и религию. Если бы он не отрицал, что его народ произошёл от акул, я бы, возможно, не обратил внимания на то, как сильно выпучены его глаза на плоском лице и какие тонкие губы он частично скрывает под своей бородой.

— Вы не поверите, сколько лжи нашёптывали обо мне соседи только потому, что я провожу время за чтением книг и вознёй в своём саду…

— Где они все? — спросила Дендра.

— Полагаю, умерли или уехали. Мы редко разговаривали, потому что мне было наплевать на их высмеивания и вздорности.

— А почему вы читаете книги и возитесь в саду?

— Ну, молодой человек, потому что я страстный ботаник! Потребовалось много времени и упорного труда, чтобы вырастить яблоки, которые вас соблазнили, и станете ли вы отрицать, что они были вкусными? Знаете ли вы ещё какого-нибудь садовода, который может вырастить саркофагии или селенотропы в Кроталорне? Вы когда-нибудь видели, чтобы некрофилимы так пышно цвели где-нибудь севернее Фандрагорда?

На все эти вопросы мне пришлось ответить «нет», как и Дендре, которая, казалось, даже понимала, о чём он говорит.

Только однажды за всё время трапезы его весёлость угасла, и я почувствовал угрозу, когда он сказал:

— Я всё же очень настоятельно попрошу вас пощадить вас мои любимые деревья, когда вы начнёте создавать ваши шедевры, особенно те, что растут в Беседке у южной стены. В садах моих отсутствующих соседей можно найти всю необходимую вам древесину.

* * * *

На следующий день, прогуливаясь по его саду, я был поражён своим невежеством. Деревья были для меня как члены семьи, и всё же я с трудом мог опознать хотя бы одно из пяти, которые встречались мне здесь. Те, что смотрелись диковинными, и впрямь оказались очень необычными, похожими на скульптуры, не требовавшие дополнительного прикосновения ножа, но при этом скрюченными, как будто их связывали и мучили. Несмотря на яркие цветы, которые распускались вокруг нас, несмотря на яркий солнечный свет, пробивавшийся сквозь беспокойные ветви, меня угнетало чувство, что я блуждаю в темноте по незнакомому лесу. Эти деревья могли бы многое сказать мальчику, который понимал их язык, но я уже не был тем мальчиком.

Дендра не разделяла моего беспокойства. Она смеялась и восторгалась красотой сада, рассказывая мне, никогда не обращавшему особого внимания на цветы, как отличить розы от павоний.

— А что это такое? — спросил я.

— Это дерево, глупышка! Что за вопрос!

Мы подошли к Беседке, о которой говорил Двельфорн Тхуз, — кольцу изящных деревьев, ветви которых переплетались над прудом. Заходить внутрь мне не хотелось. Деревья тревожили меня, эти деревья с гладкой кожей, которым ни она, ни я не могли подобрать названия. Я не мог сказать, расстроила ли меня их незнакомость, или же заинтересовали формы, пропорции и расположение. Я чувствовал себя как бывшая когда-то у меня собака, которая с радостью бросалась на медведя, но иногда дрожала при виде тени от проплывающего облака.

Дендра ничего этого не ощущала. Она побежала вперёд через траву, густую и зелёную, несмотря на сумрак от вздымающихся арками деревьев и опустилась на колени у края бассейна. Я почувствовал слабое желание позвать её обратно, но ещё меньше мне хотелось вызвать у неё ту утомлённую мину обязывающего положения, которую она строила всякий раз, когда я намекал на предзнаменования или интуицию.

Она наклонилась вперёд, чтобы полюбоваться своим отражением в пруду, и от её красоты у меня перехватило дыхание. Ясные глаза сверкали в отражённом водой свете, розовые губы были приоткрыты, так что она могла бы сойти за наяду, которая часто выбиралась на эту поляну. В следующее мгновение она закричала, и никакое предзнаменование или интуиция не удержали бы меня от того, чтобы броситься к ней.

— Что случилось?

— О, я подумала... — Она казалась растерянной, словно очнулась ото сна. — Мне показалось, будто я что-то увидела в колодце.

Я посмотрел. Это в самом деле был колодец идеально круглой формы, выложенный розовыми камнями, а его вода в пронизывающих Беседку вертикальных лучах света была чище, чем воздух вокруг нас. Поначалу я решил, что могу потянуться и дотронуться до камешков, лежащих на дне. В следующее мгновение я заметил дрожь в толще воды, которая намекала на пугающую глубину. Камешки оказались валунами. Ошеломлённый изменением перспективы, я споткнулся и чуть не упал, или — как тогда казалось — меня чуть не засосало внутрь.

— Нет! — прорыдал я, когда она зачерпнула воду ладонью, но было уже слишком поздно, чтобы помешать ей пить.

— Да ты с ума сошёл! — засмеялась она, обрызгав меня.

Я подумал, что, возможно, она была права. Мой испуг рассеялся быстро, как одно из тех жутких облаков, которых боялась собака. Что, если деревья действительно выглядели как мужчины и женщины, растянутые на дыбе какого-то чародея, отрицавшего ограничения плоти? Я был знаком с подобными фантазиями — их мог разглядеть только глаз художника. Обычный человек увидел бы только деревья.

Несколько по́рок на борту корабля позже обуздали эту склонность, но в те дни я неизменно делал всё, что мне не позволяли делать. Я всегда думал, что у меня есть веская причина не подчиняться авторитетам. В данном случае я почувствовал потребность мастера попробовать поработать с незнакомой древесиной.

— О, Рингард! — вздохнула Дендра, когда я вытащил нож, слишком хорошо зная мои привычки, чтобы сказать что-то ещё.

Сучья находились слишком высоко надо мной, а в ухоженном саду не было ни одной сломанной бурей ветки, поэтому я вонзил нож в ствол дерева, в то, что могло бы сойти за измученные мышцы женской икры. И тут же отпрянул, не только от болезненного ощущения плоти дерева и потока розоватого сока, но и от пронзительного крика, раздавшегося в моей голове. Моя внутренняя глухота внезапно, ужасным образом, была излечена, и на меня обрушился хор причитающих голосов, обличающих и умоляющих.

— Простите меня! — зарыдал я. Боль от этих призрачных криков была сильнее, чем я мог вынести. В Беседке потемнело, высокие фигуры закружились вокруг меня, как демонические танцоры в сжимающемся кольце.

— Ты болен? Рингард? — Голос Дендры привёл меня в чувство. Я обернулся к ней и сжал её в объятиях. Остальные голоса затихли, как листья на ветру.

— Пойдём отсюда, — сказал я. — Мы можем найти другое жильё.

— Не говори глупостей. Мы сможем уйти в другое место, когда ты продашь что-нибудь из своих поделок, если действительно этого хочешь.

— По крайней мере, давай обойдёмся без этой Беседки. Это…

— Но мне здесь нравится! Она такая странная. Мне кажется, что здесь должно жить божество.

— Что-то тут определённо должно жить. — Я знал, что с ней лучше не спорить. Она могла быть не менее своевольной, чем я.

* * * *

Пока Дендра с удовольствием играла в домохозяйку, я искал дерево для своей работы. Как только я перемахнул через стену в соседний сад, то почувствовал потрясающую перестройку своих чувств, как будто вышел из тёмного кукольного театра, чтобы пообщаться с реальными людьми на освещённой дневным светом улице.

Это были джунгли, устланные мокрой листвой, но там росли только обычные растения. Ни фрукты, ни цветы не поразили меня своей формой или окраской. Я вдыхал подлинный запах плесени и сырости, как будто целый день и ночь был лишён воздуха. Если бы Дендра не осталась дома, я, возможно, продолжил бы свой путь пешком до самого дальнего конца города.

Повсюду валялись упавшие ветки. Я захватил с собой топор, чтобы нарубить их на куски приемлемой длины, и совсем не прилагая усилий, увидел сотни дружелюбных здоровых фигур, умоляющих, чтобы их освободили. Но я проигнорировал их и направился через подлесок к дому. Это была не воздушная фантазия со шпилями и куполами, а честный дом из прочных брёвен. Войдя в открытую дверь и оказавшись в обстановке с элегантной мебелью, я испугался, что хозяин дома примет меня за вора. И тут я заметил пыль, потёки дождя на ковре, листья, которые хрустели у меня под ногами.

Должно быть, обитатели дома сбежали, не закрыв окна и не закончив трапезу, высохшие остатки которой загромождали стол. Животные пробирались сюда, чтобы погрызть, поцарапать и испражниться, и как раз в тот момент, когда я раздумывал над этими свидетельствами, меня напугала снующая крыса. Схватив попавшийся под руку кусок мусора, чтобы бросить в неё, я тут же с проклятием уронил его. Это был человеческий череп.

Моей первой мыслью было, что некогда сюда забрался бродяга, чтобы умереть, но это показалось мне менее вероятным, когда я рассмотрел детские пропорции черепа и заметил другие старые кости и некогда великолепные одежды, которые лежали рядом с пятью стульями вокруг обеденного стола. Несмотря на то, что животные и погода привели тут всё в беспорядок, картину с местными обитателями, застигнутыми смертью во время трапезы, легко было восстановить.

Похожие зрелища ожидали меня и в других особняках: ночной горшок, в котором лежали кости его последнего пользователя; двое влюблённых, сплетённых в объятиях, чьё тепло и влагу давным-давно втянуло в себя нелюбящее небо; детская рука, превратившаяся в безвкусную помарку на полузаконченном рисунке дерева.

Я больше не мог выносить эти ужасы. Я понёсся назад, перелезая через стены, спотыкаясь в канавах, и только в последнюю минуту вспомнил, что мне нужно срубить несколько деревяшек, которые привлекли моё внимание. Смерть настигла всех этих несчастных в результате чумы, сказал я себе, или от отравленной воды. То, что соседи навлекли на себя враждебность нашего хозяина, могло быть чистейшим совпадением, но тем не менее, я решил избавиться от его гостеприимства, покинув дом так быстро и вежливо, как только сумею.

Но как только я вошёл в его сад и вдохнул ароматный воздух, весь мой прежний решительный настрой рассеялся. У меня не было желания задерживаться здесь, но и бежать больше не хотелось. Чувство умиротворения охватило меня, когда я шёл по извилистой тропинке к нашему прекрасному новому дому.

Это умиротворение исчезло, когда я обнаружил, что Дендра лежит в постели, бледная и измученная.

— Это из-за воды, которую ты пила, — сказал я. — Если я и видел когда-либо колодец, в котором живёт злой дух, то это был именно он. Мы должны немедленно покинуть это место. Мы...

Я заметил, что она хихикает, глядя, как я расхаживаю по комнате, кипя от злости.

— Я стала такой не из-за того, что пила воду, — ответила она.

— А из-за чего?

— Я беременна.

Я был ошеломлён. Я сидел, разинув рот. Мне хотелось рассказать о своих приключениях на улице мёртвых, но теперь я не мог этого сделать. Достаточно и того несчастья, что наш ребёнок мог быть отмечен рыболиким волшебником и его демоническими растениями, чтобы помимо этого забивать ей голову образами крыс и скелетов. Я нацепил на лицо улыбку, поцеловал её и всячески с ней любезничал, но впервые воспротивился, когда она попыталась затащить меня в кровать. Я сказал, что она выглядит больной, что ей нужно отдохнуть, и это было правдой, но мне хотелось приступить к работе, которая освободила бы нас.

Я трудился часами, очарованный и в то же время потрясённый существами, которые умоляли об освобождении. Мне показалось, что я видел пугливого кролика в тех кусках дерева, которые принёс домой, танцовщицу из Лиларета, гончую, кусающую себя за лапу. А на самом деле это были рычащая крыса, демон, скачущий на черепе, упырь, грызущий кость.

Я был удивлён, увидев, что Дендра присоединилась ко мне, чтобы раскрасить моего демона. Она выглядела достаточно хорошо, но бросала на меня настороженные взгляды. Я понятия не имел, как объяснить, чем я занимаюсь, поэтому притворился, что поглощён работой, и вскоре это стало правдой.

Когда я снова поднял глаза, она уже удалилась. Разминая пальцы, я чуть не закричал от боли. Сам того не замечая, я перешёл границы дозволенного. Мир за окном был серым, терзаемым лишь яркими вспышками сияющих соцветий.

Она раскрашивала фигурки, пока я спал, так что когда я встал в полдень, чтобы позавтракать бананами и инжиром, мои работы были готовы для публики.

— Я не была уверена, в какой цвет покрасить... эту штуку, — сказала она, указывая на моего гуля.

— Зелёный цвет подходит.

— Тебе совсем не нравится это место, не так ли?

Стараясь не походить на ворчливого медведя, как она иногда называла меня, я сказал:

— Я был бы счастливее, если бы мы не были в долгу у покровителя. И ты должна признать, что мы находимся далеко от мест, где жизнь по-настоящему кипит. Добраться бы туда, где мы могли бы себя приложить…

— Я думаю, что сейчас мне нужна тишина и покой, — сказала она. — А этот чудесный сад — разве он не был бы намного приятнее для ребёнка, чем шумная улица, полная шлюх и головорезов, с музыкантами над головой и курильщиками опиума по соседству?

Это была не совсем несправедливая картина нашего бывшего дома, но раньше-то она превозносила городские удовольствия. Я сдержался, чтобы не рассказать ей всё, что знал, и предположить, что даже наши старые соседи на площади Эшкламит были бы предпочтительнее поражённых чумой трупов. Хотя я был в ужасе от продолжительности пребывания, которое подразумевали её слова, я мягко спросил:

— Ты же не хочешь пустить здесь корни?

Она рассмеялась.

— Это именно то, что мне хочется сделать!

Мне показалось разумным раздобыть деньги, необходимые для переезда, прежде чем спорить о нём. Когда я поцеловал её, губы у неё были странно горькими, как листья бирючины. Я слышал, что беременные женщины едят странные вещи.

Направляясь к воротам со своей охапкой резных фигурок, я встретил Двельфорна Тхуза.

— Но что я такого сделал, — спросил он, когда я сказал ему, куда направляюсь, — если ты лишил меня первого шанса купить твои творения?

— После всей вашей доброты я не могу просить вас покупать мои работы.

— Ты хочешь сказать, что моя доброта лишила меня права, которым может воспользоваться первый встречный негодяй? Ты оказал бы мне эту услугу, если б я был чудовищем жестокости? С какой стати тогда тролли, жаждущие совокупляться с младенцами, и посмертники, упивающиеся кровью девственниц, трепетали бы, шёпотом рассказывая о моих деяниях?! Даже будь имя Двельфорна Тхуза написано на земле, а слово «доброта» начертано на самой дальней звезде, вселенная и тогда содрогалась бы от стыда за столь неуместное сопоставление.

Я был уверен, что он шутит, но откуда мне было знать? С тех пор я понял, что прочесть выражение лица ситифорца невозможно даже для обладателя другого подобного лица. Я разложил свои фигурки на траве, смирившись с необходимостью преподнести подарок. Он схватил упыря и внимательно рассмотрел его со всех сторон.

— Вы бродили по нашему некрополю в полночь, молодой человек? — Он вгляделся в меня с ещё большим вниманием, чем когда рассматривал мою работу. — Где же ты тогда видел вурдалака?

— В дереве, — сказал я и объяснил, как работаю.

За исключением Дендры никто никогда не слушал меня с таким живым интересом и очевидным пониманием.

— Поразительно, — сказал он. — И это необычайное сходство, хотя цвет не тот. Они серые, знаешь ли. — Пока я размышлял, не смеётся ли он надо мной, хозяин сказал: — Когда-нибудь мы должны серьёзно поговорить о твоём будущем. Твой талант, возможно, больше, чем я предполагал. Я подумывал о том, чтобы взять ученика...

— Ученик ботаника?

— Да, — рассмеялся он. — Что-то в этом роде.

Я отдал ему упыря, но потом он настоял на покупке всех остальных фигурок за сумму, которая меня ошеломила. Это так поразило меня, что я не заметил, как деньги перешли из рук в руки. Вместо честного серебра с рынка, я получил обещанное хозяином золото. Но как я мог требовать с него плату, если согласился на бесплатное проживание и питание?

Эти мысли начали одолевать меня лишь позже, а пока что я всё ещё ухмылялся, когда он сказал:

— Я бы очень советовал твоей жене пить воду из Беседки. Сила, грация, статность и долгая жизнь — вот далеко не полный перечень даров, которые она даёт.

— Ненавижу это место! — выпалил я.

— Я так и думал, и поэтому должен предупредить тебя, чтобы ты держался от него подальше. Деревья, знаешь ли, тоже чувствительны, и я бы не хотел, чтобы мои дорогуши расстраивались из-за твоей враждебности. — Я покраснел от чувства вины за то, что попробовал на них свой нож. Думаю, он знал об этом. — Но уверен, что они будут рады твоей очаровательной жене. С женщинами всё по-другому.

Он игриво ущипнул меня за руку, прежде чем скрыться с работой, которая стоила мне бессонной ночи и крепости моих рук.

* * * *

Дендра посмеялась над моим подозрением, будто наш хозяин забрал мою работу, чтобы не дать нам уйти. Она отвергла моё предположение о том, что он не желал нам добра.

— Ты просто не привык иметь дело с представителями высшего общества, — сказала она, возмущённо фыркнув.

— Да избавит меня Поллиэль от представителей высшего общества, и пусть Слейтритра вырвет у них рёбра, чтобы вязать ими саваны!

В эту группу входили она и все её родственники, и Дендра долго читала лекции о правильном обращении с нахальными грубиянами. Я топтался на месте и ворчал, а затем с удвоенной силой принялся за работу. Моё настроение испортилось ещё больше, когда я понял, что веду себя точно так же, как мой отец, который после ссоры с матерью с особой энергией рубил деревья. Я получал извращённое удовольствие от боли, которую причинял своим сведённым судорогой рукам.

Я освободил неудачное создание, похожее на помесь человека и акулы. Дендра раскритиковала его, кое-как раскрасив, и мы оба посмеялись над нелепым результатом. В конце концов, мы нежно обнялись, но я знал, что наш спор был всего лишь ненадолго отложен. Я должен был убедить её, что это место вредно для здоровья. Возможно, дело было всего лишь в свете, проникающем сквозь растения, теснившиеся у наших окон, но мне показалось, что её кожа приобрела зеленоватый оттенок.

Я снова проработал всю ночь. Перед рассветом я собрал те фигурки, которые уже раскрасила Дендра, сложил их в пакет и спустил его через стену на улицу Аморартис, где уж точно не стал бы таиться ни один здравомыслящий грабитель. Если бы наш покровитель снова избавил меня от моих творений по пути к выходу, у меня, по крайней мере, останутся эти фигурки для продажи.

Когда я украдкой возвращался домой, из Беседки показалась бледная фигура. Я замер, представляя себе нечто более худшее, чем незваный гость-человек. Однако это был всего лишь мужчина, в котором я сначала не признал Двельфорна Тхуза из-за его бледной наготы. Неуверенная походка приближала его прямо ко мне, и я отступил под прикрытие растения, чьи красные рты вяло раскрывались по мере того, как сгущалась темнота. Возможно, я мог бы скрыться незамеченным, но мне было любопытно посмотреть, нет ли на его теле подозрительных рыбьих аномалий.

Он выглядел вполне нормально, но когда проходил мимо меня, я увидел, что его кожа покрыта свежими царапинами и рубцами. В его глазах появился блеск, а на разбитых губах играла улыбка, когда он бормотал литанию женских имён. В те дни, в тех редких случаях, когда я задумывался над этой темой, меня забавляли амурные похождения стариков, но в тот момент у меня сложилось впечатление, что он возвращался домой после оргии, и это вызвало у меня дрожь. Я оставался в своём укрытии до самого восхода солнца, желая хоть мельком увидеть дам, которые резвились с древним развратником, но никто больше не выходил из-за стройных и покачивающихся деревьев Беседки.

* * * *

Я не помню, поцеловал ли я Дендру на прощание, и какие слова мы произносили. Я был поглощён деталями своего побега, как я его себе представлял: какие вещи я предложу нашему хозяину, если он меня остановит, и как сформулирую свой отказ, если он попросит купить их все. Однако вышло так, что я его не увидел и прошёл через ворота как свободный человек. Вторая моя сумка со скульптурами лежала нетронутой у стены. Я перекинул её через плечо и, насвистывая, зашагал в нижний город.

Вскоре мой свист стих на площади перед храмом Поллиэля, где располагался известный рынок, на котором торговали изделиями местных промыслов. Не только киоски, но и столпы окружающей колоннады по слухам принадлежали предкам ремесленников, переходя в их семьях по наследству — по крайней мере, это утверждение они отстаивали словами, готовые сражаться руками и ногами. Пытаться здесь торговать, как сказал мне один из священников, чья святость отпугнула моих обидчиков, всё равно, что врываться в дом незнакомца и усаживаться на его место за столом. Он сказал, что за определённую плату храм выделит мне место, но я подсчитал, что право на самую тёмную тень под самой дальней колонной обойдётся мне дороже, чем я заработал бы, даже если б жил вечно.

Боги обратили внимание на замечание жреца и взвалили на мои плечи огромный груз мёртвого горячего воздуха, который простирался до самого верха их безжалостного купола. Я бродил по улицам, где меня не беспокоили ни торговцы, ни покупатели, по пустыне из кирпича и камня, в которой не было ни одного дерева с прохладной тенью и ни одного места, где можно было бы присесть, где домовладельцы упражнялись в художественной критике с собаками, дубинками и помойными вёдрами. Мои резные фигурки казались выкованными из железа, как и мои башмаки. Когда утро переползло в топку полудня, раздутые тучи поднялись до фантасмагорических высот, а зелёные склоны за городом почернели.

Темнота наступила задолго до захода солнца. Горячий воздух метался в беспорядочных порывах. Я знал, что надвигается буря, но цеплялся за свою цель. Несмотря на то, что мне удалось продать несколько вещиц, я маялся дурью, ибо как долго мог бы ещё работать ночи напролёт и бродить целыми днями?

Я произнёс этот вопрос вслух, и ответом мне стал раскат грома, который перетряхнул у меня под кожей все кости, дождь, похожий на горный поток, и куски льда, отскакивающие от булыжников мостовой к самым высоким карнизам. Молнии сыпались так же густо, как град, и так же близко, в то время как я съёжился в дверном проёме и бормотал нелепые обещания любому богу, который мог бы меня защитить.

Я пережил много бурь на открытом воздухе, и они не очень пугали меня, но в лесу я бы знал, что следует избегать дубов и фестиронов, которые небеса так любят уничтожать, и укрыться под депсадом или буком. В этой каменной пустыне мне всё было незнакомо, я был просто беззащитной мишенью на поле боя, где свет и шум вели последнюю войну. Дверь, за которую я цеплялся, давала мне не больше убежища, чем плот в бушующем океане, но я прильнул всем телом к её глухим и неподатливым панелям. Если не считать непрерывной дрожи, я был способен двигаться не больше, чем одна из моих скульптур.

Я продолжал твердить себе, что подобные бури быстро проходят, но ошибся. Во время затиший, когда гроза набиралась сил для ещё более яростной атаки, со всех сторон доносились отдалённые крики толпы, сопровождаемые безумными воплями из ближайших домов. Меня не утешало, что все остальные жители Кроталорна разделяли мою веру в то, что настал судный день. Ветер срывал черепицу с крыш и кирпичи со стен, разбивал их вдребезги на булыжнике мостовой, а затем, устав от вандализма, обрушил стены соседнего здания. Дождь лил с такой силой, что пыль от этого бедствия летела горизонтально, облепляя меня грязью. Я не слышал собственных криков, не говоря уже о тех, которые могли доноситься из-под дымящихся обломков, возвышавшихся передо мной.

Не знаю, потерял ли я сознание сам или вырубился от удара, но очнулся в относительной тишине и темноте. Люди, работавшие на месте обрушения здания, отдавали друг другу приказы, их кирки и лопаты стучали и звенели, но звук этот был слабым и неубедительным. Они находились всего в нескольких шагах от меня, но с тем же успехом это могли быть гномы, работающие в далёкой горе.

Я некоторое время тупо наблюдал за ними, прежде чем решился прийти им на помощь. Потом я вспомнил о Дендре и бежал всю дорогу до улицы Аморартис, пробираясь сквозь сбитую с толку толпу, которая копошилась под лёгким моросящим дождём.

* * * *

Я понял, что наш дом пуст, когда переступил порог и ощутил его жуткую тишину, задолго до того, как обшарил все комнаты и выбежал наружу, чтобы заорать в мокром саду.

— Рингард, Рингард, собери всё своё мужество, потому что оно тебе необходимо, — произнёс мягкий голос у меня за плечом.

— Что ты с ней сделал? — закричал я на Двельфорна Тхуза.

— Я? — Словно загадочный посланец из сна, он держал перед моими глазами крошечные зелёные туфельки Дендры. — Не я, бедный мальчик, а боги! Боги позарились на неё и отняли её у нас.

— Будь ты проклят, грязный колдун, о чём ты болтаешь?

— Буря. Ты что, не заметил? — Он сунул мне туфли, и я схватил их. Бархат был прожжён, серебряная филигрань оплавлена. — Она собирала десподины, когда ударила молния. — Он разразился судорожными рыданиями и рвал на себе волосы, когда ему удалось закончить: — Эти прелестные туфельки — всё, что мы нашли.

Его скорбь показалась мне искренней, поскольку я никогда не видел, чтобы кто-то из мужчин, кроме актёров на сцене, проливал слёзы. Я схватил его за руки, чтобы не дать ему вырвать остатки своей бороды. Но мой голос всё ещё был хриплым, когда я сказал:

— Я видел бурю. Она сносила дома, но ни один лепесток в вашем саду не упал наземь.

— Мы оказались избавлены от его ярости, — сказал он, — как это иногда бывает. Проливной дождь, один удар молнии — и дорогой Дендры больше нет.

— Отведите меня к ней.

— Разве ты не слышал меня? Конечно, не слышал, прости! Ни одно человеческое ухо не сможет вместить такой ужас. Она была полностью поглощена или, если хочешь, во плоти погрузилась в вечное счастье объятий Матери Аштариты. Считай за благословение, что не осталось ни одной обугленной кости...

Закричав, чтобы заглушить эти слова, я оттолкнул его в сторону и бросился в цветник, где Дендра когда-то хлопала в ладоши и восторгалась пышностью десподинов. Я топтал их ногами, срывал их со стеблей, бесполезные сорняки, которые всё ещё существовали, в то время как её уже не было. Я ревел, выкрикивая её имя, пока глотка не заболела. Наконец я в изнеможении упал на колени на голом участке земли. В темноте я чувствовал вокруг себя только стерню, которая рассыпалась в прах под моими руками. Я нашёл место, куда ударила молния, но и только.

* * * *

Старик отвёл мне комнату в своём дворце, где я смотрел в окно и не обращал внимания на еду, которую приносили его рабы. Он стал привычным предметом, как стул, отсутствие которого я бы не заметил. Он долго разговаривал со мной, читал книги, которые могли быть вдохновляющими, но всё это было просто слова, слова, в то время как единственным словом было «Дендра», и это слово не значило ничего.

Однажды ночью в небе разразилась гроза. Меня на улицу и я бешено заскакал по саду, грозя кулаками богам и призывая их забрать и меня тоже. В разгар этих выходок я очнулся от своего долгого транса и рыдал, пока гроза гремела и проносилась мимо.

Другой человек, возможно, сбежал бы от сцен, напоминавших о его потерянной любви, но этот счастливый человек мог бы похоронить все надежды вместе с осязаемым трупом. В этом решительном действии мне было отказано. У меня было только свидетельство моего хозяина о том, что он видел удар молнии и нашёл пару обуви. Дендра могла выпрыгнуть из цветочных зарослей в любой момент, смеясь над сыгранной ею шуткой. Возможно, молния стёрла её память, и она заблудилась, но вернётся сюда, когда придёт в себя. Она всё ещё жила в моих снах, но сны не могли следовать за мной среди странных сцен и чужих лиц. Я был прикован к этому месту.

Из садового домика мне доставили древесину, пленников которой я хотел освободить. Я не мог вспомнить, что это были за пленники, когда переворачивал куски дерева так и этак. Я не видел ничего, кроме палок. Мой нож мог лишь резать большие куски на маленькие.

Я бродил по садам мёртвых в поисках древесины получше, но ничто не говорило со мной из этой мешанины линий и изгибов. Единственные формы и текстуры, которые имели значение, были украдены из вселенной, оставив после себя хаос.

Ни одно дерево никогда не говорило со мной так громко, как те, что росли в Беседке. Они знали, что случилось с Дендрой, и я скорее был готов поверить им, чем своему хозяину. Я проигнорировал его предупреждение и пошёл туда, изо всех сил стараясь расслышать. Я вспоминал свою панику, как вспоминают детскую игру, что больше не увлекает. Я сидел у колодца, который был всего лишь колодцем, и медитировал на деревья, которые были всего лишь деревьями.

Я искал то, которому нанёс рану, но не смог его найти. Мог бы поклясться, что его убрали, но ни единый разрыв не портил идеальное кольцо, и я был в сомнениях, пытаясь понять, где оно находилось раньше. Если его и заменили, то на полностью взрослый экземпляр, не потревожив древний мох, покрывающий землю.

Заменой ему могло бы стать одно дерево, которое отличалось от других, его очертания уродовало вздутие ствола, вероятно, случившееся из-за болезни или насекомых. Это выглядело любопытно, потому что во всём остальном саду нельзя было встретить ни червяка в яблоне, ни язвы на розе. Я погладил это уродство, постучал по нему, но ничего не обнаружил. Смутные чувства шевельнулись так же неуловимо, как обрывки сна, и на мгновение я подумал, что они сигнализируют о возвращении моего утраченного слуха, но вскоре стихли, и я остался один среди безмолвных деревьев.

* * * *

Я стыдился своей неспособности работать, но мой покровитель никогда не упоминал об этом. За едой он читал лекции о растениях и их чудесных свойствах, дарующих исцеление или причиняющих вред, казалось, не заботясь о том, что я ничего не смог бы понять из них, даже если б слушал со всем вниманием. Однако я наблюдал за ним.

Когда он водил меня по своим внутренним джунглям, я проявлял особое внимание не столько к именам и особенностям его великолепных монстров, сколько к планировке дворца. Никто не мешал мне проявлять свой назойливый интерес в то время, когда обязанности хозяина заставляли его отлучаться из дома, потому что тупые рабы, как правило, дремали в его отсутствие, и я мог свободно исследовать всё, от его рыбных кухонь до ещё более рыбной спальни. Священник, возможно, раскудахтался бы над его причудливо иллюстрированными книгами, но меня интересовали только следы Дендры, однако их я не нашёл.

За кухней располагались клетки с мелкими животными и загон для коз. Хотя никто из них не фигурировал в нашем меню, их запасы регулярно сокращались и пополнялись. Я узнал причину этого однажды утром, когда помогал ботанику кормить кошками и кроликами самые подвижные образцы из его ужасов.

— Мальчик мой, ты просто чудо! Другие потенциальные ученики, возможно, проявляли больше способностей к учёбе, но никто из них не смог вынести неприкрытого великолепия природы. Ботаника — не для брезгливых.

Вид визжащей кошки, схваченной когтями какого-то создания, внешне напоминавшего орхидею или осьминога, возможно, и встревожил бы меня в прошлой жизни, но сейчас я просто наблюдал. Когда я вздрогнул, это произошло из-за вопроса, который я задал, как только он пронзил мой разум:

— Мог бы один из ваших образцов съесть человека?

— Что за вопрос! Мои растения — прекрасные создания, они сами почти что люди.

Мы использовали петлю на шесте, чтобы доставить кошку к этому «прекрасному созданию», но сейчас я наклонился к большой кадке, в которой оно раскинулось, и просунул руку между его ничем не занятыми когтями. Они сомкнулись на моём запястье, но я был почти разочарован, когда они отпустили её.

— Правильно, проверяй каждое утверждение на себе, — сказал он, хлопнув меня по спине. — У вас есть задатки учёного, сэр.

* * * *

Мне очень понравилось раздутое дерево в Беседке, деформация которого слегка изменялась и увеличивалась неделя за неделей. Оно ничего мне не говорило, но я чувствовал себя почти умиротворённым, когда сидел, прислонившись к его стволу, и слушал бессмысленный лепет ветвей.

Я приходил и уходил украдкой, этот трюк я хорошо знал. Чародей он или нет, но мой хозяин никогда не заставал меня врасплох, хотя однажды был близок к этому.

Сидя у дерева, погружённый в какие-то грёзы о Дендре, я почувствовал внезапное покалывание, словно то ли по моей спине, то ли по коре поползли мурашки. Каков бы ни был его источник, это ощущение встревожило меня. Ни один лист не шелохнулся, и меня поразила мысль, что деревья замерли в ожидании. Около в тот же миг я заметил пугающе близкое движение, вспышку цвета, в которой узнал мантию хозяина.

Я отступил в живую изгородь за пределами кольца деревьев. Как раз в этот момент вошёл Двельфорн Тхуз с группой рабов, нёсших бочонки, в которых что-то плескалось и булькало. Он бормотал нежные слова, раскладывая порции сырого мяса и требухи у подножия каждого дерева.

Хотя судьба кошек и кроликов меня не беспокоила, мне было неприятно видеть, как он кормит мясом эти деревья. Я полюбил их, несмотря на моё первое впечатление, потому что Дендра любила их. Я пополз назад так быстро и бесшумно, как только мог.

— Ты должна набираться сил, моя дорогая, — услышал я его слова, когда выскользнул из-за изгороди. — Ты же знаешь, что не можешь сейчас думать только о себе.

Крадучись, я бросил последний взгляд на Беседку и увидел, что деревья, столь необъяснимо тихие ещё миг назад, теперь поднимали кроны в неподвижном воздухе и склоняли ветви вниз, словно готовясь к пиршеству.

* * * *

В ту ночь луна безжалостно светила в моё окно, приказывая мне встать и действовать. Когда я накрылся с головой одеялом и зажмурился, её отпечаток на моих веках превратился в лицо Дендры. Вскакивать и мерить шагами залитую почти дневным светом комнату было бесполезно. Я чувствовал её дыхание, вдыхал её сладкий аромат в тёплом ветерке из беспокойного сада. Она была рядом.

Почему он обратился к дереву именно с такими словами, призывая его поесть: «Ты не можешь думать только о себе...»? Забрала ли Дендру та страшная буря, или это было проявление гнева богов в ответ на грубое нарушение их законов?

Мне показалось, что я услышал крик. Возможно, то орала озабоченная кошка, но это был первый подобный звук, который я услышал в зачарованном саду. Ни звери, ни птицы, ни даже насекомые, которые, по словам моего хозяина, так необходимы для размножения растений, не отваживались забираться сюда. Я оделся и засунул за пояс свой самый крепкий нож.

Я не осмеливался зажечь свет, когда крался по дворцу, но хищники шевелились повсюду вокруг меня. Я шарахался от теней, съёживался от призрачных ласк. Мне мерещились шаги моего хозяина в каждом щелчке или хлюпанье, раздававшемся из кадок, где росли чудовища, но меня успокаивала мысль, что эти отвратительные звуки маскируют мои собственные шаги.

Снаружи я снова услышал крик, который принял за кошачий, и побежал прямо к Беседке. У подножия моего любимого дерева, которое больше не было распухшим, корчилось белое существо. Я узнал в нём новорождённого младенца, я догадался о его происхождении, но потрясение от этого богохульного чуда было вытеснено из моего сознания ещё большим изумлением. Мой талант вернулся. Внутри дерева я увидел Дендру, умолявшую об освобождении.

Возможно, мне следовало разбудить колдуна и молить его обратить действие заклинания вспять. Возможно, мне следовало обратиться за помощью к другому чародею. Мыслю о такой возможности пришла мне в голову лишь позднее. В тот момент я не видел ничего, кроме задачи, с которой сталкивался тысячи раз до этого — освободить пленницу из древесины. Я вытащил нож и атаковал дерево, в котором она была заключена.

С самого начала всё пошло наперекосяк. Древесина была неровной, а её плотность непривычной. Я сделал слишком глубокий надрез, и в лунном свете сок полился чёрным потоком. Не так плавно, как изменялось бы человеческое выражение лица, но чередой статичных образов облик Дендры сменялся с восторженного на исполненный ужаса. У меня не было возможности остановить её кровотечение, пока я не освободил человеческое тело, раны которого мог бы перевязать, поэтому рубил ещё отчаяннее, но лишь сильнее ранил её.

Возможно, она что-то знала об обстоятельствах своего зачарования. Будь она способна говорить, то могла бы помочь мне освободить её. Я сосредоточился на её губах. Я строгал и скоблил с такой сосредоточенностью и твёрдостью рук, которых никогда раньше не знал, пытаясь освободить её губы, зубы, язык.

Как я уже говорил, мой талант никогда не простирался до создания полного сходства с оригиналом. В данном случае образец находился передо мной, само её лицо было видно под моим ножом и пальцами, и я не знаю, где мог ошибиться, но я это сделал. Из рваной карикатуры, которую я сотворил из её губ, вырвался крик, заглушённый хлынувшей на меня кровью. Во внезапном приступе гнева и отчаяния, начавшемся без всякого предупреждения, я вонзил тяжёлое лезвие между её глаз. Иногда я могу обманывать себя, будто сделал это, чтобы прекратить её страдания, но именно моя собственная боль заставила меня вогнать нож в дерево.

Не в силах смотреть на неё, я обратил своё внимание на ребёнка, прекрасно сложенного мальчика. Я перерезал пуповину и перевязал её, вымыл его в воде проклятого колодца, завернул в свою рубашку и принялся укачивать, но он не переставал плакать. Я подозревал, что он голоден. Я повернулся к его матери. Теперь я не видел ничего, кроме дерева, мёртвого дерева, поникшие ветви которого устлали мох шелковистыми листьями.

— О, несчастный человек! — раздался голос рядом со мной. — Жалкий глупец! Что ты сделал с моим лучшим творением?

Мне было всё равно, что меня обнаружили, что я разозлил чародея или что его громадные неуклюжие рабы стояли рядом. Я наблюдал за бурлящей, клокочущей яростью старика со странной отстранённостью и почти не слышал его угроз, когда заметил, что его тело являло мне формы, умоляющие об освобождении. Очертания, которые я увидел, были костями, мышцами и внутренностями, и я схватил его, чтобы своим ножом освободить все до единого из этих образов.

Мне это блестяще удалось.

Когда я пришёл в себя, то удивился, почему рабы не защитили его. Казалось, они лежали мёртвыми или оглушёнными, но когда я осмотрел их, то обнаружил, что то, что я принял за упавших людей, было всего лишь кучами гниющей растительности. Я подхватил ребёнка и бросился бежать, не желая смотреть, как ветви хлещут и когтят лик луны. Выбегая из Беседки, я увидел, что деревья склоняются, словно собираясь поесть.

Все, кроме одного.

* * * *

В ту ночь я покинул Кроталорн, взяв с собой только дойную козу из зверинца чародея, чтобы прокормить своего сына. Я намеревался привести его в этот замок и потребовать для него статуса Слейта, чего бы мне это ни стоило.

Это было неудачное путешествие. Возможно, ему не нравилось козье молоко, а может, виной тому была моя неуклюжесть и невежество, но ребёнок вёл себя беспокойно, когда не кричал. Досужие кумушки приставали ко мне, пока я не понял, что могу отвадить их, объяснив в перерывах между приступами кашля, что мать бедного ребёнка умерла от чумы.

Он, казалось, успокоился, когда мы въехали в лесистые холмы ваших владений. Я полагал, что он почувствовал, что возвращается домой и скоро окажется под присмотром своих родственников по материнской линии. Он гукал и лепетал, обращаясь к деревьям.

Недалеко от того места, где вы нашли меня сегодня, я остановился, чтобы собраться с мыслями и отрепетировать речь, с помощью которой познакомлю Дендрара с его бабушкой и дедушкой. Я искупал его в роднике и уложил голышом на мягкий мох, пока мылся сам. Когда я вернулся, чтобы поднять его, то обнаружил, что не могу этого сделать. Земля вцепилась в него.

Я не знал, что и думать. Какое-то животное, змея или что-то ещё удерживало его на земле. Я потянул, и он закричал громче, чем когда-либо прежде. Я что-то бормотал ему, суетился над ним и наконец сумел успокоить, но в то же время очень осторожно повернул его на бок, чтобы определить, как и чем он был схвачен.

Я вытащил нож, ибо не знал, что увижу, и я рад — наверное, рад, — что воздержался от того, чтобы нанести удар сразу, поскольку с первого взгляда мне показалось, что мерзкое щупальце какого-то существа из преисподней вцепилось моему ребёнку в основание позвоночника. Полагаю, остановило мою руку то, что Дендрард был явно доволен. Даже мой крик не изменил его выражения чистого счастья.

Хотя моя рука непроизвольно сжималась от страха, я заставил её исследовать то, что держало моего сына. Я ожидал увидеть текстуру чешуи, холод слизи, но реальность оказалась ещё хуже. То, что я почувствовал, было твёрдой податливостью молодой древесины. Никакое существо не напало на моего сына из земли. Это он, Дендрард, вцепился в почву корнем, проросшим из его позвоночника.

Я отшатнулся, проклиная и молясь с одинаковой тщетностью. Мои глаза были прикованы к нему, к его спокойному пустому взгляду, когда он уставился в голубое небо, сжав свои маленькие кулачки и растопырив пальцы, как ветви.

Я побежал. Корни ставили мне подножки, ветви пытались схватить меня, царапали, стволы били по голове. Я с боем выбрался из свирепого леса, но первыми людьми, которых встретил на открытой дороге, были солдаты из флота лорда-адмирала, забредшие далеко в глубь страны в отчаянных поисках рекрутов. Они подумали, что я сошёл с ума, но сказали мне, что безумие не является помехой для гребца на триреме, и мой притворный кашель не произвёл на них особого впечатления. Они сказали, что видели настоящую чуму, как и я.

Я поклялся однажды вернуться и найти Дендрарда. Я и представить себе не мог, что пройдёт тридцать лет. И не подозревал, что на ваших землях так много холмов, так много родников, так много деревьев. И я не мог предвидеть, что клуддиты изменят ландшафт.

* * * *

Рассказ Рингарда закончился, как и вино. Слуги уже давно легли спать, но я проводил его в приготовленную ему комнату. Свечи догорели, и я с удивлением увидел, что светлеющее небо сделало их ненужными. Но, несмотря на это, лес за окном выглядел очень тёмным.

— Если ты найдёшь его, — спросил я, — что собираешься делать?

— Послушать его голос — хотя прошло очень много времени с тех пор, как я в последний раз слышал голоса деревьев. Но возможно, я сумею услышать голос своего собственного сына. — Он сверкнул своей неприятной улыбкой. — А если нет, то просто посижу немного в его тени.

Я оставил его, а утром он исчез.

* * * *

Несколько дней спустя я услышал, что Человек-змей поссорился с Сыновьями Клудда. Любой, кто сказал бы хоть слово в защиту обвинённого в колдовстве, сам становился подозреваемым, но я почувствовал, что этот человек взял меня за живое. И мне было любопытно узнать, разговаривали ли с ним какие-то деревья.

Запахи горящей древесины, горелой плоти и праведно немытых тел безошибочно привели меня к становищу Святых Солдат. Направляя коня через толпу, облачённую в белые одежды и распевающую нестройные гимны, я горько сожалел о старых добрых временах, когда мой отец натравливал собак на клуддитских проповедников. Теперь их было больше, чем блох у тех гончих, и даже лорд из дома Слейтов не посмел бы спустить ни одного из них с лестницы, если бы тот пришёл к нему с визитом.

Они перевезли большую часть леса в свой лагерь, очистили стволы от веток, выставили их строгими рядами и украсили каждый из них своей несчастной жертвой. Некоторые уже задыхались от дыма, поднимавшегося от их ног к ноздрям, но я не опоздал. Костёр вокруг характерной фигуры Рингарда оставался незажженным.

— Мужайся! — окликнул я его, когда подошёл достаточно близко, чтобы он меня услышал. — Твой племянник, лорд Фариэль, здесь.

Им не удалось сломить его остроумия.

— На вашем месте я бы не хвастался нашим знакомством в этой компании, будь я вами.

Прежде чем отправиться на поиски кого-нибудь из облечённых властью, я спросил:

— Ты нашёл его? Дендрарда?

— К счастью, нет. Он понравился бы им ещё меньше, чем его отец.

Разговаривать с жертвами было запрещено, я узнал об этом от людей, которые подбежали, чтобы помочь мне сойти с седла и препроводить к своему капитану. Он был в хорошем настроении — не улыбался, конечно, так как у них это считается за грех, но и не собирался привязывать меня к колу — но это и всё, что я смог понять из его варварского акцента и заксойских оборотов речи, часть из которых, я полагаю, он выдумывал на ходу, чтобы сбить с толку такого неверующего чужеземца, как я. Я сумел вычленить из его восторженной болтовни слова «говорить» и «дерево», но даже если бы он говорил на идеальном фротском, трудно сосредоточиться на словах человека, чьи рукава украшены высушенными языками богохульников и ушами еретиков.

— Рёкший словеса на наречьи корчей древес, бесище корчащийся, гори на древесах ломаных! — заходился он в крике, мешая брызги слюны и разглагольствования в изысканном клуддитском стиле, и жестом указал в сторону кола, с которого свисал Рингард.

Я проклинал, я плакал, я воспринял это куда менее благородно, чем сам Рингард, когда факел опустился и его погребальный костёр вспыхнул, помещая его внутрь себя, как в хрустальный кубок. Он повернул голову, вероятно, чтобы не дать этим фанатикам увидеть ещё одно измученное лицо, но мне показалось, что он прижимался ухом к столбу, пытаясь услышать последнее послание от материала, который так сильно любил.

Затем он снова повернулся к нам, и на его лице, покрытом неведомой растительностью, появилось выражение такой муки, которая, должно быть, доставила бы удовольствие даже самому пресыщенному из Святых Солдат. И всё же его слова, донёсшиеся издалека и заглушившие рёв костра, были абсурдны:

— Только не кол! Нет, нет, только не этот кол!

Всё закончилось достаточно быстро, хотя ощущение времени у жертвы, возможно, могло отличаться от моего. На чёрном колу был чёрный нарост, и одно от другого было не отличить, сплошной уголь. Внезапные резкие звуки, заставившие меня вскрикнуть, оказались всего лишь извержениями кипящего сока или костного мозга.

Его последние слова озадачили меня. Он не был слабоумным, он был начеку до самого конца и знал, что они собирались сделать, так почему же протестовал против кола? Пытаясь не просто проверить свою память, но и заново пережить только что прошедший момент, уловить слова, всё ещё звучащие у меня в ушах, я убедил себя, что неправильно его понял.

Благоразумный человек уже давно бы ушёл, но я был в таком смятении, что схватил главного фанатика и потребовал:

— Что он сказал? Вы слышали последние слова этого человека?

— Уши свои оглушь к словам мудрости, и фразы красивые прими как камень. — Капитан вполне однозначно цитировал «Книгу Клудда», и значение его сурового взгляда стало ещё более ясным.

Мне хотелось бы расспросить его ещё о многом, но я уже и так злоупотребил гостеприимством. Они оставили себе мою лошадь, оружие и одежду, чтобы продолжать свои добрые дела, а я был вынужден пробивать себе холодный и мучительный путь через вздыхающий и скрипящий лес после наступления темноты, гораздо дольше, чем мне бы того хотелось. Хоть я и жил в сельской местности, но никогда не замечал, что шелест листьев и шуршание отслаивающейся коры могут звучать в точности как человеческие разговоры, произносимые шёпотом с глубочайшей напряжённостью. Я часто останавливался, чтобы прислушаться, но не мог разобрать ни единого связного слова, за исключением сомнительного, но тревожащего названия моего рода: Слейт.

В последующие дни я также заметил, что некоторые листья, когда они подставляют свои бледные поверхности яркому солнцу, могут напоминать волосы цвета дождя; и что стройная грация одних деревьев, твёрдая форма других, и качество, которое я могу описать только как радостное естество этих деревьев у третьих, будили воспоминания о девушке, которая однажды резвилась со мной и собаками, когда ей следовало бы пересчитывать свои драгоценности. Если Рингард и был сумасшедшим, то его безумие было метафорически уместным.

А он, несомненно, был сумасшедшим. Клуддиты срубили сотни деревьев и сожгли сотни жертв. Не может быть настолько маловероятных совпадений. И всё же я убедил себя, что его последними словами после того, как он услышал крик с дерева, которое они случайно выбрали для него, были не «Только не кол!», а «Только не этот кол!»

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I.   История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. История доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История Заксойна Силибингса

Червь Вендрен

Мерифиллия

Воссоединение в Кефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Учёный из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Некромант-ретроград

Возвращение Лирона Волкодава

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Это отразилось не столько на самом Брайане, сколько на природе рынка литературы ужасов. В хоррор-бизнесе регулярно случаются приливы и отливы, причём радикальные; прилив бывает настолько сильным, что большинство авторов хорроров оказываются не у дел, а значит, о них забывают.

Мысленный эксперимент для знающих читателей: скажите без обиняков, сколько вы можете вспомнить известных авторов книг ужасов, которые были написаны в 1965 году?

Позвольте мне заверить вас: в 1965 году в продаже была коммерческая литература ужасов. Существовали авторы, которые писали эти произведения, имелись читатели, читавшие их; здесь мы живём не в контексте, который уже расцвёл пышным цветом из-под пера Стивена Кинга.

Я могу назвать двух, и очень быстро: Сарбан и Роберт Блох.

Сравните это, скажем, с научной фантастикой: сколько второстепенных писателей-фантастов вы можете вспомнить, которые были опубликованы в 1965 году?

Я мог бы назвать дюжину, не особо напрягаясь. (Но воздержусь: большинство из них всё ещё с нами, всё ещё работают, и они бы побили меня за то, что я назвал их второстепенными писателями-фантастами 1960-х годов.) Более того, нетрудно вспомнить известных писателей-фантастов тридцатых, даже двадцатых годов.

Бизнес ужасов пожирает авторов заживо.

По Брайану сильно ударил разгул жанра хоррор в начале восьмидесятых. И почти в самом конце он опустил руки и ушёл работать на сталелитейный завод в Нью-Джерси, или в типографию в Мэне, или на обувную фабрику в Род-Айленде — в какое-то унылое место, мне неприятно вспоминать, в какое именно.

Страшно подумать, сколько времени прошло, прежде чем он снова начал писать. Два года? Три? Самое большее пять. А потом он где-то нашёл подержанную пишущую машинку и начал писать — почти против своей воли.

Вы держите в руках сборник рассказов, который заставил Брайана МакНафтона вернуться к работе. Это насыщенные, увлекательные тексты — жуткие, тревожные и фантасмагорические. Они будут предъявлять к вам те же требования, что и к Брайану: требовать, принуждать и наполнять вас невероятным удивлением. Когда вы прочтёте их, вам захочется большего.

* * * *

Это не совсем страшные истории, но и не совсем невинные в плане ужаса.

Эти истории происходят в другом мире... хм-м-м. Представьте, каким был бы «Властелин колец» Толкина, если бы автор попытался рассказать эту историю с точки зрения сторонника человеческих обитателей.

Книга, которую вы держите в руках, представляет собой нечто особенное.

Когда я сказал об этом Брайану, он не согласился со мной. «Толкин и его последователи, — сказал он, — никогда не были мне по душе... мой мир, безусловно, не уникален в своей мрачности, он не темнее, чем мир Роберта И. Говарда или любого из созданных Танит Ли. По сравнению с «Зотикой» Кларка Эштона Смита, это, конечно, постоянный карнавал в Рио. Возможно, моя память подводит меня из-за огромного промежутка времени, который прошёл с тех пор, как я прочитал эту вещь, но я думаю, что действие «Червя Уробороса» Э. Р. Эддисона происходило в довольно жуткой обстановке. А потом ещё есть «Ночная Земля» Уильяма Хоупа Ходжсона или Страна грёз Г. Ф. Лавкрафта из «Сомнабулического поиска неведомого Кадата».

И, конечно, в этом он прав. Но все эти вещи, о которых он говорит, происходят из широкого и толстого корня традиционного литературного фэнтези — корня, который в наши дни проявляется в основном в виде фантастики ужасов. Современное коммерческое фэнтези, там, где оно вообще вырастает из традиционных литературных форм, произрастает почти исключительно из творчества Толкина. То, что Брайан сделал здесь, — это нечто очень интересное: он привил этот богатый, фантасмагорический, традиционный и мрачный материал к монохроматическому основанию современного жанра.

Не следует заблуждаться на этот счёт: несмотря на отрицание Брайана, творчество Толкина и его последователей явно обогащает его фантазию. Это современное фэнтези, тот его вид, который привлекает широкую нынешнюю аудиторию — потому что Брайан, каким бы ни было его литературное влияние, находится в таком же плену своего контекста, как и любой из нас.

Это восхитительно. Это очаровательно. Нам с вами очень повезло, что у нас есть эта книга для прочтения. То, что заставило Брайана ввернуться к оставленному, казалось бы, навсегда занятию — действительно оказалось очень важным.

* * * *

И это возвращает нас к жизни Брайана и делу всей его жизни.

Когда я закончил читать рукопись этого сборника, то спросил Брайана, где можно найти экземпляры его старых книг.

Он отмахнулся от меня.

В письме, присланном несколько недель назад, он написал, что в семидесятые годы писал книги, в названиях которых фигурировал Сатана. Сейчас он занимается чем-то совсем другим, и эта работа не имеет особого значения.

Я сказал, что это враньё.

Но спорить с ним было бесполезно, он больше ничего мне не рассказывал.

Он так же скромен в своей биографии. За те пять лет, что я его знаю, мне то и дело приходилось слышать, как Брайан упоминал старых фанатов хорроров, в чьей юношеской компании он публиковался в фэнзинах, но когда я прямо спросил его о участии в фэн-движении, он ответил очень скромно. «Ничто в моей биографии не кажется ужасно важным или интересным, — сказал он, — за исключением литературных влияний, упомянутых выше. Смит, с творчеством которого я познакомился лет в двенадцать, оказал на меня самое сильное влияние, которое, я, надеюсь, перерос — конечно, как прямое влияние, а не как мой вкус к его творчеству, который всё ещё силён, — и впитал в себя. Но я родился в Ред-Бэнке, штат Нью-Джерси, в 1935 году, учился там в школе и в Гарварде, который бросил года через два. В то время я думал о себе как о поэте, но мои амбиции так и не зашли слишком далеко, и вместо этого я стал газетчиком. — Он сардонически улыбнулся. Газета (The Newark Evening News), выходившая в начале семидесятых, дала мне образование в области политики и других областях человеческой порочности, которое я с тех пор с выгодой использовал в художественной литературе, и решил зарабатывать себе на жизнь как писатель-фантаст. Большая часть написанного, в основном для мужских журналов и под разными псевдонимами, а также под моим собственным именем, довольно предосудительна и в памяти не задерживается. Я думаю, что даже все те романы с Сатаной в названии, которые я написал в 70-х и начале 80-х, лучше забыть».

Насколько я могу судить, эти книги были опубликованы, но их невозможно найти, они полностью затерялись во времени. Мне хотелось бы увидеть эти книги. Подозреваю, что все мы стали бы богаче, если б смогли их найти.

Алан Роджерс

Послесловие

Когда я прочитал «Мерифиллию» Брайана МакНафтона в «Наследии Лавкрафта», для меня это было как глоток свежего воздуха, ибо что это был не просто один из двух или трёх прекрасных рассказов в тусклой антологии, но, пожалуй, единственный рассказ в книге, который отличался подлинной оригинальностью. В кои-то веки это не был самопровозглашённый «ученик» Лавкрафта, отдающий сомнительную дань уважения, просто написав недоделанную версию одного из рассказов своего учителя. Перечитывая эту историю в упомянутом томе, соседствующую с вещами других авторов (многие из которых до сих пор являются прекрасными образцами литературы ужасов), я начинаю задаваться вопросом, задумывалась ли «Мерифиллия» вообще как «стилизация под Лавкрафта» или какая-либо другая стилизация. Ибо Брайан МакНафтон, похоже, овладел одним из самых сложных литературных искусств: использовать классику в своей области, не теряя при этом собственного голоса.

Подобно немногим современным писателям в нашей стране, МакНафтон глубоко погрузился в литературу хоррора и впитал в себя прочитанное. Можно сказать, что здесь можно найти отголоски Лавкрафта, Кларка Эштона Смита, лорда Дансени, Роберта Э. Говарда и, возможно, других авторов, повлиявших на его творчество — но это вовсе не значит, что он каким-либо образом зависит от них; скорее, они, по-видимому, просто давали ему наводящие на размышления подсказки о том, как высказать то, что должен сказать он сам.

Возможно, Кларк Эштон Смит с его восхитительным сочетанием болезненности и юмора и умением пользоваться выразительными способностями языка оказал главное влияние на МакНафтона; но позвольте мне прямо сказать, что, по моему скромному мнению, МакНафтон — лучший прозаик, чем Смит. Истинное величие Смита в том, что он поэт. Он один из величайших поэтов нашего прискорбного века, и был бы признан таковым, если б современные поэты не страдали своего рода коллективным помешательством и не решили, что плохая проза превосходит поэзию. Но то, что было сказано о художественной прозе Смита, несомненно, напоминает о главных качествах МакНафтона. Вспомните слова Рэя Брэдбери: «Сделайте один шаг через порог его рассказов, и вы погрузитесь в цвет, звук, вкус, запах и текстуру — в язык». Или не по годам мудрого Дональда Уондри, который в подростковом возрасте написал эссе «Император грёз» (Overland Monthly, декабрь 1926), которое до сих пор остаётся одним из лучших произведений о творчестве Смита. Уондри, разумеется, писал о его поэзии, поскольку в то время Смит ещё не начал активно писать художественную литературу; но его слова странным образом предвосхищают художественные произведения, как Смита, так и МакНафтона:

«Он создал целые миры по своему усмотрению и наполнил их творениями своей фантазии. И их красота, таким образом, пересекла границу между смертным и бессмертным и стала красотой странных звёзд и далёких земель, драгоценных камней, кипарисов и лун, пылающих солнц и комет, мраморных дворцов, легендарных царств и чудес, богов, демонов и колдовства».

Мир, который МакНафтон создал в этой книге, — это мир упырей; и кто знает, может быть, «Трон из костей» станет стандартным учебником по уходу за гулями и их кормлением, точно так же, как «Дракула» стал таковым в отношении вампиров? Гуль вошёл в западную литературу главным образом через арабскую экстраваганцу Уильяма Бекфорда «Ватек» (1786); кроме того был ещё его учёный помощник Сэмюэль Хенли, который помимо того, что украл французский оригинал Бекфорда и тайком напечатал английскую версию за год до выхода французского издания, написал для «Ватека» высокоучёные заметки, которыми пользовался Г. Ф. Лавкрафт, когда сам писал о гулях в «Гончей» и других рассказах. Вот что пишет Хенли о гулях:

«Гуль или гхоул в переводе с арабского означает любой внушающий ужас объект, который лишает людей возможности пользоваться своими чувствами; в дальнейшем это слово стало синонимом того вида монстров, которые предположительно преследовали их в лесах, на кладбищах и в других уединённых местах. Считается, что они не только разрывают на куски живых, но и выкапывают и пожирают мёртвых».

Из этого ядра и из разработок Бирса, Лавкрафта, Смита и других, МакНафтон создал целую омерзительную вселенную, безусловно, полную опасностей и ужаса, но при этом такую, в которой мы, возможно, мечтали бы жить, в отличие от нашей прозаической сферы, где единственными упырями являются жалкие экземпляры типа Джеффри Дамера*.

* Американский серийный убийца, каннибал, некрофил и насильник, действовавший в 1987-1991 гг.

Но для создания своих концепций МакНафтон опирался не только на шедевры ужасов. Поле его вдохновения было куда шире. Читая эту книгу, я с удивлением отметил, как легко мог представить себя в античном мире — возможно, в тех долгих сумерках Римской империи, когда у ворот стояли варвары, чей извращённый упадок так прекрасно отражён в «Сатириконе» Петрония. О влиянии греко-римской античности на МакНафтона можно было бы написать интересное эссе. Когда мы читаем о его «фоморианских гвардейцах», как можно не вспомнить преторианскую гвардию, ту когорту, которая начиналась как часть штаба римских полководцев во времена Республики, но позже стала личной армией императора и причинила много вреда более поздней империи? Когда мы встречаем имя Акиллеуса Кровожадного, многие ли задумаются, что Акиллеус — это не что иное, как буквальная транскрипция с греческого имени героя «Илиады», которого большинство из нас знает под именем Ахиллес? И, возможно, нужно быть знатоком классики, чтобы не растеряться от того, как МакНафтон небрежно использует такие непонятные слова, как «пситтацинские вздорности» (psittacine nugacities) — очаровательный греко-латинский гибрид из psittakos, parrot, и nugae, trivialities*.

* Тут Джоши, возможно, перемудрил сам себя – слово nugacity, хоть и устарелое, но вполне самостоятельное, выводить его этимологию из тоже устарелого nugae (мелочи), склеивая с «тривиальностью» нет нужды. На русский в итоге это можно перевести как «вздорности больного попугая» (Прим. пер.).

В самом деле, следовало бы написать эссе об общем влиянии классицизма на авторов вирда. К примеру, лорд Дансени, который, рассказывая о своих неудачных попытках выучить греческий и о возможном влиянии этого опыта на создание его фантастических миров, писал, что «это вызвало у меня странную тоску по могущественным знаниям греков, которые виделись мне мельком, подобно ребёнку, что видит чудесные цветы сквозь закрытые ворота сада; и возможно, именно исчезновение греческих богов из моих видений после окончания Итона, в конце концов, побудило меня удовлетворить эту страстную жажду, создав собственных богов...»

Лавкрафт гораздо лучше разбирался в древней литературе, чем Дансени (хотя тоже был довольно слаб в греческом, о чём свидетельствует его совершенно неудачный перевод слова «Некрономикон»), но он также утверждал, что сам почерпнул свою мифологическую схему — то, что мы сейчас называем «Мифосом Ктулху» — главным образом из рассказов Дансени. Другими словами, он тоже почувствовал, что пантеон богов Дансени в Пегане опирался на классический миф, и его собственный цикл мифов делал бы то же самое. Знание Кларком Эштоном Смитом классики — не говоря уже о его знании таких поэтов, на которых оказала влияние классика, как Шелли, Китс и Суинберн — видно на каждой странице его художественных произведений и поэзии. Я не сомневаюсь, что МакНафтон также обладает собственной долей классических знаний, полученных как непосредственно от древних авторов, так и от их современных последователей.

А ещё имена, придуманные МакНафтоном. Они удивительны, ибо какими бы странными ни были многие из них, все они кажутся удивительно подходящими для вселенной, которую он создал. Лавкрафт заметил о Дансени: «Его система оригинальных личных имён и географических названий с корнями, взятыми из классических, восточных и других источников, является чудом разносторонней изобретательности и поэтической проницательности»; и я не могу придумать лучшего описания для терминологии МакНафтона. Сифифор, Халцедор, Паридолия, Зефрин Фрейн, лорд Нефриниэль из Омфилиота — эти имена кажутся не столько выдуманными, сколько найденными в каком-то отдалённом уголке коллективного воображения, доступ к которому имел только МакНафтон. Они не являются продуктами каприза, но логически сформированы на основе языка, столь же строго подчиняющегося правилам грамматики и синтаксиса, как и сами классические языки.

Но за внешним блеском работ МакНафтона — сдержанной экзотичностью его языка, многочисленными отсылками к выдающимся предшественникам в этой области, яркой смесью секса, сатиры и болезненности скрываются непрекращающиеся размышления на самую неисчерпаемую тему человеческого воображения: смерть и та «неоткрытая страна», которая может находиться за её пределами.

И именно здесь МакНафтон обращается к извечному классику нашей области, Эдгару По, который знал о смерти больше, чем ему или кому-либо другому следовало знать о ней:

Свет гаснет — гаснет — погас!

И всё покрывается тьмой,

И с громом завеса точас

Опустилась — покров гробовой…

И, вставая, смятенно изрек

Бледнеющих ангелов рой,

Что трагедия шла — «Человек»,

В ней же Червь-победитель герой*.

Именно этот Червь — истинный герой «Трона из костей».

С. Т. Джоши

_______________________

* Эдгар По "Червь-Победитель". Перевод В. Рогова.

Также неоконченный брошенный перевод первого рассказа Рингард и Дендра Fra Giovannesi и Анастасии Шамрай, ссылка чтоб не потерялось

Перевод В. Спринский, Е. Миронова