Неправда, что жители Нью-Хейвена танцевали на улицах, когда услышали, что Папа Шиммельхорн исчез. Возможно, несколько предвзятых родителей действительно порадовались возможности вновь без опаски отправить своих дочерей работать на фабрике часов с кукушкой Генриха Людезинга, где Папа занимал должность мастера. Возможно, это событие незаметно отпраздновали его подчинённые-мужчины, которые никак не могли соперничать с мужественным обаянием его гигантского телосложения, ярко-голубых глаз и великолепной белой бороды. А некоторые священники воспользовались постигшей его судьбой в качестве темы для нравоучительных проповедей, в которых присутствовало нечто большее, чем намёк на ликование.
Всё остальное было просто злобными сплетнями. Многие скромные девицы проплакали всю ту ночь, пока не заснули. Многие энергичные соломенные вдовы запятнали слезами свои одинокие подушки. Но больше всех скорбел Генрих Людезинг, ибо он потерял близкого друга, замечательного ценного сотрудника и все свои надежды на получение Гран-при — золотой медали на предстоящей международной выставке часов в Берне. Дело в том, что Папа Шиммельхорн исчез всего через час после завершения самых великолепных в мире часов с кукушкой — инструмента такого совершенства и сложности, что даже директора «Патек Филипп» должны были позеленеть от зависти, только взглянув на них.
Папа Шиммельхорн исчез. Мама Шиммельхорн, впервые за более чем шестьдесят лет их супружеской жизни, исчезла вместе с ним. Исчезли и прекрасные часы с кукушкой. И, о чём мало кто знал в то время, исчез и Густав-Адольф.
Точная хронология событий до сих пор никогда не была опубликована, поскольку и наука, и журналистика относились к рассказам о Шиммельхорне с неподобающим легкомыслием. Поэтому необходимо начать с самого начала — а именно, с 12 мая, ровно в 23:58 по стандартному восточному времени.
В этот момент космический корабль «Вильвилькуз Снар Туль-Т’т» (что примерно можно перевести как «Прекрасная мадам мать-президент Вильвилу») завис в сорока милях над центром Нью-Хейвена. Мужчины экипажа драили палубы, обменивались друг с другом мелкими сплетнями и делали вид, что полируют медяшку. Мадам-капитан Грулу Ха, которой только что удалось сопоставить видимый сигнал с интеллектометра с координатами на экране карты, красивым басом отдавала приказания своим взволнованным подчинённым. А Папа Шиммельхорн, посреди всего хлама, добытого и нагромождённого в подвале мастерской, отcтупил на шаг, чтобы полюбоваться только что законченным шедевром.
Прямо над его неубранным верстаком висел аляповатый плакат, демонстрирующий обильные телеса леди, рекламируемой как мисс Пруденс Пилигрим, которая, одетая лишь в белую пуританскую шляпку, была звездой топлес-боттомлес заведения под названием «Рогатый Джо».
Папа Шиммельхорн отступил, сентиментальным взглядом посмотрел на плакат и указал на стоящие рядом идеальные часы с кукушкой.
— Смотри, Густав-Адольф! — воскликнул он. — Как сказал мне ф Женеве герр доктор Юнг, ф дер подсознании йа гений!
Устроившийся на верстаке Густав-Адольф положил свою большую полосатую лапу на розовую мышь с кошачьей мятой, которую он расчленял, с презрением посмотрел на суперчасы и пробурчал: «Мау!», свидетельствуя, что они несъедобны.
Не обращая внимания на эту критику, Папа Шиммельхорн любовался своим творением. Высота часов составляла четыре фута, а ширина — три. Их архитектура была выдержана в великой традиции часов с кукушкой в форме замка с пышным декором. Помимо большого центрального циферблата они были оснащены термометрами Фаренгейта и Цельсия, индикатором количества осадков, вечным календарём, двумя барометрами и устройством, одновременно показывающим фазы луны и наиболее вероятное время для ловли груниона*. Листья и усики обвивались вокруг их резного фасада и многочисленных стройных женских фигур, принявших крайне непринуждённые позы и с восхитительной откровенностью напоминавших мисс Пруденс Пилигрим в её рабочей одежде.
* Калифорнийская рыба, откладывающая икру на берегу во время высоких приливов.
— Как красифо! — вздохнул Папа Шиммельхорн. — Фнутри так много колёс, и камушкоф, и фсяких штуковин. Но ах! Уше почти тфенадцать часофф. Ну, Густав-Адольф, просто немношко подошди!
Пока он говорил, минутная стрелка сдвинулась на последнюю долю дюйма к часовой. Раздался щелчок. Большие дверцы распахнулись, являя взору целый хор кукушек.
Хор выскочил, прокуковал милым контрапунктом и снова исчез. Он повторил это представление двенадцать раз, умело варьируя тему, в сопровождении крошечного глокеншпиля*.
* Glockenspiel (нем.) — ударный музыкальный инструмент, имитирующий колокольный звон, выполненный в виде набора металлических пластинок, уложенных в определённом порядке на резонаторный корпус. Звук извлекается двумя молоточками.
Папа Шиммельхорн подмигнул Густаву-Адольфу.
— Унд теперь, — прошептал он, — начнётся дер самое интересное.
Хор исчез. С нежным «брр-р-т» внезапно открылись верхние дверцы. Там была представлена миниатюрная сельская сцена — нарисованный фон с лесами и заснеженными вершинами, и деревянный ворот над деревенским колодцем. Ручку держала пухленькая альпийская служанка. Осторожно, на цыпочках, выходя из-за колодца, к ней подкрадывался ухмыляющийся альпийский юноша.
Он подошёл на цыпочках, протянул руку и шутливо ущипнул девушку. Та взвизгнула, сделала несколько похабных движений задом и принялась яростно крутить ворот. И тогда гирьки, приводившие в действие совершенные часы с кукушкой, поднялись на несколько дюймов, подтягиваемые цепями.
— Как мило! — усмехнулся Папа Шиммельхорн. — Дер само-зафод происходит от кашдого ущипа. Это фечное тфишение, которое никто больше не изобрёл. Хороший сюрприз для бедного старого Хайнриха.
Он снял часы с кукушкой, перевёл стрелки на час назад и завернул их, вместе с гирьками, в старый тартановый банный халат.
— Но Хайнриху придётся подошдать ишшо один день, — довольно заметил он. — Куда вашнее, чтобы мы сегодня фечером показали Пруди ди маленьких леди на дер фасаде, которые похоши на неё.
Он улыбнулся про себя, представляя, какова будет реакция мисс Пилигрим на этот комплимент. Затем, на случай, если одного этого комплимента окажется недостаточно, Папа опустил в карман своего ярко-синего спортивного пиджака пакетик мармеладных драже. Наконец он подобрал остатки мышонка с кошачьей мятой и взвалил себе на плечо двадцатифунтового крепкого полосатого кота.
— Мы долшны быть тихими, как мышки, — предостерёг Папа, с сожалением глядя на свой «Стэнли Стимер туринг» 1922 года, окрашенный в британский гоночный зелёный, который он переделывал, чтобы оснастить его антигравитационным устройством. — Если мы попытаемся поехать, Мама мошет услышать. Она хорошая женшшина, Густав-Адольф, только со старыми предстафлениями.
Он был совершенно прав. Представления его супруги относительно него действительно были старыми, восходящими к шести долгим десятилетиям его ночных похождений. Она почувствовала, что он планирует какое-то новое окаянство, и подозрения были полностью подтверждены телефонным звонком от её подруги миссис Хундхаммер, жены пастора, которая услышала о мисс Пруденс от миссис Людезинг. Ровно в 00:06, когда за ним захлопнулась дверь подвала, она поднялась со своего кресла в гостиной, где сидела в ожидании.
Её жёсткое чёрное платье угрожающе заскрипело, она схватила свой чёрный зонт за рукоять и взвесила его.
— Ишшо одна голая танцофщица! — прошипела она. — Прямо как на дер Фсемирной фыстафке ф 1915 году! Дофольно. Йа полошу этому конец!
Пылая праведным негодованием, она покинула дом и, стараясь держаться в скрывающих её тенях, принялась выслеживать своего непутёвого супруга столь же искусно, как любой частный детектив.
В 00:09, в двадцати милях над землёй, мадам-капитан Грулу Ха всё ещё недоверчиво смотрела на экран интеллектометра, показывавший карту с принимаемым сигналом.
— Не могу поверить! — прорычала она, теребя прядь волос цвета арахисового масла, положенную ей по званию. — Шесть-ноль-ноль-четырнадцать по шкале Тил — никто никогда не видел столь могучего разума! — Она свирепо нахмурилась, глядя на молодую женщину у панели управления прибором. — Вы уверены, что нигде не ошиблись, лейтенант?
Молодая женщина вытащила из лабиринта переплетающихся проводов устройство, похожее на пластиковый крючок для пуговиц. Она коснулась своего единственного рыжего завитка, отдавая честь.
— Благоуханная мадам, — уважительно ответила она, — я несколько раз проверила всю резистивную сеть, и мы находимся на оптимальной высоте для измерений. Кроме того, это планета очень похожа на нашу, так что здесь нет никаких факторов Гвип, которые могли бы привнести помехи.
— Я знаю, — огрызнулась капитан. — Туземцы не могут быть никем иным, кроме как гуманоидами. Это лишь делает ситуацию ещё более странной. Разве ты не понимаешь, что самый высокий измеренный рейтинг на сегодняшний день — два-пять-пять-одиннадцать, и это было у нас дома?
— М-может быть, это какой-то странный мир, где доминируют мужчины, б-благоуханная мадам?
— Невозможно! Мы нашли только два, и их обитатели были дикарями, как и ожидалось. Нет, там внизу просто суперинтеллект, который действительно может решить нашу проблему. И вот это меня беспокоит. Они могут рассердиться на нас и принять ответные меры, и я не хочу думать об оружии, которое может у них оказаться. Нам просто нужно быстро зайти и быстро уйти. Я лишь надеюсь, что мы сможем поймать её на открытом месте, вот и всё.
Капитан решительно поправила свой бюстгальтер и полуфартук.
— Командир, посадочный сегмент готов?
— Готов и укомплектован, благоуханная мадам, — проворчала коренастая брюнетка, стоящая у большого открытого люка. — Мы перенесли ифк. Можем отстыковаться в любой момент.
— А выстреливаемая сеть?
— Взведена и готова, благоуханная мадам.
— Очень хорошо. Приготовиться к отстыковке!
Брюнетка встала по стойке смирно; она отдала честь, коснувшись тонкой косички, свисающей над её левым ухом и, резко повернувшись, забралась в люк.
Мгновенно всё пришло в движение. Младшие офицеры повторяли команду в переговорные устройства, мужчины экипажа, возбуждённо хихикая, суетились, выполняя приказы дюжей женщины-боцмана. Шестеро из них подтащили огромную круглую крышку, сделанную из того же непрозрачного жёлтого пластика, что и корпус корабля. Четверо других принесли предметы, напоминающие гигантские тюбики зубной пасты. Ещё двое стояли рядом с большим чайником, от которого шёл пар.
Боцман рявкнула. Парни, работавшие с пастой, выдавили коричневую вязкую субстанцию в жёлоб, проходящий вокруг выступающей части люка. Парни с крышкой прихлопнули её на место. Другая боцман громко досчитала до двадцати. Содержимое чайника было опорожнено в жёлоб над люком, запечатав его коричневой липкой массой и крышкой; и некоторое время было слышно, как бывшее содержимое чайника урчит и булькает в жёлобе
— Доложить! — рявкнула капитан.
— Люк запечатан, — ответила боцман.
— Посадочный сегмент, доложить!
— Сегмент отстыкован, — пропела командир.
Капитан на мгновение заколебалась. Затем пожала плечами.
— С таким же успехом можно быть убитым за уус, как за сарлиг, — пробормотала она. — Посадочный сегмент, вперёд!
Совершенно не подозревая, что она только что руководила операцией, которая вызвала бы полномасштабный невроз у любого земного конструктора космических кораблей, капитан направила сегмент вниз, к месту встречи.
Пока тот спускался, Папа Шиммельхорн продолжал свой беззаботный путь, даже не подозревая, что его разум действует как маяк для чужаков из космоса, или что Мама Шиммельхорн следует за ним не более чем в полуквартале позади. Поэтому он чувствовал себя в полном праве, чтобы поделиться с Густавом-Адольфом своим жизненным и любовным опытом.
— Итак, Густав-Адольф, — начал он, — ты хочешь знать, почему Пруди застафляет ди молодых хулиганофф платить, чтобы посмотреть на неё, унд потом идёт на сфидание с Папой Шиммельхорном?
Густав-Адольф, принюхиваясь в тёплом ночном воздухе к запахам соперника за забором, утвердительно зарычал.
— Фот это дух! — воскликнул Папа Шиммельхорн. — Только послюшай. Гофорю тебе, что ф фосемьдесят лет йа полон сил, унд не похош на бедного старого Хайнриха, у которого нет никакого стержня ф дер карандаше. Когда мне было тфенадцать…
Он подробно описал тот ранний эпизод из своей скороспелой юности. Затем, от блондинки к блондинке, от худенькой до пухленькой брюнетки, он проследовал через страстные волнения своей юности, через опыт подмастерья в молодости, к добротному, устойчивому мастерству, достигнутому в среднем возрасте.
К тому моменту, когда посадочный модуль достиг отметки в пятьдесят тысяч футов, Папа преодолел — как хронологически, так и по земле — более половины пути к мисс Пруденс и сейчас рассказывал о сочной рыжеволосой вдове, которая скрашивала ему несколько лет работы дворником в Женевском институте высшей физики, где впервые обнаружился его научный гений.
Когда модуль опустился до двадцати тысяч футов, он объяснял, как приключение с женским струнным квартетом полностью раскрыло весь цвет его мужественности в семьдесят лет дней его*.
* Псалтирь, псалом 89:10.
Пока сегмент спускался — десять тысяч футов, пять, одна, — а мощные шаги Папы уводили его всё глубже в квартал баров, магазинов для взрослых и сомнительных отелей, где несла свою ночную вахту мисс Пруденс, он тщательно инвентаризировал свои уже недавние триумфы.
Наконец, когда модуль завис всего в сотне футов над его головой, и не подозревая, что сзади к нему молчаливо и стремительно приближается его супруга, он остановился на тёмной парковке за заведением «Рогатый Джо».
Судно над ним бесшумно опустилось на пятьдесят футов, а Мама Шиммельхорн столь же тихо продвинулась на пятнадцать.
— О-хо-хо-хо! — усмехнулся он. — Густав-Адольф, йа дам тебе хороший софет. Чтобы сохранить пылкость, когда ты стар... — он игриво потянул кота за длинный полосатый хвост, — ты долшен продолшать гоняться за милыми маленькими кисками! Унд теперь мы...
— Унд что мы теперь? — требовательно вопросила Мама Шиммельхорн, когда острый кончик её зонта уткнулся ему в рёбра. — Ты думал, что снофа уйдёшь да? Чтобы не спать допоздна, и щупать ту танцофщицу без одешды, и учить майне Густава-Адольфа грязным фокусам? — Она снова несколько раз ткнула его кончиком зонта. — Прямо сейчас я беру тебя за ухо! Мы идём до...
Она не закончила. Сеть-ловушка из посадочного модуля беззвучно, упала и окутала их. Затем поднялась в воздух. Сегмент поглотил добычу.
В рубке управления «Вильвилькуз Снар Туль-Т’т» яркий сигнал на экране погас. Наступила внезапная тишина. Капитан и лейтенант опасливо переглянулись.
— Что ж, я... я думаю, это значит, что она в мешке, ха-ха. — В смехе капитана не звучало энтузиазма.
— Д-да, благоуханная мадам, бо-боюсь, что так, — дрожащим голосом ответила лейтенант. — Вы видели то, что видела я, п-прямо перед тем, как мы её поймали?.. На экране, я имею в виду.
— Эти загогулины?
— Они... они не выглядели как загогулины... во всяком случае, для меня. Они выглядели как обычные с-сигналы. Один из них был довольно высоким, даже по нашим меркам, — около двухсот сорока четырёх с чем-то. А другой... ну, я знаю, вы мне не поверите, поскольку это чужая планета, но он выглядел точь-в-точь как кошачий!
— Чепуха! — слишком громко заявила капитан. — Это были загогулины, вот и всё. А если и нет, то что с того? Надеюсь, вы не боитесь кошек... при том, что корабль набит ими не хуже магазина товаров для женатиков?
— К-конечно не боюсь, благоуханная мадам. Меня беспокоит тот сигнал, который был между ними. Он мог принадлежать чему угодно... может быть, какому-то ужасному, в-волосатому существу с огромными щ-щупальцами!
Капитан невольно вздрогнула — признак неженственной слабости, которая её разозлила.
— Чёрт возьми, лейтенант, — закричала она, — вы хотите довести команду до истерики? Наша проблема настолько серьёзна, что оправдывает любой риск. Кроме того, я принимаю все возможные меры предосторожности. Когда сеть раскроют, у нас будут наготове распылители. Так что заткнитесь — это приказ!
И она, топнув ногой, поспешила заняться сугубо военными деталями приёма.
О природе первого контакта с инопланетянами писали много и продолжают писать до сих пор. Всё это, конечно, смешно, — ибо в событии, которое произошло на самом деле, не было ничего более экстраординарного, чем Папа и Мама Шиммельхорн, Густав-Адольф, экипаж космического корабля «Вильвилькуз Снар Туль-Т’т» и поразительная гамма эмоций.
Хотя командир, ответственная за посадочный модуль, возвращалась в спешке, она не стала подвергать своё судно никаким некомфортным ускорениям — это невозможно, когда движущей силой являются ифк. Включая время, затраченное на приклеивание и распечатывание люка, прошло почти двадцать минут, прежде чем сеть была наконец выгружена на пол рубки управления.
На борту корабля нарастало напряжение. Мужчины дрожали и хныкали. Женщины, держа наготове распылители, угрюмо наблюдали за вновь открывшимся люком. Двенадцать мужчин и два боцмана с мрачным видом стояли рядом с ним.
— Сеть вышла! — послышался голос из люка, вслед за которым показалось основание сети.
— Пошевеливайтесь там! — крикнула капитан.
Подгоняемые боцманами, двенадцать мужчин схватили сеть — туго сплетённую, полужёсткую, похожую на растянутую ловушку для омаров. На мгновение она застыла, дрожа, трясясь и издавая леденящие кровь звуки.
— П-поставьте её вертикально! — приказала капитан.
Маленькие мужчины неохотно повиновались.
— П-приготовьтесь открыть!
Шесть мужчин дрожащими руками взялись за верёвку, прикреплённую к одной стороне сети-ловушки; остальные шесть схватили её противоположный конец.
Капитан стояла перед ними, бледная, но храбрая.
Как один человек, её офицеры взвели свои распылители и прицелились.
— Д-давайте! — крикнула она.
Издав синхронный отчаянный всхлип, члены экипажа потянули верёвку. Внезапно сеть-ловушка распалась. Две её стороны разошлись и упали. В комнате воцарилась ужасающая тишина...
Там, изрыгая огонь, стояла Мама Шиммельхорн. Её строгое чёрное платье было измято, а маленькая чёрная шляпка сплющена. Но она по-прежнему крепко сжимала в руке зонт. Мама была непоколебима.
Папа Шиммельхорн позади неё пребывал в ещё более печальном состоянии. Челюсть его безвольно отвисла. На изодранную бороду лилась кровь из многочисленных рваных ран, благодаря которым Густав-Адольф смог сохранить своё место у него на макушке. Прижимая халат и своё сокровище к груди, он, казалось, совершенно не замечал, что теперь его друг — уши прижаты, зубы оскалены, шерсть по всему телу встала дыбом — пользовался им как крепостным валом, с которого он бросал ужасающий кошачий вызов всем мирам.
Поражённая, с побелевшими лицами, инопланетная команда уставилась на Маму Шиммельхорн. Всего мгновение она смотрела на них в ответ. Затем, раздувая ноздри, шагнула вперёд и ударила кончиком зонта о палубу.
— Ишшо больше голых женшшин! — протрубила она.
Подняв своё оружие, Мама резко обернулась к Папе Шиммельхорну.
— Ах, тебе долшно быть стыдно! Для старого козла ф фосемьдесят с лишним лет одной за раз мошет быть недостаточно? Йа преподам урок с зонтиком...
Тут Мама увидела его лицо. Она остановилась на полуслове и ещё раз крайне внимательно окинула взглядом происходящее. Эти женщины определённо не были танцовщицами. Они больше походили на группу моющихся русских сержанток, написанную Ренуаром, но без пышности и с фрагментарной и слегка сюрреалистической неприязнью ко всем парикмахерам и швейной промышленности. Они держали в руках нечто похожее на мехи для камина с прикреплёнными кофейниками, которые нацеливали на неё. Позади них скопившиеся стайкой женоподобные маленькие мужчины в цветных платьицах выглядывали из-за их спин, пронзительно пищали и снова прятались.
Женщины громко выкрикивали комментарии на странном языке, который она не понимала, и поэтому проигнорировала их. Её разум быстро складывал два и два...
Особенно крупная командир обрела голос первой.
— П-посмотрите на неё! — выдохнула она. — На ней о-одежда!
— Ч-ч-чёрная одежда! — воскликнула другая.
— Полностью в чёрном! — закричала третья. — И все её волосы необрезанные!
Они заговорили все разом.
— Она... она, должно быть, как минимум мать-президент!
— К-как минимум!
— И мы... мы её похитили!
— Поймали в сеть, как будто она... она крет или что-то в этом роде!
— Посмотрите на неё!
Мама Шиммельхорн обработала полученные ею данные. Она добавила воспоминания о многих днях, проведённых в компании двоюродного племянника по имени Вилли Фледермаус, двенадцати лет от роду. Решение пришло моментально.
— Космонафты! — пробормотала она себе под нос. — Унд фсего лишь женшшины с мелкими сошками на подпефках, а не фосьминоги, как ф ди комиксах!
Её гнев разгорелся до белого каления. «Так что, мошет фы прачки с Чюпитера или Марса? — подумала она, подняв голову и приняв ещё более суровый вид, чем раньше. — Ну так смотрите у меня, даше со фсеми линзами и прочими фокусами, как ф том «Отчёте Кинзисоноф»*, фы не обманете Маму Шиммельхорн! Вилли мне фсё рассказал о...
* «Отчёты Кинси» — две монографии Альфреда Кинси о сексуальном поведении человека.
— Посмотрите на неё! — с благоговением произнесла крупная командир. — Она... она абсолютно царственна! Может быть, она мать-императрица или что-то в этом роде? Я имею в виду, с силами, управляющими жизнью и смертью и флотами боевых кораблей, как на Лудж IV?
— Она просто в ярости! — прошептала младший офицер. — О, благоуханная мадам... ч-что нам с ней делать?
До открытия сети худшие опасения капитана были связаны с огромным интеллектом её добычи, но она и представить себе не могла, что он сочетается с верховной политической властью. Теперь капитан разрывалась между рискованным завершением своей миссии, столь же неперспективным возвращением ужасной персоны на твёрдую землю и довольно смутно представляющимся ей каким-то насильственным актом, чтобы раз и навсегда избавить свой корабль от нежеланных гостей.
Она колебалась — и принимать решение ей пришлось в спешке. Как и все остальные, обладающая богатым воображением лейтенант за интеллектометром до сих пор глядела только на центральную женскую фигуру в этой картине. Но теперь, впервые, она по-настоящему рассмотрела Папу Шиммельхорна. Лейтенант вытаращила глаза.
— Посмотрите на эту штуку! — завизжала она. — Я... я так и знала! Волосатый монстр! Он... он пил кровь!
Раздался общий крик ужаса.
— Убейте его! — прохрипела лейтенант, пытаясь нацелить свой распылитель на Маму Шиммельхорн.
Волосатый монстр тупо уставился на неё. Густав-Адольф, спустившись на плечо, оскалил клыки и зашипел на всех. И Мама Шиммельхорн, мгновенно отреагировав, применила тактику, которую с большим успехом использовала против недружелюбных собак. Она подняла свой зонт и нажала на защёлку. Быстро работая им вперёд и назад, хлопая тканью перед собой, она неумолимо двинулась на врага.
— Бросьте сфой дер шкфиртер! — раздался её ужасный голос.
Офицеры поспешно отступили.
Поскуливая и всё ещё отчаянно пытаясь прицелиться, лейтенант оставалась на месте.
Для капитана это было слишком. Она прыгнула на неё, вырвала из рук распылитель и бросила его на пол.
— Дура! — заорала она. — Ты что, хочешь нас всех убить? Посмотри на её оружие — оно механическое!
Слово это вызвало испуганное эхо; несколько других распылителей с грохотом упали на пол.
Капитан повернулась к Маме Шиммельхорн. Она многократно поклонилась, пытаясь изобразить умиротворяющую улыбку. В сторону она сказала:
— Э-это существо с ней — у него нет ни-никаких щупалец, насколько я вижу. М-может быть, это вовсе не монстр — возможно, это просто огромный, аномальный мужчина. — Она вздрогнула. — О-он, вероятно, совсем ручной — это, наверное, просто её носильщик кошек, вот и всё…
Мама Шиммельхорн не улыбнулась в ответ. Она презрительно сложила большой зонт. Каким-то образом она поняла, что взяла верх, и теперь собиралась извлечь из этого максимум пользы. Из своей чёрной сумочки Мама достала свой слуховой аппарат, в котором обычно не нуждалась. Она поднесла его микрофон к губам и указала на пол.
— Мы едем обратно фниз! — властно объявила она. — Или я прямо сейчас фызыфаю дер Космический Патруль! — Затем, чтобы никто не упустил сути, она крепко схватила свою парасоль посередине и, направив её острый кончик к звёздам, начертила резкую вертикальную траекторию. — Уи-и-и-и-БУМ! — закричала она, издавая любимый ракетный звук Вилли Фледермауса. — БУМ! Бац-бац-бац — БУМ!
Начался хаос.
— Она… она использует коммуникатор! — завизжали несколько голосов одновременно.
— Она собирается вызвать свои боевые корабли! — закричали несколько других.
— Нас… нас уничтожат! — испуганно промычала огромная боцман.
Женщины бестолково заметались. Матросы, блея, слепо бегали взад-вперёд, спотыкаясь друг о друга и об офицеров.
Капитан упала на колени перед Мамой Шиммельхорн.
— О, пожалуйста, ваше великолепие! — взмолилась она. — Не вызывайте свой флот и… и не дайте нас всех дезинтегрировать. Мы не знали, что вы мать-императрица. Правда, не знали. Если бы мы знали, то никогда бы не похитили вас вот так — без ваших мужей и свиты! У нас бы даже мысли не возникло о таком…
Она продолжала тараторить. Шум утих. Затаив дыхание, её офицеры ждали реакции матери-императрицы. Боцманы как можно тише начали наводить порядок среди мужчин. А Мама Шиммельхорн, свирепо нахмурившись, чтобы скрыть своё удивление, пробормотала:
— Это что такое — на ди коленях унд гыр-гыр-гыр по-румынски? Мошет, фы думаете, что йа хочу купить пылесос, сделанный на Чупитере? Ну так йа не хочу. — Она снова указала на палубу. — Мы едем обратно фниз! Йа дам фам дер адрес!
— Сиятельная мадам! Мы отвезём вас обратно, если вы настаиваете — конечно, отвезём! — Капитан указала вниз, быстро закивала, и её лицо выразило крайнюю степень опустошения и отчаяния. — Но, пожалуйста, не заставляйте нас делать это, ваша соблазнительность. Мы очень нуждаемся в вашей помощи! Отчаянно нуждаемся… — Она указала вверх, широко раскрыв руки в восторженном приветствии. На мгновение капитан замерла в этой позе, затем быстро вернула лицу прежнее выражение безнадёжности и, в отчаянии указывая на съёжившихся членов экипажа, выдавила слезу.
Хотя Мама Шиммельхорн сразу всё поняла, она не смягчилась.
— Так у фас проблемы с ди маленькими мушшинами? — саркастически заметила она. — Что это — они убегают играть ф дер блошки*? Унд теперь, поскольку фы слишком большие и глюпые, чтобы это испрафить, фы похищаете меня, чтобы йа научила их дер дисциплине, не так ли? — Она снова постучала концом зонта по палубе. — Теперь йа еду домой!
* Настольная игра, где игроки стараются попасть картонными кружочками-блошками, отщелкиваемыми с помощью большего кружка, в стаканчик.
— Готовить ли нам посадочный сегмент, благоуханная мадам? — спросил унылый голос. — Для… для возвращения?
Капитан помедлила, казалось, ей было нелегко отдать этот приказ — но внезапно все мысли о приказах вылетели у неё из головы. Со стороны огромной окровавленной фигуры Папы Шиммельхорна раздался металлический щелчок. Он немедленно стал центром всеобщего внимания. Последовала секундная пауза. Затем, лишь немного приглушённая складками халата, по комнате разнеслась незамысловатая песня кукушечьего хора.
Всё ещё находясь в полуобмороке, Папа Шиммельхорн инстинктивно поступил так, как это делает любой мастер, когда обнаруживает, что правильное функционирование его шедевра затруднено посторонними предметами. Подняв часы одной огромной рукой, он стянул халат и дал ему упасть.
Мисс Пруди Пилгрим никогда не производила столь ошеломляющего эффекта. Зрители ахнули. Они стояли, как зачарованные, пока «вр-р-р» и щелчок не возвестили о повторном открытии дверцы. Затем снова ахнули, когда хор появился, пропел и вновь исчез.
Это повторилось ещё десять раз, и с каждым повторением удивление росло. Затем — «бррр-р-т» — верхние дверцы распахнулись, открывая пасторальную сцену.
Аудитория изо всех сил пыталась ахнуть, но не смогла.
Усмехаясь, альпийский юноша прокрался вокруг стены. Альпийская девица слегка повела бёдрами. Юноша протянул свою нетерпеливую руку и ущипнул…
И когда девица взвизгнула, затрясла бёдрами и яростно закрутила рукоятку ворота, персонал «Вильвилькуз Снар Туль-Т’т» просто обезумел. Покрасневшие члены экипажа визжали и закрывали глаза. Поражённые возгласы и восклицания наполнили воздух. Это был механизм! Этого не могло быть! Невозможно, невероятно — но вот он! Маленькая фигурка девушки — полностью одетая! Что это значит? Как? Почему? Что? Где?..
— Да это же зимдзигский обряд! — воскликнула капитан. — Должно быть, так. Вот почему мальчик её щиплет. Вот почему она прикрыта так похотливо! Мы не должны сдаваться!
Всё ещё стоя на коленях, она посмотрела на Маму Шиммельхорн так, как любой достаточно древний мексиканец посмотрел бы на мистера Кетцалькоатля, только что сошедшего с лодки. Она схватила длинную крепкую руку императрицы обеими ладонями и принялась её целовать. Офицеры, стоя на коленях вместе с ней, добавили хор своих собственных мольб.
Мама Шиммельхорн отдёрнула руку. Гнев её разгорелся с новой силой. Она приготовила все язвительные фразы, которые в прошлом использовала против наглых продавцов и соседок, чья нравственность вызывала подозрения.
Но у неё не было шанса их использовать.
Внезапное оживление часов разбудило Папу Шиммельхорна. Его разум вернулся в строй, столкнув Папу с ужасающим фактом похищения леди-рестлерами непревзойдённой свирепости и уродства. Это пробудило в нём огромное желание сбежать; затем, не найдя мгновенного способа удовлетворить его, он вспомнил об ожидающей его Пруденс Пилигрим.
Синтез двух столь мощных концепций был неудачен. Папа Шиммельхорн подался вперёд. Он дёрнул императрицу за рукав.
— Мама! — раздражённо потребовал он. — Мама, скаши сфоим ди леди-подругам, чтобы они отпустили меня! Это фажно. У меня сфидание с моей маленькой скромной кошечкой Пруди!
Его слушатели услышали громкий басовый голос, исходящий из тела, которое, несмотря на свои размеры, было явно мужским. Они увидели, как простой мужчина осмеливается наложить нечестивые руки на саму августейшую женскую особу. Капитан и её офицеры заворчали и сердито забормотали. Маленькие члены экипажа завизжали, как раненные кролики, тщетно пытаясь сбежать.
Реакция Мамы Шиммелхорн была менее явной, но не менее глубокой. Неожиданно припомнив, что её муж был оторван отнюдь не от невинных занятий, она вспомнила все те лиходейства, которые так метко символизировала мисс Пруденс.
Внезапно она поняла, что эти крупные женщины относились к ней с уважением, что свидетельствовало об их проницательности, хорошем воспитании и самых лучших намерениях. Несмотря на их странное одеяние или его отсутствие, она увидела, что они были ответственными и трезвыми гражданами. И когда боцманы приняли решительные и эффективные меры, она осознала, что какими бы ни были их проблемы с маленькими мужчинами, они не были дисциплинарными. Короче говоря, их образ жизни, похоже, имел немало положительных сторон.
Как только это дошло до неё, Папа Шиммельхорн снова потянул её за руку.
— Поторопись, Мама. Пошефелифайся!
Она резко обернулась.
— Фстафай! С этого момента помни, кто здесь главный — унд отфечай, когда тебя спрашифают, унд делай то, что тебе гофорят!
Она подчеркнула эти замечания своим зонтом. Затем, повернувшись к Папе спиной, осмотрела коленопреклонённых женщин и присмиревших маленьких мужчин. Широко улыбаясь, она указала вверх и несколько раз кивнула. Затем похлопала капитана по бритому затылку и сказала:
— Фсё ф порядке, дорогуша. Мама отпрафится с фами, но только ф этот раз!
Мадам-капитан Грулу Ха издала мощный крик чистой радости. Все офицеры вторили ей. Мужчины издали писк радостного волнения, покраснели и принялись возбуждённо сосать большие пальцы.
— О, спасибо, спасибо, ослепительная мадам! — вскричала капитан. — Спасибо, ваша гламурность! Вы не пожалеете, обещаю вам! Мы сделаем всё возможное, чтобы вам было удобно. Мои апартаменты невелики, но, может быть, если мы их приведём в порядок, они подойдут вам. И вас будут обслуживать старшие офицеры. И вы можете взять любого из наших мужей, даже самых милых, самых дорогих…
От Вилли Фледермауса Мама Шиммельхорн узнала кое-что о межпланетном протоколе. Властным жестом она приказала капитану замолчать и показала, что сначала желает что-то, на чём можно сидеть, а затем письменные принадлежности.
Капитан ударила себя в грудь.
— О, ваше сияние! Простите меня! Как я могла забыть? — Она ткнула ближайшего лейтенанта. — Ты — что тупишь? Вздумала валяться на коленях, уставившись, как влюблённый мужчина, и позволить матери-императрице вот так вот стоять? Тащи моё лучшее кресло. Живо!
Лейтенант вскочила. Несколько мгновений спустя вошёл отряд маленьких мужчин, нёсших кресло, а один из их товарищей, запыхавшись, подошёл с большим листом зеленоватого картона и тем, что походило на угольный карандаш.
Кресло выглядело так, как будто на его создателя повлиял дурной сон о пушистых колбасках, но Мама Шиммельхорн позволила усадить себя на него. Она взяла картон, приподняла его и нарисовала круг, от которого расходились лучи. Держа его так, чтобы все могли видеть, она с собственнической гордостью сказала:
— Дер Солнце.
— Дайр-шонсе, — повторили все её офицеры.
— Фы не очень гуд фыгофарифаете, — сказала Мама Шиммельхорн. — Но, мошет быть, ишшо научитесь. Теперь смотрите — я покашу планеты.
Быстро припоминая разговоры с Вилли, она набросала девять довольно круглых орбит, поставила на каждой пятнышко, чтобы обозначить соответствующую сферу, и, говоря очень чётко, принялась объявлять их названия по мере того, как доходила до каждой. Она поменяла местами Марс и Меркурий, полностью перепутала Плюдтон, Чупитер и Сатурн и поместила Трантор туда, где должен был находиться Нептун.
Это показалось ей немного глупым, но Вилли утверждал, что нечто подобное было вполне уместным, когда собирались добрые товарищи с разных планет, поэтому довела дело до конца. При этом одно обстоятельство вызвало её любопытство. Когда она дошла до третьей планеты от Солнца, все крупные женщины поклонились в унисон, напомнив ей обо всех выказанных ими прежде знаках почтения. Итак, закончив список, в порядке эксперимента Мама вернулась к ней. Она нарисовала маленькую орбиту и луну. Затем повторила:
— Земля.
— Сым-рря — Они снова поклонились.
После этого Мама указала на себя — и они поклонились ещё ниже, чем раньше.
Она начала размышлять. «Йа унд дер Земля — это что такое? Мошет, они думают, что йа кто-то другая, а не Мама Шиммельхорн? Почему они кланяются унд расшаркифаются — будто я ди императрица Шозефина!»
Внезапно её осенило. «А почему бы и нет? — подумала она. — Кто знает, ф чём дер разница? Только Папа — унд он здесь не в счёт».
Поджав губу, Мама посмотрела на схему. Решительно и жёстко она опустила свой правый большой палец на третье планетарное пятно.
— Это йа! — заявила она.
Лбы её слушательниц почти коснулись палубы.
«Ох, предстафить только!» — подумала Мама Шиммельхорн. Она была в восторге — не потому, что достигла полного взаимопонимания с представительницами инопланетной культуры, а потому, что теперь ей внезапно открылись все возможности этой ситуации. Вспомнив о власти, которой обладали такие относительно либеральные правители, как Иван Грозный, Калигула и Чингисхан, она одарила бедного Папу Шиммельхорна ледяным взглядом.
— Так, — пробормотала она, — ты фсе ишшо хочешь бегать за миленькими кисками? Теперь берегись! Йа отпрафлю тебя ф Сибирь. Йа скормлю тебя ди льфам ф дер зоопарке. Отрублю дер голофу!
На её лице появилось выражение макиавеллиевской хитрости. «Унд мне тоше надо быть начеку, — сказала она себе, — чтобы эти дер большие дефочки никогда не узнали, что йа фсего лишь йа, пребыфающая замушем за старым козлом, которому не сидится дома. Мама, ты долшна фести себя так, будто ты королефа Хишпании унд Пордугалии».
Она топнула ногой. Большие девочки посмотрели на неё.
— Хорошо, — сказала она, протягивая картонку и рисовальную палочку, — а теперь покашите мне, где фы шифёте.
Капитан осторожно отклеила слой с рисовальной доски. Затем тоже нарисовала солнце, орбиты и планетарные пятна.
Всего их было четырнадцать.
«Боше мой! — подумала Мама Шиммельхорн. — Другая зфезда — она даже дальше, чем Чупитер!» Поскольку её представление о звёздных расстояниях было довольно смутным, это не слишком её впечатлило.
Капитан указала на звезду.
— Яр’мьют, — с гордостью объявила она. — Яр’мьют. — Через мгновение, не заметив реакции, она повторила с некоторой тревогой. — Яр’мьют?
— Как глупо! — воскликнула Мама Шиммельхорн. — Не знать назфания собстфенного солнца! — Она сама указала на звезду. — Бетельгусь, — авторитетно заявила она.
Звезда не являлась Бетельгейзе. На самом деле это была маленькая красновато-оранжевая звезда, лежащая в совершенно противоположном направлении. Однако Бетельгейзе было единственным названием звезды, которое она могла вспомнить, и Мама подозревала, что оно подойдёт не хуже любого другого.
Большие девочки покорно повторили:
— Биттл-гурдзь.
— Так-то лучше, — одобрительно сказала Мама Шиммельхорн, и продолжила нумеровать все планеты, начиная с первой внутренней, заставляя их повторять за ней каждое число. Однако когда они дошли до девятой, её ученицы, с большим энтузиазмом и многочисленными замечаниями, указали её местом, откуда они родом.
Это открытие порадовало её.
— Фот фидите? — снисходительно сказала она. — Так просто! Теперь мы знаем о фас фсё — вы леди с Бетельгуся Дефять!
— Биттл-гурдзь Дьевяц! — радостно закричали леди.
— Прафильно, — но фы фсе рафно не фыгофарифаете. Мошет быть, фы недостаточно вумные, чтобы фыучить английский. Ладно, йа фсё рафно фыучу фаш йазык. Это легко, потому что йа шфейцарка.
Она замолчала. Капитан убрала вторую схему и с крайним смущением сделала жест, указывающий на желание рисовать. Мама Шиммельхорн милостиво дала её такое разрешение.
— Итак, маленькая Ефа, ты хочешь мне что-то сказать? Дафай.
Смелыми широкими мазками капитан набросала то, что казалось дольками мандарина с толстой сердцевиной. Она быстро провела линии, отрезающие верхнюю треть сердцевины и делящие каждую внешнюю дольку на три части. Затем добавила несколько волнистых линий, отдалённо напоминающих трапы и люки.
«Космический корабль, дер изнутри похоший на грейпфрут! — восхитилась Мама Шиммельхорн. — Если бы только это уфидел Вилли — ах, он бы не поферил!»
Капитан изобразила свои собственные покои на плане — одну очень большую каюту с фигурой, изображающей её саму, и примыкающую к ней каюту поменьше, населённую несколькими маленькими человечками. Она показала, как переезжает в менее просторное помещение.
И изобразила Маму Шиммельхорн, в комплекте с парасолей, поселившуюся в только что освобождённых покоях. Затем гордо указала, что новая жилица может взять себе любых маленьких человечков, которые окажутся поблизости.
— Ну вот! — прошептала она своим сёстрам-офицерам. — Во всяком случае, она увидит, что наше гостеприимство вполне цивилизованное.
Но Мама Шиммельхорн не заметила ничего подобного.
— Нелепо! — рявкнула она. — Ты думаешь, что остафляешь дер маленьких пискляфых челофечков, чтобы Мама укладыфала их спать и дафала им лекарстфа? Йа покашу фам, кто такая королефа!
Мама взяла рисовальную палочку. Она быстро вычеркнула всех маленьких человечков. Грубо, но безошибочно она изобразила Папу Шиммельхорна и Густава-Адольфа.
Послышались возгласы удивления — по поводу доброты императрицы, отказавшейся даже временно оставлять низших по статусу без мужьев, и её храбрости, чтобы разместить своего огромного волосатого слугу рядом с собой, а также своеобразных обычаев мира, где такие вещи были вполне обыденными.
Капитан многословно поблагодарила её.
— Конечно, ваш кот может занять мою комнату мужа, наисоблазнительнейшая мадам, — заявила она, — и ваш… ваш носитель кота тоже может там остаться. Думаю, вы способны его контролировать, если хоть кто-то вообще на такое способен. Кроме того, я собираюсь поместить туда своего милого маленького Туптупа*, чтобы он составил ему компанию и мог позвать на помо… — то есть чтобы был рядом на всякий случай...
Шум шагов и короткий булькающий крик сообщили им, что маленький джентльмен, о котором шла речь, был схвачен при попытке избежать своего нового назначения.
* Возможно, намёк на комедийного персонажа английского сериала Bootsie and Snudge, достопочтенного секретаря клуба, который заглушал своих оппонентов выкриками «Туп!» «Туп!», за что удостоился прозвища «Старина Туптуп».
— Туптуп на самом деле очень храбрый, — объяснила капитан. — Дома я позволяю ему одному гулять в темноте. Сначала он немного понервничает и, вероятно, будет поблёвывать, но потом, я уверена, они станут хорошими друзьями. А теперь… ну, есть ещё кое-что...
Она заколебалась, сильно покраснев.
— Гофори, — подбодрила её Мама Шиммельхорн. — Я замушняя женшшина.
Указав на Папу Шиммельхорна, Капитан дала понять, что по меркам приличий бетельгусцев брюки выглядят невыразимо непристойно. Она в общих чертах обрисовала последовательность действий, при которых рассматриваемая пара брюк сначала снималась, а затем заменялась приличным и благопристойным цветным платьем.
Мама Шиммельхорн хихикнула — идея ей понравилась. Она сделала соответствующие жесты в знак согласия.
Капитан пролаяла приказы. Здоровенные боцманы начали подбираться к своей добыче. Густав-Адольф покинул своё место, потрусил к Маме Шиммельхорн, запрыгнул к ней на колени и принялся мурлыкать.
А Папа Шиммельхорн, предупреждённый каким-то тайным инстинктом, тщетно пытался отстраниться и издавал отчаянные вызывающие звуки в свою бороду.
Боцманы остановились, ища одобрения у матери-императрицы.
Она улыбнулась им.
— Йа фелю ему сидеть смирно, — сказала она, — чтобы фы могли снять с него дер штаны унд надеть фместо них дер маленькую юбочку. Ах, он будет фыглядеть так мило!
Папа Шиммельхорн что-то бессвязно прорычал.
— И не спорь, — приказала она ему, жестом указывая на крупную командиру поблизости. — Теперь отдай часы миссис Слонихе, чтобы никто их не сломал, когда будут снимать штаны.
— Найн! НАЙН! Йа не отдам! — Он топал ногами и брызгал слюной; и боцманы, явно впечатлённые, начали отступать.
Мама Шиммельхорн подняла свой зонтик.
— Ты хочешь, чтобы йа стала жёсткой? Думкопф, лючше бы ты больше слюшал Вилли Фледермауса. Когда мы ф Риме, то поступаем, как римляне. Мы собираемся погостить у космических леди, которые считают меня королефой. Они бетельгуски.
Последнее слово проникло в сознание Папы Шиммельхорна, но он решил, что оно относится не к месту происхождения, а к какому-то инопланетному обычаю небывалой причудливости и варварства. Он сглотнул по-жабьи и покорно позволил командиру забрать часы с кукушкой.
После этого, как только боцманы разгадали тайну земной застёжки-молнии, церемония пошла гладко. Было много восклицаний удивления и изумления при виде открывшегося зрелища, и много криков смешанного разочарования и облегчения, когда вмешалась мать-императрица, позволив ему оставить трусы.
Они сняли с него спортивную куртку и рубашку, носки и ботинки. Затем его измерили. Прибежала дюжина маленьких человечков с яркими рулонами ткани, которые они с боязливым щебетом прикладывали к нему, чтобы их оценила Мама Шиммельхорн. Она внимательно рассмотрела каждый образец ткани, размышляя вслух, подходит ли ему такое и одобрит ли это мисс Пруденс. Наконец она выбрала кричаще-розовый вариант с ядовито-жёлтыми оборками и окантовкой. Ткань была расстелена на палубе. Маленькие человечки радостно пищали и ползали вокруг неё, орудуя ножницами и клеем. В мгновение ока платье было готово, и двое боцманов натянули его через безвольную голову Папы Шиммельхорна.
Все выглядели довольными, высказав множество комментариев по поводу улучшения его внешнего вида. Затем капитан весело отдала новое приказание, и кресло с Мамой Шиммельхорн, Густавом-Адольфом и всем прочим подняли на широкие плечи полдюжины офицеров. Трое маленьких человечков с носовыми флейтами заняли позиции впереди неё, непосредственно предшествуя гордой командире, несущей часы с кукушкой. Папу Шиммельхорна, окружённого телохранителями, подтолкнули в строй. Капитан дала сигнал. Носовые флейты заиграли весёлую, хотя и слегка хриплую мелодию. И мать-императрицу с триумфом понесли в её новые покои.
Чистый интеллект не обязательно определяет скорость, с которой организм приспосабливается к окружающей среде. Папа Шиммельхорн, обладавший разумом, в несколько раз более мощным, чем любой из ранее измеренных в известной вселенной, не предпринимал никаких добровольных действий по адаптации в первые часы пребывания на борту корабля. Мама Шиммельхорн, занимавшая гораздо более низкую позицию на этой шкале, сразу же принялась строить планы, как заставить окружающую среду приспособиться к ней. Но Густав-Адольф, показатель интеллекта которого был всего лишь закорючкой, быстро осмотрелся вокруг, немного поворчал и устроился, как рыба в воде.
Он сопровождал свою хозяйку в капитанскую каюту, где стояла чудовищная многослойная кровать, масса мохнатой колбасовидной мебели тошнотворных цветов, и несколько плохо раскрашенных плакатов с маленькими человечками. Выразив своё немедленное неодобрение местными запахами, Густав-Адольф решил осмотреться. Он мяукнул у двери, ведущей в прихожую, и не удивился, когда она автоматически открылась.
Перед ним предстала гораздо меньшая каюта, всю обстановку которой составляли пять крошечных коек и огромный портрет капитана. Четыре койки были сдвинуты вместе, образуя единое ложе у стены, и на нём, обхватив голову руками и жалобно постанывая, сидел Папа Шиммельхорн в своём новеньком платье. Пятая койка находилась в самом дальнем от неё углу. Там съёжился привязанный к ней за ногу и явно пребывающий в состоянии полного ужаса маленький человечек, чья внешность мгновенно напомнила Густаву-Адольфу о мышах. Шерсть у него встала дыбом. Выгнув спину, он начал наступать. Маленький человечек попытался укрыться под кроватью. Густав-Адольф остановился и оглянулся через плечо, чтобы увидеть, не присоединится ли к этой забаве Папа Шиммельхорн. Он подождал минуту. Затем, разочарованный безразличием своего друга, а также отсутствием смекалки у своей жертвы, с отвращением проигнорировал её. Высоко подняв хвост, Густав-Адольф подошёл ко второй двери, мяукнул на неё и вышел в коридор.
Через некоторое время он осознал, что является далеко не единственным котом на борту, и последовал за запахом, который обещал кошачьи драки и веселье. И тут его ноздри уловили аромат, который хоть и был на удивление анемичным, но мог исходить только от другого кота. Он прижал уши, распушил хвост и принял свою лучшую позу голодного тигра.
— Мам-ам-ам-блёрк! — прорычал он. — Бла-а-роу-оу-у-у-У-У-У-РОУ! — что на кошачьем означало: «Ах ты грязный бродяга! Я вышибу тебе мозги! Разорву тебя в клочья!
Он рванулся из-за угла — прямо в гущу восьми или дюжины крошечных котов, собравшихся вокруг ниши в стене. Шипя и плюясь, они взлетели вертикально, затем упали на палубу, после чего, жалобно мяукая, все, кроме двух, сбежали. Оставшаяся же несчастная парочка — жёлтый и тощий чёрно-белый — оказалась в ловушке, зажатая в нише массивной тушей Густава-Адольфа.
Он с удивлением оглядел их.
— Ха! — недовольно прорычал он. — Шпана м’лолетняя! Детки себя кр’тыми вообразили! Ах вы маменькины сынки! — Он оскалил свои дюймовые клыки. — Х’тите подрацца?
Ни один из «маменькиных сынков» не соблазнился этим предложением.
— Мяу-мяу-мяу-мяу! — затараторил жёлтый. — Н-н-не смей меня трогать. Просто н-не смей!
Густав-Адольф бросился в атаку. Пара быстрых ударов по морде отправила жёлтого кота кувырком. Когти, похожие на грабли, вытащили чёрно-белого из ниши, подбросили его на фут в воздух и с грохотом уронили. Визжа, оба скрылись в коридоре.
Он объявил им вдогонку дисциплинарное взыскание, отряхнулся и обследовал нишу. В ней стояла мелкая тарелка, наполненная жидкой креветочной кашей, которую, по-видимому, лакали «маменькины сынки». Он наморщил нос, посчитав это неподходящей диетой для полнокровного кота-самца, и огляделся.
Перед собой он увидел выступающий из стены рычаг. Чутьё подсказало ему, что это имеет какое-то отношение к его собственному виду, поэтому он в качестве эксперимента нажал на него лапой. Тут же выдвинулся большой лоток, полный хорошего чистого песка; и Густав-Адольф, вспомнив о забытых делах, благодарно залез в него. Через некоторое время, наполнив свою ямку и выкинув половину песка на пол, он снова выбрался. «Что ещё они придумают?» — восхищённо подумал он.
Ответом на мысль было урчание. Он обернулся. К нему приближалась самая большая кошка, которую он когда-либо видел, несущая пухлую мёртвую мышь с видом крайнего высокомерия. Она была черепахового окраса, а Густав-Адольф всегда испытывал особую слабость к черепаховым; он оглядел её так же, как его хозяин оглядел бы длинноногую хористку. К тому же вид мыши пробудил его аппетит. Ухмыляясь, он подошёл к ней боком.
Кошка-дама, чьё имя на бетельгусском означало Лапочка, была любимицей капитана и главной заводилой везде, куда бы ни пошла. Она быстро взглянула на него, решила, что этот парень определённо нуждается в том, чтобы с него сбили спесь, осторожно положила мышь на палубу и нанесла удар.
Густав-Адольф был застигнут врасплох. Он пошатнулся, в ушах зазвенело; а Лапочка, которой никогда не требовалось больше одного удара, чтобы покончить с любым котом, спокойно потянулась за своей мышью.
Это была стратегическая ошибка. Густав-Адольф собрал все свои силы.
В тот же миг они с Лапочкой устроили традиционную кошачью драку, покатившись колесом, в ходе которой во все стороны полетели шерсть, когти, зубы и пронзительные вопли. Для неё это был новый опыт. Какой бы крепкой она ни была, Лапочка не родилась на борту норвежского торгового судна и не обучалась боевым искусствам у береговых котов Глазго и Марселя, а также у портовых крыс Порт-Саида.
Через несколько мгновений Густав-Адольф уложил её, потрёпанную, лишившуюся нескольких клочков шкуры и с порванным ухом.
— Скажи: «Дядя!» — прорычал он набитой шерстью пастью, и переставил свои задние лапы с выпущенными когтями ей на живот.
— Дя-дя, — эхом откликнулась возмущённая Лапочка.
Глядя на неё, он ослабил хватку и положил собственническую лапу на её мышь.
— Без обид, детка, — галантно сказал ей Густав-Адольф.
Он прикончил мышь, а Лапочка молча смотрела, пока не исчез последний лакомый кусочек. Постепенно в ней пробудилась глубокая родовая память; странно нежное выражение наполнило её жёлтые глаза. Пока он умывался после обеда, она начала мурлыкать; и когда Густав-Адольф встал и потянулся, она промурлыкала:
— Ой, какой ты большой и сильный! Я думаю, ты потрясающий!
— Ещё бы, — самодовольно сказал Густав-Адольф. — Вот поч’му я могу накидать хошь кому одной левой. — Он отвернулся. — Веди себя хорошо, — крикнул он, удаляясь гордым шагом, — и может быть, я к тебе всё ж таки подкачу.
Остаток его дня прошёл столь же успешно, как и начало. Он напал на несколько групп крошечных котов и разогнал их, встретил и победил ещё трёх самок, почти таких же больших, как Лапочка, и поймал ещё двух мышей, которых тут же сожрал. Чувствуя сытость и комфорт, он направился обратно в покои капитана.
В прихожей Папа Шиммельхорн не сдвинулся с места, сидя на краю составленных рядом коек. На табурете перед ним стояла миска с той самой кашей, от которой Густав-Адольф так презрительно отказался, и он смотрел на неё с тупой тошнотой, хотя Туптуп в другом конце комнаты жадно глотал свою порцию.
Сердце Густава-Адольфа сжалось. Запрыгнув на колени к своему хозяину, он хрипло сказал:
— Послушай, дружище, в этом месте полно мышей. Славных, толстеньких! Хочешь, я поймаю тебе одну?
Но Папа Шиммельхорн, услышавший лишь несколько мяуканий, не принял его предложения. Он продолжал смотреть на кашу, и вскоре одинокая слеза упала в неё с жалким креветочным всплеском.
Хотя эти события должны были иметь далеко идущие и глубокие последствия, в то время они казались важными только Густаву-Адольфу и тому кошачьему микрокосму, в котором он оказался. Папа Шиммельхорн не воспользовался его примером — он и бетельгусские женщины продолжали смотреть друг на друга со страхом и отвращением. Его диета улучшилась, но только потому, что мать-императрица, сжалившись над его несчастьем, иногда посылала ему объедки и остатки от сытных мясных блюд, которые украшали её стол. А его скука иногда скрашивалась разговорами, но только потому, что Туптуп, наконец осознав невозможность побега, принялся обучать его простому диалекту, на котором говорили бетельгусские мужчины.
Взгляды Туптупа сильно отличалась от взглядов его соседа по комнате. Даже после того, как он поборол свой первоначальный страх до такой степени, что смог удержать в себе обед, их общение не обходилось без напряжённых моментов, и один из них произошёл, когда корабль находился в пути чуть больше трёх недель.
В течение нескольких часов Туптуп был не в духе. Он потратил несколько минут на обучение Папы Шиммельхорна игре под названием йуф, бетельгусской версии крестиков-ноликов, и Папа Шиммельхорн, совершенно рассеянно, обыграл его полсотни раз подряд. Затем, в дополнение к этому оскорблению, он стал приставать к нему с глупыми вопросами о корабле и о том, как он работает. Туптуп раздражённо сказал ему, что, ради всего святого, это ифк тянут его туда-сюда, как всем известно; и нет, это не машины, потому что они растут в горшках и всё время вроде как дрожат; и вообще ему не хочется говорить о таких скучных старых вещах, в то время как он раздумывал о своём восхитительном платье, и как ужасный второй муж этого нового командира позеленеет от зависти, увидев его.
Папа Шиммельхорн уже ни в коей мере не был таким храбрым, как прежде. Его щёки осунулись, в глазах застыло унылое и дезориентированное выражение. Тем не менее он не мог оставить такие замечания без ответа.
— Йуноша, — сказал он, глядя на Туптупа с новым выражением ужаса на лице, — что эти ди большие бабы-громилы сделали с тобой? Фы не мушшины; фы просто маленькие черфячки.
Туптуп отшатнулся в шоке.
— Ах! — воскликнул он. — Какие ужасные вещи вы говорите. Я никогда, никогда больше не буду с вами разговаривать!
И в течение долгого времени он сидел, теребя кончики волос своей стрижки под горшочек, изящно ковыряя в носу и пытаясь придумать что-то, чтобы поставить это… это противоестественное существо на надлежащее место.
Наконец ему пришла в голову некая идея, и он обдумал её с едва сдерживаемым торжествующим хихиканьем. Прихорашиваясь, он снова посмотрел на Папу Шиммельхорна.
— Я из магазина мадам Ипилу, — фыркнул он. — Полагаю, вы откуда-то из тех дешёвых универмагов, где продают всякую всячину?
Папа Шиммельхорн болезненно нахмурился.
— Что ты имеешь ф фиду? — спросил он. — Йа никогда не работал ф универмаге. И что это за мадам Как-дер-её-там? Она из фесёлого дома, полного непослушных дефочек?
— Мадам Ипилу, — сообщил ему Туптуп с усмешкой превосходства, — это просто наш самый дорогой и эксклюзивный магазин мужей, вот и всё. И я стоил дороже, чем любой другой, которого они когда-либо продавали, за исключением нескольких для таких людей, как мать-президент. Милая мадам Ипилу сама мне это сказала. — Он увидел, что Папа Шиммельхорн смотрит на него, открыв рот. — Она такая умная торговец и такая изысканная. Но, полагаю, вам этого никогда не понять, поскольку вы не настоящий, истинный муж, а просто бедное старьё с распродажи, годное лишь для переноски кошек.
Папа Шиммельхорн проигнорировал комплимент.
— Ты — ты хочешь сказать, — ахнул он, — что эти бетель-гуси продают мушчин, как… как маленьких пуделей?
— Вот! — жеманно сказал Туптуп. — Я знал, что вы не поймёте. Нас отнюдь не продают, как пуделей — уже нет. По-настоящему шикарный магазин мужей, такой как у мадам Ипилу, обслуживает весьма благородную публику. Мы приходим туда, когда нам исполняется четыре года, и живём в милых маленьких комнатах с проволочной сеткой в глубине дома, конечно, за исключением тех случаев, когда нас всех связывают вместе для прогулок или чтобы отвести в школу. Понимаете... — он немного покраснел, — они должны иметь гарантию, что ни один из нас никогда не был, ну... обласкан. Вы просто не представляете, как это мило. Магазин мужей высокого класса — это настоящий дом вдали от дома. Об этом есть очень милая песенка.
Он напел пару тактов:
Я хотел бы вернуться в витрину
Магазина мадам Ипилу с пареньками.
Я был нежен и чист,
И почти беспечален…
О, вернуться б туда, со своими игрушками.
Пропев последнюю строчку, Туптуп даже всхлипнул. Затем, вздохнув, он резко спросил:
— Вас переделали?
Этот вопрос заставил Папу Шиммельхорна вздрогнуть.
— Меня что? — вскричал он.
— Переделали, — печально сказал Туптуп. — Ну, вы знаете. Я иногда жалею, что не переделали меня. Все говорят, что это почти не больно, и после этого они вас никогда не беспокоят, и, ну, вы вроде как просто домашний любимец, и тогда им приходится вас оставить и просто содержать. Они не могут просто обменять вас или что-то в этом роде. — Он снова вздохнул. — Как говорится — брак есть нечто большее, чем просто получение комплиментов и ношение красивой одежды.
Внезапно Папа Шиммельхорн вспомнил, с каким восторженным энтузиазмом его жена восприняла нравы этого странного общества. Его охватил холодный ужас.
— Й-йуноша, — прохрипел он, — это протифозаконнно! Полиция такого не допустит! — В его голове возникла ужасная картина, как он сам, толстый, вялый, ленивый, нелепо мурлычет у камина. — Ты хочешь сказать, что на Бетельгусе Мама мошет отфезти меня, как кота, к фетеринару, унд… унд?..
— При чём тут полиция, глупыш? Разумеется, она не повезёт вас к ветеринару. Она отвела бы вас к доктору, и там будут медсёстры, чтобы вас держать, естественно. Но я не думаю, что она вообще будет себя этим утруждать. — Туптуп усмехнулся. — Даже если вы очень вежливо попросите.
Инстинкт кричал Папе Шиммельхорну, чтобы тот ворвался в портал покоев матери-императрицы, пал ниц в смиренной мольбе и умолял, чтобы она никогда, никогда, никогда не допустила такого ужасного события. Он выпрямился так резко, что Туптуп с визгом бросился к двери. Но, к счастью, инстинкт столкнулся с холодно-аналитическим аспектом его рассудка, который столь же громко вопил о том, что Мама Шиммельхорн была опьянена властью, и такой поступок, напомнив ей обо всём его греховном прошлом, мог бы привести к катастрофическим последствиям.
Он снова опустился на стул; и вскоре Туптуп боязливо заглянул в каюту и воскликнул:
— Боже мой! Что заставило вас так себя вести? Любой подумал бы, что вы не хотите, чтобы вас переделали.
Папа Шиммельхорн вздрогнул.
— Чепуха! — хрипло солгал он. — Фсю, фсю сфою шизнь я хотел, чтобы никаких больше забот, только щастье. Я просто испугался, что они отфезут меня к дер фетеринару, к-как на Земле. Ах, ты бы фидел, что слючилось с бедным Хайнрихом Людезингом...
И он принялся красочно описывать чрезвычайно ужасный и совершенно вымышленный эпизод, которому он приписал вполне реальный недуг своего работодателя.
Туптуп был потрясён.
— Бедное, бедное вы создание! — воскликнул он. — Боже, как я рад, что мы цивилизованные люди. Может быть, мы сможем устроить это, пока вы здесь! Я спрошу капитана, когда мы... — он мило покраснел, — когда мы будем в постели. Тогда она сможет поговорить об этом с твоей матушкой-императрицей. — Он надулся. — Но вам придётся быть со мной вежливым, вежливее, чем вы были, иначе я не буду ничего делать.
Подавляя тошноту, Папа Шиммельхорн поблагодарил его за заботу. Он позволил себе проиграть партию в йуф. Затем он деликатно отметил, что, возможно, опасно даже поднимать этот вопрос — ведь мать-императрица с её несомненной силой характера вполне могла решить изменить бетельгусские обычаи, вместо того чтобы подчиниться им. Это снова повергло Туптупа в ужас, и пришлось проиграть ещё две партии, чтобы его успокоить. Затем, со змеиным коварством, Папа Шиммельхорн увёл разговор от столь болезненных тем к бесконечно более насущной: как именно функционирует «Вильвилькуз Снар Туль-Т’т»?
Понемногу он вытягивал скудный запас информации, которым располагал Туптуп. Он узнал, что ифк появились из того, что Вилли Фледермаус назвал бы поясом астероидов вокруг Бетельгуся, что есть одна девочка-ифк, которая направлена вроде как туда, куда движется корабль, и несколько мальчиков-ифк в огромных горшках, которые, изо всех сил стараясь добраться до неё, тащат его за собой.
Краснея, Туптуп добавил, что мальчики-ифк абсолютно бесстыдны, гоняясь за девочкой-ифк таким образом — хуже даже, чем второй муж этой ужасной новой командиры. И именно поэтому об ифк заботится Лали, которая является умственно отсталой, и маленький человек по имени Пукпук, которого он просто терпеть не может.
— Вы бы видели их вместе, — жеманно улыбнулся он. — Она выглядит просто отвратительно — уродливое, глупое создание. Она так и не выросла по-настоящему, поэтому ей не разрешают стричь волосы, носить униформу, или что-то ещё. А что касается Пукпука — так вот! Он весь такой ифкий — так мы называем людей, которые глупые и ни на что не годятся. Он какой-то женоподобный... — Туптуп неприлично хихикнул, — весь такой толстый и грубый, с большими, выпуклыми мускулами…
Папа Шиммельхорн дипломатично согласился, что команда ифк-отделения кажется крайне подозрительной. Он задал ещё несколько вопросов о том, как управляются ифк, но быстро обнаружив, что вычерпал всю информацию до дна, мудро потратил полчаса, расспрашивая Туптупа о магазине мужей, намекая, что сам отдал бы всё за его преимущества, и вообще ведя себя недостойно, совсем не в манере Папы Шиммельхорна. Результат его раболепия был, по крайней мере, отрадным, ибо Туптуп, когда он наконец ушёл, чтобы присоединиться к своим товарищам на вечерней трапезе, чувствовал своё превосходство над огромным соседом по комнате и поэтому был преисполнен благожелательности по отношению к нему.
После его ухода Папа Шиммельхорн около часа сидел неподвижно, обхватив голову руками и тяжело вздыхая. Однако за тамбурами его уныния разум Папы работал с беспрецедентной скоростью, вынашивая план. К тому времени, когда настало время ему встать, взять Густава-Адольфа и явиться в апартаменты матери-императрицы за тем, что она пренебрежительно называла «дер пакет для собачки», этот план был практически завершён. Он решил проникнуть в ифк-отделение, захватить над ним контроль, изолировать его от остальной части «Вильвилькуз Снар Туль-Т’т» и, эквивалентом полевого галопа ифк, направиться прямо обратно на Землю.
Пока Густав-Адольф, наслаждающийся всеми свалившимися на него привилегиями, пировал в императорском присутствии, Папа терпеливо ждал в прихожей. Когда ему вручили баузер-бэг*, который на самом деле состоял из огромной накрытой тарелки и миски ароматного супа, он принял его с благодарностью и смирением, и наконец, возвращая посуду, сначала сделал матери-императрице комплимент по поводу качества и количества блюд, а затем сравнил их в невыгодном свете с её собственной стряпнёй на Земле, стараясь говорить так же пылко и искренне, как если бы обращался к мисс Пруденс Пилигрим.
* Баузер-бэг (bowser-bag) — пакет, предоставляемый посетителю ресторана, в который можно положить остатки еды, чтобы отнести домой собаке или другому домашнему животному.
Мама Шиммельхорн подозрительно посмотрела на него. Мотивы, побудившие её запустить программу продовольственной помощи, были не только гуманитарными. За свою первую неделю на борту она в достаточной степени выучила бетельгусский, чтобы понимать больших девочек, когда они объясняли своё отчаянное положение, в котором оказались перед её похищением, и ей потребовалось всего несколько минут, чтобы понять, что из этого следует. Всё было просто. В течние почти пяти лет на Бетельгусе Девять не было зачато ни одного ребёнка — не только детей, но даже котят. Маленькие мужчины и маленькие коты-самцы внезапно стали бесплодными; и ни цивилизация соседней восьмой планеты, ни прочие из нескольких других систем, с которыми они контактировали, не оказали им ни малейшей помощи. Отсюда и поиск суперинтеллекта. Мама Шиммельхорн сразу поняла, что разум, который они измеряли, был не её, что она определённо не способна найти решение проблемы, и что её статус, если не её личность, окажется под угрозой, если она потерпит неудачу. Она также поняла, что если произойдёт самое худшее, научный гений супруга вполне может стать её секретным оружием.
«С этого момента йа не буду рискофать, — сказала она себе. — Йа буду кормить тебя, как дома, чтобы дер подсознание работало, когда йа отдаю приказы — но не скашу гофорить тебе, почему, а то, мошет быть, ты снофа станешь зазанфаться слишком сильно!»
И она выдала строгие инструкции, чтобы всё, что касается её котоносца, было строжайше засекречено.
«Итак, что ше это такое? — подумала она. — Ты никогда не гофорил ничего хорошего о моей готофке. Думаешь, от этого пакет с объедками окашется побольше?
Но она не позволила своему цинизму проявиться. Отчасти, чтобы произвести впечатление на собравшихся вокруг трона бетельгусских офицеров она посмотрела на него сверху вниз.
— Штанд смирррно! — рявкнула она. — Жифот втянуть, унд пятки фместе, как ф дер армии!... Ха! Фот так лючше. Йа научу тебя, как обращаться с дер Мамой-Императрицей! Так ф чём дер проблема?
Папа Шиммельхорн угодничал так умно, как только это возможно для человека, стоящего по стойке смирно. Он подтвердил свои предыдущие комплименты. Но, сказал он ей, на Земле ему постоянно приходилось вести активную жизнь. Он всегда работал полный рабочий день, и даже в свободное время обычно был занят в своём подвале.
— Когда ты не гоняешься за маленькими кошечками! — фыркнула Мама Шиммельхорн, но про себя вынуждена была признать основную правоту его утверждений.
Однако здесь, на корабле, уныло продолжал он, ему приходится сидеть без дела. Всё, что он мог делать, это сидеть с Густавом-Адольфом, слушать Туптупа и играть в скучную игру йуф.
— Гофорю тебе, Мама... — воскликнул он.
— Разгофарифая со мной, ты долшен назыфать меня «фаше феличество»!
— Мама, фаше феличество, я гофорю тебе, што не могу жыть, ничего не делая! Фсё, чего я хочу, это маленькая работа, чтобы скоротать фремя — пусть даше такая, которую больше никто не хочет делать. — Его тон стал совершенно душераздирающим. — Иначе мой мозг размягчится. Скоро я стану как Туптуп, и даше хуше, чем Густаф-Адольф.
Глаза Мамы Шиммельхорн сузились. Она не думала, что может произойти нечто подобное. Тем не менее она не хотела рисковать деактивацией своего секретного оружия.
— Йа подумаю об этом, — ответила она властно. — Спрошу больших леди, есть ли у них есть работа, мошет быть, для уборщика. А теперь... — она указала на дверь, — фон отсюда!
Затем, когда её муж поспешил повиноваться, Мама резко приказала:
— Подошди!
Она сказала несколько слов на бетельгусском капитану, которая тронула свою чёлку цвета арахисового масла и поспешно удалилась, чтобы через несколько мгновений вернуться с мышонком с кошачьей мятой для Густава-Адольфа.
— Кошачья мята ф дер кармане пальто — это слишком, — заявила она. — Фсе кошки на корабле «Мяу, мяу, мяу» целыми ночами напролёт, так что я не могу спать! Лутше фозьми унд отдай это Густаву-Адольфу, мошет быть, он её съест.
Папа Шиммельхорн смиренно принял мышонка, спрятал в маленький карман своего платья и церемонно удалился. Он обнаружил, что Туптуп ждёт его с пикантными сплетнями об ужасном втором муже нового командира, и играл с ним в йуф до самого отбоя, снова позволяя ему выигрывать почти в каждой партии. Затем он удалился, чтобы беспокойно ворочаться и видеть ужасные сны о том, как его везут в корзине к ветеринару. Поскольку двери были закрыты, и Густав-Адольф ночевал на подушке рядом с матерью-императрицей, мышь с кошачьей мятой не привлекла внимания непрошеных гостей, но когда два боцмана грубо разбудили его рано утром, он всё ещё был сонным, с покрасневшими глазами, и потребовалось несколько мучительных мгновений, чтобы понять, что его сны не стали ужасной реальностью. Мать-императрица, как сообщили ему, в своей доброте поговорила с капитаном, и та, чтобы угодить ей, отдала приказ о назначение его на ежедневную уборку в ифк-отделении, куда они его сейчас проводят.
Боцманы ждали, пока он натянет платье. Они вручили ему швабру, ведро и метлу. Пока Туптуп щебетал, спрашивая его, что он сделал, чтобы заслужить такое наказание, у него хватило присутствия духа, чтобы скрыть свой восторг убедительными отчаянными стонами. Они повели его прочь; и пока он шёл по коридору, Густав-Адольф, привлечённый запахом кошачьей мяты, громко мяукнул и присоединился к нему.
Ифк-отделение помещалось в самом нижнем сегменте центральной части грейпфрута, а восемь самцов-ифк, которые тянули корабль, занимали восемь огромных железных горшков, установленных по кругу в центре и надёжно прикрученных к полу. Воздух был наполнен странным напряжением и вибрацией, и боцманы сразу дали понять, что им эта атмосфера не по душе. Они навалили ему приказов: он должен был вымыть палубу, оттереть горшки снаружи, прибрать за командой ифк-отделения, вести себя прилично и не путаться под ногами. Затем они поспешно вышли, захлопнув за собой дверь.
Папа Шиммельхорн даже не заметил своих новых компаньонов. Он стоял, таращась на дрожащих ифк. Они имели неопределённую грибовидную форму, по меньшей мере, двенадцати футов высоты, одновременно кристаллические, металлические и тревожно мясистые. От них исходила мощь, и его подсознание, опираясь на обширные познания в высшей физике, сразу поняло — хотя сам он, конечно, не понял, — что, стремясь к девочке-ифк, так соблазнительно расположенной перед ними, они производят глубокие изменения в самой структуре пространства-времени. Его подсознание не сказало ему, как им это удаётся, но сообщило, что ифк-поле не только делает возможным движение быстрее света, но и обеспечивает ощутимую гравитацию на борту, которая делает полёт комфортным.
Исполненный восхищения, он погладил одного из них.
— Я Лали. Большинство людей полагают, что наши ифк ужасны, но я думаю, что они просто прекрасны, и Пукпук тоже так считает. Что ты им сказал?
Папа Шиммельхорн обернулся. Лали стояла, прислонившись к одному из железных горшков, лицом к нему. Она не была похожа на других бетельгусских женщин. Её рост был, конечно, богатырским, но волосы выглядели густыми и золотистыми, она была красиво округлой во всех нужных местах, и всё её тело было чистым и кремовым — повсюду. Вотан вполне мог бы счесть её милой кошечкой. Рядом с ней стоял рыжеволосый, курносый маленький мужчина на голову выше Туптупа и весьма мускулистый.
Но травмирующая память о бетельгусской женственности помешала Папе Шиммельхорну по-настоящему рассмотреть её.
— Что йа сказал? — механически повторил он. — Йа сказал, что любофф фсегда найдёт сфой путь. Это старая поговорка на моей планете.
Она восхищённо захлопала в ладоши.
— Я никогда не думала об этом с такой точки зрения! Мы с Пукпуком забеспокоились, когда боцманы сказали нам, что ты будешь здесь работать. Мы думали, ты можешь оказаться таким же грозным и суровым, как твоя мать-императрица, но теперь я знаю, что мы прекрасно поладим.
Папа Шиммельхорн, смущённо переминаясь, робко улыбнулся и сказал, что рад с ними познакомиться, что у него большой опыт работы уборшшиком, и что он будет дершать фсё в чистоте и порядке.
Они уставились на него — на его бороду, высокий рост, огромные руки — Лали с благоговением, а Пукпук с благоговением и завистью. Они попросили пощупать его мышцы. Они отметили размеры Густава-Адольфа и его предполагаемую свирепость. А Пукпук гордо продемонстрировал свой собственный бицепс, которым все должным образом восхитились.
К тому времени, когда Папа наполнил ведро и приступил к своим несложным обязанностям, он почувствовал, что в целом его успехи пока благоприятны. Впервые на борту корабля он ощутил, что находится не в обществе потенциальных врагов, и решил извлечь из этого максимум пользы.
Путешествие между звёздами, даже на умеренных сверхсветовых скоростях, которые обеспечивают бодрые и крепкие ифк, в лучшем случае является утомительным занятием, сродни плаванию в хорошую погоду в Индию вокруг мыса Доброй Надежды во времена парусных судов. Практически нечем заняться, кроме имитации работы (это одна из причин, по которой на корабле есть боцманы), и все действуют друг другу на нервы.
Папа Шиммельхорн, однако, оставался невосприимчивым к этому влиянию, поскольку его целеустремлённость в стремлении избежать возможного внимания ветеринара заставляла его выполнять свою работу с эффективностью, которая расположила к нему его коллег из ифк-отделения, и каждую свободную минуту он посвящал изучению всего, что мог узнать об ифк.
Этого «всего» было немного. На борту корабля никто по-настоящему не задумывался о том, как и почему работают ифк; всем было достаточно того, что они обеспечивали движущую силу. Их горшки были наполнены полупористым веществом, похожим на метеоритную почву, куда Лали и Пукпук ежедневно добавляли порцию разнообразных металлов и минералов вместе с небольшим количеством воды для обеспечения их диффузии, а это, в свою очередь, способствовало слабому росту бетельгусского бурьяна в каждом горшке. Самым странным было то, что ифк не оказывали прямого воздействия на корабль; вместо этого генерируемое ими поле, казалось, каким-то образом окутывало его и всё, что находилось внутри, создавая особую маленькую вселенную, где вся энергия была сконцентрирована на том, чтобы догнать ифк-самку — таковых было три — и управлять ими, к глубочайшему разочарованию Папы Шиммельхорна, можно было только с мостика. Он строил один план за другим, отбрасывая каждый как совершенно непрактичный, но не сдавался и постепенно начал замечать некоторые характеристики ифк, которые, даже не обладая очевидной практической ценностью для него, были интригующими.
Во-первых, они, казалось, осознавали его присутствие. Когда он прикасался к одному из них или опирался на него, тот начинал вибрировать более интенсивно. Кроме того, они заворожили Густава-Адольфа, который взглянул на них, обошёл все горшки, выгнул спину, утробно замурлыкал, потёрся об их мясистые поверхности и обильно опрыскал, чтобы сообщить миру, что отныне они принадлежат ему. На такое обращение они реагировали так же, как и на Папу Шиммельхорна, и Лали с Пукпуком заметили, что теперь сам воздух в отделении ифк будто искрится от возбуждения.
Густав-Адольф навещал их несколько раз в день, принося добытых им мышей, чтобы там съесть. Иногда он брал с собой на экскурсию Лапочку, и однажды расстроил Лали и Пукпука, публично и громко соблазнив её в горшке ифк. Кроме того, он проводил много времени в том же самом горшке, играя со своей мышкой с кошачьей мятой, катаясь по ней, и в конце концов завершил всё её уничтожением.
Шли недели, а планы Папы Шиммельхорна нисколько не продвинулись. Однако в горшке проросло несколько семян кошачьей мяты, которые дали обильные всходы, в результате чего на свет появились растения, сильно отличающиеся от земной кошачьей мяты, но столь же эротически возбуждающие Густава-Адольфа. Их цветы, вместо того чтобы быть синими и маленькими, оказались большими и фиолетовыми, а листья зелёными и хрустящими. Папа Шиммельхорн стал их пощипывать; так же поступали Пукпук и Лали. Маленькие корабельные коты, проявляя несвойственную им дерзость, начали делать попытки добраться до них, стараясь при этом ускользнуть от бдительного взгляда Густава-Адольфа. И вся команда ифк-отделения сговорилась не сообщать о них офицерам, которые не замечали их в неаккуратной маскировке из местного бурьяна.
Тем временем мать-императрица ежедневно проводила приёмы, потчуя больших женщин причудливыми рассказами о своём правлении на Земле, выслушивая их горести и проблемы и разглядывая бесчисленные фотографии их планеты, большинство из которых, как она призналась себе, напоминали худшие трущобы южной Калифорнии, заброшенные в засушливый центр западного Техаса. Если бы не всё ещё опьяняющий вкус абсолютной власти, ей было бы ужасно скучно. Она и в самом деле начинала скучать по уютным сплетням своих еженедельных кофейных посиделок с миссис Хундхаммер и другими подругами, по их сочувствию, когда она рассказывала о многочисленных проступках Папы Шиммельхорна, и её собственных редких триумфах, когда ей удавалось пресечь одну из его авантюр на корню. Из сентиментальности она начала улучшать качество ежедневного «собачьего пакета», даже взяв на себя труд научить одного из бетельгусских офицеров, как готовить его любимый венский шницель.
Постепенно, по мере улучшения его рациона и в благоприятной атмосфере ифк-отделения, страхи Папы Шиммельхорна отступили. Он начал философски относиться к своей неспособности манипулировать ифк. Его природная жизнерадостность вернулась. Он пел, орудуя шваброй и метлой. Он шутил с Пукпуком, когда они жевали кошачью мяту. И вот однажды он предказуемо заметил, что Лали очень, очень отличается от своих сестёр.
Осознание пришло к нему внезапно.
«Готт ин химмель! — воскликнул он про себя. Она как моя маленькая Пруденс, только ф тфа раза больше. Мошет быть, ф постели она тоше ф тфа раза лофчее?»
Он чуть не выронил метлу. Затем, почти мгновенно, видение плетёной корзины и ветеринара прогнало эту мысль, и он снова погрузился в уныние. Автоматически он сорвал веточку мутировавшей кошачьей мяты, сунул её в рот, и вскоре видение хоть и не исчезло совсем, но стало терять свою силу. Когда он снова взялся за метлу, вероятность того, что Мама Шиммельхорн подвергнет его такой участи, стала казаться всё более и более отдалённой, а роскошные изгибы Лали всё более заманчивыми. В течение нескольких часов борьба между предвкушением и предчувствием продолжала терзать его, но предвкушение, подкреплённое периодическими пощипываниями листьев мутировавшего котовника, в конце концов возобладало.
Прежде чем боцманы увели его с дежурства, Папа Шиммельхорн что-то сладко прошептал Лали на ухо, по меньшей мере дважды приглашающе ущипнул и похлопал её аппетитную круглую попу, и позволил себе ещё одну-две мелкие вольности. Лали, чья культурная среда не включала в себя огромных, бородатых, агрессивных мужчин, кокетливо взвизгивала и каждый раз убегала за горшок с ифк, но было очевидно, что его ухаживания не вызвали активного возмущения. Её пульс и дыхание явно участились, а температура определённо повысилась.
Почувствовав себя почти как прежде, Папа Шиммельхорн постарался особенно позаботиться о том, чтобы быть более чем обычно покорным матери-императрице во время выдачи пайка, и, готовясь ко сну, пожевал несколько вкусных листьев кошачьей мяты. Его сны, когда он наконец заснул, сделали бы честь гораздо более молодому человеку, находящемуся в куда более безопасной обстановке — до такой степени, что бедный Туптуп несколько раз просыпался в тревоге, думая, что ужасный новый командир ворвалась к нему в спальню, чтобы лишить его невинности.
На следующее утро он возобновил свою новую кампанию, действуя тактично и деликатно, чтобы не напугать молодую леди. Он чувствовал лишь незначительные приступы своего прежнего страха, и они неизменно рассеивались листочком-другим котовника.
— Чюдесно! — говорил он Густаву-Адольфу в таких случаях. — Как шаль, что у нас нет такого на Земле для бедного старого Хайнриха!
Однако Папа был слишком поглощён своими замыслами, чтобы хотя бы заподозрить всю мощь того, что он нечаянно создал.
Прошла почти неделя, прежде чем Папа смог поцеловать Лали со всем мастерством и страстью, которых она заслуживала; и ещё десять дней, прежде чем он сумел заманить её в укромный уголок, куда он предусмотрительно протащил контрабандой матрас. Он назначил свидание на обеденное время, когда Пукпук всегда уходил в столовую экипажа, угостил её суперкошачьей мятой, галантно поклонился, приглашая в своё убежище, и...
И когда события произошли, они произошли все сразу.
В течение довольно долгого времени он воспринимал Пукпука лишь как незначительную помеху на заднем плане и совершенно не замечал очевидных признаков ревности, которые проявлял его маленький спутник, или той свирепости, с которой тот грыз свою кошачью мяту и хмурил рыжие брови. Он также не знал, что Лали совершила ошибку, дразня мужа своим новым завоеванием, и что вследствие этого Пукпук, вместо того чтобы пойти в столовую, прямиком направился в зал аудиенций матери-императрицы, проглотив свою гордость и прихватив по пути Туптупа, чтобы тот помог ему пройти мимо окружающих её офицеров. Они вошли в удивительно благоприятный момент. Мама Шиммельхорн со своего трона безмятежно улыбалась капитану и её офицерам, которые почти подпрыгивали от восторга пребывания рядом с ней. На коленях она держала Лапочку, которую капитан только что туда посадила, возвестив об ошеломляющем событии, которое только что произошло.
— О, спасибо! Спасибо, ваша сладострастность! Вы решили нашу проблему — по крайней мере, её часть. Посмотрите на дорогую Лапочку! О, ваша восхитительность, она... она собирается родить котят!
Мама Шиммельхорн приняла эту новость спокойно.
— Дома такое слючается сплошь унд рядом, — сказала она им, — но здесь фсё по-другому. — Ну... — она снисходительно улыбнулась, — фероятно, это был Густав-Адольф, непослюшный малшик! Чёрно-белая кошечка Митци Хундхаммер фсегда приносит от него шестерых, а один раз семерых. Он такой большой и сильный!
В этот момент Туптуп что-то шепнул капитану на ухо; и капитан, выглядя ужасно потрясённой, отвела Пукпука в сторону и выслушала его историю. Она долго совещалась со своими старшими офицерами. Мама Шиммельхорн, поняв, что их праздничное настроение что-то разрушило, вопросительно посмотрела на них сверху. Затем капитан, униженно, запинаясь и рассыпаясь в извинениях, рассказала ей, что произошло.
Будучи уверенной, что её муж находится на дежурстве с самой непривлекательной женщиной на корабле и что кроме того его постоянно сопровождает драчливый Пукпук, она никогда не думала подвергать сомнению это назначение; и, конечно, любой визит матери-императрицы в ифк-отделение был бы немыслим. Теперь же она внезапно снова почувствовала себя преданной. Гнев смёл её тоску по дому и сентиментальную снисходительность к мужу. Она встала, сбросив с колен Лапочку, которая с испуганным мяуканьем убежала. Никогда прежде, даже при её первом появлении в сети-ловушке, капитан и офицеры не видели столь внушительного зрелища. Она подняла свой чёрный зонтик, как саблю.
— Показыфайте дер дорогу! — приказала она.
Ей немедленно повиновались. Процессия молча вышла в коридор. Молча, она спускалась по одному трапу за другим. У двери в ифк-отделение она отпихнула свой эскорт и вошла.
Ни Папа Шиммельхорн, ни Лали даже не заметили, что она здесь, пока остриё её зонтика не ткнуло его в рёбра.
— Фон из чулана! — раздался её ужасный голос. — Опять другая голая женшшина! Фстафай!
Пока бедная Лали визжала от страха, а он изо всех сил старался выпутаться, зонтик продолжал свои злые тычки.
— Опусти юпку! — скомандовала Мама Шиммельхорн. — Грязный старикашка, тебе долшно быть стыдно! — Она впервые по-настоящему разглядела Лали. — Фот как! Даше на Бетельгусе есть милые кошечки! Ну, на сей раз мы это испрафим!
Сделав последний тычок, она отступила, жестом приказала боцманам взять дело в свои руки и величественно вышла из комнаты. Боцманы, которым помогали их офицеры, с готовностью приступили к своим обязанностям; и Папу Шиммельхорна, бесцеремонно и бесславно, потащили на суд.
Судилище было скорым и безжалостным. Никогда в истории бетельгусской цивилизации, объяснила капитан, не совершалось столь гнусного преступления. Только во время обряда дзимдзиг мужчинам разрешалось делать вид, что они проявляют любовную инициативу. Так повелось с тех пор, как их законодательница, прекрасная мадам мать-президент Йилил Хух — та, которая первой приготовила креветочную кашу — показала мужчинам их надлежащее место в мироздании триста лет назад. А носитель кота императрицы усугубил своё преступление нападением на Лали, которая на самом деле была не более чем умственно отсталым ребёнком.
При этих словах мать-императрица фыркнула, но перебивать не стала.
Капитан сделала драматическую паузу. Она объяснила, что никогда не будет столь самонадеянна, чтобы рекомендовать надлежащее наказание. Однако, заявила она, если кто-либо из их собственных мужчин хотя бы задумается о подобном деянии, она немедленно, в качестве меры предосторожности, переделает его.
Знание Папой Шиммельхорном языка господствующего пола всё ещё было несовершенным, но это он понял. Он ужасно заревел. Он извивался и бился в могучей хватке боцмана. Он опустился на колени и молил о пощаде, несвязно и истерично пытаясь придумать веские аргументы. «Что скашет пастор Хундхаммер о таком фарфарстве?» — кричал он. И только подумайте, как все её друзья будут хихикать, потому что её муж теперь толстый, ленивый и...
Мама Шиммельхорн не обратила на это никакого внимания. Улыбаясь жестокой и расчётливой улыбкой, она подняла два пальца в жесте ножниц и сказала:
— Шшёлк!
— Нам не нужно ждать, пока мы доберёмся домой, ваша славность, — сказала капитан. — Моя фельдшер делала это много раз на котах, и я уверена, что она прекрасно справится. Отведём его туда прямо сейчас?
Мать-императрица, казалось, размышляла, пока её муж, всё ещё стоя на коленях, плакал и умолял. Наконец, прищурив глаза, она вынесла свой вердикт.
— Найн, — заявила она. — Пока мы застафим его подошдать. Он никуда не денется. Мы дершим его за... — Она прервалась с леденящим смехом. — Ф любом слючае, у меня для него есть другое наказание... Прекрати орать! — приказала она Папе Шиммельхорну. — Иначе йа стукну тебя парасолей!
Боцманы дали ему подзатыльник, и он утих.
— Позше мы отфедём тебя на переделку, — пообещала она ему. — Но сначала мы долшны кое-что сделать для больших бетельгусских женшшин, что были добры ко мне, унд у которых есть проблемы...
Затем она кратко изложила их случай, повторяя самые важные моменты, чтобы убедиться, что он понял, и сообщила, что хотя она сама не решила проблему бетельгусского бесплодия, но её Густав-Адольф это сделал.
— И поэтому, — объявила она торжествующе, — йа скашу тебе, что мы сделаем. Фсю свою шизнь ты убегал ночью и гонялся за голыми женшшинами, не так ли? Унд йа слышала, как ты гофорил Хайнриху Людезингу, что фремя от фремени маленькая крошка помошет тебе почуфствофать себя полным огня, не так ли? Ну так у Бетельгуся есть целая планета, полная голых женшшин, и ты мошешь приступить к работе, софсем как мой Густав-Адольф. Фозмошно, ты начнёшь с самой матери-президента и будешь работать фниз. Предстафь себе — миллиард голых женшшин фместо фсего одной маленькой крошки! Ты будешь моим «Крошкиным Корпусом». Йа буду брать плату, как кузен Алоис за дер быка.
Потребовалось некоторое время, чтобы все последствия её плана проникли в его сознание, но когда это произошло, эффект был катастрофическим. Папа Шиммельхорн дико уставился на своих похитительниц, и его воображение бесконечно умножило их, показывая каждую ещё уродливее, чем её сёстры. Он стонал в агонии; он рыдал, обливался слезами, извинялся за все свои ошибки прошлого, давал множество невыполнимых обещаний; ломал руки и рвал свою благородную бороду.
Мать-императрица оставалась невозмутимой.
— Йа сказала! — провозгласила она по-царски. — Уфедите его. Посадите обратно ф комнату с Туптупом и прифяшите за ногу, чтобы он не сбешал!
Боцманы оттащили его прочь, и пока Туптуп хихикал и отпускал грубые замечания, надёжно приковали к кровати.
***
Следующие шесть недель были ужасными. Каждый день Мама Шиммельхорн приводила его к себе, чтобы он выслушивал длинные проповеди о мерзости собственного поведения, с наглядными указаниями касаемо того, как следует исполнять по прибытии назначенную ему дипломатическую роль. Каждый день она недобро напоминала ему о другой ожидающей его участи. Даже когда она выдавала ему его пакет для питомца, в котором теперь была только самая грубая пища, Мама объясняла, что это лишь для того, чтобы сохранить его энергию и чтобы он мог служить гордостью её Корпуса мира.
Ночью его сны сменялись ужасающими видениями ветеринара и ещё более страшными видениями женщин-бетельгусок, увешанных клочками волос и обрывками одежды, выстроившихся в очередь с рассвета до заката в ожидании его внимания. В течение бесконечных дней Туптуп открыто насмехался над ним, приводя своих маленьких приятелей, чтобы те присоединились к веселью, а здоровенные боцманы держали его под наблюдением. Даже когда Пукпук, мучимый совестью за то, что стал орудием предательства и его падения, стал заходить с маленькими подарками свежей кошачьей мяты и, когда можно было незаметно пошептаться, словами привязанности и беспокойства от Лали, его это нисколько не ободряло. Прошло несколько дней, прежде чем он отчаянно осознал, что его единственная надежда избежать мрачного будущего заключалась в решении проблемы бесплодия маленьких мужчин — а в его нынешнем состоянии ограниченной свободы, шансы на успех были меньше нуля.
В течение этих недель единственным человеком, который не относился к нему с презрением, был Пукпук, который заходил на цыпочках два или три раза в неделю, чтобы подбодрить его вестями из ифк-отделения: как он сам становится совершенно недоволен креветочной кашей, и как дорогая Лали делится с ним своим пайком; и как бодрит кошачья мята; и как растут и крепнут его мускулы; и наконец торжествующе сообщив, что у него на груди действительно начали расти волосы, точно так же, как, по словам Лали, они росли у Папы Шиммельхорна.
И Папа Шиммельхорн слушал его, жевал котовник, и — пока вновь не осознавал безнадёжность своего положения — чувствовал себя несколько ободрённым, и пытался подтолкнуть своё подсознание к поиску решения проблемы.
Тянулись дни и недели; корабль двигался к месту назначения; и мать-императрица председательствовала перед своим двором, который находила всё более скучным и утомительным — в чём она никогда бы не призналась при данных обстоятельствах. Каждые несколько дней капитан радостно объявляла, что ещё одна из корабельных кошек беременна; Густав-Адольф становился героем дня; и каждая кошачья беременность выставлялась в качестве наглядного урока для упрямого Корпуса мира.
Затем, за день до их приземления на планету, капитан предстала перед троном в состоянии беспрецедентного возбуждения и восторга.
— Унд что теперь? — немного устало спросила Мама Шиммельхорн. — У нас есть ишшо больше котят?
— О нет, ваша сочность! — экстатически воскликнула капитан. — Это намно-о-ого важнее! Мы знали, что вы решите проблему для нас — и не только с котами! Это Лали, эта глупая девочка из ифк-отделения! Ваше великолепие, она... она ждёт ребёнка!
— Она что?
— Она ждёт ребёнка — и это первый за многие-многие годы! О, ваша восхитительность — всем этим мы обязаны вам!
Мама Шиммельхорн встала, совершенно забыв о своих планах насчёт Корпуса мира.
— Но это нефозмошно! — прошептала она. — Это шесть недель, унд мы бы знали раньше. К тому ше он был прифязан за дер ногу к дер крофати. Этого не мошет быть!
Капитан рассмеялась.
— Дорогая мать-императрица, вы, должно быть, шутите? Разумеется, это никак не мог быть ваш кошачий носитель. Это был тот ужасный Пукпук. Они оба признались, и она собирается выйти за него замуж. Мы должны бы их наказать, но это действительно слишком важное событие. Я надеюсь, вы расскажете нам, как вам это удалось.
Мама Шиммельхорн снова села. Справляясь с ударом, она безмятежно улыбнулась.
— Йа ничего не гофорила раньше, — заявила она, — поскольку не была уферена, что это сработает. Теперь мы подошдём немного, унд мошет быть, когда прибудем на Бетельгусь, я скажу вашей маме-президенту. — А про себя она сказала: «Ах, фероятно, это Папина гениальность ф подсознании. Мошет, если йа буду вумной, то смогу застафить его сказать, что он сделал с Лали унд маленьким челофеком, чтобы большие дамы фсё ишшо думали, что это сделала йа».
Она отпустила капитана и приказала привести к ней Папу Шиммельхорна, которого заставили опуститься на колени со всем смирением.
— Ну! — сказала она, бросая на него злой триумфальный взгляд. — Мошет быть, ты слышал дер нофости как эта глюпая Лали теперь беременна, унд маленький герр Пукпук — это дер папа?
Он действительно слышал такие новости, потому что Пукпук сразу же похвастался этим, демонстрируя самый неподдельный, совсем не бетельгусский мачизм.
— Унд ты, мошет быть, догадался, что это значит, нихт вар? Теперь нет проблемы для больших женшшин нащот младенцев. Нам не нушен Корпус мира.
Папа Шиммельхорн с опаской кивнул.
— Поэтому мы урешем дер бюдшет, — сказала она ему с дьявольской улыбкой. — Унд не только дер бюдшет! Прямо по приземлении — к дер фетеринару. — Её пальцы сделали жест движения ножниц. — Шшёлк.
Её супруг снова запаниковал. Он вновь начал умолять, скулить и просить, прибегая ко всем эмоциональным средствам, но всё напрасно.
Пронизывая его взглядом Медузы, она сказала:
— Назофи мне хоть одну хорошую причину, почему нет? Мошет быть, потому что мисс Пруденс Пилигрим это бы не понрафилось? Мошет быть, какая-нибудь другая хорошенькая маленькая кошечка?
— Мама, — заплакал он, — только послушай! Это не только для меня! Нащот больших женшшин унд младенцефф мы фсё ишшо не уферены. Мошет быть, кошачья мята работает только для маленького Пукпука, а не для фсех. Мошет быть, слишком много лет маленькие мушшины ели кашу с крефетками. Мошет быть, для них уше слишком поздно!
«Ах-ха! — сказала про себя мать-императрица. — Из дер маус с кошачьей мятой — фот и фесь секрет!» Но она молчала, пока он изливал свою отчаянную историю о том, какое влияние оказали ифк на котовник, и какое влияние оказали мутировавшие растения на ифк и Пукпука и маленьких котов. Он был так расстроен, что даже не подумал приписать себе заслугу за это научное чудо — упущение, которое она сама не собиралась повторять.
Наконец, она резко хлопнула в ладоши, чтобы завершить беседу, и знаком приказала боцманам увести его.
— Зафтра, когда прибудем на Бетельгусь, мы фсё уфидим! — зловеще объявила она. — Мошет быть, мама-президент будет благодарна, унд даст ф честь меня хороший торшестфенный ушин.
На самом деле торжества в честь Мамы Шиммельхорн и её научного триумфа продолжались целую неделю. Они открылись государственным банкетом, на котором с длинными речами выступили мать-президент, дородная дама с резким басовым голосом и более чем намёком на усы, и многие представители бетельгусских официальных лиц. Капитан, недавно повышенная до ранга флаг-капитана, была награждена большим крестом ордена Йилил Хух за обнаружение и доставку фактора их спасения, а все её офицеры были удостоены наград. На мать-императрицу обрушился град подарков и почестей, главным из которых была большая картина маслом с изображением скромного маленького человека без одежды, выходящего из морской раковины на берегу. (Эту картину Мама Шиммельхорн подарила Армии спасения вскоре после своего возвращения, и она оказалась над входом в мужскую уборную в гей-баре недалеко от Пенсильвания-авеню.) В рамках беспрецедентной публичной церемонии Лали и Пукпук сочетались браком, и Лали была официально объявлена полноценной взрослой женщиной.
Затем Пукпук, Папа Шиммельхорн и Густав-Адольф были выставлены на три дня в витрине шикарного магазина мужей мадам Ипилу, что сильно расстроило беднягу Туптупа. Пукпук изо всех сил старался успокоить своего великого благодетеля, говоря ему, что мать-императрица определённо сказала капитану, что не собирается подвергать его операции, но Папа Шиммельхорн не чувствовал себя спокойным, пока на третий день она сама не сообщила ему, что если он пообещает быть паинькой, то сможет вернуться на Землю целым и невредимым.
И Папа Шиммельхорн действительно вёл себя очень хорошо. Он полностью игнорировал тех немногих хорошеньких кисок, которые изредка показывались в бурлящих толпах огромных женщин и тоскующих маленьких мужчин, прибывших со всего мира, чтобы поглазеть на него. Он сохранял суровое выражение лица и только что не бил себя по рукам, когда Лали привели на встречу с её новым женихом. Но после наступления ночи, когда мадам Ипилу лично задёргивала занавески, и после того как они с Пукпуком съедали свой ужин, состоявший не из креветочной каши, а из настоящей женской еды — на чём великодушно настояла мать-императрица — он признался, что даже самые мучительные переживания не смогли по-настоящему подавить его дух.
— Ты послюшай, йуноша, — говорил он Пукпуку, когда они жевали в темноте свою хрустящую кошачью мяту. — Ишшо ничего не кончилось. Когда йа фернусь на Землю, ты делай фсё, как я скажу, унд ешь дер котофник, унд мошет быть, дай немного сфоей Лали. Но ты долшен сохранить семена унд посадить их пофсюду. Для Бетельгуся ты долшен стать дер Чонни Котофниксеменем. Пройдёт несколько недель, унд фсё начнёт меняться, унд фозмошно когда-нибудь даше у Туптупа фырасут фолосы на дер груди. Но ты будь осторошен. Когда большие дамы узнают, что происходит на самом деле, унд что мушшины снофа станоятся мушшинами, они, фероятно, постараются сделать кошачью мяту — как это сказать? — по подписке, так что ты получишь её только тогда, когда они захотят ребёнка. Унд этим способом никто не получит никакого удофольстфия.
Затем он и Пукпук хохотали до упаду при мысли о своей подрывной деятельности и о революции, которую она вызовет.
Спустя четыре дня мать-императрица обнаружила, что ей надоел нескончаемый круговорот скучных развлечений. К пятому дню она решила, что сойдёт с ума, если ей придётся посетить ещё одну шумную вечеринку, где маленькие мужчины вытворяли озорные вещи, которые напоминали ей лето, проведённое ею в качестве управительницы в школе для более или менее неблагополучных сорванцов. На шестой день она объявила о своём непреклонном намерении немедленно вернуться домой, и это, разумеется, означало, что ей придётся пережить ещё один банкет (на котором она со всеми наилучшими пожеланиями преподнесла матери-президенту самые совершенные в мире часы с кукушкой). А на седьмой день она и её свита вновь взошли на борт «Вильвилькуз Снар Туль Т’т».
Обратный путь занял меньше половины времени, чем путь туда. Ифк достигли почти невероятного ускорения, чему, возможно, способствовал тот факт, что каждый из их горшков теперь пышно зарос мутировавшей кошачьей мятой. Лали и Пукпук по-прежнему отвечали за них, причём Лали было присвоено совершенно новое звание главного инженера, предложенное матерью-императрицей в качестве награды за её приближающиеся роды; а Папе Шиммельхорну, хотя его перемещения оставались строго ограничены пределами своей каюты, разрешалось принимать счастливую пару под надлежащим наблюдением.
Наконец настал день, когда боцманы принесли ему его рубашку, брюки и куртку и приказали надеть их. Корабль завис прямо над центром Нью-Хейвена, и по приказу капитана был подготовлен челнок, а не захватывающая сеть. Прощания и благодарности были горячими и искренними, и мать-императрица получила множество приглашений снова посетить Бетельгусь.
— Ф следующий раз, когда у фас будут проблемы с маленькими мушшинами, не просите помощи у Мамы! — заявила она, размахивая зонтиком, когда выходила через люк. — Один раз — это уше слишком много!
Челнок быстро спустился. Он высадил их всего в полуквартале от их резиденции, и Мама Шиммельхорн даже не помахала, когда он взлетел.
— Никогда снофа! — заявила она, подталкивая мужа концом зонта. — Хфатит с меня протифных обезьянстфий с голыми женшшинами!
Папа Шиммельхорн заверил её, что полностью с ней согласен, и послушно последовал за ней в дверь с Густавом-Адольфом.
Потрясённый всем пережитым, он не покидал дома целых три недели, за исключением выходов на работу к Генриху Людезингу и по воскресеньям на богослужения в церкви пастора Хундхаммера. Всё свободное время он проводил в своей мастерской, конструируя детали для антигравитационного устройства, которым собирался оборудовать свой «Стэнли Стимер».
Никто не верил им, когда они рассказывали о своих приключениях — никто, кроме Вилли Фледермауса, который был слишком мал, чтобы брать его в расчёт. Даже Генрих Людезинг не принял всерьёз эту историю, когда ему вручили процветающий росток мутировавшей кошачьей мяты в горшке и сказали, что это универсальное средство для восстановления стержня в карандаше.
Однако постепенно болезненное прошлое отступило, и жизненные соки в огромном теле Папы Шиммельхорна вновь заструились с прежней силой, пока однажды вечером, жуя кошачью мяту, он снова не подумал о мисс Пилигрим.
— Ах! — вздохнул он. — Моя хорошенькая маленькая кошечка. Надо бы как-нибудь нафестить её унд назначить маленькое сфидание.
Лучшего времени, чем сейчас, и быть не могло. Он осторожно открыл хорошо смазанную гаражную дверь. Наверху всё было тихо. Он на цыпочках двинулся к выходу.
И тут по улице промчался ярко-алый «Стингрей», из выхлопной трубы которого раздавался громкий мужественный рёв. За рулём сидел преобразившийся Генрих Людезинг, одной рукой обнимавший мисс Пруденс Пилигрим, которая прижималась к нему.
В этот момент Мама Шиммельхорн беззвучно, подошла сзади к мужу. Она жестоко схватила его за ухо. Её зонт ткнул его в рёбра.
— Так! — прошипела она. — Грязный старикашка! Куда это ты собрался?
— Думаю, что никуда, — кротко ответил Папа Шиммельхорн, глядя вслед исчезающему красному «Стингрею».
— Ладно, дафай обратно! — приказала она, напоследок взмахнув зонтиком, и он послушно последовал за ней.
Но, возвращаясь, Папа лукаво подмигнул Густаву-Адольфу.
— Ты только подошди, пока мы не постафим дер антиграфитацию на дер «Стэнли Стимер»! — прошептал он.
Есть множество людей, которых стоит поблагодарить: прежде всего Кристель Камю и Жан-Поля Пеллена, которые поддерживали меня и верили в меня больше, чем я сам; я также благодарю Жака Гарина за его замечательный сайт, посвящённый творчеству Джека, Пола Роудса за его ценные советы и тяжёлую работу, которую он выполняет в рамках проекта Vance Integral Edition — неисчерпаемый источник информации; членов Экс-ан-Прованской исследовательской и исследовательской Restons Sirius, верного паладина Loyal Bon Уго Беллагамба за его многословие и необычайное одобрение моей персоны; Жан-Жака Ренье за его объективность, прямоту и, прежде всего, за его пятнадцатилетний виски; Жоржа Фово, Димитрия Ренье, Лоран Киферу, Луи Гранжона и Лоика Николоффа за их поддержку и дружбу. Большое спасибо также терпеливым рецензентам, корректорам и не менее терпеливым авторам, которые смогли стойко перенести мою отвратительную манию к деталям. Также особый поклон Сардекине Экс-ан-Прованской Анжелике за её... ангельское терпение. И в заключение, конечно же, я от всего сердца благодарю Джека и Норму Вэнс, которые предоставили мне возможность собрать эту антологию.
Норма, это вам. Да благословит вас бог!
Антологист
Филипп Моно живёт среди книг. Библилотекарь днём, с наступлением темноты он бродит по тропам воображаемых миров, образы которых он переносит в свои романы. Он является автором книг «Брат Алоизий и маленький принц» и «Слуги» (первая часть трилогии), вышедших в издательстве Nestiveqnen. Он также опубликовал несколько рассказов в антологиях и сотрудничает с журналом Faeries. Его страсть к вселенной Джека Вэнса и его борьба за повторное открытие этого автора во Франции привели его к созданию настоящей антологии.
Джек Вэнс, этнолог воображения или гомункул, заспиртованный в банке?
Я давно слышал, что Солнце скоро погаснет.
О, грешник, где ты будешь стоять в тот день?
«Великий День». Аноним, 1860 г.
Прежде чем мы отправимся на небольшую экскурсию по земле Альмери, давайте ответим на несколько неизбежных вопросов: кто такой Джек Вэнс? Зачем посвящать ему антологию-трибьют? Почему циклу «Умирающая Земля» посвящена её основная тема? Почему ты, Моно, занимаешься этим? И наконец, самый главный вопрос: является ли Джек Вэнс заспиртованным гомункулом в банке, которого можно продать в качестве местной диковинки на ярмарке в Азеномее?
Элементы ответов: Джек Вэнс родился в 1916 году в Сан-Франциско. Прежде чем начать литературную карьеру, он сменил множество профессий, в том числе моряка. Он пробует свои силы во всём — в детективах, научной фантастике, фэнтези, приключениях — но в целом его работы никогда нельзя однозначно отнести ни к одному из этих жанров. В этом и заключается его уникальность. Его романы, как бы их ни каталогизировали и ни маркировали, остаются грандиозными фресками, в которых элементы всех жанров встречаются и сосуществуют. Есть два общих знаменателя: путешествия и изучение человека в новых для него условиях, на терраформированных или вновь открытых планетах, космических колониях, что позволяет ему обозревать вероятные варианты будущего, которое он изображает.
Джеку Вэнсу сегодня восемьдесят шесть лет. Из-за плохого зрения он работает с помощью голосового программного обеспечения, а его жена Норма просматривает и корректирует созданные таким образом рукописи. Его страсть заставляет его снова и снова отправляться в эти странные миры — в поисках невероятных приключений.
Почему антология-трибьют Джеку Вэнсу? Несмотря на то, что Вэнс является одним из столпов мировой фантастической литературы, французский издательский мир в течение последнего десятилетия несколько пренебрегал им. Тем не менее он стоит в одном ряду с величайшими, от Толкина до Азимова, поскольку является одним из вдохновителей нынешних поколений как англосаксонских, так и франкоязычных авторов, а также потому, что его творения были и остаются актуальными, неподвластными времени. Образы, которые он порождает благодаря всегда очень точному выбору лексики, действительно могут быть представлены таким количеством способов, сколько существует потенциальных читателей. Его произведения не стареют, потому что они основаны на человеке, который, несмотря ни на что, не меняется; а также потому, что доля воображения, оставленная читателю, по-прежнему очень велика (например, космический корабль, представленный с разумной экономией слов, приобретает в сознании каждого читателя вполен определённый и развивающийся образ). Если прочесть роман Вэнса дважды с интервалом в несколько лет, его вкус обновится.
Однако, к сожалению, у нас не будет свободного времени, чтобы рассказать обо всех работах Джека Вэнса — на этого потребуется несколько вдумчивых исследований. Для команды Nestiveqnen проект этой антологии свидетельствует о стремлении вернуть Джека Вэнса французской аудитории.
Почему тема этой антологии — мир Умирающей Земли? Потому что это самый свободный мир — то есть наименее детально проработанный в своей исторической или географической структуре — из всех, изобретённых Вэнсом, но при этом остающийся одним из самых богатых с точки зрения красочности, оригинальности и декораций. Фактически, именно в этом мире молодой автор, желающий исследовать вселенную Вэнса в своём собственном стиле и видении, может найти наилучшую почву для самовыражения.
Почему мне доверили эту антологию? Буду краток. Моя страсть к чтению, конечно, зародилась не слишком рано, но что я помню, так это то, что первой книгой, которая помогла раскрыть её, был «Лионесс», а второй — «Глаза чужого мира». Раскрыть — не пустое слово, так что с каждым днём я начал поглощать всё больше книг, всё больше миров в соответствии с безумной схемой, которую породило во мне яркое и красочное воображение Джека Вэнса. Потребность писать возникла некоторое время спустя, как логическое продолжение этого страстного увлечения. Если я сегодня являюсь автором, то это благодаря ему. Сказать, что я благодарен ему за это, будет преуменьшением. Самое малое, что я мог сделать в то время, когда названия его произведений исчезали из каталогов, — это предпринять попытку вернуть читательскую аудиторию, которую я начал в 2001 году с редактирования специального выпуска журнала Faeries и продолжаю выпуском настоящей антологии. Дело в том, что Джек Вэнс больше не хочет возвращаться в Альмери. Кугель — персонаж, к которому он испытывает наибольшую привязанность, но он решил никогда больше не писать приключений, местом действия которых был бы этот мир. Однако такое стилистическое упражнение, как эта антология, безусловно, забавное, но имеющее определённый оттенок вызова (непросто проникнуть в мир другого автора!), показалось ему интересным проектом.
Джек и Норма Вэнс после нескольких недель переговоров* согласились одолжить мне мир Умирающей Земли, чтобы я предложил французским авторам написать приключение а ля Кугель, действие которого будет происходить в Альмери.
Наконец, является ли Джек Вэнс гомункулом, заспиртованным в банке? Узнать и рассказать об этом — также является целью данного предисловия.
* Они оба были очень разочарованы результатом, когда персонаж Кугель был предоставлен Майклу Ши, американскому писателю, который написал параллельное продолжение приключений, описанных в «Саге о Кугеле». Я читал «В поисках Симбилиса» и не считаю, что это такая уж плохая книга.
***
Рассказы об «Умирающей Земле» Джека Вэнса были написаны в три этапа. Сначала, в 1950 году, вышел сборник «Умирающая Земля», который объединил несколько историй, затерянных в последние эпохи Земли. Затем, в 1965 году, появились «Глаза чужого мира», в 1983 — «Сага о Кугеле». Наконец, в 1984 году были опубликованы три новеллы, составившие сборник «Риалто Великолепный».
Эта нерегулярность является симптоматичной: для Вэнса, вопреки противоположным мнениям, каждый раз речь шла о том, чтобы сделать паузу для отдыха от написания его обычных произведений, и, по сути, доставить себе удовольствие, отпустив поводья своего воображения. Альмери — это мир, где странное, нелепое и опасное являются ключевыми словами, далёкий от любых других соображений стиля или замысла.
Мир Альмери — это наша собственная планета в её последние годы; а именно, во время ожидающегося угасания солнца. Оно неуклонно выдыхается. Вся воля Homo almerianus не может изменить этого, как и магия, которая позиционируется как точная наука, хотя иногда и с изменчивыми эффектами. Солнце задыхается, дрожит и трясётся в судорогах, его лучи бледны и отбрасывают на мир лишь слабый свет, между сепией и оранжевым в самый пик дневной силы. Это главный элемент мира Альмери; умирающее солнце придаёт пейзажам его сумеречные цвета, а людям — изменённую психологию, поведение, обусловленное выживанием и индивидуализмом. Конкретно, мы говорим об эпохе, удалённой от нашей на пять миллиардов лет. Мы не будем подробно останавливаться на причинах такого выбора со стороны Вэнса, скажем лишь, что рассказы, составляющие корпус «Умирающей Земли», изначально претендовали на звание футуристических. Но, отдаляясь таким образом от нашей нынешней эпохи, Вэнс сознательно освобождается от всех жанровых условностей; он создаёт совершенно барочный мир, без каких-либо других ограничений, кроме его вкуса к импровизации и изобретательству. Приключения Кугеля предстают как череда событий, не связанных между собой, если не считать самого Кугеля. Результатом этого стремления к свободе является изобилие фактов, которые обогащают повествование впечатляющим, странным или причудливым образом.
Вэнс не обременяет себя множеством хронологических или исторических уточнений, потому что это элементы, которые, в конце концов, поставили бы под угрозу превосходный вкус рассказов об Умирающей Земле. А именно, тот, который проистекает из идеи сумерек мира, в течение которых память и история теряют свои институциональные и педагогические роли. Фактически, точное определение эпох, в которых живут Туржан Миирский, Кугель или Риалто, является скорее умозрительным, чем точным датированием. Создатели ролевой игры «Умирающая Земля» не пытались это сделать, хотя в данном конкретном контексте это было бы интересным и полезным предприятием с точки зрения игрового процесса.
Тем не менее, счёт времени существует, благодаря наличию этого знаменитого эона, разделяющего века, который сам разделён на эпохи, но ни один элемент не позволяет перевести эон или эпоху в годы, века или прочее*. Некоторые значимые события фигурируют тут и там в текстах; они служат, в основном, для придания глубины событиям, рассказанным в саге, и никогда по-настоящему не детализируются. Приведём их краткий список; он будет полезен для понимания подтекста некоторых новелл в настоящей антологии.
* В научных терминах, эон равен одному миллиарду лет. Альмерийский эон, по-видимому, короче; возможно, он является лишь простой исторической сегментацией. По этому вопросу, как и во многих других, Джек Вэнс сознательно хранит молчание.
Говорят, что возраст Земли составляет пять эонов, и ей предстоит прожить столько же. Впоследствии угасание нашего солнца и его превращение в туманность займет от десяти до пятнадцати эонов максимум. Это следует сопоставить с сорока альмерийскими эонами — при условии, что альмерийская эра начинается с десятого эона, того, во время которого погаснет наше солнце. Таким образом, научные эоны и альмерийские эоны не могут представлять собой одну и ту же меру времени.
• Пылкое Тление, упоминаемое на первых страница «Глаз чужого мира». Событие, к сожалению, не развито, оно порождает только спекуляции, которые подразумеваются его названием, и, по-видимому, является самым древним воспоминанием в этом мире.
• 11-я эпоха 17-го эона отмечена Великой войной между магами и ведьмами. Последние, ведомые Ллорио Белой, она же Насылающая Наваждения, ставят магов в тяжёлое положение — некоторые исчезают*, другие бегут, третьи ещё становятся, неведомо каким искусством, архивёльтами, изгнанниками с разрушенными телами.
* Исчезновение следует рассматривать в следующих терминах: сжатие физической сущности до порога её существования и растворение в небытии. Это весьма неприятное состояние не является необратимым.
• В начале 18-го эона, когда Насылающая Наваждения царствует, как богиня, три мага, выживших в Великой войне, заключают тайный союз и заставляют её исчезнуть. Её храм разрушен, женщины теряют свою силу, в то время как могущество магов переживает подъём. Затем Насылающей Наваждения удаётся вернуть себе свободу» и сплотить выживших ведьм. Могущественный маг, Калантус Спокойный, изгоняет её на край света. Между Калантусом и Насылающей Наваждения существуют отношения ненависти и любви, что оправдывает их возвращение в 21-м эоне.
• Между 18-м и 21-м эонами происходит Великий Мотолам, о котором совершенно не известно, является ли это определённой эпохой или особенно могущественным магом, ознаменовавшим своё время. У победоносных магов развивается хроническая мизогиния, которая становится существенной чертой их личности. Калантус учреждает Голубые Принципы, или Монстрамент, этический кодекс, направленный на защиту исключительных интересов магов*. Создаются Зелёная и Пурпурная Коллегии, своего рода Гарвард в области магии, приобретая известность, которая пройдёт сквозь века.
* В некотором смысле, Голубые Принципы довершают формирование эгоцентричной и высокомерной личности магов, способствуют их напыщенным манерам и льстят мегаломании большинства из них. Однако не следует думать, что Джек Вэнс с удовольствием наделяет их самыми отвратительными чертами, потому что не любит их. Ерунда: разве такое вообще можно наблюдать у автора? Вэнс просто конструирует антигероев на пике их недостатков, чтобы извлечь из этого максимум юмористического материала — и, справедливости ради, определенную долю цинизма. Большинство из них не являются плохими парнями, и хотя они могущественны, но всегда кажутся хрупкими перед лицом неизбежности конца их мира. Например, красноречие Риалто вызывает гораздо больше симпатии, чем пренебрежения. Это каприз человека, который позволяет себе иметь недостаток, чтобы существовать, прежде чем исчезнуть.
• В 21-м эоне проходит конклав в Бумергарфе. Это последнее известное крупное собрание магов, по итогам которого Калантус и Насылающая Наваждения снова сталкиваются, а затем, наконец, объединяются... к лучшему. Бессмертные маги соблюдают кодексы Голубых Принципов, организуются в узкие комитеты, чтобы защищать свои интересы, наслаждаться своим имуществом, своей тщетной властью в общей атмосфере тщеславия, глухой конкуренции и упадка. Риальто-чудотворец — один из них.
• 43-й эон — это эпоха, в которую живёт Кугель. Маги всё ещё присутствуют, но значительно потеряли своё величие. Они изолированы, ослаблены, хотя всё ещё могущественны, и, как правило, их все избегают.
• Наконец, 44-й эон — это тот, в течение которого происходит действие рассказов из сборника «Умирающая Земля». Интересно отметить, что эти рассказы были написаны первыми из всей саги, хотя они и расположены на последнем рубеже мира.
Всё это остаётся на уровне декораций, которые Вэнс просто расставляет в соответствии со своими потребностями и событиями, которые он хочет описать. Таким образом, богатство рассказов, составляющих сагу Умирающей Земли, заключается не в их хронологической точности или связности, столь дорогих для фэнтези, а в постоянном изобилии находок, странных ситуаций, переживаемых персонажами, рукописей с невероятными названиями, любопытных или магических предметов, безжизненных пустошей, немых руин с барочной архитектурой и без истории. Вот истинный мир Умирающей Земли: изумление на каждой странице, вопросы, новизна, непрекращающиеся странности. Здесь «ВСЕОБЩНОСТЬ» едят в жареном виде, там проклятые маги делят одну и ту же пару глаз, один и тот же рот, один и тот же нос. Сельская община измеряет свой социальный престиж по количеству этажей в семейной башне, на вершине которой глава семьи будет загорать под лучами агонизирующего солнца. В другой общине так боятся женского либидо, что мужчины закрывают лица вуалью, чтобы избежать ухаживаний, или даже изнасилования. Торговец роется в грязном озере, чтобы найти чешую демона, тело которого деструктурировалось во время его падения на Землю. Магия обусловлена существованием эфирных существ, с которыми заключаются трудовые контракты...
Мир Альмери подобен своему солнцу. Он лепечет несколько храбрых слов, и сердце его ещё бьётся, хотя душа уже знает, что ничто больше не имеет значения. Остаётся только неизбежность конца, символизируемая этим солнцем, чья жизнь угасает и которое скоро погаснет. Общества деградируют, население сокращается. В результате образуется пёстрое лоскутное одеяло оседлых или кочевых общин, которые патетически цепляются за обрывки идеалов.
Фактически, Homo almerianus множественен и отчаян: он организуется в сообщества с чрезвычайно разнообразными интересами. Эти традиции никогда не имеют никакой связи между собой; каждая община сохраняет свои традиции с достоинством и высокомерием, тем самым заявляя, что те, кто не придерживается их идей, систематически заблуждаются. Таким образом, эти социальные притязания становятся, простыми декорациями, предназначенными для более или менее комфортного ожидания конца.
Отчаян, потому что нет никакого выхода. Этот последний аспект психологии Homo almerianus никогда не подчёркивается, но тем не менее он обуславливает его действия, его взгляд на вселенную и собственное существование. Homo almerianus становится циничным и коварным со своими ближними. Он продолжает быть торговцем, трактирщиком, кучером или моряком, и таким образом заполняет свою жизнь условностями своего мира. Он также очень часто является простым горожанином или деревенским жителем, поддерживающим традиции, которые, хотя и кажутся ему странными, тем не менее составляют социальный цемент, в котором он нуждается, чтобы быть частью группы и существовать в ней.
Последние зрители небесного упадка живут, стараясь не слишком пугаться мрачных и спорадических одышек солнца, но неизбежный характер конца света обуславливает их поведение и задаёт основной тон, который встречается у всех персонажей саги: каждый сам за себя.
Кугель в этом смысле является типичным альмерийцем 43-го эона и остаётся самым ярким персонажем рассказов об Умирающей Земле. Он молод, амбициозен и, как того требует суровость его вселенной, оппортунист и индивидуалист. Это авантюрист в чистейшем его определении: без всяких привязанностей. У него нет конкретной профессии, но он вполне способен заниматься любой из них, при условии, что найдёт в этом свой интерес в нужном месте, в нужное время. Он может импровизировать, становясь торговцем, моряком, караванщиком или сторожем, а также убийцей или вором, мошенником, похитителем... в зависимости от обстоятельств, на которые его толкают голод, необходимость выживания или просто собственные прихоти.
***
Давайте теперь поговорим о магии.
На Умирающей Земле это последняя наука. Здесь кишат странные существа, порождённые мастерами этого искусства. Их взаимодействие с Homo almerianus больше похоже на хищничество, чем на служение. Деоданды, андроморфные, одарённые разумом и речью, являются кошмаром для путешественников, как и эрбы или архивёльты — испорченные колдуны или древние маги.
Вэнс инициирует элементы, которые, начиная с 1970-х годов, в той или иной степени обнаруживаются во многих работах, относящихся к жанру фэнтези. В основном, это систематизация магии, которая теперь выглядит как классический аспект фэнтези-романа: впервые магия позиционируется как точная наука и соответствует чётким нормам, начиная от её функционирования, обусловленного взаимодействием различных планов существования, и заканчивая терминологией, используемой для обозначения тауматургических действий.
Краткое введение в «Риалто Великолепный» должно быть известно любому автору фэнтези; этот текст задаёт тон, который будет сохраняться в истории жанра, и в этом смысле он представляет собой настоящую революцию в способе восприятия магической материи:
Заклинание, по существу, соответствует коду или набору инструкций, направляемых на сенсорную оболочку объекта, который способен изменяться в соответствии с условиями заклинания и не противится этому. Объекты не обязательно должны быть существами разумными или просто чувствующими, а поведение их […] лишённым всякой логики, капризным и даже опасным.*
Наиболее сговорчивы и послушны существа низшего порядка, самыми совершенными из которых являются Слуги. Капризнейшие творения известны благодаря Темучину, как дайхаки. Демоны и Боги относятся именно к этой группе. Могущество мага определяется широтой способностей созданного им существа. Начинающий маг просто не в состоянии контролировать дайхаков. Каждый более-менее влиятельный чародей имеет в услужении одного или нескольких Слуг. Немногие архимаги Большого Мотолэма осмеливаются использовать дайхаков низшего порядка. Перечисление их имён вызывает благоговейный трепет, ибо в самих именах заключена невероятная сила.
Таким образом, Слуги отвечают на призывы магов и оказываются ценными союзниками, но при этом упорными торгашами. В конце концов, служение магу означает для них изгнание со своего плана бытия и закрепощение, поэтому они подписывают своего рода контракты, разделённые на пункты, которые они тратят, оказывая услуги своему призывателю. Теоретически, если Слуга исчерпывает свои пункты, он обретает свободу. Он яростно торгуется за малейшее использование магом его навыков и очень часто сачкует. Маги могут добавлять пункты к своему контракту, но их главным средством давления является Флок, нейтральная сущность, которая может одновременно представлять «душу» Слуги, а также его иерархического начальника в мирах, откуда он родом. Флок ужасает Слуг и заставляет их повиноваться под страхом различных мучений.
Но, как и любая наука, наука магии должна быть доступна непосвящённым; поэтому наименования заклинаний будут поэтическими и образными:
[...]магия сохранила многочисленные особенности, свойственные человеческой расе, хотя действующая сила никогда не имела человеческой природы. Случайный взгляд в любой из основных каталогов магических заклинаний позволил бы убедиться в их направленности на людей; перечень чародейских заклятий, хоть и немного архаичный, приятно удивил бы читающего. Заглянув (лишь на мгновение) в четвёртую главу учебника по практической магии Килликлоу, мы обнаружили бы написанные светло-фиолетовыми чернилами строки:
Нанесение физического вреда по Ксарфаджио,
Зелёно-пурпурное предотвращение радости
Кольцо холода по Тинклеру,
Непроходящая чесотка по Лагвайлеру
Удлинение носа по Кхалипу [...]**
* «Риалто Великолепный». Введение.
** «Риалто Великолепный». Введение. Список заклинаний не является исчерпывающим.
Гэри Гигакс при разработке первых черновиков ролевой игры «Подземелья и драконы» практически перенял принципы магии Вэнса для базовых правил своей игры и стандартизировал идею «магии как науки».
Затем эта идея проложила себе путь через игру, а затем и через ролевые игры к множеству современных авторов романов или комиксов в жанре фэнтези, которые, более или менее откровенно (как Скотч Арлестон, Николас Клюзо или ваш покорный слуга), разрабатывают миры, функционирующие, по крайней мере частично, в соответствии со схемами, которые изначально разработал Джек Вэнс.
Другая незабываемая находка Вэнса — камни Иона (использование которых мы найдём в текстах антологии), являющихся вместилищами магии. Они представляют собой разноцветные драгоценные камни различного вида. Маги носят их, заставляя вращаться вокруг себя — для пущей эффектности: чем больше камней Иона вокруг мага, чем ярче они сияют благодаря своему магическому заряду, тем более могущественным считается этот маг и тем больше ему завидуют его коллеги.
***
Некоторые тщетно пытались сравнивать литературные качества рассказов об Умирающей Земле с другими современными произведениями, считающимися «лучшими», не признавая, что это была совершенно отдельная работа в писательской карьере Джека Вэнса. Прежде всего, Вэнс никогда не претендовал на то, чтобы написать свой основной труд, создавая приключения Кугеля. Как я уже упоминал в начале этого предисловия, Альмери для автора — это мир для отдыха, где воображение не подчинено никаким правилам, кроме самой элементарной структуры редакторской работы над художественной литературой. Мы видели, насколько это было определяющим для самых ярких элементов текстов, составляющих сагу, потому что её интерес заключается именно в свободном и диком фейерверке воображения Вэнса. Кроме того, к моменту выхода двух томов о Кугеле (1965 г.) Джеку Вэнсу уже нечего было кому-то доказывать, и он входил в мировой пантеон авторов научной фантастики. Наконец, французские переводы всё ещё доступных его текстов отличаются разным качеством и, что самое главное, являются неполными — в частности, я имею в виду то, что был пропущен рассказ «Силь», являющийся неотъемлемой частью первого тома о Кугеле, который стал известен французской публике только в 1990 году, в специальном выпуске журнала Graal.
Наконец, как судить о ценности автора, если не по интересу, который проявляет к нему публика? В данном случае, отсутствие произведений Джека Вэнса на полках французских книжных магазинов связано не с дезертирством читателей, а с издательским выбором, на котором здесь нет смысла задерживаться. Я встречался с Джеком Вэнсом в Пуатье в 1998 году, по случаю открытия первого конвента Utopia (ныне Utopiales, крупнейший французский конвент фэнтези и научной фантастики), проходившего под его патронажем. Я помню, что видел уважение во всех глазах. Однако это признание со стороны французского издательского мира произошло в тот момент, когда большая часть произведений Вэнса уже была недоступна. Мы были далеки от тех времён, когда Жак Гоймар, директор серии в издательстве Presses Pocket, открыл для себя Джека Вэнса и сделал его известным во франкоязычном мире.
Неуважение к произведению — это первая стадия забвения; возьмём конкретный пример «Хроник Кэдволла»: «Исс и Старая Земля», вторая книга из серии, насчитывающей три части, единственная доступная в настоящее время. Когда знаешь, что все три тома составляют одну и ту же историю, что читатель не купит второй том, не прочитав первый, и что первый, как и последний, невозможно найти, может показаться преувеличением утверждать, что романы Джека Вэнса больше не читают и что это является причиной их отсутствия на полках.
В конце концов, если бы Вэнс не нравился людям, если бы у него не было потенциальных читателей, его бы не адаптировали в комиксы*, его миры не преобразовывали бы в ролевые игры**, ему бы не посвящали десятки интернет-сайтов, списки рассылки, досье в журналах (после Faeries журнал Bifrost готовит к следующему году свой специальный выпуск о Джеке Вэнсе...).
* Морван и Ли-ан, в издательстве Delcourt, адаптировали «Планету приключений».
** В области ролевых игр были опубликованы игры, основанные на вселенных «Лионесс» (Lyonesse – Aventures dans les Isles Anciennes, Men in Cheese) и «Умирающей Земли» (Dying Earth – Role Playing Game, Pelgrane Press), а также игра по «Планете приключений» (Tschaï) в форме дополнения к системе GURPS (Steve Jackson Games).
Конкретно, что нам осталось сегодня от творчества Джека Вэнса? Обзор ситуации.
• Издательство J'ai lu: Доступны все тексты корпуса «Умирающей Земли», а также издание в одном томе четырёх книг превосходной «Планеты приключений».
• Издательство Pocket: В каталоге 2002 года фигурируют «Исс и Старая Земля», вторая часть «Кэдволла»; «Мэдук», третий том трилогии «Лионесс»; «Лампа ночи», уникальный роман-однотомник. А также «Зов странствий», второй том которого, «Лурулу», только что закончен Джеком Вэнсом и уже вышел в США. В 2000 году также было переиздано первое произведение из «Саги о Принцах-Демонах»: «Звёздный король». Другие тома так и не последовали.
Однако, в то время, когда я пишу эти строки, ситуация меняется. Наконец-то!
Оказывается, права на издание более тридцати наименований, романов и сборников, были выкуплены различными издателями. Сведений о датах выхода, как водится, немного. Тем не менее, вот что мне удалось узнать:
• Folio SF: Переиздание «Космической оперы» запланировано на апрель 2003 года в мягкой обложке. За ним последуют летом 2003 года в той же коллекции три тома «Лионесса».
• Livre de Poche: Планируются, не ранее 2005 года (?), первые три тома «Саги о Принцах-Демонах». О двух последних томах серии, которая всего насчитывает пять, нам пока ничего не известно.
• Denoël (коллекция Lunes d’Encre): На 2004 год запланировано переиздание в виде омнибусов более десяти наименований: «Повелители драконов», «Эмфирион», «Вечная жизнь», «Языки Пао» (один из первых текстов научной фантастики, затрагивающий этнолингвистику), полное собрание «Хроник Дердейна», а также рассказы, некоторые из которых ранее не издавались во Франции. Также будет переиздан сборник «Миры Магнуса Ридольфа», пересмотренный и дополненный — первое издание было неполным.
• Издательство du Bélial: На 2003 год запланировано переиздание «Большой планеты» и её продолжения, «Поавучих театров Большой планеты» — безусловно, два наиболее репрезентативных романа вэнсовской научной фэнтези, наряду с «Планетой приключений».
Отрадно осознавать, что творчество Джека Вэнса может пережить возрождение во Франции. Потому что, решительно нет, Джек Вэнс не гомункул, заспиртованный в банке. Это величина, пионер научной фантастики, и не стоит об этом забывать. Его не держат «на всякий случай» и не продают со скидкой в лавке на Азеномейской ярмарке. Его представляют публике с профессионализмом и уважением, потому что он — подлинный институт, и без него нынешний мир фантастической литературы имел бы совершенно другой вкус. Можем ли мы представить научную фантастику без Азимова, без Дика, без Ле Гуин, даже без Кордвайнера Смита — чтобы не упомянуть ещё одного заброшенного автора? Осмелимся ли мы говорить о фэнтези без Толкина, без Муркока, Говарда или Дансени? Немыслимо, не так ли?
Вот, собственно, почему эта антология появилась на свет. Но это также было удовольствием вернуться и увидеть пейзажи Альмери, Асколайса и Кутца, пообщаться со Слугами... Чтобы ещё раз последовать за Homo almerianus в его борьбе за сохранение хрупкой надежды перед лицом конца своего мира.
Мне нужно написать ещё одну важную вещь. Уже признано, что трудно войти в мир другого автора — особенно если это кто-то вроде Джека Вэнса. Но есть и ещё кое-что: эта антология задумывалась как произведение альмерийского фэнтези, а не просто фэнтези.
Дело в том, что тексты Умирающей Земли, в силу своего новаторского характера, нисколько не похожи на так называемые произведения фэнтези; подобно другим работам, ранним, современным или более поздним (например, произведениям У. Ле Гуин о Земноморье, М. Муркока, Дж. Р. Р. Толкина, Р. И. Говарда), они входят в пантеон новаторских работ этого жанра. Соответствовать кодам Джека Вэнса, которые больше относятся к идее, к атмосфере, чем к чётко установленному принципу жанра, было трудной задачей для авторов, принявших этот вызов. Таким образом, было исключено, например, рассмотрение возможности преобразования обычной фэнтези-истории в альмерийскую, просто добавив в неё несколько деодандов, причудливого мага, строптивого Слугу, философа-эрба и/или нескольких гомункулов — пусть даже заспиртованных.
Авторы, чьи новеллы вы собираетесь прочитать, буквально прониклись не стилем, а атмосферой Вэнса. Чтобы привести вас в Альмери, не пытаясь во всём быть верными Джеку Вэнсу, им удалось воссоздать эту магию, эти мелочи, благодаря которым вы оказываетесь в Альмери, а не в каком-либо другом мире фэнтези. Было только одно условие; Норма Вэнс настаивала на том, что авторы не должны были использовать Кугеля или любое другое действующее лицо альмерийского цикла в качестве персонажа для своих историй. Но вы, возможно, заметите, если уже знакомы с текстами Умирающей Земли, что Кугель или Риальто иногда находятся всего в нескольких шагах от новых персонажей, о приключениях которых мы вам расскажем.
Таким образом, истории, которые вы собираетесь прочитать, — это лучший компромисс между самым колоритным из миров Вэнса и личным стилем современных авторов, которые приняли вызов посетить его.
• Л. В. Сервера Мерино и Уго Беллагамба стремятся разоблачить эгоцентризм и женоненавистничество среди магов 21-го и 45-го эонов.
• Жорж Фово предлагает вернуться к исконному определению слова «Творение» в этом мире, где существа могут быть созданы в чанах.
• Габриэль Феро, Мишель Иворра и Эрик Давид Сонье выводят на сцену молодых людей, похожих на Кугеля, оппортунистичных и авантюрных, которые борются за выживание, не слишком обращая внимание на окружающих. Они открывают нам новые пейзажи Альмери, с новыми общинами со странными традициями.
• Николя Клюзо проецирует в альмерийские земли своих весьма вэнсовских персонажей, Хармелинду и Дейрдре, исследовательниц из мира Нордхома, для небольшого изучения измерений воображаемых миров.
• Йохан Элио описывает изгнание магом демона в худшую из преисподних — место, которое, вероятно, вас удивит.
• Разумеется, не исключена и любовь, даже в мире, находящемся на грани вымирания. Напротив, она, вопреки всему, может дать людям надежду, которая смягчает мрачность неизбежного. Скотч Арлестон рассказывает о поисках невозможной любви через Фанальпа, современника Кугеля, художника-повара и мага, не подозревающего о своих способностях.
• Аналогичным образом Лоран Эйе позволяет нам следовать за магом, попавшим в ловушку любовных эмоций, для которого конец света становится второстепенной заботой.
• Но как быть оптимистами большинству жителей? Жан Миллеманн и Тьерри ди Ролло обращаются к «человеческому» и его отчаянию перед лицом угасающего солнца.
Двенадцать авторов, двенадцать приглашений открыть для себя новый захватывающий мир для некоторых из вас, а для тех, кто уже ступал на земли Альмери — ещё раз проследовать по следам Риальто и Хитреца Кугеля.
Филипп Моно
Экс-ан-Прованс, 12 июля 2002 года.
В тексте использованы имена, термины и названия в переводе К. Фенлар, И. Тетериной, А. Фета и др. Примечания Филипа Моно.
В береговом притоне было темно от густого, висевшего слоями табачного дыма, а омерзительность подаваемого там пойла превосходила только брань посетителей — пёстрой толпы матросов, завсегдатаев и жертв кораблекрушений, выброшенных из сотен портов. В заведении Португальца Джоуи цвет кожи не был преградой для торговли; здесь смуглые ласкары плечом к плечу общались с шафранокожими людьми в широких жёлтых штанах, и я наблюдал, как громадный негр тайком нащупывает рукоять своего ножа, раздумывая, не перерезать ли горло бородатому расовому уникуму с кольцами в ушах. Это было не слишком подходящее место, где можно спокойно посидеть за игрой в шашки. Португалец Джоуи, владелец, был уже наполовину пьян, но всё ещё оставался способен задумчиво окидывать взглядом свою команду дюжих барменов.
Это была не фиеста, не торжественный случай, а просто обычный вечер, который можно провести у Джоуи. Португалец вёл недурственные дела с этими скитальцами семи морей, и иногда они невольно помогали существенно увеличить и мой собственный доход, который, смею вас заверить, довольно скуден. Я писатель; не слишком хороший, однако из тех, чьи описания каких-либо краёв не подвергаются сомнению, даже когда я изображаю сцены в далёких пустынных землях или водах, которые я никогда не видел и не собираюсь посещать. Я собираю случайные слова, обронённые над потрескавшимся красным деревом бара Джоуи, немногие фразы, которыми обменивался с одурманенным моряком или пьяным скитальцем пустынь, и таким образом могу собрать ядро сюжета, который, впоследствии сверившись с потрёпанной энциклопедией, может быть развит до прибыльной новой истории, иллюстративной статьи или рассказа. Многие из россказней, которые я слышу, разумеется, враньё, сочинённое в процессе вакханалии, чтобы произвести впечатление на даму вечера, но иногда я встречаю обветренного авантюриста, чьи слова звучат правдиво; и хотя мой разум порой восстаёт, пока я его слушаю, вынужден признать в глубине души, что верю в услышанное, слышу рассказ о реальных событиях, порождённый отнюдь не винными парами. Более цивилизованные люди читают эти вещи позже и смеются — когда истории уже приведены в удобную форму печатного текста. Их на какое-то время забавляет сумасбродный писатель и его накачанное опиумом воображение. Поэтому они и смеются. Я развлекаю их; мои издатели платят мне за это. Интересно, стали бы они смеяться так же искренне, если бы могли видеть, как я, стиснутые кулаки, вспотевшие лбы над этими измученными миром лицами, дикие глаза человека, чей разум оторван от безопасности нечастых удовольствий, чтобы сосредоточиться на какой-то далёкой сцене абсолютного ужаса...
Я верю, что хотя бы один человек из тысячи, ходящих сегодня по земле, действительно считает, что существует основа, слабое зерно истины в каждом из тех старых мифов, которые историки передали нам в своих причудливо выписанных иероглифах, в легендах, передававшихся из уст в уста, когда мир был молод и записи велись не так хорошо. Как бы грубо мы ни истолковывали их значения, какими бы фантастическими они ни казались утончённому космополиту, я рискну принять или признать наличие крупиц правдивости в большинстве мифологических легенд. Перед лицом того факта, что так много поколений безоговорочно верили в Минотавра, Медузу и Ясона с Золотым Руном, я уверен, что они или их аналоги действительно существовали в той или иной форме в прошлые века.
Таким вот образом я размышлял, облокотившись на барную стойку таверны Португальца, возможно, потому, что какое-то внутреннее чувство ставило под сомнение мою проницательность как писателя, или, возможно, потому, что душная, наполненная дымом атмосфера притона и скверный виски, который я потягивал (чтобы поддержать образ), влияли на мой рассудок, когда креолка, вернувшись с короткого свидания, состоявшегося в верхних помещениях заведения Джоуи, коснулась моего локтя и вернула меня к осознанию непосредственного окружения.
— Как насчёт выпивки? — спросила она, сверкнув белыми зубами в том, что должно было означать провокационную улыбку.
— Нет. Уходи! — Мне не нужно было слушать её историю; я слышал подобные тысячи раз. Её спуск в инферно был написан у неё на лице.
Кто-то тяжело навалился на мои рёбра слева.
— Эй! — воскликнул хриплый голос. — Ты выглядишь как подходящий парень, моряк! Как насчёт того, чтобы купить старику глоток, прежде чем он отправится домой? Всего один, приятель. Я на мели.
С первого взгляда я смог убедиться в правдивости его заявления. У него явно не было ни гроша за душой. Его одежда, если присмотреться хоть на мгновение, демонстрировала зримое доказательство этого утверждения; вероятно, у него не было дома, куда он мог бы направиться, ибо ткань его поношенного костюма была запачкана сажей переулков и песчаной почвой парковых дорожек. Грязь покрывала все его пять с половиной футов роста вплоть до рваного воротника, и, если я не ошибался, лежала и на коже его тощей шеи. Потрёпанная и скомканная матросская фуражка с оторванным козырьком уныло сидела на макушке его измождённого, изборождённого морщинами от виски, обветренного лица. Его кустистые брови почти сходились над хищным крючковатым носом, очевидно, раскрасневшимся от обильных возлияний. Тяжёлая угольно-чёрная прядь свисала между его глазами, как откинутые назад стянутые в пучок волосы. Однако именно его глаза убедили меня, что он ещё не совсем пьян; они были спокойными, не затуманенными, в них светился тревожный ум, присущий глазам животных.
— Ну как, мистер? — спросил он тревожно. — Всего один стаканчик?
Он выпил не так много, чтобы после второго брошенного на меня взгляда не заметить, что, несмотря на мою одежду, я на самом деле не был моряком. Его проницательный взор задержался на моих ногтях, которые не были расколоты суровой работой в открытом море, и я увидел, что даже грязь, которую так тщательно втёр в их кончики, не могла обмануть его.
— Мистер тоже предупредил меня.
Я заколебался.
— Кошон*! Порождение дьявола! — Это был усатый Франсуа, самый дюжий из громадных официантов Джоуи. С противоположной стороны бара он швырнул в моего собеседника грязное, пропитанное пивом полотенце. — Убирайся! Вон! Не беспокой посетителей, свыня!
* Свинья (фр.).
Движением, настолько стремительным, что даже я, вероятно, единственный трезвый человек в радиусе дюжины футов, оказался слишком медлительным, чтобы остановить его, мой проситель перебросил верхнюю часть своего тела через стойку, поставил изодранный ботинок на скользкую и опасную поверхность её поручня и поднёс острый карманный нож к кадыку Франсуа.
Привыкший к быстрым действиям, Франсуа оказался ошеломлён внезапностью движений этого человека.
Голос маленького человечка был хриплым от выпивки, но каким-то образом ему удалось приобрести звонкий резонанс, который совершенно точно отсутствовал, когда он попрошайничал.
— Обезьяна! Извинись немедленно, слышишь? Можешь называть меня собакой, но если ты не дашь мне подходящего оправдания для того, чтобы обзывать меня свиньёй, я перережу тебе глотку от штирборта до бакборта!
Люди, находившиеся поблизости, внезапно обратили внимание на эту сцену и повернулись, чтобы поглазеть. Франсуа был известен как сильный и опасный человек; среди толпы, обычно собиравшейся перед баром Джоуи, ходили слухи, что он когда-то был апашем, убившим немало жертв. Зрелище тощего бродяги пяти с половиной футов ростом, всерьёз угрожающего мускулистому Франсуа, поразило их. Поза атакующего свидетельствовала, что его намерения искренни, и смертоносность его нападения была очевидной, судя по сосредоточенному взгляду, который Франсуа устремил на сверкающее лезвие, находившееся в такой непосредственной близости от его шеи — в самом деле, очень близко, — что напряжённые усилия официанта, пытавшегося взглянуть на опасное остриё, заставили его выглядеть косоглазым.
Тем не менее этот человек не мог извиниться. Если бы он это сделал, то потерял бы лицо и, вероятно, своё положение главного улаживателя проблем между посетителями у Джоуи.
Я решил вмешаться.
— Приятель, — сказал я, — спускайся и забудь об этот. Выпьем по несколько стаканчиков. И не вздумай резать этого гарсона. Франсуа — мой друг и самый эффективный подаватель вина (последние слова я произнёс на скверном французском).
Франсуа просиял над сверкающим лезвием. Его лицо было сохранено. Думаю, что и его жизнь тоже была спасена.
— Конечно, конечно! — воскликнул он. — Я безутешен, месье! Ошибиться и принять вашего друга за… за другого! Тысячу раз пардон! Я склоняю голову; это самое… самое… десять тысяч…
— Тысячи хватит, лягушонок, — сказал маленький человечек. Он проворно соскользнул обратно на пол, и его нож волшебным образом исчез в какой-то дыре рваной одежды. Но я заметил, что он не спускал глаз с Франсуа, несомненно, ожидая вполне возможного появление кинжала или бандитской дубинки.
— Бутылку красного за столик, — поспешно распорядился я. У меня не было желания ввязываться в драку у Джоуи, не только из-за опасных последствий, но и потому, что драка могла навсегда закрыть для меня этот источник материала, который я так ценил. Минуту спустя мой новый друг и я сидели за угловым столиком, где шумная суета, царившая в центральной части бара, была заметно приглушена для наших ушей. Он ухмылялся, и на его изборождённом морщинами лице над изрезанной поверхностью стола было написано дружелюбие.
— Меня зовут Сэм Мерсер, — объявил он, быстро наливая второй стакан шипучки вслед за тем, который он осушил, прежде чем я успел отхлебнуть из своего. — Из Норфолка... но очень давно. Много ветра надуло в мои паруса с тех пор.
Вино почти сразу оживило его. Его глаза приобрели хитрый блеск, и он более внимательно оглядел меня.
— Что у тебя за дельце, мистер? Я вижу, ты не из местной публики; у меня есть глаза, есть!
— Здесь меня зовут Брайти, — отчаянно ответил я ему. — Я часто сюда прихожу.
— Зачем?
— Возможно, по той же причине, что и ты. Ты пытаешься говорить, как портовый бродяга, но готов поспорить, что если бы ты захотел, то мог бы свободно говорить на приличном английском!
Его глаза сузились.
— Что заставляет тебя так думать, мистер?
— Ну например, если бы ты действительно был таким типом, то произнёс бы «что» как «чё» или «чо». Ты забываешься. И это только один пример.
Мне пришлось довериться ему, рискнуть, положившись на его проницательную милость; потому что если сомнительные посетители Джоуи прознают, что я только изображаю нищеброда из трущоб, а сам из богатеньких, это могло привести к катастрофе, возможно, физическим повреждениям, а также к потере моих привилегий говорить с выбранными персонажами. Меня никогда прежде не разоблачали в моей выбранной роли, и я был несколько смущён, обнаружив, что такой, казалось бы, дискредитированный тип, как Мерсер, смог распознать, кто я на самом деле. Поэтому я стал тянуть время.
— Послушай, — сказал я тоном, который, как я надеялся, был доверительным. — Говори потише, и я куплю тебе столько вина, сколько захочешь — или чего покрепче.
Он причмокнул своими потрескавшимися губами и многозначительно вылил остаток бутылки в свой стакан.
— Ты сыскарь?
— Нет, писатель. А теперь будь добр, держи язык за зубами, ладно?
— Что тебе нужно в таком притоне?
— Я собираю здесь материал для рассказов.
— Бумагомарака, да? Что ж, ты не так уж в этом плох, мистер. Да и вид совсем не такой тупой, как у некоторых из этих мнящих о себе невесть что мешков с костями. Если у тебя хватит ума держать рот на замке, пока я треплюсь, и есть запасец кармане, чтобы вино лилось рекой, я расскажу тебе историю, от которой у тебя волосы дыбом встанут — как и у меня. Что скажешь?
— Мне было бы интересно, кроме того, что...
— Я нечасто рассказываю это, потому что люди начинают думать, будто я немного тронутый. Может быть, так и есть, если подумать, и возможно, ты бы тоже оказался таким, если бы увидел то, что видел я. Мне также не хочется трезветь после того, как я об этом расскажу, потому что, хотя всё произошло десять или больше лет назад, я иногда вижу этот проклятый остров так же ясно, как если бы это произошло сегодня! Хочешь послушать?
— Что ж, пока это не выглядит старым трюком с испанским пленником или схемой наживки с золотыми рудниками, жемчугом или рубинами махараджи. Валяй.
— Ничего подобного. И тебе не придётся вкладывать ни копейки, кроме стоимости вина — если только тебе это не будет стоить ночи в ночлежке. Я мог бы наплести много небылиц; мне довелось много слышать, да и сам придумал несколько. Но сейчас я говорю правду, мистер; я видел произошедшее своими глазами, и молю бога, чтобы всё это оказалось неправдой. Но моя память слишком хороша…
Мы спускались вниз по побережью от Афин, [начал Мерсер] на ржавом вольном пароходике с обычной командой прибрежных бродяг, которых можно найти на этих цыганских судах. Ты, наверное, знаешь, что такое вольный пароход; иногда он не видит своего родного причала по пять и больше лет — чаще всего больше, — потому что берёт любой груз, который сможет найти в любом заброшенном порту или дыре на берегу реки, и готов доставить его в любое другое жалкое место, если заплатят, чтобы он туда добрался. Когда он становится слишком ржавым, владельцы или капитан топят его ради страховки. Если тебе интересно, он носил имя «Дева Лондона», когда я присоединился к команде, но это было недолго, потому что в Афинах, пока мы разгружали оборудование для ветряной мельницы, один из ящиков сломался и высыпал славный ассортимент автоматов Томпсона прямо под носом у портовых властей. Мы заплатили взяточникам кучу денег, чтобы нас отпустили. В море мы закрасили буквы на борту и сменили название на «Орлеанская красавица» по приказу капитана Льюэлла. Затем мы снова двинулись вдоль побережья, прежде чем эти грязные инострашки передумают и решат нас вернуть.
Капитан Льюэлл был лайми*; один из самых умных англичан, которых я когда-либо знал, и отличный контрабандист. Он мог бы убедить таможенных инспекторов, что слон — это выцветший воздушный шар. Но у него был ужасный характер, и он избил парочку парней в первый же день в море, потому что был зол из-за потери груза оружия и к тому же изрядно раскошелился по этому поводу. Он был из грубиянов старой закалки.
* Прозвище английских моряков.
Когда кок нашёл безбилетника, прячущегося за ящиками с консервами, то сначала рассердился, потому что парень съел часть припасов, но не был так зол, как капитан Льюэлл. Я был одним из тех, кто отвёл парня в каюту капитана, так что знаю.
Надо отдать должное парню; он не был напуган. Он не сопротивлялся, хотя мы толкали его довольно грубо, поскольку сначала думали, что он может быть шпионом, засланным в нашем последнем порту, и замышляет недоброе. Он не был греком, но мы не были уверены, на что может решиться в те дни любой человек. Парни из Франции оказались уволены из армии, и три четверти из них оказались без дела. Работа, которая, как им сказали, заключалась в спасении мира во имя демократии, закончилась, и довольно многие из них не знали, чем заняться дальше. На очереди были случайные заработки, даже если это означало работать на инострашек. Они распробовали вкус азарта и всё ещё были голодны.
У этого парня были широкие плечи и пара узловатых рук, от которых я старался держаться подальше, на случай, если он всё-таки разозлится. Его кожа была светлой, как у младенца, а длинные жёлтые волосы развевались по всему лицу, пока мы тащили его по палубе. Росту в нём, должно быть, было футов шесть, и весил он соответственно. Рядом с ним мы все казались карликами. Каждый его фунт был сплошными мускулами, и он мог бы некоторое время таскать за собой всю эту прибрежную команду пивных брюханов, прежде чем они смогли бы задавить его весом, но он лишь посмеялся над нами и пошёл без лишнего шума.
Старина Лью, хромой и с единственным оставшимся пальцем на правой руке, но достаточно быстрый, чтобы ткнуть им человеку в глаз, прежде чем противник успеет пошевелиться, шёл впереди и косился через плечо на пленника. Я заметил, что Лью выглядел как-то странно, но он, знаете ли, временами был странным на всю голову и очень суеверным. Довольно скоро он отстал от меня и прошептал уголком рта:
— Сэм, это Иона! Жаль, что мы его нашли! Он несёт с собой несчастье, Сэм!
— Хочешь сказать, что он станет акульей приманкой, как только капитан его увидит? — спросил я его.
Старый Лью пожал плечами.
— Пойди и посмотри ему в глаза, — сказал он.
Чтобы уважить старого дурака, я проскочил вперёд, откуда мог видеть лицо парня. Пленник заметил меня и ухмыльнулся.
— Привет, коротышка, — сказал он.
Я не ответил, потому что увидел то, что хотел показать мне Старый Лью. Один глаз безбилетника был глубокого синего цвета, а другой, левый — коричневый! Согласно неписаному морскому кодексу, старик был прав! Человек с разноцветными глазами приносил несчастье. Мы не смеёмся над этими верованиями. Я знаю, что они могут показаться забавными сухопутному человеку, но некоторые из нас, стариков, видели, как они сбывались слишком часто, чтобы больше не смеяться над этим.
Как я уже говорил, капитан был в дурном настроении, и когда мы постучали, то, думаю, помешали ему выпить ежечасный виски с содовой, что было плохо для всех. Я услышал дребезжание стекла и хлопок ящика стола, прежде чем он прорычал:
— Да, что, чёрт возьми, опять такое?
Мы поняли, что теперь можно войти.
Капитан не всегда говорил так. В порту он использовал обычную речь простого моряка, потому что тогда всегда был трезв и знал, что говорит. Ему приходилось вести себя так, имея дело с хитрыми обезьянами, с которыми нам приходилось работать, но один или два раза, когда мы были далеко в море, и он мог позволить себе освободиться от ограничений (чего не могут позволить большинство капитанов, находясь в море), выдавая какой-то чертовски изысканный язык, разговаривая сам с собой, как это делают некоторые люди, когда думают, что они одни и на тысячу миль вокруг нет никого — или, может быть, как некоторые из бродяг, читающих стихи над стаканом какого-нибудь алкогольного напитка.
— Чёртов безбилетник, ха! — выругался он, после того как мы объяснили ситуацию. Он уставился налитыми кровью глазами на большого блондина, и его прокуренные усы ощетинились, как старая расчёска. Я видел, что он немного пьян. — Ну, он может работать на камбузе у кока или прыгать за борт, и мне всё равно, что он выберет! Вот что поможет его обломать.
С этими словами капитан рванулся вперёд и, несмотря на то, что был пьян, нанёс один из тех апперкотов, которыми был знаменит. Безбилетник повернул голову на дюйм, так что удар лишь скользнул по его подбородку, но я знал, что его челюсть всё равно будет болеть. Однажды я не успел увернуться...
— Моё имя, — сказал блондин так спокойно, как будто ничего не произошло, — Чарльз Брайтон.
Вот так просто, как будто он не попал в передрягу на одном из самых суровых вольных пароходов, на которых мне когда-либо посчастливилось плавать, и не стоял перед обезумевшим от виски лайми, готовым сорвать на нём злость. Он был мужчиной, вне всякого сомнения, этот человек с детским лицом и разноцветными глазами, и моё сердце потянулось к нему, Иона он или нет.
— Что значит имя?* — спросил капитан, пошатнувшись и опёршись задом на свой стол. Мы со Старым Лью косо посмотрели друг на друга, потому что голос капитана каким-то образом изменился и стал более величественным, как это всегда бывало, когда он говорил сам с собой. Я посмотрел на парня, который называл себя Брайтоном, и увидел, что его глаза сузились, улыбка исчезла, и он смотрел на капитана с какой-то заинтересованностью, как человек, глядящий на полупустую бутылку, которую, как он только что обнаружил, не допил прошлой ночью.
— Что значит имя? — повторил капитан.
Совершенно без предупреждения этот Брайтон начал говорить совсем как капитан Льюэлл, тем же странным напевным тоном. Вот что он сказал, мистер. Не знаю, почему я это запомнил, поскольку не могу понять всего, что это значит, но тогда это звучало красиво, как храмовые колокола в Кантоне. Мы держали его, взяв за руки, когда он начал:
Но человек,
Но гордый человек, что облечён
Минутным, кратковременным величьем
И так в себе уверен, что не помнит,
Что хрупок, как стекло, — он перед небом
Кривляется, как злая обезьяна,
И так, что плачут ангелы над ним,
Которые, будь смертными они,
Наверно бы до смерти досмеялись.**
Разве это не шикарно звучит, мистер? Он даже научил меня, как произносить эти слова. Например «кратковременным». Я наблюдал за ним очень внимательно, но ни разу не поймал его на том, что он смеётся надо мной. На самом деле ему, казалось, нравилось мне всё это рассказывать. Он сказал, что это Шекспир.
*«Ромео и Джульетта» (Что значит имя? Роза пахнет розой, Хоть розой назови её, хоть нет. [пер. Б. Пастернака])
** «Мера за меру», акт 2 сцена 2. Пер. Т. Щепкиной-Куперник.
Но капитан Льюэлл, услышав это, чуть не соскользнул со стола на пол. Он схватился за стену, и его лицо стало белым, как смерть. Когда он снова заговорил, то словно задыхался и заикался.
— Ты… ты не бродяга! — сказал он безбилетнику. — Ты жил среди порядочных людей. Ты был в...
— Гарварде, — сказал Брайтон.
— Боже мой! — сказал капитан. — Присядьте, пожалуйста? Садитесь здесь. Виски с содовой? Сигару — лучшую гавану, вот они! Эй, вы, трюмные крысы! Убирайтесь отсюда! Вон!
Мы ушли, не зная, что сказать. Старый Лью похромал прочь, бормоча:
— Иона, как пить дать!
Примерно через пятнадцать минут капитан прорычал с верхней палубы:
— Мерсер, ты, креветка, заставь эту хорькомордую крысу, которая называет себя коком, приготовить еду для мистера Брайтона. Самую лучшую, какую он сможет, слышишь?
— Есть, сэр! — ответил я, спотыкаясь, двинувшись в сторону камбуза и удивляясь, почему, во имя Будды, безбилетник заслуживает капитанскую еду, выпивку и сигары только потому, что он мог читать какие-то диковинные стихи, которые не имели смысла. Я сам отнёс еду наверх; мне было любопытно, как старой деве.
Капитан обеими локтями упёрся в стол, который он перетащил в центр каюты, тот, на котором стоял старый, пронзительно визжащий фонограф, и я увидел сам аппарат, лежащий там, куда он его забросил в угол каюты. Бросил, заметьте! А ведь однажды он спихнул Старого Лью вниз по трапу просто за то, что тот протянул руку, чтобы прикоснуться к нему! У капитана на лице сияла широкая улыбка. Он также умылся. Его волосы (те, что осталось) были причёсаны. Я видел, что он трезвеет. Он махнул рукой, чтобы я поставил еду, которую с руганью готовил кок, на стол. Как только я это сделал, он пододвинул её безбилетнику с видом континентального официанта. Его глаза ни разу не повернулись в мою сторону; они были прикованы к парню Брайтону, как глаза умирающего моряка к Небесам.
— Лучшее, что у меня есть, мистер Брайтон, — сказал он. — Приношу свои извинения, но это лучшее, что у меня есть!
«Мистер», обращаясь к безбилетнику!
Я задержался так долго, сколько осмелился, чтобы услышать, какую историю расскажет этот парень, гадая, будет ли он уверять в честности и невезении, наблюдая за ним, развалившимся в лучшем кресле, которое только нашлось в каюте, и, несмотря на мои предубеждения, мне не могла не понравиться его улыбка и странная пара глаз, которые, казалось, соответствовали ей.
— Спасибо, вам, капитан Льюэлл, — сказал он. — Я безмерно ценю всё это, знаете ли! Вы очень гостеприимны, чтобы так встретить обычного, прокравшегося на борт безбилетника.
— Обычного? Пфф! — воскликнул капитан. — Двадцать лет я не разговаривал с джентльменом, мистер Брайтон. Представьте только — двадцать лет!
Я никогда раньше не видел капитана таким грустным; у него было непроницаемое лицо, выражение которого менялось только тогда, когда он злился. Тогда он рвался в драку, и я не осмеливался смотреть на него. Но теперь у него было лицо, как у наследника, чей дядя забыл оставить завещание.
— Как я уже говорил, капитан, — сказал Брайтон, сверкнув улыбкой, — я нахожусь в поисках — возможно, в неопределённых поисках, знаете ли. Но иногда я думаю, что силу ума можно использовать как компас.
Если «использовать» означало то, что я думал, то Брайтон был просто сумасшедшим. Я был просто уверен в этом.
— Да? — ободряюще поинтересовался капитан Льюэлл.
— Это может показаться вам странным, — сказал блондин, — и даже идиотским. Я ищу остров Ээя.
— Ээя? Ээя? — повторил другой, морща лоб. — Никогда не слышал… нет, то есть... Послушайте, мистер Брайтон! Вы же не имеете в виду мифический остров, упомянутый в «Одиссее»? Остров Чародейства? И богиню...
— И Цирцею, волшебницу! — закончил безбилетник.
— Вы меня разыгрываете? — спросил капитан, улыбаясь. — Видите ли, я ещё не проложил курс на Итаку.
Он, конечно, нёс кучу чепухи, подумал я.
— Нет, честно, не разыгрываю, капитан, — сказал парень. — Вот правда. Меня всегда увлекал Гомер и его современники, даже в раннем детстве. Мне никогда не приходилось работать, как моим друзьям; папенька слишком хорошо меня содержал. И всё это было скучно, знаете ли. В прошлом году мне надоело старое поместье, понимаете, и я сказал губернатору: «Я отправляюсь в небольшое путешествие». Он был так занят разработкой дополнительных законов для королевства, и без того перегруженного ими, что почти не обращал на меня внимания. Кроме того, мне двадцать семь, и я всегда делал, что хотел. Он сказал: «Ладно, бери яхту, друзей и достаточно сопровождающих. Ну или хотя бы одних сопровождающих, чтобы не портить мне политическую карьеру! Куда ты направляешься?» Я ещё не решил, поэтому сказал ему: «Может быть, я буду искать Святой Грааль или сформирую новый Крестовый поход, или открою Зачарованные Острова». Он ответил, смеясь, что, возможно, у меня недостаточно морали, чтобы продолжать поиск Святой Реликвии, но с достаточным количеством невезения я мог бы обнаружить Цирцею.
Здесь я, летописец, прервал его:
— Послушай, Мерсер! Почему ты иногда говоришь на жаргоне, на смеси портового и богемного сленга, а потом с такой лёгкостью переходишь на итонский акцент? Тебя нужно было учить произносить «кратковременным», однако такие термины, как «крестовые походы» или «Святой Грааль», не чужды твоему языку и так легко слетают с него. Ты же не запомнил всё, что сказал Чарльз Брайтон, не так ли?
— Я же сказал тебе, мистер, у меня ужасно цепкая память. Я могу вспомнить почти всё до дня своего рождения. Многие из этих слов ничего для меня не значили, но я просто запомнил, как они звучали, вот и всё. Неплохое вино, не так ли?
Это снова оказалась последняя его порция, оставшаяся в бутылке; услышав тонкий намёк, я поспешно подозвал официанта.
Затем [продолжил мой рассказчик] капитан начал смеяться. Он хохотал, пока его усы не встопорщились, хлопал ладонями по столу, пока посуда не заплясала в безумном веселье, и даже улыбнулся мне.
— Ха! Ха! — прорычал он. — Хорошо сказано, мистер Брайтон! На мгновение я почти поверил, что вы сумасшедший!
Брайтон продолжал улыбаться.
— Я бросил яхту, потому что, видите ли, Цирцея могла бы быть несколько удивлена, если бы я вторгся в её древние владения с машинным отделением, полным дизельного оборудования, и командой интеллектуалов, которые захотели бы осмотреть её платья или сравнить её с Гарбо, и устроился на работу инкогнито, в качестве обычного стюарда «Зелёной Линии»*. Если бы я начал вдаваться в подробности, вы бы удивились тому, что мне довелось увидеть. Например, я видел, как ваши пушки вывалились перед теми удивлёнными болванами там, на причале. Так что я дезертировал со своего корабля и перебрался на ваш, переодевшись бродячим матросом, пока вы всё ещё спорили с портовыми чиновниками. Вы выглядели интересно, и у меня есть деньги, чтобы заплатить за проезд. Я могу держать язык за зубами — можете не беспокоиться...
* Компания, занимающаяся морскими перевозками.
— Пожалуйста, пожалуйста, мистер Брайтон! — сказал капитан. — Никаких упоминаний о деньгах между джентльменами! Вы мой гость.
Я ахнул, услышав, как он отказывается от денег!
— В конце концов, я достиг широт Цирцеи и её скотного двора! — засмеялся этот сумасшедший блондин, этот бродячий авантюрист.
— При этом, считай, находясь среди свиней на этом корабле — за исключением их хозяйки! — огрызнулся капитан Льюэлл. Я понял, что он смотрит на меня. Поглощённый разговором, он не заметил моего бесцельного ковыряния, пока я слушал разговор, но теперь я каким-то образом привлёк его внимание и почувствовал себя мышью, ищущей спасения в своей частной щели, когда бежал к двери. Боюсь, мой уход оказался замечен, из-за крайней необходимости в бегстве.
— Мистер Мерсер, — вмешался я, — качество вина, по-видимому, подчёркивает ваше красноречие. Вы облагораживаетесь! Полагаю, что если вы выпьете достаточно, то сможете изъясняться с такой плавностью, которая сможет покорить толпы!
— Вино, — сказал Сэм Мерсер, — это удивительное изобретение, которое боги, должно быть, измыслили ещё до рождения человечества. Но вы перевернули умозаключение, мой друг; именно вино, а не красноречие, движет толпой. Тем не менее я не позволю ему овладеть мной, пока не закончу свой контракт с вами.
Я не стал спорить дальше; я уже был более заинтересован, чем царь Шехерезады.
В течение следующих десяти дней мы скользили по морю, как Старый Мореход с альбатросом на шее [как сказал мой новоиспечённый друг], и большую часть времени Чарльз Брайтон проводил в каюте капитана, а громкий рёв одобрительного смеха, раздававшегося оттуда, возвещал о том, что последний наслаждается остроумием бродяги. Несомненно, он описывал подробности своих авантюрных скитаний.
Брайтон проводил очень мало времени, общаясь с матросами, но за те несколько часов, в течение которых он находился рядом с ними, новый член команды успел добиться значительного прогресса среди сброда, собранного со всех семи морей, представленного на «Орлеанской красавице». Из-за его визитов в каюту они прозвали его «капитанским любимцем». Но в первый день после того как его обнаружили в качестве безбилетника, он побил мускулистого бандита, которого мы знали как Большого Турка, и матросы начали понимать, что он кто угодно, но только не любимец. Турок был задирой кубрика. На второй день Брайтон стащил бутылку из личного шкафчика капитана и разделил её со всеми, включая Турка. После этого Турок объявил, что он лично разорвёт на части любого, кто осмелится опорочить имя его товарища по кораблю.
Я никогда, ни до, ни после тех мирных дней, не наблюдал такой гармоничной команды, как на «Орлеанской красавице», и не знал человека, способного общаться как с офицерами, так и с простыми матросами, при этом сохраняя дружелюбные отношения со всеми сословиями, как Чарльз Брайтон. У него было преимущество в виде блестящего потока красноречия, которое он в мгновение ока мог переключить на многоязычный сленг дюжины наций. И беспечная, отчаянная манера, которая, как подсказывало его телосложение, была не просто позой.
Матросы быстро скрепили дружбу с ним. Только Старый Лью держался в стороне, отказываясь делиться своим вином и постоянно бормоча об Ионе. Но с другой стороны, Лью был тронутый.
Так прошли следующие десять дней. Ранним утром одиннадцатого, в одном дне пути от нашего следующего пункта назначения, где мы намеревались разгрузить остаток контрабандного оружия — того, что не было обнаружено властями, — один из вахтенных крикнул:
— Буруны по левому борту!
В море такой крик звучит тревожно, мистер. Это было особенно удивительно в то время, потому что мы считали себя находящимися далеко в море и вдали от любого побережья. Капитан выскочил в своём длинном нижнем белье, ругаясь и настаивая, что мы все сумасшедшие, и что на восемьдесят миль вокруг нас нет никакой земли, кроме как прямо вниз. Но слабый звук разбивающихся волн, разносящийся над водой, заставил его умолкнуть. В сером рассвете наступающего дня едва получалось различить тёмную массу, которая могла означать только поднимающийся берег, окружённый неизбежными белыми полосами, обозначающими наличие неровного прибоя. С картами или без карт, но вопреки всем координатам мы были очень близко к земле.
Когда мы бросили якорь, он опустился на семь коротких саженей*, прежде чем остановился. Капитан вернулся и принялся ругательски ругать свои карты. Мы с тревогой ждали, когда рассветёт. Мне казалось, что воздух несёт влажный, отталкивающий запах, и я почувствовал странное напряжение в сердце. Назовите это как хотите, предчувствием, инстинктом или шестым чувством, столь часто переживаемым человеком, привыкшим к опасному существованию, но факт в том, что я догадался: с этим островом что-то не так. Он угрожал мне на подсознательном уровне.
* Короткая морская сажень (fathom) – морская единица измерения глубины, равная 6 футам (1,83 м.).
Однажды показалось, что я увидел гигантский, веерообразный белый свет, поднимающийся из центра этого тёмного пятна на океане, словно луч прожектора, нацеленного в небеса, но когда я в волнении указал на него, он уже исчез, и команда заговорила о своём неверии в «видения».
У нас не было возможности определить наше местоположение или выбрать курс. Мы совершенно безнадёжно заблудились у неведомого берега! Любое движение могло привести к столкновение со скрытым от глаз рифом или к тому, что мы уткнёмся носом в песчаную отмель, лежащую всего в нескольких дюймах под поверхностью воды. Так что мы ждали рассвета.
Наступивший день явил нам свинцовое небо, на котором не было видно никаких следов восходящего солнца, и моросил лёгкий моросящий, удручающий дождь. Туман дрейфовал вокруг нас призрачными слоями, которые, казалось, протягивали цепляющиеся пальцы к бортам, как будто мгла скрывала в себе материальные тела потерянных душ, ищущих плотское пристанище.
Но по мере того как небо светлело, мы смогли рассмотреть остров. Я и сейчас способен видеть его так же ясно, как видел его тем проклятым утром, несмотря на виски, вино и прошедшие годы. Он был незабываем. По чистой случайности мы бросили якорь прямо напротив узкого прохода в окружающем его рифе, через который, если повезёт, могла бы пройти лодка; влево и вправо тянулась непрерывная линия иззубренных скал. Сам остров, предположительно около мили или меньше в диаметре, выглядел непривлекательно.
Густая растительность, в основном кустарниковая, доходила почти до самой кромки океана, а песчаный пляж простирался всего на несколько футов в ширину. Заросли были подобны джунглям по своей густоте; даже издалека мы ясно видели переплетённые ветви низкорослых деревьев и скрученные усики змеевидных лоз. Ближе к центру этого необычно плоского острова поднималось небольшое возвышение, окружённое либо густой группой деревьев, либо, возможно, высоким кустарником. Нигде не было видно ни малейших признаков присутствия животных или людей, а жуткий тёмно-зелёный цвет поразительно угнетающе действовал на нервы.
Команда была суеверной, как и все моряки в той или иной степени, и несколько матросов восклицали по поводу явного отсутствия птиц. Один из них выдал парадоксальное замечание:
— Этот чёртов зелёный цвет наводит на меня хандру!
Я слышал о различном влиянии цвета на человеческую нервную систему — как красный возбуждает безумие, а синий вызывает уныние. Не могу вспомнить, что должен делать зелёный. Но говорю вам, эта тёмно-изумрудная стена, простирающаяся на четверть мили, возвышающаяся как безмолвное, но чувствующее разумное океаническое существо над свинцовыми водами окутанного туманом моря, превзошла все ужасы, описанные Данте или начертанные Доре. Она несла угрозу неизвестности, какой-то причудливой порочности, а это иногда хуже, чем реальность. Если бы там был хотя бы единственный всплеск какого-то более яркого оттенка, единственное крошечное пятно радужных тропических цветов, чтобы уменьшить эффект бесконечного однообразия, возможно, иллюзия, которую мы испытали, рассеялась бы. Но ничего подобного не было. Ничего не было, кроме большого зелёного пятна там, где, по всем данным морских приборов и бывавших в этих водах моряков, должна была быть только вода.
Я знаю, что капитан Льюэлл до сих пор сожалеет о приказах, которые он отдал тем утром десять лет назад. Возможно, его люди сожалеют ещё больше, потому что они подчинились им. Но понимаете, как я уже сказал, Хью Льюэлл был тираном в море, и они привыкли выполнять его команды.
— Лью, — сказал он, — и... дай-ка подумать… ты, Турок, вы отправитесь на берег и наполните баки водой. На таком зелёном острове должна быть вода.
Двое выбранных не возражали, хотя полное молчание их товарищей по кораблю уже самим фактом абсолютной тишины являлось невысказанным протестом решению капитана. Эти моряки были храбрыми, испытанными людьми; возможно, порочными и беззаконными в своих поступках, но тем не менее закалёнными в горниле опасности и, следовательно, осторожными. Они чувствовали опасность на острове. Предчувствие, или как бы вы это ни назвали, является реальным и признанным фактом для странствующих авантюристов.
— Мистер помощник, — продолжил капитан Льюэлл, — возьмите ключ от нашего арсенала из второго правого ящика моего стола и выдайте Лью и Турку по винтовке — и револьверы, если пожелают. Сомневаюсь, что огнестрельное оружие окажется необходимым, поскольку я не могу обнаружить никаких признаков туземцев или диких зверей, но мы будем действовать осторожно.
— Прошу прощения, капитан, — сказал Старый Лью. — На этом берегу не будет нужды в ружьях. Что бы ни жило на этом клочке ада, обычный свинец не причинит ему вреда!
— Ты снова замечтался, Лью, — проворчал капитан. — Тебе уже чудится всякое — или это туман так влияет. Не будь глупцом! Живо, пока я не оторвал тебе уши!
— Есть, сэр, — сказал Старый Лью.
Но выражение его лица не изменилось. Я отвернулся. Неприятно видеть, как человек, в самообладании которого ты был уверен, внезапно разваливается на твоих глазах, и я думал, что Лью находится на грани истерии. Он скрывал это, как мог, пряча предающие его затуманенные глаза и дрожащие руки, и я не мог не восхищаться им. Турок же был слишком глуп, чтобы разобраться в эмоциях.
Снабжённые винтовками, боеприпасами и контейнерами, необходимыми для транспортировки воды, Лью и Турок отправились в путь сквозь клубы тумана; Лью с губами, сжатыми в мрачную тонкую линию, а Турок явно пытался изобразить на своей пивной ряхе что-то вроде беззаботного выражения. Оба этих человека были напуганы, но вы могли бы вырезать сердце у любого из них, прежде чем они признались бы в этом.
Остров оставался таким же тихим и мрачным, как раньше; я старался не смотреть на него, но с таким же успехом мог бы попытаться игнорировать тигра, преследующего меня в джунглях Камбоджи. Я следил за этими двумя ничтожными фигурами (они действительно казались маленькими издалека, когда вытащили лодку на берег и двинулись к линии кустарника — даже рослый Турок) и не мог не думать, что я, лишь я один, ответственен за отправку их душ в опасность, в среду миазматического зла, исходящего из этого места.
— Одну минуту, мистер Мерсер [снова прервал я]. — Верно ли я понимаю, ваши слова, что, это именно вы отправили их? Мне казалось, вы сказали, что приказы им отдал капитан Льюэлл.
— Ошибка в речи, мистер, — ответил Мерсер. — Я, должно быть, одурманен вином. И к тому же это очень хорошее вино. Не выпить ли нам ещё бутылочку?
— Ваша фразеология, кажется, улучшилась, благодаря ему, — сказал я. — Конечно, мы выпьем ещё бутылку. Непременно. Возможно, после того, как я выпью стакан или два, то смогу понять вашу двойную личность.
— Вы хотите, чтобы я продолжал? — Его тон был высокомерным, и я видел, что он пьянеет. — Вы хотите услышать остальную часть моей истории?
— Естественно! — Я испытывал тайное удовлетворение.
Старый Лью и турок так и не вернулись [продолжил мой собеседник]. Мы прождали час, два, три, но зелёная завеса так и не шевельнулась, чтобы явить двух мужчин, тащащих контейнеры с водой. Солнце стало слабо различимым в рассеивающемся тумане. Матросы шептались между собой, и даже помощник нервно постукивал кончиками пальцев по поручню. Я сам начинал нервничать, но, сами понимаете, не мог этого показать.
Брайтон совершенно спокойно стоял у борта и, как мне казалось, старался пронзить туман взглядом своих разноцветных глаз. Он не высказал никаких замечаний в дополнение к тем, что делали перевозбуждённые моряки. Он был, понимаете ли, джентльменом, и хотя изо всех сил старался дружелюбно общаться с матросами, инстинкты мешали ему, и он не мог подавить врождённые правила поведения, предписанные предками, которые не были мародёрами. Он мог быть авантюристом, но никогда не смог бы стать успешным вором; это была черта, которую он не мог подавить, как я не могу не поднять этот бокал вина. Зная его, как знал я, помня историю о его происхождении, поднимаю ещё один…
Кое-кто из команды начал бросать злые взгляды в сторону терпеливого капитана Льюэлла, который всё ещё неподвижно стоял на мостике. Это было не потому, что они собирались обвинить его в любом несчастье, которое могло случиться с Лью или Турком, а просто как пример необъяснимой логикой глупости, которая возникает при сомнении или стрессе. Они хотели возложить вину за любую неудачу на более широкие плечи начальника. Капитан уловил их мятежный настрой и быстро подтвердил свою власть. Он был человеком, который мог убивать голыми руками, жестоким лидером воров, но о нём никогда не говорили, что он пошлёт даже самого низшего члена своей команды туда, куда не решился бы пойти сам.
— Спустить вторую лодку, — сказал он. — Я посмотрю, что там не так. Выдайте ещё раз оружие, пожалуйста, мистер помощник. Не хотите ли составить мне компанию, Мерсер? Вы совершенно свободны отказаться, знаете ли.
Он не был пьян, а значит, что-то ещё должно было побудить его вести себя так вежливо.
— Есть, сэр, — сказал я. Нервы капитана были напряжены, и я не смел отказаться.
Внезапно Чарльз Брайтон оказался перед всеми нами, его светлые волосы развевались под порывами ветра с моря.
— Если вы не возражаете, капитан, я тоже хотел бы пойти, — сказал он. — Я вызываюсь добровольцем.
Капитан Льюэлл рассмеялся. Когда начинались неприятности, он становился морским разбойником и забывал о джентльменских манерах.
— Чарльз, вы можете бродить по всему миру, но я сомневаюсь, что найдёте свою Цирцею на таком острове, как этот.
— Ну, — сказал Брайтон, — я посмотрю.
После того как мы легко преодолели последнюю волну, ведущую к проходу в рифе, то смогли достаточно мягко причалить. Брайтон небрежно спрыгнул в воду, погрузившись по колено, чтобы вытащить лодку на песок. Лодка, на которой прибыли Старый Лью и Турок, была рядом, и мы могли видеть следы, которые они оставили перед тем, как войти в кустарник. Прежде чем мы вошли в лабиринт листвы, я остановился, чтобы оглянуться на «Орлеанскую красавицу». Я ничего не мог с собой поделать; возможно, мои спутники думали, будто я проявляю слабость, но дело заключалось в том, что я почувствовал, как покидаю безопасную якорную стоянку, чтобы дрейфовать возле грозного кораллового рифа. И я всё ещё помню далёкие белые пятна, которыми были лица команды, когда они склонились над бортом, чтобы следить за нашим продвижением.
— Странная растительность для этих мест, не так ли? — произнёс Брайтон.
Это было верно. Я никогда не видел столь жутко искривлённых деревьев, с ветвями, которые извивались, как корчащиеся змеи, или с такими странными треугольными листьями, как у тех, что росли на этом острове. Теперь, когда мы подошли ближе, они не казались полностью зелёными; некоторые из листьев имели красную сетку, узор крошечных ярких прожилок, хаотично разбегающихся под странными углами. Ни один из них не казался похожим на другой. Должно быть, на меня подействовали запахи джунглей, с которыми мы здесь столкнулись, ибо мне пришла в голову мысль, что цвета кустарников постоянно менялись, как у некоторых виденных мною ящериц, легко способных сливаться очертаниями и окраской с окружающей средой. У меня мурашки побежали по спине от этого, скажу я вам.
Следы Лью и Турка привели нас к пролому в зелёном барьере. Брайтон бросился вперёд по узкой тропе, и нам с капитаном не оставалось ничего другого, кроме как следовать за ним. Тропа была узкой, едва ли полтора фута в ширину, огороженная выступающими ветвями и вьющимися лозами и закрытая сверху переплетёнными зарослями, так что практически превратилась в туннель, прежде чем мы продвинулись на дюжину футов. Земля под ногами была мягкой и топкой, а воздух странно тёплым. Лишь время от времени мы видели открытое небо. Иногда на нас падал солнечный свет, и мы поняли, что туман исчез.
— Смотрите! — воскликнул Брайтон, указывая на точку в нескольких дюймах перед собой. — Здесь есть какие-то животные!
Что-то ранее пересекло тропу, выйдя из одной зелёной стены и войдя в другую. Оно оставило отпечатки на болотистой дорожке, маленькие следы, которые могли принадлежать представителю семейства кошачьих или, может быть, оленёнку. Из-за грязи мы не могли точно сказать, какому именно типу животных принадлежат эти следы, но я думаю, что все мы были втайне рады обнаружить свидетельство естественной жизни на этом странном острове. Я всё ещё удивляюсь, чувствовали ли другие то же, что я сам. Мне казалось, что я пересекаю тропу, ведущую в некую неизведанную землю четвёртого измерения, где некий незримый всемогущий призрак, являвшийся её правителем, не признавал сил, дарованных человечеству.
Уверяю вас, мистер, я очень практичный представитель Homo sapiens, и это иллюзорное ощущение, которое я испытал, было не результатом или последействием действия наркотиков или выпивки, а влиянием самой атмосферы этого проклятого острова. И когда я говорю «проклятый остров», то не ругаюсь; этот клочок скалы и подлеска был проклят в глазах человека и бога.
Тропа извивалась и петляла окольными путями через ряды деревьев и множество раскинувшихся лоз. Мы шли в тусклых сумерках, которые казались нам бесконечными, учитывая размер острова, прежде чем достигли поляны. На наших лбах выступил пот, и его капли заливали глаза.
Непосредственно перед тем как мы добрались до места, где сумерки снова превратились в дневной свет, а усики и листья с красными прожилками неохотно уступили место открытому пространству и более свежему воздуху, маленькое животное, ростом фута в полтора, с визгом пересекло нашу тропу. Оно нырнуло в кустарник на противоположной стороне, и сразу пропало из вида. Это была обыкновенная свинья с острой, как иглы, щетиной, грязная и покрытая слизью от валяния в болотных лужах и обезумевшая от страха из-за необычной встречи с чужаками.
— Я же говорил вам, что на этом острове будет жизнь! — воскликнул Брайтон с триумфом. — Кто-то даже держит свиней. Или же это дикие. Вы видели её?
Вопрос был глупый. Конечно, все видели её. Разве мы могли бы пропустить хоть что-то подобное, будучи так взвинчены?
— Забавно, — сказал я, не имея в виду, что тут было что-то смешное. Я имел в виду, что что-то было необычным.
— Что забавно? — спросил Брайтон.
— То, что свинья хромала, как Старый Лью, — сказал я ему.
Мы втроём уставились на следы, оставленные свиньёй, пересекающей тропу. Левая задняя нога была высоко поднята, когда животное бежало; мы могли видеть, что она лишь изредка соприкасалась с грязью. Я обнаружил, что помню дикий взгляд, который она на нас бросила.
— Мы сошли с ума? — спросил Брайтон, выставив свой раздвоенный подбородок.
— Надеюсь, нет, — сказал я. — Время покажет.
Думаю, что все одновременно заметили каменные стены замка. Во второй раз мы застыли в неподвижности от изумления. Возведённый там, в центре этой грязной поляны, одному дьяволу известно, как давно, на отдалённом острове, который ни по каким морским законам не имел права на существование, сам факт обнаружения его мрачных и древних крепостных стен заставил нас почувствовать себя так, как, должно быть, чувствовал себя янки из Коннектикута, когда увидел двор короля Артура. Моим первым впечатлением было, что стены очень высокие, но они не могли быть такими, иначе деревья не скрывали бы их, и мы могли бы видеть их серые очертания с палубы корабля.
Я признаю, что у меня сохранились лишь смутные воспоминания об этих каменных валах. Помните, что я беспокоился о судьбе Старого Лью и Турка, о том, что это за остров, столь таинственно появившийся из моря, и был совершенно сбит с толку странной флорой и фауной этого жуткого места.
Как я уже сказал вам, стены были серыми от возраста и эрозии. Я не геолог, и не смог бы определить состав породы. Возможно, когда-то, в какую-то забытую эпоху, блоки стен замка были чёрными; я заметил тёмные полосы на поверхностях, менее подверженных воздействию погоды, чем другие. Несколько засохших и пожелтевших усиков цеплялись за их неровные стороны, но большинство лиан, растущих в окрестностях здания, предпочли ползти к краю кустарника для того чтобы на них взобраться. Камни замка, казалось, отталкивали их. Кустарник не рос на земле, окружающей стены, хотя грязевая почва острова, доходившая до них, казалось, ничем не отличалась от той, на которой мы стояли. Опущенный средневековый подъёмный мост пересекал узкий заиленный ров, заполненный зеленоватой водой, а огромные ворота на другом конце его ржавого пролёта были широко распахнуты. Зубчатые стены над нами потрескались, и надежды на их ремонт не было. Мы не могли обнаружить никаких признаков человеческого присутствия за узкими отверстиями, которые тянулись вдоль стены.
Я сделал несколько шагов в направлении замка, настороженно высматривая молчаливую угрозу в этом опущенном подъёмном мосту, изъеденном многовековой влажностью. Его цепи настолько заржавели, что я сомневаюсь, можно ли было его поднять. Вода во рву была зловонной и отвратительной как для глаз, так и для ноздрей.
— Послушайте, — сказал я, — что-то случилось с двумя моими матросами, что помешало им вернуться, иначе они бы уже это сделали; мы все это знаем. Что бы ни произошло, это, вероятно, связано с данным уединённым местом, поскольку оно, по-видимому, является единственным обиталищем на острове. Турка было бы трудно одолеть физически, да и Старый Лью не младенец, так что любая непруха, с которой они столкнулись, должна была оказаться достаточно сильной, чтобы одолеть их, прежде чем они смогли крикнуть хоть одно «Эй», призывая на помощь. Я предлагаю вам двоим остаться у края этого кустарника, где один из вас в случае чего сможет отступить, чтобы позвать на помощь, если что-то случится, пока я проведу разведку.
— Ваши двое матросов? — снова прервал я плавный поток его слов. — Капитан Льюэлл назначил вас главным?
— Хорошо, хорошо! — воскликнул мой измученный жаждой собеседник. — Он налил себе ещё один стакан. — Я не Сэм Мерсер. Я пытался изобразить сцены этой истории глазами Мерсера, но его диалект подводит меня. Когда я трезв, то вспоминаю и стыжусь, ибо когда-то я был капитаном Хью Льюэллом на службе его величества, короля Англии. Думаю, вы уже догадались, а я теперь в достаточной степени пьян, чтобы не беспокоиться о том, что вы об этом знаете. Мерсер был третьим членом нашей группы. Я злоупотребил его именем. Есть возражения?
Я поспешно заверил его, что нет.
Они возражали против моих планов [сказал человек, которого я заставил раскрыть себя как капитана Льюэлла]. Они утверждали, что хотя я, несомненно, был верховным командующим на борту «Орлеанской красавицы», я автоматически терял свои привилегии, когда ступал ногой на берег, и поэтому не мог ожидать никакого повиновения. Поэтому они войдут в замок со мной. Я возразил, что считаю эту экспедицию десантным отрядом, в котором любой палубный офицер мог воспользоваться правами лидера, и их поведение представляет собой мятеж. Наша перебранка, должно быть, звучала нелепо для любого возможного наблюдателя. Мы игнорировали невидимую опасность, которая поглотила Лью и Турка, болтая друг с другом, как трое африканских обезьян. В воздухе этого проклятого острова было что-то такое, что делало людей дураками. Я начал думать о том, чтобы сбить Мерсера с ног, хотя сердце говорило мне, что он просто пытался быть лояльным, но так или иначе он казался особенно раздражающим там, в полумраке тропы джунглей. Помню, как подумал о том, чтобы втоптать его лицом в грязь поляны, и вспоминаю, как закипало в моих венах гнетущее безмолвие, заставляя моё сердце колотиться от безумного импульса убийства.
Боюсь, я потерял всякое офицерское достоинство. Ненависть зародилась в этом нечестивом воздухе, как холера, распространяющаяся на чумном корабле. Я видел ненависть в глазах Брайтона, а он был лучшим другом, который имелся у меня в радиусе двух тысяч миль.
Когда я решил восстановить свою утраченный авторитет, смело войдя в двери тихого замка в одиночку и проигнорировав мелкий спор, то обнаружил, что Мерсер решительно шагает слева от меня, а Брайтон идёт со мной в ногу справа. Мы маршировали, как глупые школьники, в полной досягаемости любого смертоносного оружия, которое невидимые обитатели этого мрачного замка могли нацелить на нас. Дураки — все мы!
Именно Мерсер увидел её первым и схватил меня за руку, едва не сбив с ног в своём мощном удивлении.
— Смотри! — прорычал он. — Ради всего святого, смотри!
Я мгновенно увидел объект его испуганного удивления, ибо был настороже. Не могу понять, как он увидел её первым. Она стояла, или, скорее, прислонилась к камню гигантского дверного проёма на противоположном конце подъёмного моста. Её руки были пусты и мирно опущены, а на лице читалась смесь удивления и заискивающего радушия; очевидно, посетителей у неё было мало, и она радовалась возможности нас принять. Тем не менее трое взрослых мужчин застыли неподвижными деревянными изваяниями, когда увидели её. Ибо увидеть женщину, красивую женщину, в таком наряде, как у неё — белую женщину, заметьте, — на этом отдалённом острове казалось невероятным.
Словно её появление стало тому причиной, солнце прорвалось сквозь туман и начало сосредотачивать свою огненную энергию на уже окутанных испарениями джунглях.
На ней было длинное синее платье, которое в некоторых странах приняли бы за ночную рубашку. Оно было закреплено вокруг её тонкой талии какой-то скрученной тесьмой, и с левого бока до колена свисали петли с кисточками. Ткань спускалась до её лодыжек, невидимых, пока она не двигалась. Можно было видеть её крошечные пальчики, выступающие из-под безупречного платья, заключённые в сандалии с открытым верхом, такие, как я видел на библейских картинах. Сказать, что её фигура была идеальной, было бы неточным описанием. Она была великолепна. Плавные очертания её стройных бёдер и поднимающиеся округлости полной груди под облегающей тканью виделись почти так же ясно, как если бы она была обнажённой. Не то чтобы я хотел подчеркнуть её пышность. Я видел много женщин всех рас, цветов и вероисповеданий, которые могли предъявить те же физические прелести. Но никогда за все мои блуждания по земному шару, даже в латиноамериканских странах, я не встречал женщины с таким внутренним тлеющим огнём, как у этой.
Сегодня я знаю, почему. Дело было в её глазах. Они горели скрытым огнём, который, возможно, был украден у Вулкана после того, как он похитил его с Олимпа*. Я не могу сказать вам, какого цвета были эти глаза; должно быть, они принимали все оттенки радуги, потому что в одну минуту я думал, что они синие, а в следующую был уверен, что они либо серые, либо зелёные. Ещё один взгляд, и я готов был поклясться, что её глаза были жёлтыми, как у пантеры. Вы не можете описать цвет языков пламени; они меняются слишком быстро. Самое лучшее, что можно сделать, это обнаружить источник и посмотреть на топливо. Именно её глаза, а не черты лица, создавали ауру девственной нежности, и наблюдатель решил бы, что это девушка, у которой никогда не было возлюбленного. Подводя итог моему впечатлению от её глаз, я скажу, что они наводили на мысли о тлеющих кострах и о прохладной бегущей воде. И это парадокс, не так ли?
* Капитан уже изрядно пьян и, возможно, не силён в мифологии. Вулкан ничего не крал, изначально будучи богом огня. Скорее всего, Хью путает его с Прометеем
Её волосы были длинными, возможно, три или более фута в длину, что не было обычным в то время. Она уложила их, чтобы они ниспадали прядями на её точёные плечи, так что на первый взгляд могло показаться, будто они небрежно распущены. Тонкий ободок из какого-то белого металла удерживал пряди от попадания в её сияющие глаза.
Говорю вам, она была образцом красоты, от которого пришёл бы в восторг любой художник. Совершенство. Её щёки были алебастровыми, нос — греческим идеалом, а лоб высокий, намекающий на интеллект. Я видел шеи, подобные той, что у неё, высеченные на каменных колоннах богинь, изваянных лучшими скульпторами, которых когда-либо порождал этот мир. Её губы приоткрылись, когда она смотрела на нас, и я увидел белый, ровные, идеально сформированные зубы.
— Приветствую, — сказала она низким голосом. — Вы говорите по-английски?
Её акцент был странным. Я никогда прежде не слышал столь необычной интонации.
Брайтон ответил за нас.
— Да, конечно. Меня зовут Чарльз Брайтон. Это капитан Льюэлл, он командует кораблём «Орлеанская красавица», который стоит на якоре у берега. И Сэмюэл Мерсер, один из команды. Пожалуйста, не пугайтесь; мы мирные люди.
Она улыбнулась, и я почувствовал покалывание в затылке.
— Я не напугана, — сказала она, её язык задерживался на слогах. — Вы что-то ищете?
Я посмотрел на неё и подумал о Будде и Сфинксе и о тщательно выполненной резьбе, которую однажды видел на стене храма в Тибете. Она произвела на меня именно такое впечатление, будучи слишком похожей на богиню, чтобы быть из смертной плоти.
— Двое из нашей команды сошли на берег в поисках пресной воды, — объяснил Брайтон. — Они не вернулись. Мы видели их следы, но не можем найти их самих. Не могли бы вы сказать нам, появлялись ли они здесь?
Женщина улыбнулась. Я подумал, что выражение её лица было насмешливым, но после того как взглянул на своих спутников, решил промолчать. Вы не можете сказать втрескавшемуся до дрожи моряку, который провёл много дней в море, что женщина, которая ему улыбается, коварна. Это невозможно. Вы не всегда можете догадаться о том, как женщина к вам относится. Она может быть счастлива принять вас, или же оказаться суккубом; чем больше их вы встречаете, тем меньше у вас уверенности. Хочу сказать, что у меня были очень большие сомнения относительно намерений этой странно одетой женщины.
— Вы не назвали нам ни своего имени, ни названия острова, — сказал Брайтон, используя непринуждённые манеры и свою самую привлекательную улыбку. Я видел, что он был очарован.
— Остров, — сказала мечта в белом, всё ещё улыбаясь, — называется Ээя.
Я увидел, как Брайтон выпрямился, будто получил удар электрическим током.
— Ээя? — повторил он. — Остров Волшебницы? Возможно, тогда вы — Цирцея?
— Да. Вы знаете обо мне?
Чарльз Брайтон стоял с открытым ртом.
— Не будь дураком, Брайтон, — сказал я ему; затем обратился к женщине: — Мадам, мы ищем воду. Возможно, вы можете направить нас к роднику? Может быть, мы найдём там наших пропавших людей.
— Единственный источник здесь находится в центре моего двора, — ответила она. — Он довольно далеко. Стены были возведены вокруг него. Вы войдёте?
Я снова заметил своеобразную прерывистую манеру, с которой она произносила свои слова. Можно было подумать, что она только что выучила английский язык, хотя не выговаривала слова с шепелявостью, как большинство иностранцев или местных женщин. Я толкнул Брайтона локтем, надеясь, что это осталось незамеченным, но, боюсь, это было не так, ибо он повернулся ко мне с хмурым лицом. Видите ли, он не обладал шестым чувством, присущим морским скитальцам, и у него не было предчувствия опасности, которую я ощущал всем телом. Что-то было не так, ужасно не так, на этом острове, и я знал это так же хорошо, как имя своей матери.
— Капитан, — сказал он, — может быть, мне лучше вернуться за бочонками для воды и сказать ребятам?
Я был раздражён своими собственными сомнениями, и поскольку мне было понятно желание человека вернуться к материальной безопасности корабля, его просьба необоснованно рассердила меня. Я стал саркастичным.
— Позвольте мистеру Брайтону и мне остаться дураками на этой вечеринке, Мерсер! — сказал я ему. — Вы можете сопровождать нас и воображать себя ангелом-хранителем.
Бедный Сэм Мерсер никогда не спорил со мной. Его судьба тяжким грузом лежит на балансе моей души…
Женщина повернулась, не говоря больше ни слова, уверенная, что её призыву последуют. Мы мельком увидели спину изящной формы, когда она проплыла перед нами в тени внутри прохода. Казалось, она действительно плывёт по воздуху. Лёгкость её грациозного движения была сверхъестественной. Брайтон глубоко вздохнул, как измученный пловец, и поставил правую ногу на порог. Увидел рядом с собой Мерсера и меня, он вошёл. Мы последовали за ним.
Внутри коридора возникало ощущение, будто ты внезапно перешёл в другое измерение; серые тени казались прохладными и успокаивающими для кожи, обожжённой горячими ветрами снаружи, а солнечный свет казался чем-то далёким, наполовину забытым и связанным с каким-то опытом очень давно минувших дней. Временами можно было увидеть расплывающиеся влажные пятна, где просачивающаяся влага, проникавшая из-за голых стен, следуя естественной гравитации, опускалась на каменный пол извилистого коридора. По мере продвижения мы миновали несколько проёмов, очевидно, ведущих в другие проходы, отходящие под прямым углом от того, по которому мы шли. Они казались тёмными, зловещими и жуткими. Возможно, у меня было слишком богатое воображение; видите ли, я был тогда моложе, чем сейчас.
Брайтон коснулся моего предплечья, и я увидел, что на его лице отразилась нерешительность.
— Может быть, это правда! — пробормотал он. — Боже мой, Льюэлл — может быть, это правда!
— Что может быть правдой? — спросил я его довольно свирепо. Я всё ещё был достаточно раздражён, чтобы затеять спор в то время, когда должен был прислушаться к своим чувствам.
— Легенда о Цирцее! — прошептал он. — Остров Ээя! — Свиньи!
— Правда то, что мы дураки, а ты наш главный представитель, — сказал я ему. — Неужто ты так давно не видел женщину, что она кажется тебе мифическим существом, когда ты её встречаешь? Волшебницей? Ну, тогда исчезни! Когда я увижу тебя снова, то могу оказаться в компании циклопа, Сциллы или Харибды. Или, возможно, вернусь с двумя моими пропавшими матросами!
— Капитан, — сказал Сэм Мерсер, — капитан, я не думаю, что мы когда-либо снова увидим Старого Лью или Турка. Давайте уйдём отсюда. Давайте уйдём, капитан!
— Заткнись, идиот! — приказал я.
Он больше ничего не сказал, лишь издавал горлом тихие поскуливающие звуки. Этот человек боялся. Поэтому сам я не мог показать свой страх; сделать это означало бы поставить под угрозу мои права лидера. Так что я громко засмеялся. Возможно, тайные сомнения в моём сердце вызвали те диссонирующие ноты в этом безрадостном смехе, которые отражались и разносились по узким проходам, или, возможно, лабиринт переплетающихся туннелей был причиной жутких отголосков, доносившихся до наших ушей; но в их звуках определённо не было веселья, и я сделал глубокий вдох, чтобы прогнать панику. Люди не будут следовать за другим человеком, проявляющим страх.
— Капитана Льюэлла позабавило моё бедное жилище, — сказала женщина, не поворачивая головы. — Пожалуйста, не судите о доме по входу в него. Это старые коридоры, построенные очень давно. У меня есть более роскошные покои, которые я приберегаю для своих гостей. Я покажу их вам после того, как мы посмотрим, не находятся ли ваши люди у моего источника. Возможно, они вошли во внутренний двор, не привлекая моего внимания. Если хотите, мы сначала пойдём туда.
— Конечно, мадам, — ответил я. — И я смеялся не над вами, а над одним из моих людей. Скажите, вы живёте здесь одна? Вы не боитесь блуждающих моряков, высаживающихся у ваших ворот? Иногда они могут быть… ну, мягко говоря, грубыми. Они никогда не пугали вас?
Я не мог видеть её лица, только массу блестящих волос, ниспадавших с её царственно поднятой головы, когда она так легко проплывала перед нами, но мне казалось, что она улыбается. Возможно, я прочёл это в каком-то малом движении её тела; не могу сказать, откуда я это знал, но был уверен, что мои вопросы её забавляют.
— Нет, капитан, — ответила она, — я никогда не пугаюсь. Я обнаружила, что моряки всегда меня уважают. И я рада встречать гостей, ибо они прибывают так редко. Но с другой стороны, я не совсем одинока...
Пока она говорила, маленькая свинья выскочила из глубины одного из соседних проходов и с фырканьем промчалась сквозь нашу группу. Она налетела на мою ногу, запачкав грязью штанину, и я пнул её. Она остановилась и воинственно подняла на меня рыло, оскалив зубы. На минуту я подумал, что она собирается атаковать мои голени, как это могла бы сделать злая собака, ибо её глаза красноречиво пылали алой яростью, которой я никогда прежде не наблюдал в глазах глупого животного подобного типа.
— Боже! — воскликнул Мерсер. — Она ведёт себя так же круто, как Турок! Должно быть, дикая.
Я не сводил глаз с животного, но заметил, что женщина повернулась и тоже смотрит на него. В следующее мгновение зверь уже безумно нёсся по камням позади нас к какому-то далёкому хлеву.
— У вас странные домашние животные, мадам, — заметил я.
— Как вы могли заметить, капитан, — сказала она, возобновляя своё скользящее движение, — на моём острове очень мало дикой жизни. Я использую лучшее из того, что у меня есть, для общения — и иногда свиньи кажутся почти человечными.
Я услышал, как Брайтон глубоко вдохнул.
— Действительно! — ответил я. — Даже в самых низших формах жизни можно заметить любопытное сходство с определёнными характеристиками человека. Вы случайно не знаете, мадам, не хромает ли один из ваших островных питомцев?
— Возможно, он повредил ногу среди колючек, бедняжка! — сказала она. — Вы видели его очень далеко от замка? Я должна присмотреть за ним. Видите ли, какими бы странными они ни казались вам, капитан, это мои единственные спутники, и я дорожу каждым из них.
Странник по земным путям, каковым я являюсь, часто посещал руины во многих странах, в том числе такие известные места, как те, где сохранились исторические памятники Испании, Италии, Греции и многих других. Я видел руины инков и затерянные храмы Африки, об изначальных строителях которых ни один человек не имеет никакого представления. Но когда я пытаюсь описать интерьер внутреннего двора, в который мы, трое бродяг, вошли на острове этой женщины, у меня не хватает слов. Лучшее, что я могу сделать, это сослаться на поваленные обелиски Стоунхенджа или застывшие изваяния острова Пасхи, ибо глядя на них, я почувствовал тот же удивительный холодок, вошедший в моё сердце, который испытывал прежде перед таинственной древностью тех загадок, дошедших до нас от давно исчезнувших народов.
Весь пол внутреннего двора был усеян выступающими каменными образованиями, которые когда-то, возможно, являлись статуями, но теперь сгладились до такой степени, что потеряли все смелые очертания, которые мог придать им скульптор. Некоторые куски бесформенного камня образовывали группы, странно напоминающие женщин, сплетничающих на рыночной площади, или склонялись друг к другу, как мужчины, вступившие в отчаянную борьбу. Я выделил одно из них, которое напоминало распятого человека с откинутой головой, смотрящего в безнадёжной мольбе на безмолвное небо. Все были так выветрены, что любые вырезанные черты лица, которыми когда-то мог гордиться древний художник, были стёрты навсегда, и, возможно, мои мысли о линиях, очерчивающих жилистые мускулы и округлые конечности, являлись лишь фантазиями разума. Размещённые беспорядочными группами — здесь одинокой колонной, там по всей площади двора, они поражали человека, неожиданно увидевшего их. Ясон, должно быть, чувствовал себя так же, как мы, когда швырнул зубы дракона на землю, из которой взошли вооружённые люди.
В самом центре этой причудливой смеси статуй журчал небольшой фонтан, смягчая странность места своими заманчивыми булькающими звуками. Он был довольно мелким, глубиной всего на несколько дюймов ниже уровня мощёного двора; я предположил, что его питает какой-то подземный родник. Вода была прозрачной и, очевидно, пресной, и даже невыразительные черты маленькой, выветренной каменной девочки, чья фигура поднималась из центра бассейна, не уменьшали моего восторга. Здесь, подумал я, была чистая и свежая вода для корабля.
— Как так, вышло, мадам, — спросил я, — что этот остров, обладающий таким хорошим водным запасом, всё ещё остаётся неотмеченным на морских картах? Это удивительно!
Женщина стояла по другую сторону фонтана. Я помню, что она всё ещё демонстрировала свою загадочную улыбку и прожигала нас троих своими огненными глазами. Её ответ не был прямым ответом на мой вопрос.
Она сказала:
— Вода удивительная. Не хотите ли испить её?
Думаю, именно в это время я понял, что хотя мы предположительно стояли в открытом дворе, я не видел никаких горячих лучей солнца, никаких огненных отблесков, от которых мы ускользнули, войдя в замок. Я посмотрел вверх, в серую атмосферу, напоминающую туман, бесформенного призрака, осознающую сущность, которая скрывала небеса от ничтожных человеческих форм. Словно одеяло, она покрывала двор, насколько я мог видеть, соединяя его стены от края до края. Я узнавал шторм, когда видел его, с барометром или без, и тайфун тоже — но это не было ни тем, ни другим. Я знал, что смотрю сквозь или на врата, ведущие в другую сферу — в четвёртое измерение.
Вот почему я на самом деле не пил. Я просто притворился, приложив губы к поверхности занятно булькающей жидкости бассейна, не сделав из неё ни глотка. Мерсер и Брайтон находились по обе стороны, стоя на коленях, и я мог видеть, как их глотки пульсируют, и маленькие волны на поверхности вокруг их ртов, которые свидетельствовали об их сильной жажде. Но хотя моё горло было сухим, а язык распух, я не пил. Я встал на ноги, коснувшись рукой едва увлажнённых губ, как будто сделал большой глоток.
Внезапно я ощутил какой-то запах, пронизывающий воздух, зловонный запах, по-видимому, поднимающийся от воды бассейна; он напомнил мне о серных источниках Джорджии, и его вонь была невыносимой для моих лёгких, ноздрей и глаз. Я почувствовал, как они слезятся — мои глаза, я имею в виду. На меня нахлынуло желание опуститься на камни и заснуть; тяжёлая вялость поселилась в моём мозгу и теле. Это не могла быть вода, сонно подумал я, ибо я едва прикоснулся к ней. Могли ли нас всех одурманить какой-то хитрой уловкой?
Я почувствовал, что меня качает, как будто я висел на кренящемся мостике корабля посреди урагана. Наперекор жмурящимся векам я попытался взглянуть на моих спутников, но не мог их увидеть, а из богомерзкого покрова над головой опускались вниз чёрные клубы тумана. Мне показалось, что крошечная девичья фигурка в центре фонтана изменилась; в моём затуманенном зрении она превратилась в весёлую, хохочущую, насмешливую нимфу классической красоты. В этой странной интерлюдии, когда, казалось, замерло само время и остановились чувства, мне показалось, что она хихикала и гримасничала. Но я не мог полностью сконцентрироваться на восстановлении её в памяти, ибо поразительным образом ощутил движение позади себя. Ошеломлённый, я увидел сквозь кружащий туман, что статуи по другую сторону бассейна двигались. Истёртые изваяния, казалось, восстановили те первоначальные формы, которыми когда-то обладали; они тоже смеялись и странно жестикулировали. Весь двор был фантастической сценой, какую могли бы нарисовать художники с богатым воображением, изображающие потерянные души в аду; ибо переплетающиеся конечности и ухмыляющиеся лица мелькали перед моими глазами так быстро, что лишь на мгновение я мог различить какую-либо отдельную форму. И сквозь весь этот вихрь, безумный танец, я видел пылающие глаза женщины, которая называла себя Цирцеей. Огонь, до сих пор дремавший в их глубинах, стал пылающим вулканом, пламя которого проникало сквозь клубящийся туман; теперь я видел только её глаза и никаких деталей её прекрасно сложенного тела.
Я протянул руку в сгущающуюся темноту, пытаясь дотянуться до Брайтона. Он был рядом со мной, но теперь исчез! Сквозь непроглядную тьму я камнем рухнул на влажные плиты, даже не почувствовав удара. Падая, я потерял сознание. Моей последней мыслью было, что я, должно быть, пьян. Но тихий голос в моём мозгу говорил мне, что я не могу быть пьян, потому что дышал над булькающим родником. Затем наступила полная чернота.
Крошечный луч света коснулся моих зрительных нервов, и я открыл глаза, чтобы увидеть, откуда он исходит. Моим первым впечатлением было, что мутные облака, покрывавшие двор, полностью исчезли, но потом я увидел, что они лишь побледнели до светло-серого, хотя и остались волнующимися и беспокойными. Затем я повернул голову на достаточный угол, чтобы посмотреть в сторону истёртых изваяний. Голова прояснялась, и я мог видеть, что они не кружились и не танцевали в безумной оргии, которую я вообразил, а были такими же неподвижными, как и тогда, когда впервые посмотрел на них, обременёнными сокрушающей силой бессчётных веков.
Чей-то голос произнёс:
— Капитан?
Я сел, несмотря на дьявольские молоты, стучащие по моему черепу.
— Вы, кажется, упали в обморок из-за ужасной жары, капитан, — сказала женщина откуда-то позади меня. — Возможно, вам станет легче, если вы выпьете воды.
— Брайтон! Мерсер! — позвал я.
Ответа не последовало, если не считать сопения, в котором я распознал хрюканье одного из её питомцев.
— Они вернулись на корабль за помощью, — сказала она. — Сказали, что принесут носилки, чтобы удобно вас перенести.
Я повернул голову так, чтобы увидеть её. Это усилие стало пыткой для моей болящей головы; шея тоже сильно затекла. Я сразу увидел её, стоящую так же прямо и выглядящую так же красиво, как всегда, совсем не похожую на чудовищное существо, которое вообразил в своём ступоре. Белое одеяние развевалось вокруг её тела, колеблемое каким-то блуждающим ветерком; губы улыбались, и я не мог не восхищаться её роскошными вьющимися волосами. Кармин губ открывал идеальные ровные зубы. Огонь, который я думал найти в её глазах, был лишь искрящейся, живой лазурной синевой, подчёркивавшей её совершенство.
— Почему вы не пьёте, капитан? — уговаривала она меня низким убедительным тоном. — Вам станет лучше после этого.
Я наклонился над бассейном. Послышался ещё какой-то звук, вроде фырканья или хрюканья. С предельным усилием я смог повернуться в достаточной степени, чтобы увидеть источник этого шума, напрягая всё ещё затёкшие сухожилия шеи. Я увидел двух щетинистых свиней из числа её питомцев, по одной у каждой из обутых в сандалии ног, точные копии тех, с которыми я столкнулся в кустарнике и в коридоре. Одна из них ласково тыкалась пятачком в подол её платья, и когда я посмотрел на неё, она подняла рыло и посмотрела прямо на меня.
Люди на корабле, естественно, наблюдали за нами. Они говорили мне, что я с воплями ломился сквозь кустарник, обезумевший от страха, и бежал так, будто за мной гнались охотники за головами; что я появился не из проложенного прохода в зарослях, а бежал через кустарник, полуобнажённый от зазубренных колючек, изорвавших одежду. Моё лицо было ужасно поцарапано. Они рассказали, что я даже не остановился у лодки, а бросился в воду и поплыл к кораблю, всё ещё продолжая кричать, после чего они бросились спасать меня; что когда они вытащили моё содрогающееся тело на борт, я был в бреду, заклиная их во имя бога и пресвятой богородицы, чтобы они немедленно покинули остров. Когда они спросили меня о Старом Лью, Турке, Мерсере и Брайтоне, я ответил, что на острове нет людей — только животные. По их словам, я бредил в течение нескольких дней, лёжа в постели и заливаясь виски. Я выкрикивал невразумительные описания островов-призраков, волшебницы, чёрных туманов, серных вод и свиней.
Они покинули корабль в нашем следующем порту, все до единого, сказав мне, что я совершенно сумасшедший — и думаю, были правы. Я продал «Орлеанскую красавицу» за гроши и дрейфовал сам по себе, снова в здравом уме, но боялся спать слишком глубоко из-за снов...
— Бутылка пуста, мой друг, — объявил мой спутник, прервав свой рассказ.
— Как и мой карман, — сказал я ему. — И у Португальца Джоуи вы ничего не получите в долг. Но я думаю, вы должны мне кое-что объяснить. Ваша история, я признаю, интересна. Но я не могу понять, почему вы бежали от женщины и с её любопытного острова в такой непристойной спешке. Вы сказали, что очнулись и увидели, как она стоит там, улыбаясь. Фантастические галлюцинации покинули ваш поражённый солнцем мозг. Она отправила ваших людей обратно на корабль за медицинской или иной помощью, и пыталась заставить вас выпить воды, чтобы прояснить голову. Она сделала всё, что могла сделать одинокая женщина, чтобы помочь вам. Что ещё вы вообразили, чтобы сойти с ума, прорваться сквозь кустарник мимо ваших людей, и вплавь направиться к кораблю? У вас был второй приступ, ещё один припадок с потерей сознания? Вы же сознаёте, что бросили четырёх человек на этом изолированном острове, не так ли?
— Нет! Я не бросал их, говорю вам! — поклялся теперь уже полностью пьяный собеседник. Его кулак смахнул винную бутылку на пол, когда плечи капитана опустились на запачканную столешницу. Он расслабился, начиная впадать в состояние, близкое к оцепенению. — Я не бросал людей! — пробормотал он, уже не так яростно. — Там не было людей, которых можно было бы бросить. Не было людей! Я оставил только свиней!
— Что вы имеете в виду? — настаивал я.
— Свиньи... все свиньи! — Его глаза закрылись; он почти позабыл о моём присутствии. — Свиньи... у её юбки. Помните? Ластились, как собаки. И одна... посмотрела на меня и хрюкнула. Джентльмен-свинья, друг мой! Её правый глаз был синим, а левый — коричневым!
Некоторые мужчины любят бескорыстно. Другие, хотя их искренность не менее велика, сопровождают свою привязанность желанием, что приводит к неизбежной реакции — ревности.
Но даже самые искренние мужчины порой должны понять, что разумному желанию есть предел.
Таким человеком был профессор Курт Слоан.
Он жил с двойной самоотдачей. Когда-то он был целеустремлённым, посвящая всю свою энергию физике, которой, как сам клялся, будет определять его жизнь. Уже зарекомендовав себя как один из величайших умов в этой области, он встретил свою будущую жену, Элинор, и обнаружил, что нашёл нечто такое, ради чего он, если бы когда-нибудь возникла столь невероятная необходимость, отказался бы даже от своей пожизненной клятвы.
Когда в 2253 году Южноазиатская конфедерация атаковала Англию и пришлось эвакуировать застроенные территории, профессор Слоан в суматохе оказался разлучён со своей женой. Целый год, пока война не закончилась и не был восстановлен мир, он мучился тревогой и обыскивал весь отведённый ему участок уэльских холмов, но никто, казалось, не слышал о ней. Когда населению сообщили, что всё в порядке, он решил объехать всю Англию, чтобы найти её, но власти, у которых и без того было слишком много проблем с бродягами, мягко остановили его, указав на невозможность выследить одного-единственного человека во всей стране.
В конце концов он решил, что лучшим из всего возможного будет вернуться в лабораторию и дом, где Слоан провёл самую приятную часть своей жизни, надеясь, что Элинор цела невредима и у неё достанет здравого смысла поступить так же. Во время чрезвычайной ситуации наверняка происходило множество вынужденных расставаний, и не было реальной причины опасаться худшего.
Обнаружив дом и лабораторию в полном порядке, он несколько дней провёл в праздности и беспокойстве, наблюдая за дорогой, по которой должна была прийти его жена, если она находилась в безопасности. Затем, чтобы успокоить нервы, он начал настраивать аппаратуру, дабы продолжить эксперименты с того места, где они были прерваны.
Профессора Слоана интересовала энтропия в том виде, в каком её понимала наука XXIII века, то есть как переход энергии через время. Уже давно было определено, что обычные атомные частицы, такие как электрон и протон, состоят не из чего иного, как из энергии, передаваемой из прошлого в будущее, и что знаменитые античастицы, позитроны и отрицательные протоны, представляют собой энергию, проходящую в обратном направлении. Но лишь недавно, при тщательном исследовании Солнца с помощью космических лабораторий, были обнаружены так называемые поперечные частицы, что означало возможность движения энергии перпендикулярно линии времени.
Космические исследователи обнаружили на Солнце только поперечные электроны и протоны, и на этом работа зашла в тупик; а затем открытие профессором Слоаном поперечного нейтрона несколько лет спустя сделало возможной передачу энергии под прямым углом ко времени.
До сих пор ему удавалось пропускать лишь по несколько атомов за раз в таинственную невидимую область за пределами известной вселенной, и он не мог оценить последствия. Слоан не знал, что произойдёт, если заставить переместиться большее количество материала. Когда таким образом перемещались маленькие частицы, они просто исчезали, полностью нарушая термодинамические законы обычной физики. Профессор понимал, что обычная классическая физика может быть далека от истины, но видеть, как таким образом исчезают материя и энергия, было невероятно.
Он усердно работал, не обращая внимания, есть ли рядом с ним Элинор или нет, и через два месяца был готов провести решающий эксперимент. В одно солнечное утро Слоан приготовился переместить сто фунтов материи перпендикулярно потоку времени.
Его лаборатория представляла собой огромный переоборудованный амбар. Наверху располагались большие окна; в задней части здания находилась библиотека и бесконечные шкафы, содержащие массу электронного оборудования. Средняя часть амбара представляла собой упорядоченный набор различного рода устройств, которые могли воспроизвести любое из явлений, обнаруженных атомной физикой за последние пять столетий.
Солнечный свет струился в амбар холодными, яркими лучами, в то время как профессор Слоан работал. Передняя секция, ближайшая к большим дверям, была более или менее пуста, и именно здесь он установил соединения и приспособления, с помощью которых намеревался продвинуть границы науки на ещё один значительный этап. На протяжении многих лет амбар неуклонно заполнялся: он думал, что скоро ему придётся либо расчистить его и начать новые разработки, либо построить вторую лабораторию.
Лето подходило к концу, и на бетонном полу амбара было холодно. Это были условия, которые нравились ему больше всего. Свежесть воздуха обостряла его интеллект и придавала чёткость движениям, когда он соединял заранее изготовленные компоненты; он никогда не позволял другому человеку выполнять за него ручную часть работы.
Энергия уже текла в собранное устройство, и профессор установил элементы управления для переноса, когда услышал скрип амбарных дверей позади себя.
Слоан обернулся. Они медленно распахнулись, пропуская внутрь большие снопы утреннего солнечного света и холодный ветерок. Улыбаясь, в амбар вошла Элинор. За ней следовал Джон Гамильтон, близкий друг Слоана, которого он не видел с начала войны.
Элинор остановилась у двери и протянула к нему руки.
Как можно описать счастливое воссоединение? Какое-то время Слоан ничего не замечал. Его жена с её длинными чёрными волосами, живыми чертами лица и карими глазами казалась ему такой же красивой, как в тот день, когда он встретил её впервые.
Наконец ему удалось восстановить самообладание.
— Где ты была, скажи на милость? — спросил он.
Она рассмеялась.
— Извини, что опоздала. Путь от Йоркшира был долгим.
— Йоркшир?!
— Да. И если ты не возражаешь, я только что его завершила!
Она нашла табурет и с благодарностью опустилась на него.
— Были разговоры о том, что ракеты ударят по Мидлендсу, и нашей части каравана приказали двигаться на север. Ты не получал моих писем?
Он покачал головой, но без удивления. Почтовая служба в те дни была слишком примитивной, чтобы называться таковой, и профессор только однажды слышал, что кто-то получил письмо.
— Ты прошла весь путь пешком? — воскликнул он с изумлением.
— Не было никакого транспорта, и я просто должна была вернуться к тебе, не так ли, дорогой? В любом случае, это помогло мне прийти в форму.
— Это точно, — пробормотал Слоан, не отрывая от неё глаз.
Гамильтон, который бродил по ближним частям амбара, с любопытством и лёгким смущением заглянул в поперечный ускоритель, который слегка гудел, нагреваясь.
— Не волнуйся, старина, — весело сказал он, — я присматривал за ней.
Профессор Слоан огляделся и вдруг вспомнил о своём эксперименте.
— Вы как раз вовремя! — взволнованно сказал он. — Ещё пять минут, и вы бы опоздали. Теперь же сможете пронаблюдать, как я заставляю материю исчезнуть!
Он подошёл к машине и провёл последнюю проверку, выравнивая различные части аппаратуры, чтобы сфокусироваться на стофунтовом грузе, который профессор поместил на платиновую чашу. Остальные стояли рядом, озадаченные, но заинтересованные.
Слоан нажал переключатель, чтобы запустить процесс.
Первое, что он почувствовал, было ощущение удушья и сильного жара. Затем раздался ревущий звук и возникла яркая вспышка. Он ахнул и споткнулся, в ужасе хватаясь за выключатель.
За эти несколько секунд он понял, что произошло. Неисправный блок привёл к перегрузке машины, и вместо выполнения назначенной задачи вся её огромная энергия высвободилась и хлынула в лабораторию.
Слоан поднялся на ноги, ощущая сильный запах гари в носу. Гамильтон стоял, разинув рот, его волосы были опалены, а одежда тлела.
Элинор лежала на полу. Её узорчатое платье превратилось в пепел. Быстро подойдя к ней, Слоан увидел, что её плоть обуглилась. Беглый осмотр всё ещё узнаваемого тела сказал ему, что надежды на жизнь нет.
Профессор не был уравновешенным человеком. Как и все зациклившиеся на чём-то люди, он зависел от объекта своей преданности и не обладал какой-то самодостаточностью, на которую мог бы опереться. Теперь все нервы в его теле, казалось, закоротило, а в глазах потемнело. Он был близок к состоянию кататонии, из которого человека невозможно вывести.
Профессора, вероятно, спасло высказывание, в котором прозвучало недоверие, соответствовавшее его собственному. Оно исходило от Гамильтона.
— О нет, старина, этого не может быть! Что ты наделал?
Что он наделал? Сознание Слоана замерцало, пытаясь оценить ситуацию. Он убил. Он убил свою жену. Но почему? Почему Элинор умерла, а Гамильтон и он сам спаслись? Да, он понял. Поперечный ускоритель создавал вокруг себя поле, и хлынувшая энергия была направлена вдоль его силовых линий. Двое мужчин стояли в некоем узле этого поля, в пустом пространстве, в то время как бедная Элинор приняла на себя всю мощь титанической энергии.
Ускоритель всё ещё был включён, операция, для которой его запрограммировали, не завершилась, и он накапливал необходимый потенциал, который потерял. Всё ещё ошеломлённый, Слоан нашёл неисправный блок, вытащил его и вставил запасной. Как только он это сделал, колебания измерительных приборов сообщили ему, что аппарат выполняет свою прерванную функцию, которую, как он уныло подумал, должна была увидеть Элинор.
Со смутным недоумением он заметил, что стофунтовая масса не исчезла с платиновой чаши. Казалось, что эксперимент всё-таки провалился. Профессор устало отвернулся.
Затем замер.
Он увидел Элинор, улыбающуюся ему, такую же свежую, как прежде. Это было наваждение? Нет! Слава богу...
В его мозгу произошло что-то вроде судороги. Он обнаружил, что ужасные воспоминания последних нескольких минут уходят, а реальность рассеивается, словно какой-то каприз болезненного воображения, которому удалось промелькнуть в его сознании. Он был дома, его жена находилась дома, и, как он убедил себя, всё было хорошо.
Он внимательно посмотрел на неё, испытывая страстное желание обнять её.
Но теперь он увидел, что на её лице появилось выражение тоскливого сожаления, оно стало осунувшимся и болезненным. Укол беспокойства поразил его.
— Что такое? — спросил он тихо. — В чём дело?
Она покачала головой и отвела взгляд.
— Что такое? — потребовал он более настойчиво, взяв её за плечи. — Ну же, что с тобой!
— Полегче, старина, — сказал голос Гамильтона с беспокойством. — Вспомни, она только что потеряла ребёнка.
— Ребёнка? — Слоан инстинктивно отпустил её. — У нас с тобой не было ребёнка.
И тут он уже больше не мог игнорировать странность происходящего.
Ибо и в Гамильтоне, и в Элинор было что-то совершенно иное. Небольшое несоответствие во внешности, в не поддающихся определению чертах характера, делающее их почти теми же людьми — но не совсем; и инстинктивно он почувствовал между ними куда более тесную связь, чем та, что существовала раньше.
Он внимательно осмотрел их и обнаружил некий факт. Когда Гамильтон вошёл в сарай, на нём была зелёная куртка. Теперь она была синей.
— Хорошо, — сказал он, — как давно вы двое женаты? Или это что-то мимолётное?
Гамильтон говорил осторожно, очевидно, думая, что имеет дело с сумасшедшим.
— Ну э-э, мы женаты почти три года, ты же знаешь это. Чёрт возьми, я не далее как двадцать минут назад рассказывал тебе, как наш ребёнок подхватил азиатскую болезнь, прежде чем мы успели сделать ей прививку. Что всё это значит?
«Никакой Элинор, — пробормотал про себя Слоан. — Никакой Элинор для меня больше нет». Теперь он знал, что произошло.
Курт подошёл к поперечному ускорителю и осмотрел приборный щит из полусотни измерительных устройств, как если бы это было стихотворение, в котором каждый циферблат был словом, каждая их группа — строкой. Он пренебрёг одним фактором, когда создавал своё оборудование. Профессор имел дело с измерениями, и по этой причине пространственные отношения компонентов были важны.
Он пренебрёг геометрическим аспектом, и вместо того, чтобы поперечные силы воздействовали на платиновую чашу, они оказались направлены в поле, которое машина создала вокруг себя, где находились Гамильтон, и Элинор, когда он заменил неисправный компонент. Они получили напряжение, которое было накоплено для совершения косого броска через время.
Следовательно, Гамильтон и труп Элинор исчезли. А на их месте оказались... Гамильтон и Элинор.
Теперь загадка была разгадана: он знал, что происходит, когда большая масса перемещается под прямым углом ко времени. Происходит реакция, и она заменяется аналогичной массой из точки назначения.
Несмотря ни на что, он пришёл в восторг, когда увидел значимость этого. Были ли верны догадки столетий и его собственная теория множественных появлений? Существуют ли бесконечные дубликаты его самого, Элинор, всех?
Молодая женщина, которая стояла перед ним, почти во всех отношениях его Элинор, была из другого мира, из параллельного существования. В том мире профессор Слоан, который не допустил ошибки, позволив своей аппаратуре выйти из-под контроля, в ошеломлённом непонимании смотрит на труп.
В том мире Элинор не была его женой. Любит ли её существующий там Слоан, задался он вопросом? Он с трудом мог представить Курта Слоана, который не был бы влюблён в Элинор.
Были и другие аспекты нового знания, которые будоражили его воображение с непреодолимой, но отвратительной притягательностью. В бесконечных повторениях Элинор должна играть множество ролей... Элинор — неверная жена, Элинор — проститутка... и всё же каждая из них Элинор. Курт вздрогнул. Он не хотел, чтобы всё было так!
Эти мысли заставили его загореться бессильной ревностью, и когда он поднял глаза и увидел, как Элинор с мужем наблюдают за его безмолвными размышлениями, она вспыхнула в нём, как адское пламя. Он решил, что не может смириться с этим несчастьем. Профессор уже строил планы, как вернуть себе Элинор.
В качестве первого шага Курт дал им объяснение, как можно проще описав то, что, по его мнению, произошло. Он с облегчением увидел, что они не осуждают его, но также заметил нежный взгляд, который Элинор бросила на Гамильтона, и почувствовал себя более одиноким, чем когда-либо в своей жизни.
— Очень хорошо, — продолжил Слоан, стараясь говорить ровным голосом, — теперь я предлагаю снова запустить ускоритель частиц. Это не ваш мир — поэтому, если вы будете любезны оставаться там, где стоите...
Гамильтон нахмурился, обдумывая его теорию.
— Очень интересно, старина, но я не хочу оказаться на принимающем конце. Если ты можешь отправить нас обратно туда, откуда мы прибыли, пожалуйста, сделай это. Но думаю, тебе следует быть осторожным.
Слоан проигнорировал упрёк. На самом деле, он был не совсем откровенен, потому что пропустил в своём рассказе эпизод с несчастным случаем, и вовсе не собирался возвращать их в исходное бытие. Курт хотел Элинор, но не труп, который стал бы его уделом, если бы Слоан сдержал своё слово, а живую Элинор, идентичную той, которую он потерял. Где-то в бесконечных комбинациях параллельного времени был её идеальный дубликат.
Гамильтону стало жаль его, когда он готовился ко второму броску через время. За последние полчаса Слоан ссутулился, осунулся, превратился в жалкое существо, движимое ужасным внутренним отчаянием. Дрожащей рукой он нажал переключатель, чтобы завершить операцию, и повернулся, чтобы посмотреть на Элинор.
И тут же увидел заметно другую женщину. Черты её лица были прежними, но она держала голову более прямо; в глазах появился сверкающий блеск, который раньше был лёгким и нежным. Горечь и зачатки ненависти начали подниматься в нём, потому что, глядя на неё, он был уверен в одном: эта женщина никогда не согласилась бы стать его женой.
— Итак, — сказал он сардонически, — могу ли я узнать имя твоего мужа?
Она уставилась на него.
— О чём, чёрт возьми, ты говоришь?
— Ты меня слышала, — нелюбезно прорычал он. — Твой муж!
Она пожала плечами.
— Ты очень хорошо знаешь, что мой муж Питер Гарретт, и всегда им был.
— Эта жаба! — воскликнул Слоан, разочарованный сверх всяких ожиданий. — Этот мерзавец, который пытался меня погубить? Клеветал на мою работу, пытался сделать из меня изгоя...
Она вскинула голову со всем оскорблённым достоинством, на которое способна женщина.
— Ты не имеешь права оскорблять моего мужа, — презрительно сказала она ему. — Он никогда не делал этих вещей; ты просто слишком чувствителен. А теперь, я думаю, мне лучше пойти домой.
— Домой? — злобно рассмеялся Слоан. — Ты дура, для тебя здесь нет дома! — Его мышцы свело от ярости, и он напрягся, как будто собираясь наброситься на неё. Сдерживающая рука легла на его руку.
— Спокойнее, Курт. Ничто не стоит такого беспокойства.
Большое лицо Гамильтона смотрело на него с братской заботой. Куртка, как заметил профессор, снова стала синей.
— Оставь меня в покое.
— Слушай, Курт, забудь об этом. Можешь ли ты сейчас сделать Элинор хоть немного счастливее?
— Значит, ты знаешь, что происходит?
Собеседник кивнул.
— Твой двойник довольно быстро разобрался в этом, когда ты уронил тело ему на пол. И он был не очень рад этому.
— Это не твоё дело.
Слоан тяжело задышал, с пугающей быстротой потянулся к верстаку и схватил большую металлическую разрядную трубку.
— Бог свидетель, Гамильтон, если ты вмешаешься в мои дела, я прибью тебя этим!
Гамильтон отошёл и сел на другой стороне лаборатории.
— Никто не должен так поступать, — пробормотал он себе под нос. — Он обезумел от страсти и не понимает, что делает.
Слоан снова повернул откалиброванные ручки и щёлкнул выключателем. На этот раз он преодолел огромное расстояние, чтобы совершить обмен с бытием, удалённым на миллионы, миллиарды повторений, в надежде, что где-то далеко, в туманной бескрайности поперечного времени найдётся объект его поисков. На короткий миг произошёл сверхъестественный проблеск: затем Элинор бросилась ему в объятия, успокаивая его нервы своими нежными руками.
Приветствие было настолько ласковым, что у него не возникло вопросов, и вся тревога исчезла. Он провёл руками по её плечам, украдкой оценивая её. С этой он согласится. Она была его.
Эта Элинор соответствовала главной его черте, хотя он и не осознавал этого: обладанию. Безумие отступило от него, когда причина травмы была устранена.
Затем Гамильтон сердито шагнул вперёд.
— Ты, кретин, Слоан! — начал он, но профессор отмахнулся от него.
— Убирайся из моей лаборатории, — приказал он. Повинуясь внезапному порыву, он схватил разрядную трубку и пошёл к ускорителю, разбивая все компоненты ценной аппаратуры. — Это конец поперечной физики! Я отрекаюсь от своего знания о ней — сейчас!
И такова была сила воли этого человека, что всё, касавшееся поперечных частиц, покинуло его разум.
Но Гамильтон набросился на него, ярость вырывалась из него, как пар из парового двигателя.
— Такой самодовольный и довольный! Разве ты не знаешь, что ты сделал сегодня? Ты вернул Элинор, да. Но как насчёт бедного дьявола, у которого теперь нет ничего, кроме того... что было у тебя сегодня утром? У него те же чувства, что и у тебя. Он — это ты, до мельчайших деталей.
Эта горькая речь наконец отрезвила Слоана. Он опустился на табурет, поражённый.
— Что я наделал? — произнёс он пустым голосом. Он совершил чудовищное преступление — против самого себя. Теперь он был измождён, истощён безжалостной неослабевающей страстью, думая, что где-то есть профессор Курт Слоан, который плачет от невыразимого горя.
Он научился пересекать время и быть похитителем женщин за счёт других своих «я». Он знал, что проведёт много лет, размышляя об этом.
Элинор выглядела смущённой.
— Курт, — жалобно произнесла она, — я не понимаю.
Солнечный свет блеснул на разбитом ускорителе. Он обнял её и нежно прижал к себе.
— Не волнуйся, — успокоил он, — это ничего не значит. Не волнуйся.
Она, очевидно, не знала, что произошла какая-либо перемена. Он решил, что она никогда не узнает об этом.
Ни один человек не получает идеального воздаяния через эгоизм. Он нашёл награду, и познал цену ревности. Он был рад, что она вернулась. Но никогда больше профессор Слоан не испытывал ревности к своей жене.
1962
Первая публикация New Worlds Science Fiction, #120 July (1962)
Именно генерал армии Поухаттан Ферфакс Поллард, США (в отставке), спас Европу от монголов и западную цивилизацию от разрушения. Но даже он — величайший военачальник XIII и XX веков — никогда бы не справился без подарка от Папы Шиммельхорна на день рождения.
Папа Шиммельхорн, работавший на фабрике по производству часов с кукушкой, взял отгул на целый день чтобы внести последние штрихи в этот подарок. Преисполненный радости от скорого дарения, он пел, работая, регулируя руль, возясь со звёздочками, подтягивая то болт, то гайку. Наконец, когда все механические работы были завершены, он пристегнул к сиденью новенький инструментальный набор в сумочке из искусственной кожи и отступил, чтобы полюбоваться своим творением.
— О, йа! — прошептал он, задумчиво поглаживая свою огромную седую бороду. — Папа, ты настояшший гений! А теперь последний штрих...
Он взял свежевыкрашенную, в яблоках, голову лошадки-качалки. Она выглядела явно импрессионистской и с немного дикими глазами, но её грива была изготовлена из настоящего конского волоса. Он прикрепил её к раме перед рулём. Затем, позади сиденья, добавил конский хвост. Наконец, подняв устройство своей гигантской рукой, он понёс его в гостиную, где супруга Папы сидела с прямой спиной на стуле с высокой спинкой и вязала.
— Смотри! — воскликнул он, ставя лошадь перед ней. — Разфе это не чудесно?
Мама Шиммельхорн, чей лик часто напоминал людям не слишком оптимистичные эпизоды из Откровения Иоанна, посмотрела на него без всякого энтузиазма.
— Ты испортил фелосипед, — довольно точно заметила она.
Папа Шиммельхорн обиделся.
— Он не испорчен, — запротестовал он. — Йа убрал дер колёса унд сделал фместо них четыре ноги с изоляторами. Теперь это машина фремени.
Его супруга угрожающе поднялась. Её чёрное платье зашуршало, и она двинулась на него.
— Машина фремени? — прошипела она. — Небось для того, чтобы заставить ишшо больше гнурров фылезти из фсех щелей, чтобы они съели чужие брюки? Чтобы ты ф сфои фосемьдесят лет мог убегать унд ложиться поздно ночью с голыми дефками? Ха! На сей раз тебе это с рук не сойдёт! Йа достаточно умна!
Папа Шиммельхорн отступил, краснея после её очевидного намёка на эпизод, который положил начало его дружбе с генералом.
— Найн, найн! Мама, послюшай! Я сделал эту машину фремени исключительно для нашего зольдатика! Он несчастен, Мама. Они застафили его уйти ф отстафку, потому что он ферит ф кафалерию. Но теперь йа это испрафлю. На моей машине он смошет фернуться туда, где полно лошадей — Фатерлоо! Юлий Цезарь! Булл-Ран*! Только послюшай...
* Первое крупное сражение Гражданской войны в США.
Открыв треугольный деревянный ящик, прикреплённый к перекладине, он продемонстрировал странную путаницу: спирали, зубчатые колёса, шестерни, большой подковообразный магнит, выкрашенный в красный цвет, большой латунный спусковой механизм и что-то похожее на L-образный кусок разбитой пивной бутылки. Он показал, как резво вращается этот последний предмет, когда нажимают на педали.
— Моя машина фремени, — похвастался он, — лутше, чем любая другая машина фремени. Она дешефле. К тому ше она прошше, так что упрафлять ею мошет даше ребёнок.
Он мог бы добавить, что ему удалось построить её ровно за двести семьдесят семь лет до того, как кто-либо вообще начнёт понимать принципы путешествия во времени, — но Папа, разумеется, даже не подозревал об этом.
Его жена не была впечатлёна.
— Дер герр феликий хенерал, — фыркнула она, — такой ше старый козёл, как и ты. Но тебе фсё рафно долшно быть стыдно. Такой хлам! Лучше бы мы купили ему подстафку для зонта ф дер прихошую.
— Мама, йа тебе сейчас фсё покашу! — крикнул Папа. Он запрыгнул на сиденье и закрутил педали. — Смотри, как йа...
На мгновение он и машина словно бы дрогнули и, казалось, слегка полиловели. А затем, внезапно, Папа оказался сидящим на том же месте, глупо улыбаясь и потирая левое ухо.
— Ага! Я ше тебе гофорила! — торжествующе воскликнула Мама Шиммельхорн. — Она не работает, эта...
И осеклась, уставившись.
— Но... но это невозмошно! Т-теперь тебе нушна стришка!
— Конечно! Йа уесшал на две недели. В Египет. Гостил у друзей.
— Ты... ты не уесшал ни на секунду!
— Это потому, что йа фернулся как раз ф тот момент, когда стартофал.
— Но как дер машина могла попасть ф Египет, если она здесь, в Нью-Хафене?
— Потому что кашдая машина фремени — это пространстфенно-фременная машина. Их нельзя разделить. Мой старый друг Альберт, когда он был жиф ф Принстоне, мог бы это объяснить, но я не могу.
Мама Шиммельхорн всё ещё не растеряла здравомыслия. Она подошла к машине времени и пристально посмотрела на ухо мужа. Там, на мочке, были следы маленьких — и явно женских — зубов.
— Фот так, значит! Ты посещаешь Египет, унд гостишь у друзей, унд... мошет, это мыши! — кусают тебя за дер ухо, когда ты улетаешь?
Папа Шиммельхорн виновато заёрзал.
— Ф Дрефнем Египте это как рукопошатие. К тому ше эта Клеопатра считает меня богом — какая глупость! Унд фсё это фремя йа пытался фернуться сюда, к Маме. — Он ухмыльнулся. — Она чудесна, моя машина фремени! Фсю дорогу обратно йа качусь, как с горки, потому что прушина зафодится, когда едешь туда. Но ты прафа. Мы купим зольдатику подстафку для зонта ф дер прихошую. Йа остафлю машину фремени себе.
Мама Шиммельхорн мрачно улыбнулась.
— Унд будешь снофа прокрадыфаться ф Египет, чтобы тебя кусали за дер ухо? Лучше подари её дер зольдатику, который любит лошадей. Йа напишу записку. Мы отпрафим ему машину фремени сегодня ше!
Миссис Камелия Джо Поллард была ростом в шестнадцать ладоней* и весила сто пятьдесят семь фунтов. Будь она лошадью, эти размеры указывали бы на её удивительную стройность. Поскольку она не была лошадью, ей приходилось есть пищу, приготовленную на пару, довольствоваться мизерными порциями салатов и истязать себя более или менее интенсивными физическими упражнениями.
* 1 хенд (ладонь) = 4 дюйма = 10,16 см. Используется для измерения роста лошадей в некоторых англоязычных странах. Здесь и далее в тексте используется рад терминов, связанных с лошадьми.
Утром в день рождения генерала, она пыталась отжиматься на полу в спальне в шортах и в лифчике-недоуздке. Даже с периодической помощью своей кухарки — которая в свои тридцать с небольшим сумела пережить трёх суровых мужей и четырнадцать лет активной службы в армейских прачечных — ей приходилось нелегко. Когда зазвонил дверной звонок, она тут же с облегчением рухнула на пол.
— П-посмотри, кто это, дорогая Б-блюбелл, — выдохнула она, запыхавшись. — И если это кто-то к генералу... — она вздохнула, — просто скажи, что он не вернётся, пока не закончится это ужасное шоу в Балтиморе.
— Не напрягайся, деточка, — проворчала Блюбелл, удаляясь. — Это же конное шоу, разве нет?
Миссис Поллард с наслаждением расслабилась и почувствовала приятную жалость к себе. Вскоре она услышала шум внизу, а затем звук закрывающейся входной двери.
— Эй, миссис Поллард! — раздался голос её кухарки. — Это были двое парней с ящиком от того сумасброда с бакенбардами! Хотите, я затащу его наверх?
«Наверное, это подарок для Поухаттана», — подумала миссис Поллард. На секунду она заколебалась. Затем решительно крикнула:
— Конечно, неси его наверх! Мы откроем его прямо сейчас! Так ему и надо, раз оставил меня одну.
— Сейчас принесу гвоздодёр, — ответила её кухарка.
Через три минуты в спальне они осматривали изобретение Папы Шиммельхорна.
— Что, чёрт возьми, это такое? — проворчала Блюбелл, указывая гвоздодёром. — Помесь какой-то дурацкой лошадки на палочке и потасканного велосипеда!
— О, это должно быть нечто большее! — Миссис Поллард обошла подарок, осторожно коснулась его, и её осенило. — Ой! — возбуждённо воскликнула она. — Разве это не мило? Как ты думаешь, он всё это сделал сам? Я всегда говорила, что он выглядел милым стариком, несмотря на всё, что о нём говорили. Должно быть, он заметил, что генерал прибавил в весе с тех пор, как вышел в отставку. Блюбелл, это же машина для похудения, вот что это такое! Вот почему у неё нет колёс. И он приделал к ней лошадиную голову и хвост, чтобы Поухаттан мог пользоваться ею с удовольствием.
Блюбелл, подозрительно оглядывая её, попятилась.
— На твоём месте я бы не её трогала!
— Ерунда! Это будет гораздо веселее, чем глупые упражнения! — Она ухватилась за руль и забралась на сиденье. — Смотри... — из деревянного ящика торчало несколько рычагов, и она потянула их все наугад, — он настроил её так, что можно регулировать натяжение и... и всё остальное.
Нетерпеливо наклонившись вперёд, она принялась крутить педали. Её очертания задрожали. И она, и машина стали расплывчато-лиловыми...
— Эй, погодите! — заорала Блюбелл.
Но миссис Поллард и машина времени исчезли.
Этот феномен произвёл глубокое впечатление на Блюбелл. Некоторое время она просто таращилась на место, где они только что находились. Затем внимательно осмотрела его, в поисках чего-нибудь вроде жирного пятна или буквы Х. После этого она обыскала все шкафы и заглянула за самые крупные предметы мебели. Наконец, испустив пронзительный вой, она бросилась к телефону и дозвонилась до генерала.
— Миссис Боттомли, возьмите себя в руки! У вас припадок?
Кое-как Блюбелл удалось сообщить генералу, что его жена исчезла, что она сделала это на чёртовом потасканном велосипеде, и что за это ответственен Папа Шиммельхорн.
— Вы обыскали дом? — Голос генерала был очень встревоженным. — Обыскали? Ай-яй-яй, миссис Боттомли, это очень серьёзно! Я очень обеспокоен. Я немедленно приму меры!
Блюбелл всхлипнула с облегчением.
— Я позвоню Папе Шиммельхорну, — пообещал генерал. — Хотелось бы приехать лично, но они начинают показывать охотничьих лошадей, и...
И в этот момент Блюбелл с пронзительным криком уронила телефон.
Машина времени вернулась.
Блюбелл уставилась на неё. Её покрасневшие глаза вылезли из орбит.
— Бо-ожички-и! — взвизгнула она. — Миссис Поллард, как вы изменились!
Она подняла заикающийся телефон.
— Ген’рал, сэр, она вернулась сюда, в своё стойло! И вот дела, вот дела! Она сбросила сорок лет и полсотни фунтов! Назовите меня чёртовой лгуньей, если это не так!
Блюбелл посмотрела ещё раз. Она увидела длинное пышное зелёно-золотое платье с поразительным декольте, кружева на запястьях, фигуру, о которой мечтает любой боцман, алые губы, густые чёрные волосы и дико красивые зелёные глаза...
— Фью-у-у! Она красотка! — Внезапно Блюбелл задохнулась. — Только... только, ген’рал, сэр, это... это не она!
— Что? Что вы сказали?
— Это не она! Это... это более поздняя модель!
Девушка слезла с машины времени, дрожащей рукой ткнула в сторону Блюбелл распятием, неразборчиво пробормотала что-то по-тевтонски и начала пятиться.
Голос из телефона приобрёл командные нотки, как на параде.
— Держите её там, миссис Боттомли! Я немедленно возвращаюсь! Не спускайте с неё глаз, вы меня слышите?
— Так точно, сэр! — прокричала Блюбелл.
Она повесила трубку. Схватила молоток. Указала на шезлонг в углу.
— Деточка, — прорычала она, — а ну-ка сядь и посиди немного. Ты никуда не пойдёшь!
Затем уселась на кровать миссис Поллард, откуда могла настороженно следить и за своей подопечной, которая смотрела на неё расширенными зрачками, и за изобретением Папы Шиммельхорна. Вскоре пронзительно зазвонил телефон, и она сняла трубку.
— Слушайте внимательно, миссис Боттомли! — прогремел генерал. — Я связался с Папой... то есть, с мистером Шиммельхорном. Он едет сюда и присоединится к нам. Говорит, что вы не должны прикасаться к... к элементам управления его машины времени. Я ясно выражаюсь?
— Господи, генерал, сэр! Я бы к ним и десятифутовой палкой не притронулась!
— Он говорит, что вы должны очень осторожно поднять машину за раму, понимаете? И запереть её в шкафу, пока он не приедет.
— С-сэр, я... я вообще не хочу с ней связываться! Я о-обязана это сделать?
— Это приказ, миссис Боттомли. И не смейте прикасаться к этим элементам управления!
Телефон щёлкнул. Тревожно что-то бормоча, Блюбелл задвинула машину времени в шкаф, заперла дверь и сунула ключ в карман.
— Ох и ах! — обратилась она к миру в целом. — Пива бы сейчас! — Она посмотрела на свою незваную гостью, которая истерически рыдала с тех пор, как зазвонил телефон. — Деточка, — сказала она, — похоже, я не одна такая. — Блюбелл сделала несколько жестов, изображающих питьё, указала на себя, сумев передать идею, что сейчас спустится вниз и тут же вернётся, и что девушка должна сидеть смирно, причём акцент был именно на «смирно».
Девушка зарыдала чуть громче, чем раньше, но не выказала никаких признаков движения, и поэтому Блюбелл спустилась по лестнице, нашла на кухне упаковку из двенадцати бутылок эля, взяла две оловянные пивные кружки и вернулась к своей пленнице. Она открыла две бутылки, налила и протянула одну из пенящихся кружек.
Девушка отшатнулась, и Блюбелл поняла, что нужно наладить хоть какое-то общение. Она осушила половину своей кружки, изображая преувеличенное удовольствие, и выдала небольшой текст на пенсильванско-голландском диалекте, который выучила в детстве от пожилой родственницы. Это был слегка неделикатный и плохо запомнившийся стишок о пожилой леди, перепрыгивающей чей-то забор, но он, несомненно, звучал по-немецки, и ей показалось, что девушка немного расслабилась. Вслед за этим она спела одну или две строфы из «Лили Марлен» на оккупационном немецком, допила свой эль и обрадовалась, когда девушка приняла кружку и хотя бы подозрительно понюхала её.
Она снова наполнила свою кружку, ухмыльнулась, постучала по своей пышной груди и сказала:
— Моя Блюбелл. Поняла, милая? Блюбелл.
Дрожа, девушка указала на себя и прошептала:
— Эрминтруда. — Затем, собравшись с духом, сделала глоток эля. Эффект был мгновенным и благотворным. Она сделала ещё один, затем отхлебнула побольше.
— Вот это дело, Труди! — подбодрила Блюбелл, следуя её примеру. — Залпом!
К тому времени, когда прибыл Папа Шиммельхорн, спустя почти два часа и несколько бутылок, обе они были слегка навеселе, а Эрминтруда, восхищённая элем двадцатого века и роскошью современного туалета, перестала плакать, лишь смахивая одну-две случайных слезы, когда они с Блюбелл попадали на особенно сентиментальную ноту в балладах, которые использовали в качестве замены осмысленного разговора.
Папа Шиммельхорн, вместо того чтобы благополучно находиться дома в Нью-Хейвене, навещал внучатую племянницу, Фифи Фледермаус, которая оставила карьеру рестлерши, чтобы управлять ночным клубом с дресс-кодом топлесс и без трусов недалеко от Александрии — заведением, которое Мама Шиммельхорн решительно не одобряла. Кроме того, хотя Балтимор и Александрия находились примерно на одинаковом расстоянии от резиденции Полларда, пятизвёздочный армейский «кадиллак» генерала задержался в серии мелких пробок, которых избежал «Стэнли Стимер туринг 1922» Папы Шиммельхорна. Он опередил своего друга на полчаса, и как только его ярко-голубые глаза заметили Эрминтруду, Папа понял, как ему повезло.
— Ах! — воскликнул он, когда Блюбелл распахнула для него дверь. — Как красифо! Какие хорошенькие кошечки были ф старые фремена!
Блюбелл неодобрительно посмотрела на него. «Старичок, — подумала она, — я читаю твои мысли, как картинки в книжном магазине для взрослых. Ну уж нет, к этой цыпочке ты даже не приблизишься!»
Папа Шиммельхорн не был бесчувственным. Войдя, он улыбнулся ей, нежно ущипнул за пухлый подбородок и добавил:
— Но не такая красифая, как моя маленькая Блюбелл. — Он вздохнул. — Ах, если бы йа был на сорок лет молоше, но теперь уше слишком поздно!
«Чёрт бы побрал этого лицемера!» — подумала Блюбелл, но всё же улыбнулась в ответ, признавая про себя, что он действительно представительный мужчина с большой белой бородой, модно взлохмаченными волосами и всем прочим. Швы его оранжевой рубашки и спортивной куртки в крупную клетку поверх оранжевой рубашки едва сдерживали мощную мускулатуру; могучие бёдра выпирали из обтягивающих, слегка расклёшенных винно-красных брюк, которые он выбрал, чтобы оттенить британский гоночный зелёный своего «Стэнли Стимера».
— Это Эрминтруда, — сообщила она ему, с едва заметной ноткой нерасположения в голосе. — Она... она та, на к-которую обменяли бедную миссис Поллард, к-когда её похитили.
Папа Шиммельхорн погладил Эрминтруду в такой манере старого дедушки, насколько это позволяло его самообладание.
— Такой прелестный ребёнок, — ханжески произнёс он. — Скоро мы, возмошно, благополучно фернём её домой. — Затем он внезапно принял деловой вид. — Фрау Блюбелл, — спросил он с тревогой, — скашите мне — фы прикасались к рычагам на машине фремени?
Блюбелл заверила его, что нет.
— А Эрминтруда?
Блюбелл, заикаясь, ответила, что не знает.
— Хорошо, — объявил Папа Шиммельхорн, — мы пойдём наферх и, мошет быть, узнаем.
Затем, ведомые Блюбелл, они вернулись в спальню миссис Поллард. Машину времени достали из шкафа и осмотрели, и он рассказал, как объединил пару японских наручных часов-календарей и старый одометр с «шевроле», чтобы показывать точный век, год, день и час отправления и прибытия, и как с помощью хитроумно сконструированного механизма можно было определять широту и долготу.
— Ах! — воскликнул он. — Она прибыла прямо из Австрии, унд из тфадцати трёх минут тфенадцатого, фосьмого афгуста тысяча тфести сорок первого года! Такой долгий путь от дома!
Затем, после того как Блюбелл снова разлила всем эль, он обнаружил, что его гений касался далеко не только механики. Тот факт, что Эрминтруда говорила на той форме немецкого языка, которая была на семьсот лет старше его собственного, нисколько его не беспокоил.
— Что-то йа тут упустил, какое-то слофо, — объяснил он Блюбелл. — Хорошо, попробуем снофа. Йа швейцарец — гофорю на фсех типах языкофф и диалектофф.
Менее чем через десять минут стало ясно, что они понимают друг друга, по крайней мере, в главном; через пятнадцать он установил, что Эрминтруда, импульсивно вскочив в седло волшебного коня, на котором ведьма прибыла в большой зал замка её отца, не сделала ничего, кроме как прикоснулась к педалям; и к тому времени, когда Блюбелл открыла входную дверь возвращающемуся генералу, Папа уже сидел в шезлонге, а прекрасная Эрминтруда устроилась у него на коленях, её маленькие пальчики крутили его бороду, а восхитительный смех эхом отдавался у него в ушах.
Торопливо поднимаясь вслед за своим работодателем по лестнице, Блюбелл попыталась подготовить его к этому зрелищу.
— Эй, сэр, — прокомментировала она, — этот ваш приятель Папа своего не упустит — поглядели бы вы, как он ладит с той пташкой, которую нам прислали взамен миссис Поллард Он настоящий мужчина, поверьте! Вы когда-нибудь щупали его мускулы?
— Для своих лет, — холодно сказал генерал, — мистер Шиммельхорн удивительно хорошо сохранился.
— Хорошо сохранился? — вполголоса проворчала Блюбелл. — Сэр, если бы вы хоть вполовину сохранились так же хорошо, то всё ещё гонялись бы за жёнами майоров вокруг Форт Блисса в Техасе. — Она замялась, решила, что будет благоразумнее не упоминать, что цитирует миссис Поллард, и закончила довольно неуклюже: — Прошу прощения, сэр, за фамильярность.
К счастью, генерал Поллард не услышал её, потому что уже подошёл к двери спальни.
— Зольдатик! — радостно прогремел Папа Шиммельхорн, когда генерал вошёл. — Добро пошалофать домой! Посмотри, что йа сделал. Сначала йа изготофил тебе дер фолшебного коня, чтобы кататься обратно ф дер прошлое, где есть много лошадей! Потом мы поймали милую кошечку — маленькую Эрминтруду из тринадцатого фека. — Он внезапно запел: — С днём рошденья тебя! С днём рошденья тебя! С днём рошденья, дорогой зольдатик! С днём рошденья тебя!
Блюбелл с энтузиазмом присоединилась к нему, за исключением того, что она тактично заменила «зольдатика» на «генерал, сэр», а Эрминтруда, уставившись на генерала широко раскрытыми глазами, начала хихикать.
Блэк Джек Першинг, его сослуживец-кавалерист, также достигший высокого звания генерала армии, однажды заметил, что лейтенант Поухаттан Ферфакс Поллард больше похож на лошадь, чем любое другое человеческое существо, которое он когда-либо встречал. Это экспертное наблюдение оставалось вполне справедливым. Аристократические черты лица генерала Полларда, высокомерность его слегка римского носа, то, как он откидывал гриву своих седых волос и раздувал ноздри, глядя на Эрминтруду — всё это придавало ему безошибочное сходство с лошадью, и эффект этот нисколько не портили его безупречные сапоги Peale, идеально сшитые бриджи и пиджак прямо с Сэвил-Роу*.
* Peale — фирма, выпускавшая дорогую кавалерийскую обувь. Сэвил-Роу — улица в центре Лондона, известная своими ателье мужской одежды.
Эрминтруда снова хихикнула и что-то шепнула Папе Шиммельхорну. Тот в свою очередь одобрительно усмехнулся и шепнул ей в ответ. Затем они оба рассмеялись.
Генерал Поллард взглянул на машину времени, покачал головой, словно бы пытаясь вытряхнуть оттуда лишнее, и занял кресло, предложенное ему Блюбелл.
— Она спросила меня, кто ты такой, — объяснил Папа Шиммельхорн. — Поэтому йа сказал ей, что ты шенат на федьме — той леди, которую захфатили, когда дер машина фремени пояфилась ф зале. Фсегда лучше сказать молодой женшшине, что пошилой мушшина шенат, не так ли?
— Вы рассказали ей о миссис Шиммельхорн? — ледяным тоном поинтересовался генерал.
— Натюрлих, — промурлыкал Папа Шиммельхорн, ущипнув Эрминтруду. — Йа пытался, но она не ферит. Она говорит, что йа не фыгляшу дер шенатым — предстафьте только, после более чем шестидесяти лет супрушеской шизни! Её муш был графом ф Австрии, но его убили тфа года назад ф большой битфе с турками — так грустно! Её папа тоше граф, с большим замком возле Винер-Нойштадта, поэтому йа сказал ей, что йа тоше граф фон Шиммельхорн, потому что в тысяча тфести сорок перфом году нашей эры это вашно. Ф это она тоше не ферит, потому что... — он указал на машину времени, — уше знает, что йа феликий фолшебник, унд думает, что йа, фозможно, кто-то ишшо. Но если йа граф, то, фозможно, это помошет, когда я ошень скоро отфезу её домой и ферну фам миссис Поллард.
— Хм-м-м, — задумчиво протянул генерал. — Я простой солдат, Папа, как вам это известно. Хотя я ценю то, что вы для меня сделали, и с нетерпением жду возможности посетить все самые знаменитые кавалерийские сражения прошлого, к этому нужно немного привыкнуть. Может быть, нам не стоит торопиться? Камелия всегда очень интересовалась историей. Она, вероятно, находит эту, гм, экскурсию очень увлекательной и поучительной. Я не хотел бы лишать её возможности извлечь из неё максимум пользы. Граф, отец этой юной леди, вероятно, принимает её с достойной пышностью, и конечно, мы должны сделать то же самое для его очаровательной дочери, вы не находите?
Папа Шиммельхорн обменялся несколькими словами с Эрминтрудой.
— Она гофорит, что её папа думает, что миссис Поллард, фозмошно, татарская шпионка, но он, мошет быть, не будет её пытать, потому что хочет, чтобы дер фолшебный конь фернул обратно его Эрминтруду.
— Пытать её? — воскликнул генерал. — Это немыслимо!
— Только не ф случае с татарской шпионкой ф тысяча тфести унд сорок первом, — ответил Папа Шиммельхорн. — Но не фолнуйся, зольдатик. Я думаю, с ней, наферное, фсё ф порядке. Как я уше гофорил Маме, моя машина фремени отличается от других машин фремени. Мы тут мошем профести хоть неделю, это не играет роли — когда фсё фернётся обратно, то она окашется тут рофно ф тот момент, когда стартофала отсюда. Миссис Поллард и знать не будет, что отсутстфофала хоть секунду.
— Ну, в любом случае, — сказал генерал Поллард, — мне теперь намного легче, когда я знаю, что с ней ничего не случится. Так почему бы нам просто не запереть машину снова, и Эрминтруда могла бы погостить у нас несколько дней? Мы можем, ну, показать ей все достопримечательности двадцатого века, и...
Он прервался, когда Блюбелл невежливо фыркнула.
— Зольдатик, — сказал Папа Шиммельхорн, — ты, кашется, забыл одну маленькую фещь. Тфоя шена ф тринадцатом феке, но Мама фсё ещё ф Нью-Хафене, здесь и сейчас. — Он покачал головой. — Кроме того, бедная Эрминтруда беспокоится о сфоем папе и фсех остальных там. Она спросила меня, не яфляюсь ли я кем-то, кого назыфают — как она гофорит? — сфитер...
— Чего?
— А… — Папа замялся. Он обменялся несколькими словами с Эрминтрудой. — Найн, она гофорит, пресфитер — некто по имени пресфитер Иоханнес, феликий король, который прибудет на дер магической лошади, чтобы прогнать ди турок унд татар, потому что сейчас фокруг дер замка ди татары жгут унд грабят унд насилуют.
Внезапно взгляд генерала Полларда оторвался от Эрминтруды.
— Пресвитер Иоханнес! — воскликнул он. — Это же немецкая форма имени пресвитера Иоанна — мифического христианского монарха Востока! — Он резко вскочил на ноги. — Миллионы средневековых европейцев верили, что он спасёт их от варваров.
Папа Шиммельхорн подмигнул.
— Фозмошно, ф дер тринадцатом феке йа мог бы ненадолго стать феликим королём. Но йа скромен — мошет быть, для ди маленьких кошечек будет лучше, если йа буду фсего лишь феликим фолшебником унд графом фон Шиммельхорном.
— Кошечки! — раздражённо фыркнул генерал. — Из какого года, по её словам, она прибыла?
— Тысяча тфести унд сорок один.
— Из какого месяца?
— Афгуст. Ишшо не наступил сентябрь.
— Боже мой! — ахнул генерал. — Вы понимаете, что это может значить? Все авторитеты сходятся во мнении, что монголы остановили своё вторжение весной. Угэдэй, их великий хан, умер, и закон требовал немедленно вернуться, чтобы выбрать нового. Субэдэй, главный военачальник, настаивал на этом. Задолго до августа они ушли. Папа, если то, что она говорит, правда, что-то сильно не так! Там, семьсот лет назад, западной цивилизации грозит опасность. Спросите, полностью ли она уверена!
Эрминтруда стала смертельно серьёзной. Она снова начала всхлипывать.
— Она софершенно уферена, — перевёл Папа Шиммельхорн. — Ди монголы окружили Вену унд Винер-Нойштадт, унд Дракендоннерфельс, замок её папы. Фот почему он думает, что миссис Поллард, фосмошно, татарская шпионка. Унд даше если дер феликий хан ист мёртфый, они собираются сначала завоевать Италию унд Бургундию унд Францию унд фсё-фсё остальное. Она знает, что фсё это прафда, потому что её папе, дер графу Рудольфу фон Кройссенграу, так сказал Торфинн Торфиннсон, который ист феликий челофек ф сфоей стране унд тоше генерал, точно как ты, только она говорит, более сильный унд красифый.
У генерала закатились глаза. Его ноздри раздулись. Он принялся расхаживать взад и вперёд.
— Мы не можем просто сидеть здесь и… и смотреть, как западная цивилизация рушится у нас на глазах. Нет! Этим людям нужен лидер, причём такой, кто понимает, как использовать современную кавалерию. Папа, ваша машина времени — это дар божий для тринадцатого века. Мы должны немедленно отправиться туда!
— Но на моей машине есть место только для меня унд маленькой Эрминтруды, — возразил её изобретатель.
— Тогда я должен ехать. Она может отправиться со мной.
— Зольдатик, ты не понимаешь. Фо-перфых, ты долшен знать, как ездить.
— Я не знаю, как ездить?
— Не на машине фремени, — сказал Папа Шиммельхорн, — даше если она похоша на лошадь. Тебе придётся немного поупрашняться, мошет быть, сначала проехаться до фчерашнего или зафтрашнего дня.
Внезапно генерал Поллард осознал, что до сих пор не было выпущено ни одного учебного пособия по освоению и управлению машинами времени.
— На вашем устройстве, конечно, нельзя усадить больше двух человек, — неохотно признал он, — если, конечно, Эрминтруда не сядет боком у меня на коленях.
— А как насчёт меня? — агрессивно вставила Блюбелл.
— Вы?
— Я. Послушайте, ген’рал, сэр, если вы ускачете спасать Европу от этих монгрелов, это займёт у вас довольно много времени. Бедная маленькая миссис Поллард застрянет там с вами, и пока она будет жить там со всеми этими графьями, герцогами и кто там ещё, ей понадобится кое-что посущественнее, чем просто шорты и лифчик. Ей понадоблюсь я, чтобы заботиться о ней, и это не всё. Сэр, как вы обойдётесь без сержанта Ледерби?
Генерал Поллард признал про себя, что её доводы были вполне обоснованы. Миссис Поллард, несомненно, захочет выглядеть достойно в светском кругу замка Дракендоннерфельс, и, конечно, он уже много лет не обходился без своего шофёра, денщика, кузнеца и конфидента в одном лице.
— И, возможно, миссис Боттомли, прорычал он, — вы уже придумали, как увезти нас всех туда?
— Конечно, — энергично ответила Блюбелл. — Если вы не можете посадить всех на лошадь, то просто прицепляете к ней повозку.
— У нас нет повозки, миссис Боттомли.
— Нет, сэр, но у вас есть та детская коляска, в которую запрягают пони, что вы купили для своих внуков. Мы могли бы прицепить её к этой пони времени, и это выйдет очень даже умно.
Генерал, представив себе упомянутое транспортное средство, закрыл глаза и вздрогнул. Затем его чувство долга взяло верх.
— Это можно сделать, мистер Шиммельхорн? спросил он.
Папа почесал голову.
— Йа думаю, фполне фозмошно. Ф дер машине у меня есть немного маленьких медных трубок, примерно тфадцать футов. Мы обернём их фсе фокруг, унд — как бы сказал Альберт? — так смошем растянуть дер поле фремени. Мне придётся сильнее шать на педали, фот унд фсё.
— Что ж, — генерал снова стал решительным самим собой, — тогда приступим! Миссис Боттомли, скажите сержанту Ледерби, чтобы он немедленно явился ко мне в конюшню. Он должен смахнуть пыль с коляски, куда запрягают пони, и вытащить её между стойлами. Там я выдам ему остальные распоряжения.
— Есть, сэр! — с энтузиазмом ответила Блюбелл, с грохотом сбегая вниз по лестнице.
Генерал Поллард последовал за ней более сдержанным шагом, а Папа Шиммельхорн, нагруженный пони времени и с Эрминтрудой, доверчиво вцепившейся в его руку, замыкал шествие. Он задержался на лестнице, чтобы поцеловать её милую шейку и послушать, как она хихикает, а затем, когда генерал укоризненно оглянулся на него, зашагал дальше.
Блюбелл нашла сержанта в его коттедже прямо за конюшней. Он всё ещё был в синей парадной форме и пил пиво из высокого бокала. Довольно бессвязно она рассказала ему всё о машине времени и о том, что произошло; и его суровое лицо, ставшее ещё более колоритным из-за того, что на него однажды наступил мул, не выразило абсолютно никаких эмоций по поводу её новостей. При упоминании монголов он только проворчал: «Арргх, гуки!» и сделал ещё один глоток пива. Наконец он спросил её, действительно ли этот чёртов старый штатский соорудил себе какую-то машину времени, и когда она заверила его, что это действительно так, осушил бокал, застегнул китель и встал, готовый к бою.
— Вот это прямо-таки замечательно, — прокомментировал он, когда они направлялись в конюшню после того, как он попросил миссис Ледерби держать оборону, пока его не будет. — Может быть, он сможет отвезти меня обратно в Рингголд, в тридцать седьмой. Хэнк Хокинсон — он был старшим сержантом бывшего шестого кавалерийского отряда Ф* задолжал мне почти одиннадцать баксов за покер. Его убили прежде, чем я успел получить долг.
* Подразделения кавалерийских войск традиционно обозначаются буквами. Кавалерийский отряд (troop) эквивалентен пехотной роте. Возможно, тут также присутствует намёк на сатирический вестерн-сериал «F Troop» 60-х гг. о кавалерийском отряде неудачников.
Блюбелл помогла ему смахнуть пыль с пони-коляски, и всё было готово, когда появился Папа Шиммельхорн, нашедший свой моток медных трубок на заднем сиденье «Стэнли Стимера». Пока он возился с ними, генерал Поллард ещё раз проинструктировал сержанта в кратких военных терминах. Сержант Ледерби слушал, стоя по стойке смирно.
— Вольно! — наконец сказал генерал. — Сержант, вы поняли?
— Да, сэр. — Указывая на пони времени и коляску, которые Папа Шиммельхорн пытался соединить вместе, он замялся. Затем выпалил:
— Генерал, сэр. С позволения генерала, сэр, генералу просто не подобает ехать в этом тарантасе! Это… сэр, это недостойно. Сэр, я мог бы надеть на Миссис Рузвельт ваше полевое седло, и вы могли бы ехать рядом с нами.
При упоминании его любимой гнедой кобылы генерал застонал. Коляска имела пузатый плетёный кузов, куда можно было попасть по двум металлическим ступенькам и через проём сзади. Её сиденья, расположенные по бокам, вполне подходили для детей. Сама по себе она вряд ли была подходящим транспортным средством для высокопоставленного генерала.
— Папа, — с тоской сказал генерал Поллард, — а это вообще возможно? Я имею в виду, мог бы я ехать рядом?
— Нет, зольдатик, — ответил Папа Шиммельхорн. — У меня не хфатит медных трубок, унд ф любом слючае Миссис Рузвельт не фыдержит стиль.
Генерал расправил плечи.
— Наш долг перед западной цивилизацией, — героически заявил он, — важнее, чем какая-то там внешность. Давайте к делу! — Он посмотрел на часы. — Будьте готовы выдвигаться через полчаса. Полная полевая форма, провизии как минимум на неделю, средства первой помощи, личное оружие. И сапоги со шпорами, сержант — в том столетии вполне возможно нам придётся действовать верхом.
— Есть, сэр! — рявкнул сержант Ледерби. — Я передам сообщение своей старухе.
— Миссис Боттомли, пожалуйста, соберите всю одежду и безделушки, которые, по вашему мнению, могут понадобиться миссис Поллард. И, мистер Шиммельхорн, если вам нужно какое-либо дополнительное оборудование, скажите об этом сейчас.
— Йа фозьму, мошет быть, дфое или трое часоф с кукушкой, но они уше у меня ф дер машине.
— Часы с кукушкой?
— Йа. — Папа Шиммельхорн подмигнул ему. — Фот почему Клеопатра считает меня богом.
Он вернулся к своему приятному занятию — соединению пони времени и пони-коляски медными трубками (которые теперь начинались и заканчивались в коробке с педальным механизмом) и обрывками кожаных ремней и латигос*, которые он прикрепил к оглоблям и целой куче разных торчащих штук. А генерал Поллард, бросив последний несчастный взгляд на это приспособление, отправился облачаться для своего великого дела.
* Плетёные ремни, крепящие подпруги к седлу и использующиеся для других подобных целей (исп.).
Через полчаса всё было готово. Блюбелл, в своём лучшем воскресном наряде, упаковала два чемодана и дорожную сумку. Сержант Ледерби, в сапогах со шпорами, в каске и при оружии, загрузил в коляску указанные припасы, а также несколько кварт генеральского бурбона и ящик эля, в то время как миссис Ледерби неодобрительно наблюдала за происходящим. Папа Шиммельхорн принёс из «Стэнли Стимера» три картонных коробки, где были упакованы часы с кукушкой и продемонстрировал одни из них Эрминтруде. Наконец, во всём великолепии, появился сам генерал. На нём была его каска времён Второй мировой войны, к которой впоследствии были прикреплены пять звёзд, и кожаный полевой ремень довоенного образца, на котором висела не только кобура табельного пистолета, но и великолепный почётный меч, подаренный его деду благодарными гражданами Фредериксбурга. Свой бинокль он тоже не забыл.
Генерал одобрительно оглядел свою команду.
— Докладывайте, сержант!
— Все в сборе, сэр!
— Очень хорошо. Обойдёмся без смотра. Папа Шиммельхорн, можете садиться в седло. Сержант Ледерби поедет позади вас, а мисс Эрминтруда в телеге с миссис Боттомли и мной. По моей команде, мы...
В этот момент его прервал поток слов от мисс Эрминтруды, которой Папа Шиммельхорн шёпотом переводил происходящее. Она не поедет там с этим стариком — она ему не доверяет. Она хочет ехать позади великого волшебника, который такой милый и сильный...
Поллард понял намёк и неохотно уступил. Блюбелл невежливо хихикнула со своего места среди сумок. Генерал, собрав всё своё достоинство, поднялся в коляску и сел рядом с ней, подтянув колени почти до подбородка; за ним последовал сержант. Папа Шиммельхорн и Эрминтруда взобрались на пони времени.
Одни из часов с кукушкой хрипло прокуковали четыре раза. Затем все они, пони времени и коляска, на мгновение замерцали, стали неопределённо фиолетовыми и исчезли.
Хотя леди Эрминтруда и пыталась сказать чистую правду, утверждая, что не трогала ни один из элементов управления, она всё же ошибалась, ибо её платье, когда она садилась на волшебного коня, задело один из них. Поэтому бедной Камелии Джо Поллард пришлось пережить несколько трудных минут, от которых она в противном случае могла быть избавлена.
Когда она и машина времени впервые появились в большом зале замка Дракендоннерфельс, её смятение было не большим, чем у собравшейся там толпы. Она огляделась, увидела мечи, копья, кольчуги и свирепые лица — и запаниковала. Камелия выскочила из машины, метнулась влево, затем вправо, издала леденящий душу крик, подверглась нападению огромного слюнявого пса, укрылась за спиной громадного бородатого светловолосого мужчины в рогатом шлеме, по чьему-то приказу была схвачена двумя рыцарями, а затем на неё набросился архиепископ в митре с проницательными глазами, который, казалось, вознамерился одновременно допросить её и изгнать из неё беса. Именно в этой суматохе Эрминтруда опрометчиво умчалась на волшебном коне, что нисколько не улучшило ситуацию. Отец Эрминтруды, граф Рудольф, краснолицый, усатый и могучий, как пивная бочка, спустился со своего высокого места сквозь толпу и потребовал объяснить, что она сделала с его любимой дочерью. Архиепископ тут же предостерёг его от излишней грубости по отношению к ведьме, которая, как они видели, владела неведомыми и ужасными силами. А миссис Поллард, не понимая ничего из происходящего и видя, что перед ней, очевидно, человек божий, разрыдалась, упала перед ним на колени, умоляя спасти её, и поцеловала его распятие — и это, конечно, было лучшим, что она могла сделать, ибо присутствующие мгновенно разделились на две фракции: одни по-прежнему боялись, что она злая ведьма и, несомненно, татарская шпионка, другие были уверены, что она добрая ведьма, ниспосланная богом, чтобы спасти их от врага. Поднялся неистовый гам, одни громко вопили, что нельзя терять времени и надо тащить её к палачам, другие — что нужно щедро одарить её, накормить роскошными яствами и всячески добиваться расположения гостьи. Несколько женщин закричали. Затем архиепископ покровительственно возложил правую руку ей на голову, напомнил, что злые ведьмы не целуют распятия, и мудро рассудил, что любое необдуманное решение может не только лишить их могущественного союзника, но и подвергнуть опасности пропавшую Эрминтруду.
И в этот миг волшебный конь вернулся.
Он возвратился эффектно. В том нереальном жемчужном мерцании, которое сопровождает путешествие во времени, когда кажется, что вся вселенная состоит только из путешественников и их машины, генерала Полларда встревожила одна мысль.
— Папа! — воскликнул он. — Откуда мы знаем, что там не будет других людей? Я имею в виду, каких-то помех для нас? Там, в зале, в том же месте, где мы появимся?
— Не фолнуйся, зольдатик! — прокричал в ответ Папа Шиммельхорн. — Это нефозмошно. Унд ф любом слючае кристалл в коробке создаёт вибрацию, так что фсе такие тела фсегда отбрасыфаются ф сторону! Кроме того, на этот раз мы — как бы сказать? — попытаемся сделать это тихо, унд прямо перед тем, как они нас уфидят, ты фыстрелишь из дер пистоля разок или тфа ф дер фоздух.
— Займитесь этим, сержант Ледерби, — сказал генерал.
— Да, сэр. — Сержант вынул пистолет. — Как только мистер Как-его-там даст команду.
Вокруг них стал смутно различим большой зал Дракендоннерфельса. Часть толпы инстинктивно расступилась.
— Мы мошем их фидеть, но ф течение секунды они не могут фидеть нас, — сказал Папа Шиммельхорн. — А теперь быстро бери дер пистоль…
Сержант Ледерби снял пистолет с предохранителя.
— Стреляй!
В зале трижды прогрохотали выстрелы сорок пятого калибра.
И вот они появились.
Их окружил гам: крики мужчин, визги женщин, лай и вой множества самых разных собак, лязг стали.
Леди Эрминтруда мгновенно соскочила с пони времени, схватила огромную руку Папы Шиммельхорна, чтобы увлечь его за собой, и бросилась к своему отцу, стоявшему перед ними с наполовину обнажённым мечом.
— Эрминтруда! — радостно проревел он, обнимая её. — Ты в безопасности?
И Эрминтруда заверила его, что да, к ней относились как к королеве, а тот добрый волшебник, за которого она цеплялась, и которого она считала пресвитером Иоанном, а тот настаивал, что является всего лишь графом фон Шиммельхорном — хотя у него есть волшебный замок далеко-далеко, где они используют свежую воду для самых странных целей, — собирается спасти их от татар, и…
Рудольф, граф фон Кройссенграу, являлся любящим отцом и, естественно, был ограничен верованиями и фантазиями своего века. Но он был жёстким и сильным, а его хладнокровие и высокий интеллект, по крайней мере, до сих пор, помогали ему выживать и сохранять Дракендоннерфельс в самые опасные времена. В отличие от людей XX века, он не отшатывался автоматически от любого намёка на магические силы; напротив, если они казались благотворными, он был вполне готов ими воспользоваться. Граф потребовал тишины в зале и от своей дочери, и получил её. Затем, в самых официальных выражениях, он представился Папе Шиммельхорну, перечислив все свои титулы и наиболее важные детали своей родословной.
Папа Шиммельхорн ответил ему взаимностью, приписав себе владение замком в Альпах, тысячу вооружённых слуг, докторскую степень по тайным наукам Принстонского университета и бесчисленное количество внезапно облагороженных предков и родственников, включая Фифи Фледермаус, которую он объявил баронессой. После этого он драматично представил генерала и миссис Поллард как князя и княгиню, пфальцграфов Вашингтона и Потомака, и объяснил, что генерал — настоящий Александр, Сципион, Ганнибал и Цезарь в одном лице, который может спасти их от монголов, если это вообще кому-то под силу.
Генерал выбрался из коляски и отдал честь. То же сделал и сержант Ледерби. Блюбелл, которую Папа Шиммельхорн представил как фрейлину миссис Поллард, последовала за ними и попыталась сделать неуклюжий реверанс.
Воодушевлённый энтузиазмом Эрминтруды, граф Рудольф был должным образом впечатлён. Он заявил, что для Дракендоннерфельса будет высокой честью принимать столь высокую компанию, и приветствовал их помощь в борьбе с врагом.
— Не сомневаюсь, — тяжело вздохнув, заявил он, — что князь является прославленным паладином в своей стране. К несчастью, мой замок сейчас полон великих полководцев без армий. Демоны-татары превратили их в фарш. Нет, я боюсь, что здесь нам больше пригодится маг, чем любое количество великих генералов. Но обо всём этом мы поговорим позже. Сначала мы устроим пир, затем я покажу вам Дракендоннерфельс и наши укрепления, а уж после этого мы проведём совет. Вскоре мои герольды объявят о вашем прибытии, после того как вы встретитесь с людьми, на силу и мудрость которых я больше всего полагаюсь…
Эрминтруда прервала его, что-то шепнув ему на ухо.
— Конечно! — сказал он ей. — Мне стыдно, что я не подумал об этом. Ты можешь проводить княгиню и её фрейлину в надлежащую комнату, чтобы она могла облачиться в одеяние, более подобающее её рангу и достоинству. — И он церемонно поклонился миссис Поллард, когда её увели, а Блюбелл следовала за ней, неся багаж.
Затем Папа Шиммельхорн и генерал были представлены по очереди архиепископу, носившему имя Альберих, который был кузеном короля Богемии, различным графам и баронам, приору ордена тамплиеров, нескольким пылким венгерским магнатам, огромному мрачному старику из Карпат, покрытому странными шрамами, и наконец, с особой гордостью, светловолосому великану в шлеме викинга, который, как заметил Папа Шиммельхорн, казалось, не мог отвести глаз от Блюбелл и всё ещё смотрел в ту сторону, где она исчезла.
— Это, — объявил граф Рудольф, — Торфинн Торфиннсон, который сейчас командует нашими войсками. Он могучий воин из дальних краёв, которого император пожаловал баронским титулом. Он служил великому князю Владимиру, пока великий князь не сдался татарам и не присягнул им на верность. Он знает всё об этих татарах, как они сражаются, и даже понимает их варварский язык.
С некоторой долей сожаления Торфинн Торфиннсон переключил внимание на Папу Шиммельхорна.
— Сир граф и волшебник, — заявил он, когда они пожали друг другу руки, — в своих путешествиях я повидал немало чудес. Я видел хитрых финнов, продававших меха с ветром, и таких, что могли превращать свинец в чистое золото. Но ваш волшебный конь — не только самый чудесный, но и самый полезный из всего этого. — Его смех эхом разнёсся по залу. — Возможно, он сумеет обогнать татарских лошадей — видит бог, никакой другой конь этого не сможет!
Имя, акцент и внешность Торфинна внезапно сопоставились в голове графа фон Шиммельхорна, и Папа припомнил эпизод из своей непутёвой юности, когда он последовал за хорошенькой кошечкой по имени Рагнхильда к ней домой в Исландию, где они несколько месяцев шокировали общину, в которой та жила, пока она не вышла замуж за местного рыбака и попрощалась с ним. Естественно, он быстро выучил язык, и теперь вспомнил, что современный исландский почти не отличается от древнескандинавского.
К удивлению Торфинна, он услышал, как к нему обращаются на его родном языке. Он отпрянул. Затем подался вперёд и обнял Папу Шиммельхорна, заключив его в медвежьи объятия.
— Слава богу! — проревел воин. — Он послал нам настоящего волшебника, который жил на моём родном острове! Сир граф, скажите мне, ведь наверняка по крайней мере ваша мать была моей соотечественницей? Я уверен в этом! Теперь нам не нужно бояться татар! Мы с тобой станем назваными братьями — клянусь этим шлемом, который принадлежал моему прадеду, знаменитому Хальвару Медведеборцу! — и вместе прогоним татар с этой земли!
Папа Шиммельхорн похлопал его по спине и столь же радостно что-то проревел ему в ответ. Он обнаружил, что понять графа Рудольфа и в свою очередь быть понятым им было посложнее, чем найти общий язык с Эрминтрудой. Папа понял, что Торфинн будет очень полезен в преодолении коммуникационного разрыва.
Графу и Поллардам были даны соответствующие объяснения, и Папа Шиммельхорн добросовестно перевёл короткую речь генерала, касавшуюся монгольской угрозы западной цивилизации и важности по-настоящему эффективного руководства кавалерией, которое он был готов обеспечить. Его послание выслушали очень серьёзно, но без особого энтузиазма. Граф Рудольф вежливо поблагодарил его высочество за предложение и стоящие за ним чувства, но был вынужден указать, что Дракендоннерфельс являлся одинокой скалой в море всадников, и эти татарские конники, к сожалению, были единственной доступной кавалерией.
Он проводил их к большому пиршественному столу, приказал налить эля и вина и принял бутылку генеральского бурбона, которую преподнёс ему Папа Шиммельхорн. Сержант Ледерби встал на страже пони времени и коляски, подозрительно оглядывая четырёх рыцарей, приставленных ему в помощь Торфинном Торфиннсоном. Вскоре в зал снова ввели миссис Поллард, теперь уже с сухими глазами и в великолепном облачении. На ней было вечернее платье, созданное для неё в честь триумфа генерала над гнуррами, и фантастический набор ювелирных украшений, кульминацией которого стала тиара, причём в тринадцатом веке ничто из этого не признали бы за одежду. Эрминтруда подвела её к большому столу, усадила рядом с князем пфальцграфским и генералом армии, а сама села между отцом и графом фон Шиммельхорном, чьё колено она незаметно сжала под столом. По приказу графа герольды занялись своей работой, а Папа Шиммельхорн произвёл на всех огромное впечатление, подарив Эрминтруде часы с кукушкой и несколько раз продемонстрировав их в действии. Затем они приступили к пиршеству, после того как граф Рудольф извинился за скудную трапезу, к которой их вынудили превратности войны. Крепостные и слуги сновали взад и вперёд с дымящимися окороками, жареной птицей, кабаньими головами, вином и элем — и всё это в откровенно едкой атмосфере, типичной для переполненного замка XIII века, где принципы военной санитарии не были должным образом изучены.
Генерал Поллард, принюхавшись, заметил об этом своей жене.
— Они определённо ничего не знают об управлении столовой, — сказал он ей. — И не думаю, что они оценят, если я начну их учить.
Миссис Поллард, обгладывая голень лебедя, положенную ей на тарелку собственной рукой графа, согласилась, что, возможно, так и окажется.
— Но в любом случае, — прошептала она, — я уверена, что всё это натуральное, так что тебе не о чем беспокоиться. Только на этот раз я забуду о своих калориях.
Папа Шиммельхорн беседовал с Эрминтрудой, её отцом и Торфинном Торфиннсоном, который сидел рядом с ним. Он рассказал им про войну с гнуррами, о которой Торфинн пообещал сложить славную сагу, и мудро ничего не сказал о том, что прибыл из будущего, объяснив, что земля князя пфальцграфского лежит далеко за океаном на западе. Торфинн при этих словах удивлённо заметил, что если она лежит даже за пределами Винланда, то это должно быть действительно очень далеко, что устранило всякую необходимость в дальнейших объяснениях.
Тем временем генерал Поллард с радостью обнаружил, что он отнюдь не настолько лингвистически изолирован, как предполагал. До поступления в академию он посещал очень строгую и известную частную школу для мальчиков, где в течение шести лет изучал латынь, в которой преуспел, практически наизусть выучив труды Цезаря, Ливия, Полибия и другие сочинения, представляющие военный интерес. И сейчас, когда архиепископ Альберих, сидевший рядом, обратился к нему на этом языке, он чуть не заржал от удовольствия и пустился в рассуждения о боевом применении лошадей, которые не только впечатлили священнослужителя, но и заставили его на мгновение задуматься, не был ли к ним каким-то чудом ниспослан святой покровитель лошадей.
Архиепископ обсуждал с ним такие вопросы, как например, являются ли татары бичом божьим, наказывающим христиан за их многочисленные грехи, или просто орудиями Сатаны. Генерал, склоняясь перед его превосходящей компетентностью, ограничился рассуждениями о татарах и их лошадях, а также о том, как лучше всего использовать лошадей, чтобы отогнать врагов. Они прекрасно ладили, и когда финальная отрыжка графа Рудольфа возвестила об окончании пира, стали если не назваными братьями, то, по крайней мере, друзьями.
Граф повёл их на экскурсию по Дракендоннерфельсу и его укреплениям. Это было могучее сооружение из серого камня, господствующее над узким полуостровом, вокруг которого текла река. С трёх сторон его зубчатые стены нависали над отвесными скалами, а под ними простиралась полого спускающаяся, слегка поросшая лесом местность, где в настоящий момент расположилась толпа беженцев вместе со своим разношёрстным домашним скарбом и скотом. Это были те, кто не смогли пробраться в сам замок. Они прибыли издалека и отовсюду — немцы, мадьяры и богемцы, а также странные люди из ещё более странных племён, ранее невиданных на христианском Западе. Запахи и звуки от них доносились за стены замка. Кое-где вдалеке виднелись дымы пожаров, а вдали, но вполне отчётливо наблюдался монгольский тумен, скачущий во весь опор, десятки и сотни дисциплинированных всадников следовали за бунчуками из хвостов яков.
— Вот они! — указал граф Рудольф. — Безжалостные. Неутомимые. Совершая верховые набеги, они преодолевают за один день такое же расстояние, как мы за неделю, а затем вступают в бой. Когда мы загоняем их в ловушку, они исчезают; когда мы меньше всего их ждём, они появляются. Они не демоны, ибо умирают, как и другие люди. Но, несомненно, демоны скачут вместе с ними. — Он вздрогнул. — Пойдёмте, проведём совет.
Когда они расстались с дамами, Торфинн Торфиннсон немного отстал со своим названым братом и прошептал ему на ухо:
— Леди Блюбелл, — спросил он, — она замужем?
Папа Шиммельхорн заверил его, что, по крайней мере, на данный момент, это не так.
— Ах-ха! — воскликнул Торфинн. — Это хорошо! Только взгляни на неё — чистая белая кожа, густые волосы, хорошие крепкие зубы — и её бёдра! Никогда я не видел женщины со столь широкими бёдрами. Говорю тебе, мы с ней произведём на свет могучих сыновей! Я подожду. Затем, когда мы одержим победу над татарами, может быть, ты поговоришь с ней от моего имени?
И Папа Шиммельхорн, который не считал Блюбелл хорошенькой кошечкой, пообещал ему, что сделает всё возможное.
Рудольф фон Кройссенграу проводил свой военный совет высоко в башне, откуда открывался вид на разорённую монголами сельскую местность. Присутствовали князь-пфальцграф Вашингтона и Потомака, Торфинн Торфиннсон, архиепископ Альберих, собственно сам граф, приор ордена тамплиеров, тёмный, покрытый странными шрамами старик из Карпат, несколько представителей высшего и низшего дворянства, которые, растеряв свои вооружённые силы в схватках с монголами, изрядно потеряли в статусе, и Папа Шиммельхорн, который чувствовал себя не в своей тарелке, поскольку не был военным и предпочёл бы находиться с Эрминтрудой.
Граф Рудольф открыл заседание, предложив князю, как самому высокопоставленному дворянину и самому прославленному командующему, представить свой план. Генерал встал, скромно заявил, что он всего лишь простой солдат, который сделает всё, что в его силах, а затем, подробно и с множеством технических деталей, выполнил просьбу. Он иногда говорил на английском, который переводил Папа Шиммельхорн, а иногда на звучной латыни, которую интерпретировал архиепископ.
— Но не только мой многолетний опыт или знание самых передовых доктрин применения кавалерии убеждают меня в том, что моя миссия — победить врагов-татар. Нет, друзья мои! Вдумайтесь — моя благородная жена, движимая тем женским любопытством и слабостью, которые всем нам знакомы, вскочила на волшебного коня, подаренного мне графом фон Шиммельхорном, и была мгновенно перенесена сюда, в Дракенодоннерфельс! Затем леди Эрминтруда, возможно, вдохновлённая подобным же образом, заняла место в седле и тут же была доставлена ко мне. Кто может сомневаться в том, что рука божья привела меня сюда, где я, очевидно, так сильно нужен?
Они слушали его, сохраняя торжественное молчание. Затем поднялся старик из Карпат. Попросив у графа разрешения говорить и, тяжело опираясь на свой огромный двуручный меч, он обратился к ним голосом, резким, как скрип тюремных петель.
— Великий князь, — сказал он, — я не сомневаюсь, что ваше прибытие действительно было чудом…
Все сидевшие за столом кивнули.
— …но всё же нам не следует толковать волю божью слишком поспешно, чтобы не истолковать её превратно. Судя по тому, что вы рассказали о кавалерии вашей страны, я уверен, что, обладая необходимым временем, вы могли бы создать для нас силу, с которой татарам действительно пришлось бы считаться. Но вы сказали нам, что мы должны объединить королей и князей запада, севера и юга, большинство из которых, несмотря на татарскую угрозу, пребывает в состоянии вражды. Ваше высочество, даже если бы вы сами явились к каждому из них на своём волшебном коне, то даже тогда объединились бы лишь немногие из них, а если бы и объединились, то это заняло бы месяцы споров. Позвольте мне рассказать вам об этих татарах! — Его покрытый шрамами рот злобно скривился. — Моя крепость в Карпатских горах была неприступной. Сто лет, и ещё полсотни, она оставалась нетронутой. Сир, они штурмовали и захватили её за восемь часов. И когда они впервые появились, я выполнил приказ моего короля и отправил гонцов на самых быстрых конях в стране, чтобы предупредить его. Да, они предупредили короля Белу на его троне в Будапеште, и как раз в этот самый момент первые татарские отряды появились в предместьях города. Моим гонцам оставалось лишь ускакать оттуда. Татарские конные тысячи жгли, грабили, насиловали, убивали, и прибыли столь же быстро вслед за передовыми отрядами. Нет, ваше высочество, к тому времени, когда мы смогли бы объединить королей христианского мира и обучить их войска, христианский мир перестал бы существовать, а грязные татары правили бы всем до самого западного моря. Ваша собственная страна, которая, как говорит мне барон Торфинн, находится очень, очень далеко, за пределами всего, что мы можем себе представить, возможно, обладает силами, способными их сдержать, но достаточно ли у вас волшебных коней, чтобы доставить ваши силы к нам? Разумеется, мы должны очень тщательно всё обдумать и попытаться понять, не было ли у бога какой-то другой цели, когда он послал вас и этого великого мага нам на помощь, за что, — он склонил голову, — я смиренно благодарю его.
Раздался одобрительный ропот, и архиепископ печально сказал:
— Ваше высочество, мы не раз отправляли посольства, умоляя королей и князей объединиться с нами, но они никогда не прислушивались к нам, пока татары не оказывались у самых их ворот. Владыка Коломан прав. Если вы в самом деле не можете быстро перебросить ваши могучие армии через море, нам действительно придётся искать другой путь.
Генерал Поллард, готовый возражать, внезапно осознал, что неспособность христианского мира объединиться против монголов произошла не из-за недостатка усилий со стороны преданных своему делу дальновидных людей. Он вздохнул и, по крайней мере на время, отложил в сторону мысленный образ самого себя с обнажённым мечом, ведущего армию кавалерии, более великую, чем любая, мобилизованная со времён Войны Против Гнурров.
— Владыка Коломан, — спросил граф Рудольф, — каким же образом мы можем победить, если не с помощью наших мечей? Вы мудры в вопросах ведения войны и знании нашего врага. Какие мысли приходят вам на ум?
— Я не знаю, — медленно произнёс владыка Коломан, — но если мы не можем надеяться сравниться с татарами в силе, то я могу придумать только один способ — перехитрить их. Это будет очень сложно, ибо они истинные змеи в своём коварстве. Их шпионы повсюду. Повсюду таятся предатели, готовые выполнять их приказы.
На мгновение в комнате воцарилось уныние. Затем Торфинн Торфиннсон расхохотался своим оглушительным смехом.
— Друг Коломан, всё это было вчера! Сегодня у нас есть великий маг, который стал моим названым братом, и он привёз с собой этого могущественного военачальника. Да, шпионы и предатели повсюду, и поэтому весть об их прибытии быстро дойдёт до хана Бату и Субэдэя. Они немедленно захотят узнать больше — помните, они никогда не двигаются, не узнав все подробности о своих врагах.
— И что тогда произойдёт? — спросил граф Рудольф.
Двое или трое обездоленных дворян в комнате беспокойно зашевелились, и один из них заговорил:
— О-они сосредоточатся и возьмут этот замок штурмом, невзирая на потери! Вот что произойдёт!
Торфинн Торфиннсон внезапно навис над ними.
— Тогда вы будете убиты! — взревел он. — Боитесь умереть?
Дворяне съёжились, и Торфинн снова громко рассмеялся.
— Одна из причин, почему вы были побеждены и находитесь здесь, заключается в том, что вы не понимаете этого врага. Вы думаете, Субэдэй глуп? Он сразу поймёт, что маг, который может появиться в мгновение ока на волшебном коне, способен так же быстро исчезнуть! Даже если наши стены падут, он ничего не получит в результате своих трудов. Нет, он попытается использовать более изощрённые окольные методы — и мы должны поступить так же.
Он сел, и граф Рудольф снова взял слово. Настроение у всех поднялось, кроме, пожалуй, генерала Полларда, и теперь обсуждение того, что можно было бы предпринять, стало общим. Так продолжалось около двадцати минут без заметного результата. Затем, когда все уже почти были готовы сдаться, архиепископ на какое-то время прервался, чтобы вознести молитву о помощи божьей, и она была услышана.
— Благородные сиры, — объявил он. — В своей гордыне мы грубо пренебрегли нашей первейшей обязанностью. Мы не спросили совета у великого мага, которого послал нам бог. — Он повернулся к Папе Шиммельхорну. — Сир граф, прошу прощения. Молю, дайте нам ваш мудрый совет.
Папа Шиммельхорн уже некоторое время не обращал внимания на происходящее и пытался придумать способ, как бы пограциознее удалиться и поиграть с Эрминтрудой. Теперь он тряхнул головой, чтобы прояснить мысли, нахмурил лоб в раздумье и, обращаясь к генералу, сказал первое, что пришло ему в голову:
— Зольдатик, — произнёс он, — почему бы нам не фзять с собой нескольких монголов для маленькой поездки на дер пони фремени унд дер коляске? Они не понимают ф путешестфиях фо фремени, унд мы покашем им фсю фашу кафалерию. Мошет быть, тогда они испугаются и убегут обратно домой?
Пока генерал смотрел на него с открытым ртом, усваивая идею, он объяснил её остальным, стараясь опустить своё замечание насчёт путешествий во времени.
Его предложение было встречено потрясённым молчанием, вслед за чем последовала немедленная неразбериха тревоги и протестов, которые через несколько мгновений подытожил приор тамплиеров.
— Татары бесчестны! — крикнул он. — Им нельзя позволять ехать в волшебной повозке с христианами! Кроме того, поскольку они являются порождениями Сатаны, им не известен страх — так как же их можно испугать даже ужасающим зрелищем армий князя?
Ему ответил Торфинн Торфиннсон, который многозначительно поднял руку, призывая к тишине.
— Верно, сир приор, что татары бесчестны, как нам всем это известно. И также верно, что они очень храбры. Но это не значит, что они не знают, что такое осторожность. Подумайте, как старательно они избегают наших сильных сторон, чтобы ударить по незащищённым слабостям! Предложенный моим названым братом ход сопряжён с опасностями, но если силы князя действительно так внушительны, как мы слышали, Субэдэй вполне может решить, что отступление принесёт больше пользы, чем продвижение вперёд. Кроме того, есть ли у нас другой выбор?
Архиепископ повернулся к генералу Полларду.
— Ваше высочество, — спросил он, — считаете ли вы, что этот план имеет смысл?
Глаза генерала снова вспыхнули. Он снова увидел себя, если не во главе конных армий, то, по крайней мере, в положении, позволяющем решать их судьбы. Он почувствовал вдохновение. Он выпрямился.
— Слушайте! — провозгласил он. — Это будет моё послание татарам — когда они увидят кавалерию моей страны и тех, кто её окружает, они немедленно обратятся в бегство! Я скажу им, что как князь-пфальцграф Вашингтона и Потомака я желаю избавить моих вассалов и союзников от хлопот и расходов, связанных с переброской наших огромных сил через великое западное море, но если они немедленно не удалятся обратно в Азию, я непременно сделаю это — ибо мы тоже христиане и ваши родственники! Если они будут упорствовать, я уничтожу их полностью. Таково моё послание! Пусть оно будет передано татарам! А Папа — то есть граф фон Шиммельхорн — и я покажем им, что это не пустая угроза!
Латынь — великолепный язык для таких заявлений, и генерал произвёл на всех чрезвычайное впечатление. Несколько робких голосов протеста тихо прозвучали и тут же затихли. Внезапно в комнате, казалось, воцарился новый дух. Раздались дикие возгласы, особенно со стороны венгров, и яростный звон оружия.
— Хорошо! — прорычал владыка Коломан. — Лучше иметь план, чем не иметь никакого. Лучше действовать против татар, чем ждать, пока они нас убьют! Ваше высочество, позвольте мне передать им ваше послание.
— Владыка Коломан, — сказал Торфинн, — давайте подождём до завтра. Весть дойдёт до хана Бату и Субэдэя достаточно скоро, будьте уверены! Все уже видели, как волшебный конь появился среди нас, исчез с леди Эрминтрудой и привёз её обратно с повозкой и моим названым братом, и их высочествами, и офицером его высочества, и прекрасной леди Блюбелл. Об этих чудесах, без сомнения, уже доложили нашим врагам. Теперь нам нужно только хвастаться всем об армиях, которые князь ведёт нам на помощь. Если я не ошибаюсь, они пришлют к нам послов. Что вы думаете, граф Рудольф?
Граф кивнул.
— Я согласен, — сказал он. — И нам лучше договориться с ними здесь или в чистом поле, а не в их лагере, где они могут готовить любые вероломства. Мы подождём. А теперь, — он хлопнул в ладоши, призывая слуг, — давайте выпьем и поговорим о менее серьёзных вещах.
Дам проводили внутрь. Камелия Джо Поллард кипела от восторга, что к ней относятся как к принцессе-пфальцграфине, Эрминтруда горела желанием воссоединиться со своим великим магом, а леди Блюбелл, теперь увешанная некоторыми из особо безвкусных безделушек миссис Поллард, лучилась всей своей яркой жизненной силой, что вызвало немедленный возглас восхищения у Торфинна Торфиннсона.
Блюбелл игриво толкнула локтем Папу Шиммельхорна.
— Эй, — сказала она, — этот здоровенный скопындинав — настоящий мужик, Пап. Посмотри на эти мускулы. Как, ты сказал, его имя?
— Его зофут Торфинн Торфиннсон, — ответил Папа Шиммельхорн. — Он барон.
Не сводя глаз с Блюбелл, Торфинн выдал целый поток восторженных слов на древнескандинавском.
— Скажи, о чём это он? — спросила она.
— Хо-хо-хо! Он гофорит о тебе, фрау Блюбелл. Он гофорит, что ты ему нрафишься, потому что у тебя большой зад, унд ты фместе с ним могли бы произфести на сфет крепких сынофей!
Блюбелл скромно улыбнулась.
— Скажи этому болвану, что с таким крупным шведом, как он, это может оказаться довольно весело, — сказала она и залилась ярким румянцем.
И когда Папа Шиммельхорн передал эти слова, Торфинн радостно взревел и выпятил грудь так, что его верхняя одежда едва не лопнула. Затем он с Блюбелл, должным образом сопровождаемые служанкой, удалились в сторону крепостных стен; а Эрминтруда, утащив своего мага в уютный уголок, прижалась к нему и потребовала, чтобы он рассказал ей всё, что произошло, и как скоро они с князем прогонят татар.
До наступления ночи случилось ещё немало серьёзных дискуссий, поскольку граф Рудольф и Торфинн, архиепископ и владыка Коломан единодушно согласились, что необходимо предусмотреть все возможные случайности. Генерал продемонстрировал им свой бинокль, который затем был доверен избранному паладину для наблюдения за всеми передвижениями врага. Сержант Ледерби доложил, что никаких попыток покуситься на пони времени и коляску никто не предпринимал, и что рыцари, назначенные Торфинном для охраны, всё ещё находятся на своих постах. Затем, по указанию Папы Шиммельхорна, пони, коляска и всё остальное были торжественно подняты наверх в отведённый ему большой зал, примыкающий к тому, которым удостоили семью Поллардов, — оба этих зала граф обычно резервировал для визитов королевских особ.
По вежливой просьбе генерала, переданной через архиепископа, их оставили одних.
Генерал Поллард тяжело сел и вытер лоб.
— Папа, — сказал он, — я никогда не думал, что спасение Европы от монголов создаст столько проблем.
— Не беспокойся, зольдатик, — рассмеялся Папа Шиммельхорн. — Торфинн Торфиннсон знает фсё о монголах, унд теперь он флюблён ф Блюбелл, так что фсё будет отлично.
— Блюбелл Боттомли и её амуры, — сухо сказал генерал, — не имеют ничего общего с военными проблемами, стоящими перед нами. Если мы действительно собираемся пригласить монгольских представителей на экскурсию по времени, чтобы показать им лучшую кавалерию мира, мне придётся очень тщательно спланировать наш маршрут. Мы должны показать им лучшую западную кавалерию в бою, а не просто на параде.
— Мошет, дер Лидтл Биг Хорн унд генерал Кастерд*? — услужливо предложил Папа Шиммельхорн.
* Custard – сладкий заварной крем; также средневековый пирог с начинкой. В общем, из генерала Кастера благодаря акценту Папы получился Сладкий пирожочек.
— Я имел в виду не совсем это, — фыркнул генерал. — Мы должны произвести ошеломляющее впечатление на их умы, чтобы у них не осталось сомнений в нашем превосходстве! Я присмотрел несколько сражений, которые подойдут как нельзя лучше, но вы говорили, что вам нужна точная широта и долгота, не говоря уже о дате, времени и картах местности, а у меня нет с собой необходимых данных.
— Это не страшно. Мы просто фскочим на дер пони фремени унд поедем домой, унд ты смошешь фсё разузнать, а потом фернёмся как раз ф тот момент, когда отпрафились отсюда. Никто не узнает, кроме сершанта и маленькой Эрминтруды. Йа спрошу её, мошет, она захочет прокатиться.
Генерал проворчал, что дело слишком серьёзное, и они не могут позволить себе таких развлечений. Но Папа Шиммельхорн успешно соблазнил его.
— Зольдатик, — сказал он, — йа тебе скашу, что на сей раз ты смошешь сам прокатиться на дер пони. Пора тебе научиться, унд йа покашу, как это. Эрминтруда унд йа, мы фместе поедем обратно ф дер коляске.
Через несколько минут он вернулся с леди Эрминтрудой, которая, казалось, была в восторге от этой перспективы. Затем он предостерёг генерала, чтобы тот не прикасался к элементам управления, вставил на место небольшую часть механизма, которую он извлёк в качестве меры предосторожности на случай шалостей окружающих, и они отправились. Хотя трудно измерить время, проведённое в путешествии во времени, но его хватило, чтобы парочка в повозке углубила своё и без того тесное знакомство, а генерал ощутил головокружительный вкус радости от путешествия во времени. Когда они снова материализовались внутри конюшни, его прежняя угрюмость исчезла, и он не только открыл им дверь дома, но и пригласил угоститься. Когда он зашагал в свой кабинет, насвистывая «Гарри Оуэна*», Папа Шиммельхорн тут же подхватил Эрминтруду своими мускулистыми руками, позволил ей взвалить на плечо небольшой ящик эля и исчез с ней на лестнице.
* Марш 7-го кавалерийского полка США, одна из самых известных полковых песен американской армии.
Генералу потребовалось больше часа, чтобы закончить свои исследования, а затем он потратил ещё двадцать минут на подтверждение точных деталей в Пентагоне по телефону. Когда всё было готово, у него было четыре даты и места: 18 июня 1815 года, Ватерлоо; 25 октября 1854 года, Балаклава; 9 июня 1863 года, Бренди-Стейшн, Вирджиния; и 2 сентября 1898 года, Омдурман, Судан. У него также были подробные топографические карты каждой местности и схемы произошедших там знаменательных сражений.
Эрминтруда была взъерошена и сияла, а Папа Шиммельхорн, такой же взъерошенный, выглядел так, словно только что проглотил жирную канарейку, но генерал Поллард едва обратил на них внимание.
— Мне нужно ездить на этой лошади почаще, Папа! — воскликнул он, вскакивая в седло. — Это чудесно! Прямо как скачки с препятствиями!
— Только не трогай эти штюки, — предупредил Папа Шиммельхорн. — Просто шми на педали.
Они благополучно вернулись всего через несколько секунд после того как покинули Дракендоннерфельс, и Эрминтруда, поцеловав своего мага, ушла приводить себя в порядок. Генерал был в восторге.
— Надеюсь, эти монголы пришлют нам кого-то, кто действительно разбирается в военной науке! — воскликнул он.
Затем он уселся за стол и принялся показывать Папе Шиммельхорну, куда и когда им нужно будет отправиться на следующий день, делая точные зарисовки, чтобы они могли вести наблюдения, не слишком сильно рискуя быть застреленными, пронзёнными копьём или саблей, и размышляя о психологическом шоке, который, несомненно, испытают монгольские посланцы.
Они разошлись вскоре после наступления темноты: Папа Шиммельхорн предался приятным мечтам о хорошеньких кошечках, генерал — о фантастических поездках верхом на неслыханных доселе зверях, героических битвах против ужасных врагов и увесистых исторических трудах, в которых на века будет вписано его имя и славные подвиги.
Вскоре после рассвета они были разбужены Торфинном Торфиннсоном и сержантом Ледерби.
— Татары прибыли! — объявил Торфинн.
— Чёртовы гуки здесь! — заявил сержант.
Монголы действительно прибыли. Хотя они держались на почтительном расстоянии от внешних укреплений Дракендоннерфельса, которые преграждали доступ к перешейку со стороны материка, их численность казалась ошеломляющей, и даже генерал Поллард, впервые увидев их, был поражён. Каждый тумен состоял из десяти тысяч человек, а всего тут было, должно быть, около дюжины туменов. Кроме того, на некотором расстоянии был разбит грандиозный лагерь с огромными повозками, громадными войлочными юртами, стадами, загонами для лошадей и кострами для приготовления пищи.
— Что они теперь станут делать? — спросил генерал.
— Барон Торфинн говорит, что они будут ждать, — ответил архиепископ, — а затем сделают всё возможное, чтобы напугать нас. Что до меня, то, должен признаться, я уже ими напуган.
Монголы ждали. Они занимались воинскими упражнениями и демонстрировали искусство верховой езды. Их посланцы появились лишь к полудню — группа из трёх человек, медленно и торжественно направлявшихся к перешейку.
Граф Рудольф, приор тамплиеров и один мадьяр, говоривший по-монгольски, выехали им навстречу.
Представитель монголов потребовал немедленной сдачи замка и всех, кто в нём находится, включая мага и его волшебного коня.
Граф Рудольф наотрез отказался разговаривать с ним, поскольку тот был всего лишь командиром полка, не имеющим права вести переговоры с князьями.
Переговоры были прерваны, и последовали новые воинственные демонстрации. Затем выехала другая делегация. На этот раз её возглавлял командир тумена, и в неё входил племянник хана Бату. Граф Рудольф высокомерно передал гордое послание от князя пфальцграфского Вашингтона и Потомака, и делегация вернулась с ним.
Через час племянник хана Бату вернулся один. Его дядя, заявил он, пришлёт группу из трёх человек, чтобы они отправились на волшебном коне и повозке в земли странного князя и посмотрели, правду ли он говорит. Они встретятся на полпути между замком и ордой. Затем, если они не вернутся, или если, вернувшись, скажут, что он солгал, Дракендоннерфельс будет взят штурмом и сровнен с землёй, а каждое живое существо в нём будет жестоко убито.
Всё это произвело на Папу Шиммельхорна отнюдь не благотворное впечатление. Он сказал генералу, что предпочёл бы вернуться туда, откуда они приехали, где человек мог бы спокойно проводить время в мире и достатке, гоняясь за хорошенькими кошечками, и довод о том, что он бросит этим западную цивилизацию на произвол судьбы, оставил его совершенно равнодушным. Только когда Эрминтруда вмешалась физически, он наконец согласился.
Генерал Поллард и сержант Ледерби вооружились. Так же поступил и Торфинн Торфиннсон, эмоционально попрощавшись с Блюбелл. Они видели, как вдали их монгольские визави уже тронулись в путь. С рёвом фанфар перед ними открылись замковые ворота для вылазок. Конный отряд гарнизона стоял наготове, чтобы при необходимости выскочить и спасти их.
— Подождите, пока между нами не останется около двадцати ярдов, — приказал генерал, — а затем появляйтесь между нами с конём и коляской.
— Ладно, зольдатик, — не слишком радостно ответил Папа Шиммельхорн.
Генерал Поллард и Торфинн Торфиннсон решительно поскакали вперёд, сержант Ледерби держался в одном корпусе лошади позади, а рядом с ним — оруженосец, который должен был охранять лошадей. Четверо монголов приближались в аналогичном строю. По мере того как расстояние между отрядами сокращалось, никто не пытался напасть на них или каким-то образом помешать.
Генерал увидел, что старшему из предводителей монголов было лет шестьдесят. Ростом он был повыше своих соотечественников, подтянутый и крепкий, как гвоздь, в шлеме и доспехах из стали и лакированной кожи, просто одетый на монгольский манер, но с позолоченным и украшенным драгоценностями ятаганом персидской работы.
В этот момент Торфинн схватил его за руку.
— Смотри! — прошипел он. — Это сам Субэдэй!
Генерал Поллард не понял его слов, но это имя было ему отлично известно. Его охватил трепет при мысли о встрече с полководцем, который в самом деле проскакал как завоеватель от пустынь Монголии до Дуная, от Индии до самой северной Московии — трепет, сопровождаемый некоторыми опасениями. Он с мгновенным холодком осознал, что потребуется действительно великая кавалерия, чтобы произвести впечатление на обладателя этих бескомпромиссных базальтовых глаз.
Спутник Субэдэя был гораздо моложе и экипирован так же, но сверх этого нёс лук и два полных колчана; за ним следовал широкоплечий человек с восточными глазами и ассирийским носом, которого, в свою очередь, сопровождал рядовой солдат.
Затем, точно в срок, Папа Шиммельхорн материализовал пони времени и его коляску.
— Фот унд мы, зольдатик! — крикнул он и самым дружелюбным образом, какой только можно вообразить, помахал Субэдэю, но тот не помахал ему в ответ.
Монголы теперь приближались более осторожно. Они объехали пони времени. Они невозмутимо смотрели на своих будущих коллег по туру во времени. Затем состоялся холодный обмен приветствиями. Младший монгол был ещё одним родственником Бату, а человек с ассирийским носом оказался офицером неопределённого происхождения, который немного знал латынь.
— Для нас честь, — сказал генерал Поллард, — что знаменитый орлок* Субэдэй оказал нам такое доверие, прибыв лично, чтобы убедиться в мощи нашего оружия.
* Архаичная форма слова «воин» ( от голландского oorlog – война).
Субэдэй кратко ответил, что о доверии речи нет, ибо мир знает, что случается с теми, у кого хватает глупости предать монголов.
— Если ваше оружие действительно так могущественно, как вы говорите, — заявил он, — то будет правильным, если его оценю я сам, а не менее опытный офицер. Если же нет... — он жестом указал на орду позади себя.
Затем обе стороны спешились, передав поводья конюшим. Генерал учтиво поклонился Субэдэю, показывая, что тот должен первым сесть в повозку пони времени; затем последовал за ним, и оба командира сели бок о бок. Торфинн и младший монгол пристроились рядом, и наконец человек с ассирийским носом втиснулся к сержанту Ледерби. Тесно было всем, и слабые рессоры повозки жалобно застонали.
— На Ватерлоо! — раздался голос генерала.
— Поехали! — воскликнул Папа Шиммельхорн, наклоняясь вперёд и энергично качая педали.
Очертания фигур путешественников заколебались, тела окружило жемчужное мерцание. Их монгольские гости, слишком дисциплинированные, чтобы проявить хоть какие-то признаки страха, всё же с тревогой оглядывались по сторонам. Затем мир снова сформировался вокруг них, зелёный мир, полный воспоминаний о недавнем дожде — и о громе, громе в далёком небе и более близком грохоте от сконцентрированных орудий двух армий, сражающихся в долине на юге.
Генерал Поллард с точностью выбрал место и время их появления. Было, вероятно, около двух часов, и пехотные дивизии д’Эрлона, продвигаясь вперёд плотными фалангами, прорвались сквозь защитников Папелотте и Ла-Эй*, рассеяли голландско-бельгийскую бригаду на все четыре стороны и наступали на гребень, где изготовилась к броску пехота Пиктона.
* Фермы Папелотте и Ла-Эй во время решающей битвы при Ватерлоо служили одними из передовых оборонительных позиций английской армии под командованием герцога Веллингтона.
Теперь Субэдэй заинтересовался по-настоящему.
— Мы сами использовали такие громовые машины под Кай-фенг-фу, — прокомментировал он, — но ни разу в таком количестве и с таким эффектом.
В бинокль генерал рассмотрел контрудар Пиктона и увидел, как тот погиб. Затем его глазам открылось то, ради чего он и прибыл: великую атаку двух бригад тяжёлой кавалерии, союзной бригады, состоящей из королевских драгун, иннискиллингов и королевских шотландских серых, а также бригады лейб-гвардии, королевских драгунских гвардейцев и синих. Они с грохотом обрушились вниз на пехоту и французскую кавалерию, поддерживающую людей д’Эрлона. Они сметали всё на своём пути; а затем, игнорируя звуки собственных трубачей, призывавших к отступлению, пронеслись через долину прямо в самую гущу наполеоновских масс — где и были изрублены на куски.
Генерал Поллард поделился своим биноклем с Субэдэем.
— Ну, сэр! — воскликнул он. — Что вы об этом думаете?
— Сначала, — ответил покоритель Московии, — я думал, что они действовали хорошо. Но у них, похоже, мало здравого смысла или дисциплины. Им следовало немедленно перестроиться и отступить, потому что в таком случае они бы почти не потеряли людей и могли совершить ещё много великих подвигов. Кроме того, их лошади очень крупные, жирные и лощёные. Вероятно, они не могут позаботиться о себе сами, и их нужно кормить, как детей, и я сомневаюсь, что они могут вынести трудности лучше, чем лошади тевтонов и поляков.
Эта краткая критика ничего не потеряла при переводе, но не обескуражила генерала Полларда. Он объявил, что они переместятся на другой участок поля, и дал Папе Шиммельхорну команду пропустить час или около того. Когда они снова появились, маршал Ней только что бросил свои сгруппированные эскадроны на британскую линию, ведя атаку по грязной земле против орудий с двойным зарядом и подобных скалам каре британской пехоты. Они наблюдали, как эскадроны атакуют и рассыпаются, атакуют снова и погибают; и генерал, чуть не заржав от волнения, воскликнул, что если бы только ему довелось здесь командовать, то история была бы совсем другой!
Мнение Субэдэя о бедном Нее отнюдь не было лестным.
— Никогда, — заявил он, — я не видел командира со столь великим талантом к убийству своих собственных людей. Князь с Запада, вам придётся показать мне зрелища получше, чтобы впечатлить меня; пока что, даже с вашими громовыми машинами, я не видел ничего, что могло бы меня напугать, и никаких сил, с которыми мы не смогли бы справиться нашими способами ведения войны.
В этот момент они сами были атакованы небольшой группой отставших всадников, которые выглядели как полуобученные брауншвейгцы и были быстро отбиты двумя стрелами, выпущенными из лука младшего монгола, несколькими точными выстрелами из сержантского 45 калибра и одним быстрым рубящим ударом меча Торфинна. Четверо из них остались лежать на земле, двое, завывая, ускакали со своими товарищами, а сержант Ледерби получил себе на память отличную длинную саблю и драгунский шлем.
Этот инцидент повысил настроение Субэдэя, и когда пони времени перенёс их к Балаклаве, он даже с одобрением наблюдал за атакой тяжёлой бригады сэра Джеймса Скарлетта, состоящей из тех же полков, которые сформировали союзную бригаду при Ватерлоо, отметив, что этот командир, по крайней мере, был человеком дела, решительным и не идиотом. Однако атака лёгкой бригады всё испортила, и он ясно дал понять, что если бы лорд Кардиган был монголом, его ждала бы весьма мучительная участь.
Генерал Поллард был обескуражен. Он указал Субэдэю, что плохое командование не умаляет выдающихся качеств задействованных войск, от которых, под более компетентным командованием — например, его собственным — можно было бы ожидать множества военных чудес.
Субэдэй довольно любезно ответил, что сомневается в этом.
Следующей остановкой была Бренди-Стейшн, крупнейшее кавалерийское сражение Гражданской войны, и какое-то время генерал думал, что наконец-то начинает доносить свою мысль, потому что Субэдэй наблюдал за атаками и контратаками с всё возрастающим интересом, пока наконец кавалерия федералов, не сумев взять в плен Стюарта и его штаб, не отступила. Затем критика орлока развеяла его оптимизм, ибо Субэдэй больше всего интересовался маленькими громовыми машинами, которые носили в одной руке так много кавалеристов, как и сержант Ледерби. Для князя с Запада перспектива спасения западной цивилизации от монголов начала казаться довольно туманной.
Он осторожно посоветовался с графом фон Шиммельхорном.
— Я просто не понимаю этого человека, — сказал он. — Я показал ему в действии лучшую кавалерию Запада, и он совсем не впечатлён. Мы переместимся в Омдурман, и он сможет посмотреть, как британцы атакуют армию дервишей. Однако должен признаться, я не хочу слушать его комментарии, пока мы будем туда ехать. Папа, если ты не против, на этот раз я хотел бы сам оседлать пони.
— Ладно, зольдатик, — сказал Папа Шиммельхорн, искренне сочувствуя своему другу. — Только запомни — жми лишь на педали, унд не трогай больше ничего.
Он подождал, пока генерал сядет в седло, а затем присоединился к компании в коляске, едва сумев втиснуться рядом со своим названым братом, который, охваченный жаждой битвы, ворчал из-за того, что было упущено столько великолепных возможностей. Он подмигнул Субэдэю.
— Скоро, герр монгол, — пообещал он, — мы покашем фам кое-что, чего фы, возмошно, не забудете.
Генерал нажал на педали. Жемчужное мерцание вновь окутало их, и прошло несколько мгновений. Затем на землю внезапно обрушилось яростное жаркое солнце, подул горячий, словно из печи, ветер, их окружили выстрелы, крики и дикие вопли, и они оказались на поле Омдурмана.
Картографическая работа генерала была такой же точной, как и раньше, и регулировка устройств Папой Шиммельхорном была столь же чёткой — но Омдурман не был битвой, ведущейся по правилам. Там, где, согласно историческим данным, не должно было быть никого, оказалась толпа воющих дервишей. Двое из них мгновенно бросились на генерала со своими саблями; двое или трое других изо всех сил старались пронзить его копьями — и генерал Поллард отреагировал инстинктивно. Он вонзил шпоры в бока пони времени и резко осадил — или попытался осадить — влево.
Мгновенно битва исчезла; жемчужное мерцание мигало и гасло, колеблясь и дрожа; пони времени издал сухой, ржущий звук.
— Готт ин химмель! — закричал Папаша Шиммельхорн. — Зольдатик, что ты натворил?
Затем они оказались в другом месте и времени. На них почти опустилась ночь; в серо-чёрном небе не было видно солнца, и лил ледяной дождь. Явно шла война, но это была война, далёкая от Судана. Вдали слышалось рычание артиллерии и рёв разрывающихся бомб. В небе звучал угрожающий гул самолётов с поршневыми двигателями.
Пони времени и его коляска стояли в грязи на истерзанной взрывами земле, за густой живой изгородью, которая скрывала их от дороги. Рядом лежало несколько мёртвых немцев; немного дальше — несколько мёртвых американцев и один или два человека, которые, судя по каскам, могли быть британцами или канадцами.
Младшие монголы наполовину обнажили мечи, как и Торфинн Торфиннсон. Субэдэй, осознав, что произошло нечто непредвиденное, сидел напряжённый, как натянутый лук.
— Эй, генерал, сэр! — окликнул сержант Ледерби. — Похоже, мы снова во Франции, где-то около сорок четвёртого года.
Генерал слез с пони. Он со страхом смотрел на поцарапанные деревянные бока машины времени, где его шпоры вонзились в механизм. Реальность ситуации только начинала до него доходить, и она была отнюдь не из приятных. Он, ныне пятизвёздный генерал, в этом времени был всего лишь подполковником. Более того, он находился в зоне боевых действий с группой не имеющих права пребывать здесь очень необычных пришельцев, будучи при том на самом деле обойдён при повышении комендантом гарнизона в Форт-Кит-Карсоне, штат Оклахома. Наконец, здесь не только не было кавалерии, с помощью которой можно было бы впечатлить Субэдэя, но и существовала отчётливая возможность, что Субэдэй и все они могут навсегда застрять здесь, в двадцатом веке, в то время как в тринадцатом монголы захватят остальную часть Европы. Он с тоской осознал, что военное министерство могло бы вполне обоснованно отнестись к этому делу весьма неодобрительно.
— Папа, — взмолился он, с ноткой отчаяния в голосе, — вы... вы можете это починить, не так ли?
Папаша Шиммельхорн грустно покачал головой.
— Зольдатик, йа не знаю, пока не посмотрю внутрь. — Он открыл ящик с инструментами и достал отвёртку и плоскогубцы. — Ф любом слючае, йа попытаюсь.
Пока он приступал к работе, генерал Поллард взял себя в руки и оценил ситуацию. Неподалёку послышался зловещий рёв тяжёлых двигателей внутреннего сгорания и безошибочно узнаваемый, сотрясающий землю грохот гусеничных машин. Очевидно, требовались решительные действия, начиная с защитной маскировки.
— Сержант, — приказал он, — соберите достаточно касок с этих убитых для всей нашей компании. Обязательно возьмите одну или две британских. — Затем, подбирая латинские слова, он объяснил, что здесь воюет его собственный народ, что в тылу они нетерпимы к чужакам и могут быть не в настроении ждать объяснений, и что благоразумие требует, чтобы все выглядели как можно незаметнее.
С помощью Торфинна сержант собрал каски и раздал их. Он также выдал две винтовки и пару пистолетных ремней. Результат, хоть и не слишком убедительный, по крайней мере, был улучшением. Тем временем звук двигателей нарастал, и по дороге прогрохотал эскадрон лёгких танков, не заметив их.
— У вас есть успехи, Папа? — с тревогой спросил генерал Поллард.
— Йа нашёл ту деталь, которую ты сломал, — ответил Папа Шиммельхорн, — унд, мошет быть, смогу её починить. Но мне нушна более длинная отфёртка унд немного изоленты.
Полдесятка штурмовиков, летевших в том же направлении, что и эскадрон лёгких танков, с рёвом пронеслись у них над головами, тоже не обратив внимания.
— Сержант Ледерби! — крикнул генерал. — Нам срочно нужна длинная отвёртка и изолента! Где мы можем их достать?
К ним по дороге приближался грохот ещё более тяжёлых двигателей.
— Не знаю, сэр! — крикнул сержант в ответ. — Разве что, может быть, мы могли бы попросить их у экипажа одного из тех танков, что проезжают мимо!
Генерал Поллард был яростным противником танков и их использования, и его отталкивала даже сама мысль о том, чтобы одолжить инструменты у танкистов, но он был слишком великим человеком, чтобы потакать своим предубеждениям в столь чрезвычайной ситуации.
— Очень хорошо, — сказал он. — Выйдем на дорогу.
Они с трудом протиснулись сквозь мокрую живую изгородь и обнаружили, что на них надвигается ещё одна бронетанковая колонна, причём так быстро, что генерал даже не заметил, что Субэдэй и Торфинн Торфиннсон последовали за ними.
Он храбро вышел на дорогу и поднял правую руку. Сначала казалось, что ведущий танк обязательно его задавит, но он выстоял. Затем, со скрежетом шестерёнок и лязгом гусениц, танк замедлился и остановился. В люке его башни стоял крайне злой офицер.
— Ты, чёртов идиот! — проревел он. — Что, мать твою, ты о себе возомнил... — Он замолчал и внимательно всмотрелся сквозь мрак в лошадиное лицо генерала Полларда и пять звёзд на его каске.
— Полли! — завопил Джордж С. Паттон-младший. — Господи Иисусе, что они ещё выдумали? Никогда не думал, что доживу до того дня, когда ты окажешься выше меня по званию!
Он отдал честь, и генерал Поллард чётко ответил на приветствие.
— Какого чёрта ты здесь делаешь, Полли? — спросил Паттон, недоверчиво качая головой и глядя на Субэдэя, который теперь носил американскую каску и пистолетный ремень. — Кто это с тобой — Чингисхан?
У генерала Полларда внезапно возникло ужасное видение того, как Джордж С. Паттон увидит пони времени и его плетёную коляску и встретит Папу Шиммельхорна.
— Я выполняю секретное задание, Джордж! — рявкнул он. — Миссия крайней срочности, с... с нашими союзниками. Наше транспортное средство сломалось, и нам нужна длинная отвёртка и немного изоленты. С их помощью мы сможем произвести ремонт.
Паттон оглядел их с подозрением.
— Всё это кажется мне это очень странным, — сказал он и замялся. — Господи, это не Ледерби? — спросил он.
Сержант Ледерби вытянулся по стойке смирно.
— Рад вас видеть, сэр, и ваши три звезды тоже!
— И я рад видеть, что тебя повысили в звании, Ледерби, — засмеялся Паттон, глядя на его нашивки. — Никогда не думал, что ты дослужишься до такого, после всех этих 35-1440*. Ну, раз ты здесь, то полагаю, с тобой всё в порядке. Хорошенько позаботься о своём генерале, сержант!
* В армейской номенклатуре США тех лет — статьи уложения, касающиеся отпусков по болезни с потерями в жаловании.
Кто-то из танка протянул длинную отвёртку и рулон изоленты. Генерал Паттон передал их сержанту. Он снова отдал честь генералу Полларду. Двигатель танка взревел. Они отступили в сторону.
Пока мимо них грохотала длинная мрачная колонна, Субэдэй просто стоял и молча наблюдал. Только после того как исчез последний танк, он последовал за сержантом Ледерби обратно к пони времени.
Они сидели там под дождём, пока Папа Шиммельхорн производил ремонт, и Субэдэй задал генералу Полларду несколько вопросов гораздо более уважительным тоном, чем прежде. Сделана ли эта громадная повозка полностью из стали? Ему сообщили, что это так. И возит ли эта громадная повозка громовые орудия? Возит. И может ли она передвигаться без людей или лошадей? Может. И много ли их в армии князя? В армии князя их многие тысячи.
Затем Субэдэй сказал нечто, что потрясло генерала Полларда до глубины души.
— Если бы у нас были такие повозки, — сказал он, — нам не понадобились бы лошади.
Он также спросил, означает ли тот факт, что у офицера, с которым разговаривал князь, на каске было всего три звезды, его более низкое звание, и получил ответ, что это так. Он закрыл глаза и на несколько минут погрузился в безмолвное раздумье. Затем, очень спокойно, он сказал:
— Князь с Запада! Ты преуспел. Мы вернёмся в Азию и более не придём.
— Это хорошо, — надменно ответил генерал Поллард, благоразумно подавив желание сказать Субэдэю, что танки неэффективны, неразумны, неспособны к воспроизводству себе подобных и бесполезны для таких целей, как игра в поло и охота на лис.
Теперь, когда всё было улажено, сержант Ледерби достал бутылку генеральского бурбона, и к тому времени, когда Папа Шиммельхорн закончил с ремонтом, атмосфера стала вполне праздничной. Однако на обратном пути на пони времени ехал волшебник, а не князь, после того как он установил управление так, чтобы они вернулись не в момент своего отъезда — что могло бы убедить монголов, что всё это было наваждением, — а через некоторое время, не менее десяти часов.
Они материализовались там, откуда выступили в путь, и обнаружили, что их с обеих сторон ожидают торжественные делегации. Затем было официально объявлено решение Субэдэя, и произнесены слова прощания, которые были если и не совсем дружелюбными, то, по крайней мере, уважительными. Субэдэй в знак своего почтения подарил генералу Полларду свой украшенный драгоценностями ятаган. Генерал, в свою очередь, отдал монголу свой бинокль (которому было суждено через несколько сотен лет испортить душевное равновесие советского археолога, который раскапывал курган в Центральной Азии). А Папа Шиммельхорн великодушно послал хану Бату часы с кукушкой, которые впечатлили всех даже больше, чем волшебный конь.
Через несколько часов орда монголов исчезла, и граф Рудольф, хоть и призывавший к осторожности, учитывая долгую историю татарского коварства, объявил, что торжества начнутся на следующее утро и убедил своих гостей остаться, по крайней мере, на несколько дней, пока спасение христианского мира не будет подтверждено с большей уверенностью.
В ту ночь они весело пировали, и миссис Поллард, которая очень беспокоилась о своём муже, прекрасно сыграла свою роль гордой принцессы, хотя и призналась генералу, что немного устала от отсутствия санитарных удобств в тринадцатом веке. Торфинн Торфиннсон встал с кружкой эля, чтобы произнести пылкую речь об уме своего названого брата и героизме князя пфальцграфского, восхваляя их обоих не только за спасение христианского мира, но и за то, что они принесли в Дракендоннерфельс его самый прекрасный цветок, отчего Блюбелл нежно покраснела. Затем он пообещал сочинить поистине героическую сагу, в которой будет рассказана вся их история, включая все сражения и их собственную кровавую битву, и даже щедрую раздачу сержантом Ледерби генеральского виски.
Наконец они легли спать, и вскоре к Папе Шиммельхорну на цыпочках прокралась служанка, прошептала ему, чтобы он вёл себя тихо, как мышка, и провела его через секретный проход в покои Эрминтруды.
По настоянию графа (и Эрминтруды) они пробыли в Дракендоннерфельсе пять дней, пока быстрые гонцы сообщали об отступлении монгольских войск из всех тех европейских стран, которые они опустошили и оккупировали; и с каждым днём всё больше и больше вельмож, как церковных, так и государственных, прибывали в замок, чтобы отдать дань уважения своим великим спасителям; и каждую ночь служанка приходила на цыпочках в спальню Папы Шиммельхорна, чтобы провести его к милой киске.
На самом деле торжества могли бы затянуться на неопределённое время, если бы великий волшебник не похвастался князю пфальцграфскому о награде, которую он регулярно получал — что было бестактно с его стороны, поскольку самому князю никогда не разрешалось покидать поле зрения миссис Поллард. Действительно, она начала немного раздражаться. На третий день Торфинн Торфиннсон весьма официально попросил у князя руки Блюбелл, и князь переложил эту ответственность на супругу. Она, разумеется, спросила Блюбелл, и та сказала:
— Послушайте, миссис Поллард, дело не в том, что я не хочу готовить для вас. Вы и генерал были по-настоящему добры ко мне. Но если я останусь здесь и выйду замуж за этого здоровенного шведа, чёрт возьми, я не просто перестану быть никем, я стану баронессой. Это я буду говорить прислуге, что делать. Кроме того, как он говорит, у меня хорошие зубы, и у нас должны родиться очень хорошие сыновья, если мы поработаем над этим, — а у меня есть предчувствие, что так и будет. — Она снова покраснела. — И когда-нибудь у нас будет свой замок, и — чёрт возьми, миссис Поллард, — это не так уж плохо. Я выросла на ферме с туалетом на три дыры.
Миссис Поллард расплакалась, обняла её и сделала всё возможное, чтобы забыть, что ей будет очень трудно найти другого повара, и отдала ей всю свою бижутерию и настоящий маленький сапфир в качестве свадебного подарка.
Брак был торжественно отпразднован на следующий день архиепископом Альберихом, который отменил обычную церемонию оглашения ввиду высокого положения участников; а Папа Шиммельхорн, который в качестве названого брата жениха выступал шафером, подарил им свои последние оставшиеся часы с кукушкой, чтобы они повесили их над брачным ложем.
По настоянию миссис Поллард — она сказала генералу, что подцепила блох — они отбыли на следующий день, после того как Папа Шиммельхорн пообещал Эрминтруде вернуться как можно скорее. Им разрешили уехать только после того, как было произнесено много речей, поднято бесчисленное количество тостов и им преподнесли неисчислимое количество богатых подарков.
Затем, в большом зале, где миссис Поллард впервые появилась на волшебном коне, они попрощались. Папа Шиммельхорн поцеловал Эрминтруду и сел в седло. Миссис Поллард, плача, помахала Блюбелл на прощание. Генерал и сержант Ледерби отдали честь и щёлкнули каблуками. Раздались громкие ликующие возгласы собравшейся толпы…
И затем они вновь оказались между стойлами на конюшне Полларда.
— Что ж, — заметил генерал, — всё пошло не совсем так, как мне бы хотелось, но, по крайней мере, я видел Ватерлоо, Балаклаву и Бренди-Стейшн, — и, в конце концов, спас западную цивилизацию от монголов.
— Должна сказать, что приятно снова оказаться дома, — сказала миссис Поллард, — где меня ждёт горячая вода и прекрасный душ!
Миссис Ледерби встретила их у боковой двери. Она неодобрительно посмотрела на них, когда они вошли.
— Где ты был, Ледерби? — потребовала она. — Ты ушёл с генералом, и надеюсь, у тебя не было таких серьёзных неприятностей, как в тот раз в Форт-Майерсе. Но ты мог бы сказать мне, что тебя не будет целых два дня. Я уже собиралась звонить в полицию.
— Тфа дня? — воскликнул Папа Шиммельхорн. — Нас не было тфа дня?
— Совершенно верно, — сказала миссис Ледерби, — и эта бедная старушка ждёт вас здесь с самого завтрака. Изнервничалась, я полагаю, хотя она и старалась не показывать этого.
Внезапно Папа Шиммельхорн понял, что, возможно, его импровизированный ремонт пони времени оказался не таким тщательным, как он думал, — по крайней мере, в том, что касалось точности перемещения из прошлого в настоящее.
— Унд где эта старушка? — спросил он тихим голосом.
— Совсем недавно она сидела вот здесь, у окна, — сказала миссис Ледерби. — Я думаю, бедняжка высматривала вас. Интересно, куда она делась?
Папа Шиммельхорн почувствовал ужасное уныние.
— Зольдатик, — сказал он, — я думаю, нам, фозмошно, стоит пойти на конюшню и удостофериться насчёт машины фремени.
Генерал мрачно кивнул, и они вышли вместе.
Они вошли в конюшню. Пони времени и коляска исчезли. Там не было никого, кроме Мамы Шиммельхорн, которая кормила лошадей сахаром.
— Мама! — воскликнул Папа Шиммельхорн. — Где моя маленькая машина фремени?
Мама Шиммельхорн улыбнулась, и её улыбка не слишком тонко напомнила мужу о монгольском завоевании.
— Я нашала на рычаги, — сказала она, — унд затем она уехала. Но не фолнуйся. Фместо этого мы купим дер генералу подстафку для зонта ф дер прихошую.
облако тэгов
