Эта захватывающая история, впервые появившаяся в антологии Эндрю Дж. Оффута «Мечи против тьмы» №3, Zebra Books, 1978, рассказывает о событиях в карьере Симона из Гитты, произошедших в начале лета 27 года н. э. В ней мы знакомимся не только с Симоном, но и с его наставником Досифеем и товарищем по ученичеству Менандром. Ни тот, ни другой не являются полностью творением Ричарда Тирни. Оба они имеют в своей основе легендарных персонажей, связанных с Симоном Магом в ранних христианских писаниях. Досифей тоже был самаритянином и гностическим мистагогом, который, по слухам, объявил себя мессией. В Климентиновых Гомилиях и Признаниях, одном из общепризнанных источников, используемых Тирни, Досифей и Симон Маг сообщают, что они были учениками Иоанна Крестителя. Согласно им, после того как Креститель был казнён Иродом Антипой, Симон и Досифей вступили в магический поединок, чтобы определить, кто станет преемником их учителя. Досифей победил и возглавил небольшую секту из тридцати человек.
Как заметил Давид Фридрих Штраус («Критическое исследование жизни Иисуса», 1835), в евангелиях сохранились некоторые недосказанности, свидетельствующие о том, что Иоанн Креститель возглавлял секту, которая продолжала существовать параллельно с сектой Иисуса во время карьеры последнего, а затем в течение целого столетия после этого. Мандейская (или назорейская) секта, которая существует по сей день, почитает Иоанна как истинного пророка, в то же время понося Иисуса как Антихриста. Их Мессией является гностический искупитель по имени Энош-Утрас*.
* Премифический персонаж, ангел-демиург или божество-посланник у мандеев, подобный Мелек-Таусу у йезидов.
Роберт Эйслер («Мессия Иисус и Иоанн Креститель», 1931) считал, что климентинские повествования содержат некоторые элементы подлинной информации, и предположил, что Иоанн Креститель отождествлял себя с этим мессианским Эношем. Эйслер также обратил внимание на сходство между изображением Иоанна (Ioannes по-гречески), проповедующего и обучающего на мелководье Иордана, и мифическим божеством Оаннесом — богом-рыбой, который вышел из моря, чтобы учить людей.
Всё это приводит к объяснению, почему некоторые христиане осуждали Иоанна, полагая его источником всех ересей. Цепочка распространения ересей, которую нам предоставляют ранние католические авторы, такие как Евсевий Кесарийский, может быть искусственной и полемичной, связывающей фигуры, которые на самом деле были независимыми учителями и мессиями. Таким образом, попытка обвинить Иоанна в ересях Симона Мага и Досифея может быть напраслиной, но сама по себе эта попытка свидетельствует о том, что все трое в некоторых кругах воспринимались как сходные фигуры, соперники Иисуса как человека-бога и мессии.
Иосиф Флавий сообщает о ряде инцидентов, связанных с Понтием Пилатом, к которому мы вернёмся в связи с «Драконами Монс Фрактус (горы Разлом)». В конце концов, Пилат, отвратительный антисемит, заходит слишком далеко, оскорбляя чувства своих подданных. Узнав о запланированном собрании самаритян под предполагаемым предводительством Тахеба (самаритянского мессии-восстановителя) на склонах горы Гаризим, где некогда находился старый самаритянский храм, Пилат послал войска, чтобы разогнать толпу и убить их всех! Об этой резне было доложено в Рим, и Пилата отстранили от должности. Тирни предполагает, что самаритянский мессия, о котором идёт речь, был не кто иной, как Досифей. Это даёт ему один из ориентиров в его хронологии рассказов о Симоне, поскольку инцидент на Гаризиме произошёл в 36 году н. э.
Что касается Менандра, то Иреней Галл, лионский епископ второго века, изображает его как преемника Симона Мага — поэтому Тирни изображает юного Менандра как младшего партнёра Симона. Стоит отметить, что один из современных учёных предположил, что Менандр был настоящим автором Евангелия от Иоанна (анонимного и лишь по традиции приписываемого Иоанну, сыну Зебадии), тяготеющего к гностицизму. Это связано с сообщением о том, что Менандр обещал своим ученикам вечную жизнь во плоти, ссылаясь на Иоанна 8:51.
Хорошо известно, что жизненные силы мёртвого животного могут продолжать пропитывать его жилище и окрестности, где оно обитало при жизни, принося пользу или вред тем, кто придёт после него. В случае с человеком такое пропитывание может распространяться и на предметы, которыми он пользовался при жизни. И особенно это касается оружия, кое было использовано в ярости битвы с самыми бурными чувствами, на какие только способен человек, и к коему его владельцы испытывают огромную привязанность, поскольку от него зависит их жизнь.
Останес, "Sapientia Magorum"*
(перевод Драйдена)
*Чародейская мудрость (лат.).
I
— Взгляни, добрый Досифей! — воскликнул подрядчик Атилий, жестом показывая на возвышающиеся стены нового амфитеатра. — Самая прочная арена из досок и дерева во всей империи, ручаюсь в этом, и, возможно, самая большая. Тут могут поместиться пятьдесят тысяч зрителей. Она обошлась мне в поллукс, но завтра принесёт мне куда больше!
Самаритянин Досифей задумчиво погладил свою короткую бороду и устремил взгляд за вырисовывающееся здание, туда, где теснились мириады домов Фиден*, спускаясь по пологому склону к берегам мутного Тибра. Их красные черепичные крыши жарились под лучами италийского солнца, неспешно клонившегося к закату. Окраины города уже были усеяны палатками путешественников, прибывших из Рима и других мест, чтобы посмотреть на это зрелище.
* Сабинский город в Латии, на левом берегу Тибра.
— Мой хозяин ещё больше приумножит твоё состояние, Атилий, если ты обеспечишь ему место, которое он желает, и гладиаторов, которые будут сражаться за него.
— Уже сделано. — Подрядчик вытер пот со своего широкого выбритого лица складкой своей туники. — Я купил место в первом ряду, в середине западной стороны. Это обошлось мне в кругленькую сумму, клянусь Геркулесом! Но прежде чем мы продолжим торговаться, добрый Досифей, — подрядчик взглянул на большую палатку тусклого цвета, стоявшую неподалёку, — не могли бы мы укрыться от этого адского солнца?
— Боюсь, что не там. — Атилию показалось, что в голосе самаритянина прозвучала нотка беспокойства. — Мой хозяин спит в дневную жару. Он очень стар, и ему вредно подобное беспокойство.
— Что ж, тогда давай прогуляемся к западной части амфитеатра, где сейчас тень, и я попробую познакомить тебя с Марием Пугио, ланистой. Если тебе нужны гладиаторы, то он как раз тот, кто тебе нужен.
— Хорошо. Подожди минутку. — Досифей отвернулся и резко крикнул: — Менандр, принеси мне Карбо.
Мгновение спустя из маленькой палатки, стоящей рядом с большой, где спал учитель, появился мальчик лет десяти.
Атилий решил, что это тоже самаритянин, ибо он носил такую же коричневую рясу, украшенную неизвестными символами, как и Досифей. Тёмные глаза на оливковом лице мальчика были большими и умными, а на его вытянутой правой руке сидел огромный чёрный ворон. Подрядчик ощутил неясное беспокойство, когда птица каркнула и, взлетев, уселась на запястье Досифея. Все эти самаритяне были колдунами, по крайней мере, так ему доводилось слышать, и он надеялся, что эти двое не станут творить при нём никаких своих иноземных богохульств. Вероятно, их неведомый хозяин был самым чёрным колдуном из всех. И всё же, пока у старого болвана были деньги, которыми тот мог разбрасываться, он, Атилий, с радостью удовлетворит его безумные прихоти, а потом вознесёт молитву Юпитеру и полбутылки лучшего вина Бахусу, чтобы очиститься...
— Что ж, Менандр, присматривай за лагерем, как хороший ученик, — сказал Досифей, — а я пока пойду присмотрю гладиаторов для нашего мастера.
Несколько крупных гладиаторских школ разбили временные тренировочные лагеря к востоку от нового амфитеатра. Оказалось, что Марий Пугио, отвечавший за лагерь школы Юлия Цезаря, был не главным ланистой, а скорее младшим наставником бойцов, отвечавшим за предстоящие игры в Фиденах. И всё же он был действительно впечатляющим мужчиной, гладиатором до мозга костей — гигантский бронзовый Геркулес с вьющимися чёрными волосами и лицом, покрытым шрамами. Его сломанный горбатый нос придавал ему сходство с потрёпанным римским орлом.
— Ты пришёл ко мне поздно, самаритянин, — сказал Пугио. В его голосе звенел металл, что делало его похожим скорее на военного офицера, чем на гладиатора. В нём чувствовалась суровая дисциплина; на его морщинистом лице застыло выражение, в котором каким-то образом сочетались презрение, жестокость и высокомерие. — Большинство моих бойцов уже занято. Надеюсь, твой хозяин понимает, что ему придётся дорого заплатить.
— Он твёрдо знает, чего хочет, и сделает для этого всё, что необходимо, — сказал Досифей. — Ему нужны только два бойца, но он хорошо заплатит за них. Однако он оговаривает, что выбор должен сделать его собственный помощник. Как насчёт пятидесяти тысяч сестерциев за первого?
Атилий присвистнул и поставил на стол кубок, из которого потягивал охлаждённое фалернское.
— Клянусь Поллуксом, это здорово!
— Пойдём со мной, — кивнул Марий Пугио
Они покинули затенённую площадку под навесом, служившую наставнику рабочим местом, и вышли в широкий внутренний двор, обнесённый стеной, похожей на частокол форта. Солнце уже опустилось достаточно низко к западу, и его жар теперь был скорее мягким, чем обжигающим. Время от времени начинал дуть лёгкий ветерок, едва шевеля пыль. Более двух десятков гладиаторов по команде Пугио остановили тренировочный бой и вытянулись по стойке смирно. Их груди тяжело вздымались, по мускулистым рукам и ногам стекал пот. Досифей с некоторым беспокойством разглядывал их безмолвные угрюмые лица
— Ты купил одного, — рявкнул Пугио. — Теперь выбирай.
Досифей протянул руку.
— Карбо, выбирай!
Ворон гортанно каркнул и взмыл в воздух, затем принялся описывать круги над толпой гладиаторов, которые, в свою очередь, следили за его полётом с некоторой опаской. Атилий громко помянул Геркулеса и залпом допил остатки вина.
— Ну-ка, давай обойдёмся без этих колдовских фокусов! — прорычал Пугио. — Кто таков твой хозяин, если он посылает такого помощника, чтобы сделать выбор?
— Тагес из Расены. Возможно, ты слышал о нём.
Пугио непонимающе нахмурился, а Атилий воскликнул:
— Тагес! Ну да, этрусский колдун! Так он действительно существует? Я слышал, что ему больше ста лет, и он побывал во всех уголках мира в поисках магических секретов. Что ж, лишь бы он только заплатил мне обещанные солидные деньги, которые никуда не денутся. Но что делает эта сумасшедшая птица?
Ворон перестал кружить над гладиаторами и внезапно устремился через двор, исчезнув в открытых воротах. Досифей удовлетворённо кивнул и поспешил за ним, не обращая внимания на протесты наставника. Пройдя через ворота, он оказался во дворе гораздо меньших размеров. Ворон сидел на верху железной клетки, стоявшей в одном из углов. В этой клетке скорчился человек, на котором не было ничего, кроме рваной туники. На его лице застыло свирепое выражение.
— Вот тот человек, который мне требуется, — сказал Досифей, когда Пугио и Атилий догнали его.
— Этот негодяй? — покачал головой наставник. — Он тебе не нужен. Ему больше нельзя сражаться. Завтра перед играми ему подрежут сухожилия и бросят на съедение зверям.
— Почему? Он ведь гладиатор, не так ли?
— Теперь уже нет! Этим утром он напал на меня, точно одержимый всеми фуриями, и теперь расплачивается за это. Клянусь Палладой, его ярость превосходила только его глупость! Он попытался ткнуть меня в горло своей сикой*, но я обезоружил его голыми руками и избил до потери сознания.
* Короткий кривой меч или кинжал
— Значит, он не очень хороший боец?
Презрительная усмешка Пугио слегка смягчилась.
— Один из лучших! Он выжил после двух лет сражений на арене, потому что быстр, как атакующая змея — каким и должен быть сикарий. Но я продержался двенадцать лет, и не зря!
— А почему он напал на тебя?
Пугио пожал плечами.
— Я счёл этих гладиаторов слабыми и решил их закалить. Этот не выдержал.
— Давайте посмотрим, почему Карбо выбрал его.
Досифей сделал шаг вперёд и наклонился, чтобы рассмотреть пленника, стараясь держаться на расстоянии вытянутой руки. Тело мужчины было мускулистым и гладким, сложением он напоминал пантеру, приготовившуюся к прыжку. Если бы он мог стоять прямо, то, как предположил Досифей, оказался бы несколько выше среднего роста. И всё же, несмотря на щетину на его лице, было ясно, что он совсем юн. Его лицо, застывшее в напряжённой гримасе ненависти, было очень запоминающимся, с высокими выступающими скулами и чёрной чёлкой, рассыпающейся прядями по широкому лбу. Но присутствовало в нём и что-то довольно знакомое.
— Я самаритянин, как и ты, — внезапно сказал Досифей, быстро переходя на арамейский. — Завтра ты будешь сражаться за моего господина, и я думаю, что ты победишь.
Затем, поднявшись, он повернулся к Марию и произнёс на латыни:
— Это тот человек, который мне нужен. Моё предложение остаётся в силе — пятьдесят тысяч.
— За такую сумму — очень хорошо. Я вижу, ты признал в нём одного из себе подобных. Ты поэтому его хочешь?
— Он нужен мне, ибо я вижу, что он ненавидит.
Резкое лающее рычание Пугио, казалось, должно было обозначать смех.
— Они все ненавидят. Все хорошие гладиаторы ненавидят. Если они ведут себя смирно, я быстро забочусь о том, чтобы они вспомнили, как это делается
— Этот ненавидит больше всех прочих.
Марий снова пожал плечами.
— Возможно, потому что он меньше говорит. Я мало что о нём знаю, кроме того, что он родом из города под названием Гитта и что он убил сборщика налогов, который расправился с его родителями. За это его бы распяли, если бы он не сражался с теми, кто пытался его схватить, так хорошо, что они решили продать его в школу гладиаторов. Его зовут Симон. Но хватит болтовни — давайте скрепим нашу сделку. Сумма, разумеется, должна быть выплачена сейчас, и наличными.
— А ты, добрый Марий Пугио, в свою очередь, должен распорядиться, чтобы этого человека вывели из клетки и как следует накормили. Проследи, чтобы ему предоставили одну из камер под ареной, где можно было бы спокойно провести ночь, потому что завтра он должен хорошо сражаться.
Пугио кивнул.
— А что насчёт другого гладиатора?
Досифей бросил взгляд на лёгкое шевеление чёрных перьев.
Ворон, всё ещё сидевший на верхушке клетки пленника, повернулся так, что его чёрный клюв теперь был направлен прямо на Мария Пугио. Но наставник бойцов не обратил на это внимания.
— Да, мой хозяин хочет двоих. И они, разумеется, должны будут сражаться друг с другом. Но что касается второго, то мой хозяин требует, чтобы он был римским гражданином.
Последовало долгое молчание. Наконец Пугио сказал:
— Эти требования твоего наставника-чародея действительно странные.
Досифей пожал плечами.
— У него есть свои особенности. Но, разумеется, он готов хорошо заплатить за их выполнение.
— Ему понадобится целое состояние! — выпалил Атилий. — Какой свободный гражданин Рима окажется настолько безумен, чтобы встретиться на арене лицом к лицу с чудовищем-гладиатором?..
— Некоторые гладиаторы — свободные граждане, — отрезал Пугио, затем повернулся к Досифею и спросил:
— Сколько Тагес из Расены готов заплатить за то, чтобы римлянин сразился с вашим гладиатором?
— Пятьсот тысяч сестерциев.
Пустой кубок Атилия с грохотом упал на землю.
— Клянусь Геркулесом, — пробормотал он наконец. — Я мог бы построить на эти деньги ещё одну арену!
Лицо Пугио исказилось. Хотя наставник бойцов гордился своей самодисциплиной, он всё же питал слабость к азартным играм, и в последнее время удача отвернулась от него — настолько, что теперь его внезапно охватило желание вознести хвалу богам, которые заставляли дряхлых чародеев сходить с ума.
— Клянусь Палладой, на этот раз выбирать буду я! — воскликнул он наконец. — Мне это подходит — я уже пять лет римский гражданин, и у меня есть документы, подтверждающие это. Но, справедливости ради, я должен предупредить тебя, что в этой школе нет человека, который мог бы превзойти меня — я сломаю этого неотёсанного сикария, как палку. Ты всё ещё хочешь, поставить нас в пару? Очень хорошо. Тогда, если твой покровитель сможет заработать, делая ставки на такой бой, то я признаю, что он действительно чародей! А теперь выдай мне сотню тысяч из этих денег в качестве задатка.
II
Ночь была в самом разгаре; луна, которая, возможно, лишь вчера была полной, клонилась к западу, и воды Тибра под её лучами приобрели серебристый блеск. Возле входа в один из шатров, разбитых рядом с ареной, до сих пор тёмных и безмолвных, что-то зашевелилось. Из шатра вышла фигура в плаще с капюшоном — высокая, худощавая и слегка сутулая. В костлявой левой руке, которая была поразительно бледной, она сжимала длинный деревянный посох.
Мгновение фигура стояла неподвижно, казалось, уставившись на палатку поменьше, стоявшую рядом с той, из которой она вышла; затем из-под тёмного капюшона донёсся хриплый полушёпот:
— Спите спокойно, добрые слуги, ибо после завтрашнего рассвета я вас больше не увижу.
Затем фигура повернулась и некоторое время стояла неподвижно, глядя на арену. Ночь была тиха, лишь изредка в ней раздавались негромкие звуки — плач младенца в одной из палаток или собачий лай в городе. Наконец человек в капюшоне пошевелился, сунул правую руку под мантию и что-то вытащил. Это была маленькая статуэтка — фигурка волшебника, скорчившегося на пьедестале, с змеевидными отростками, выраставшими из его головы, между которыми изгибался жестокий клюв. Тёмная субстанция этой фигурки, казалось, отражала свет луны и звёзд со странным мерцанием, как будто была каким-то образом неразрывно связана с их лучами.
— Услышь меня, о великий Тухулка, — тихо произнесла тёмная фигура. — Наконец-то настал час моей мести и день твоего торжества. Направляй мои шаги и затуманивай разум любого, кто попытается остановить меня.
С этими словами он спрятал фигурку под плащ и начал тихо красться к арене, лавируя между палатками. Наконец он остановился примерно в тридцати футах от её высокой стены, где было расчищено пространство между палатками путешественников и самодельными постройками, которые лавочники соорудили у её подножия, надеясь на хорошую торговлю завтрашним днём. То тут, то там в неподвижном воздухе горели прикреплённые к стене факелы, лишь немного рассеивая мрак и делая тени ещё темнее.
Повернувшись, ночной странник принялся расхаживать по расчищенному пространству, волоча по пыли кончик своего деревянного посоха, оставляя за собой лёгкую борозду. В такт шагам он напевно бормотал странные слова:
Жезл друидов, жезл дубовый,
Пеплом мертвецов вскормлённый,
Обозначь в пыли проход —
Пир накрыт и Князь грядёт.
Снова и снова напевал он эти слова, в то время как шаги уносили его всё дальше и дальше вокруг амфитеатра. Время от времени он проходил мимо страдающего бессонницей прохожего или бдительного стражника, приставленного охранять лавки, но эти немногие лишь слегка настороженно смотрели на странную, бормочущую что-то фигуру, но не делали ни единого движения, чтобы помешать её продвижению. Время от времени с его пути с тихим рычанием отползал сторожевой пёс.
Когда наконец большой круговой обход был завершён и посох соединил конец тонкой борозды с началом, ночной странник молча вернулся к палаткам и остановился перед той, из которой вышел. Затем он снова сунул правую руку за пазуху и вытащил другой предмет. Это был короткий римский меч, лезвие которого холодно блеснуло в лучах убывающей луны.
— О, меч того, кто сражался и пал, — нараспев произнесла фигура, — испей сейчас свет Селены, который омывает твой клинок. Скоро ты точно так же будешь пить кровь своих врагов!
Симон из Гитты пробудился от беспокойного сна с неприятным ощущением, будто кто-то стоит рядом с ним в темноте его камеры. Он сразу же сказал себе, что это невозможно. Ему хотелось бы видеть больше, но лунный свет, проникавший через высокое зарешёченное отверстие, служившее окном, был слишком скуден, чтобы помочь его глазам. Он поднялся с гибкой лёгкостью, присев в позе тренированного воина, и принялся расхаживать по камере. Всего нескольких шагов было достаточно, чтобы убедиться, что маленькое помещение пусто, чего и следовало ожидать.
Он со вздохом откинулся на спинку своего тонкого соломенного тюфяка — настолько тонкого, что сквозь него проникал холод земляного пола. Не слишком удобно, но всё же это было роскошью по сравнению с клеткой для наказаний, в которую его посадили накануне. Он полагал, что должен поблагодарить богов за свою удачу — за вкусную еду, которая восстановила его силы, и за возможность сражаться и умереть с честью на следующий день. Но он не испытывал благодарности ни к кому, кроме, возможно, этого странного чародея-самаритянина, который дал ему шанс и даже ненадолго зашёл к нему в камеру после того, как его накормили.
— Я Досифей, — сказал ему этот человек. — Если ты переживёшь завтрашние игры, приходи на Целийский холм в Риме и спроси обо мне в доме сенатора Юния, который ныне является моим покровителем. Если кто спросит, отвечай, что ты мой вольноотпущенник — к тому времени у меня будут документы, подтверждающие это.
— Почему ты делаешь это для меня?
— Потому что вскоре ты окажешь великую и опасную услугу моему господину и мне, а также всем, кто страдает от рук Рима. Но не спрашивай больше — сейчас я должен уйти. Мой учитель придёт к тебе позже и всё объяснит.
Однако никто к нему не пришёл, и Симон теперь лежал в темноте, без всякой надежды выжить в завтрашнем бою. Надежда больше не давалась легко, два года на арене закалили его в борьбе с ней и болью, которую приносило неизбежное разочарование. Но теперь он осмеливался надеяться, что, по крайней мере, сможет забрать с собой одного-двух врагов, как пытался сделать накануне...
Внезапно волосы у него на затылке встали дыбом. Ощущение, будто кто-то находится рядом с ним, сделалось сильнее, чем когда-либо. Он обернулся — и у него перехватило дыхание. Конечно же, ему это снилось! Ибо лунное сияние из дыры, казалось, усилилось, и в этом тусклом свете Симону показалось, что он увидел фигуру в плаще, лицо которой было скрыто капюшоном.
— Симон из Гитты, выслушай меня сейчас и внимательно вслушайся в мои слова.
На мгновение Симон ощутил странный ужас ночного кошмара. Он напрягся, готовый вскочить и сражаться насмерть.
— Не бойся меня, — продолжал голос. Он казался таким же слабым, как и сам силуэт, словно доносился откуда-то издалека.
— Кто ты? — прошептал Симон.
— Люди называют меня Тагесом из Расены и считают этрусским колдуном, но я родился в Галлии, получив имя Трог. Выслушай меня, и ты узнаешь мою историю и поймёшь, почему я возненавидел Рим.
Симон немного расслабился; ни один враг Рима никак не мог быть врагом для него. Он снова подумал, не снится ли ему это. Конечно, ему казалось, что мягкое оцепенение окутывало его, незаметно успокаивая страхи. И как мог он теперь не разглядеть блеска глаз глубоко под капюшоном? — глаз старых, проницательных, полных тёмной мудрости…
— Я был рождён для рабства, — прошептал голос. — Мои родители были пленниками, которых привезли из нарбонских лесов; в их жилах текла гордая кровь друидов, но их заставляли работать на огромных фруктовых фермах Кампании. Наша жизнь была тяжёлой и горькой. И всё же я не всегда был несчастлив, потому что не знал другой жизни, а мои родители умудрялись обучать меня знаниям друидов нашего народа и тайным магическим рунам. Затем, когда мне было двенадцать лет, пришёл Спартак со своей огромной армией рабов и освободил нас вместе со всеми другими рабами, которые трудились вместе с нами — Спартак, беглый фракийский гладиатор, который собрал вокруг себя могущественное войско, потрясшее Рим до основания и едва не погубившее его! Да, но этому не суждено было сбыться, ибо настал злополучный день, когда вероломные союзники предали наше войско в руки римлян. Тогда Рим послал против нас могучую армию из множества легионов, самую большую из всех, что они когда-либо собирали, под предводительством Марка Красса, их богатейшего военачальника. И во время последней отчаянной битвы мы потерпели поражение. Сам Спартак пал смертью храбрых, сражаясь с римлянами до конца, пока легионеры не оставили попыток взять его живым и не изрубили на куски. Когда бойня закончилась, там осталось шесть тысяч наших солдат, которые сложили оружие в надежде на помилование. Лучше бы они сражались до конца вместе со своим вождём! Римляне распяли их всех на крестах, чтобы они умерли, в назидание всем рабам, которые в будущем вздумают взбунтоваться против власти, правящей миром. Мой отец был среди распятых; мою мать разлучили со мной и отдали солдатам, и больше я её не видел. По молодости меня пощадили и снова продали в рабство. Ещё два года я трудился на железных рудниках Норика*, лелея свою ненависть. Затем боги даровали мне шанс на спасение, и я бежал в горы. Некоторое время я жил как зверь, часто оказываясь на волосок от смерти, двигаясь на запад по холмам, болотам и лесам, пока наконец не пришёл в Галлию и не нашёл родственников, которые помогли мне. Это было почти сто лет назад, но огонь ненависти в моей груди и сейчас пылает не слабее, чем тогда, когда он только разгорелся. Эта ненависть поддерживала меня в достижении моей цели и позволила мне жить дольше отпущенного мне срока. Она вела меня по всей земле в поисках тайн, которых избегает большинство людей. Во всём мире нет человека, более сведущего в колдовстве, чем я! Многие годы я жил в Галлии, изучая всё, чему могли научить меня друиды. Но этого было недостаточно — я продолжал искать ещё более тёмную магию. Я побывал в Британии, Иберии, Африке и Египте, даже в Парфии и дальней Сине, изучая обычаи и знания жрецов, мудрецов, волхвов и магов тех земель. И по мере того, как я странствовал, моя власть росла, а вместе с ней и моё богатство, так что, когда через два десятка лет я вернулся в Италию, я был состоятельным человеком. И наконец я поселился в Расене и принялся изучать самую тёмную магию из всех, магию этрусков, которая берёт своё начало в Шумере и Аккаде и в ещё более древних временах и народах. Однажды я вернулся в Кампанию и лунными ночами часто копался в земле, отыскивая кости солдат Спартака, которые были распяты и похоронены на обочинах дорог. Я превратил их в пепел, а когда наконец вернулся в Расену, то посадил дуб и напитал его корни пеплом тех, кто погиб, сражаясь с Римом. Взгляни, Симон из Гитты — этот посох, который я держу в левой руке, был выточен прошлой осенью из этого дерева, при свете убывающей луны!
* Римская провинция на территориях современной восточной Австрии.
Симон содрогнулся. Выросший в Самарии, насквозь пронизанной колдовством, он был достаточно осведомлён, чтобы понимать значение таких вещей.
— Теперь моя жизнь близка к концу, — продолжал Тагес, — и это хорошо, потому что в течение последнего десятилетия она поддерживалась только магией, так что я не могу выносить прямого солнечного света. Я призвал на помощь самого тёмного из всех этрусских демонов, великого Тухулку; и в час моего триумфа он убьёт меня, как в былые времена он поразил молнией царя Гостилия, который осмелился призвать его. Но о смерти я не беспокоюсь; только ради мести я и жил. Я прожил эти двадцать пять лет, и теперь день моей мести близок. Узри же, Симон из Гитты!
Симон в зачарованном молчании наблюдал, как фигура извлекла какой-то предмет из-под своего тёмного одеяния. Это был римский меч, лезвие которого мерцало мягким светом, похожим на отражение лунных лучей.
— В этот самый день, сто лет назад, — продолжал глухой, шепчущий голос, — Спартак вместе со многими своими товарищами по плену бежал из школы гладиаторов. Этот меч, который я держу в руках — тот самый, который он отнял у своих врагов-римлян, чтобы пользоваться им самому. Именно этот меч он сжимал в руке, когда, наконец, был сражён, обагрив лезвие кровью своих врагов, даже когда падал. Ах, ни один человек никогда не боролся с римской тиранией с большей яростью, чем Спартак! Красс подобрал этот клинок и сохранил его для себя, в память о своей победе. Он был с ним, когда годы спустя Красс повёл другую огромную армию в завоевательный поход на Парфию. Но на этот раз боги не были благосклонны к Марку Крассу; парфяне разбили его, взяли в плен и обезглавили. И в течение многих лет меч Спартака находился во владении парфянских царей, которые ничего не знали о его природе. Год назад я послал Досифея, самаритянина-чародея, к парфянскому двору, чтобы узнать о местонахождении клинка и выкупить его. Он добился успеха, и теперь, Симон из Гитты, в этот самый день ты будешь держать этот меч в руках, чтобы он мог нанести свой последний удар Риму! А теперь спи, тебе понадобятся силы. Когда ты выйдешь на арену, то услышишь мой голос. Подойди же ко мне и прими из моих рук этот меч.
Симона охватила страшная усталость; фигура перед ним, казалось, таяла и исчезала вдали. Он снова почувствовал, что остался один, и его последней мыслью, когда он снова лёг на свой тюфяк, было, что всё это, разумеется, не более чем сон...
III
Досифей остановился на дороге и оглянулся, когда с далёкой арены донёсся рёв. Солнце уже стояло высоко на востоке. Огромные толпы, которые ранее заполоняли Виа Салария, устремляясь сюда из Рима, чтобы посмотреть на кровавое зрелище, теперь уменьшились до жалкой горстки опоздавших.
«Это положит конец убийствам зверей и объявлению гладиаторских боёв», — размышлял Досифей. Он взглянул на своего ученика, заметив, что мальчик озабоченно нахмурился.
— Не беспокойся об этой безумной толпе, Менандр — они жаждут крови, и теперь пожнут то, что посеяли. Как писал поэт Книги: «Воздай им по делам их, по злым поступкам их; по делам рук их воздай им, отдай им заслуженное ими»*.
* Псалтирь 27:4.
— Я беспокоюсь не о них, господин, — сказал Менандр, — а о храбром самаритянине-гладиаторе, о котором вы мне рассказывали. Доживёт ли он до того момента, чтобы присоединиться к нам?
— Одному Ваалу известно. Опасность велика. И всё же Карбо, не колеблясь, направился прямо к нему. Я почти чувствую, что он человек судьбы, а таким благоволят боги...
— Эй, добрый Досифей, подожди!
За ними пешком спешила грузная фигура. Когда человек подошёл ближе, Досифей увидел, что это Атилий. Рабы, следовавшие за Менандром и Досифееем, повинуясь взмаху руки последнего, остановили четырёх мулов, которых вели под уздцы.
— Почему вы не присутствуете на играх? — спросил подрядчик, тяжело дыша, когда поравнялся с ними. — А где же ваш хозяин, добрый Тагес?
— Тагес больше не мой хозяин. Когда час назад я проводил его к его месту в амфитеатре, он сообщил мне, что мои услуги, которые я оказывал ему, подошли к концу. И теперь, поскольку такие зрелища, как то, что сейчас начинается, мне не по вкусу, я возвращаюсь в Рим.
— Как интересно. Надеюсь, вы не поссорились?..
— Нет, добрый Атилий, мы расстались по-дружески. И могу сказать, что мой бывший хозяин, как и я, высоко ценит все те услуги, которые вы ему оказали. Доброго здоровья вам, мой друг, и в связи с этим я хотел бы предложить последовать моему примеру и держаться сегодня подальше от кровавых зрелищ. Прощайте.
Атилий, стоя посреди Виа Салария и наблюдая, как самаритянский чародей и его спутники продолжают свой путь на юг, внезапно почувствовал странный озноб, несмотря на жаркое утреннее солнце.
— Пожалуй, я последую этому совету, — пробормотал он. — Да, на арене сегодня будет знойно. Нет смысла терпеть шумные толпы, когда в Фиденах так много достойных винных лавок, клянусь Бахусом!
Сон — вот и всё, чем могло быть это призрачное видение в ночи. Симон полностью осознал это сейчас, когда стоял в окружении суровой реальности — последней своей реальности.
Реальность представляла собой огромный овал яркого солнечного света на светлом песке. Симон стоял в центре этого овала, одетый лишь в тёмную набедренную повязку. К его левому предплечью был пристёгнут небольшой круглый щит, а в правом кулаке он сжимал изогнутую сику. За пределами овала, в тени огромного навеса, защищавшего от солнца, он почувствовал волнение огромной толпы, которая ждала, когда он прольёт свою кровь. За мгновение до этого, когда он вышел на арену, они улюлюкали и выкрикивали свои насмешки, потому что ведущий объявил его не гладиатором, а непокорным рабом, которому будет предоставлена необычная возможность умереть с оружием в руках, в качестве разогрева перед настоящими боями, которые должны были последовать за этим. Среди насмешек прозвучало несколько возгласов одобрения; проницательное меньшинство признало в осанке и крепкой мускулатуре юноши опытного тренированного бойца, а некоторые даже приняли вызов тех, кто считал, что у них есть все шансы, поставив свои денарии на Мария Пугио.
Но сейчас толпа притихла. Подняв щит, чтобы прикрыть глаза, Симон мог смутно видеть их — ряды за рядами, уменьшающиеся до того места, где край арены поднимался высоко вверх, поддерживая мягко колышущийся навес. Их было пятьдесят тысяч, по крайней мере, так ему сказали — самая большая толпа, которая когда-либо собиралась, чтобы увидеть, как он борется за свою жизнь. Казалось, они окружили его, как свернувшееся тело какого-то огромного выжидающего зверя, так что он чувствовал себя насекомым, зажатым в лапах недоверчивого кота, который ждёт, когда он сделает первый шаг...
Внезапно в толпе раздался рёв, и на солнечный свет вышла вторая фигура. Это был Марий Пугио, одетый, как и Симон, в одну лишь тёмную набедренную повязку, с ножом и круглым щитом в руках. Едва ли не четыре пятых всей собравшейся толпы поднялись, чтобы поприветствовать его, разве что кроме женщин на задних рядах — им сидячих мест не досталось, так что они и до того стояли. Даже большинство дворян в белых тогах поднялось в знак приветствия со своих самых удобных и почётных мест, ибо это было редкое удовольствие для всех. Пугио был одним из величайших бойцов, которых когда-либо знала арена, и прошло уже несколько лет с тех пор, как толпа в последний раз видела его в бою.
Гладиатор поднял руку с оружием в ответ на приветствие толпы, на его лице застыло выражение презрительной самоуверенности. Симон крепче сжал рукоять своей сики, когда увидел, что нож Пугио был вовсе не боевым оружием, а чем-то вроде короткого кинжала, которым расправлялись с ранеными и побеждёнными гладиаторами. Это оскорбление вызвало у Симона прилив ненависти, но он подавил её, так что единственной его реакцией были прищуренные глаза и сжатые губы. Он знал, что, скорее всего, сейчас умрёт, что ему не справиться с таким бойцом, как Пугио, но сейчас важно было сохранять хладнокровие, чтобы, если это окажется возможным, сразить своего врага, забрав его с собой на тот свет.
В толпе снова воцарилась тишина. Симон присел в боевой стойке, когда Пугио начал приближаться к нему по песку.
Симон, не сражайся с ним. Иди ко мне.
Он резко обернулся, поражённый. Голос не звучал — казалось, он исходил из его головы. Он был чётким, требовательным, неотразимым.
Подойди ко мне, быстро!
Затем, в первом ряду толпы, на западной стороне арены, Симон увидел тёмную фигуру в плаще и высоком капюшоне, держащую в худых руках продолговатый тканевый свёрток. Внезапно он понял, что его сон прошлой ночью не был сном.
Симон, иди сюда!
Симон резко вбросил сику в ножны и бросился к стене арены, прямо к месту под стоящей фигурой. Толпа взвыла в насмешку над тем, что она сочла трусостью, а затем взвыла ещё громче в знак протеста, когда человек в капюшоне развернул свёрток, который держал в руках, и на песок упал короткий римский меч. Этого не было в правилах!
А теперь, Симон, хватай меч — и сражайся!
Симон схватил оружие и развернулся, чтобы увидеть, как Пугио надвигается на него. Он умело отразил нож своим щитом и нанёс удар. Пугио едва успел уклониться от удара и присел в защитной стойке; струйка крови потекла по груди в том месте, где его задел меч. Спокойную надменность на его лице сменили изумление и свирепый взгляд. Симон почувствовал, как по его телу пронёсся прилив силы, боевое безумие разожгло его кровь. В этот момент ему показалось, что он окружён врагами в римских доспехах, которые рубят и колют его.
— Римские свиньи! — взревел он на языке, на котором никогда раньше не говорил, и бросился в атаку.
Пугио снова отскочил назад, поражённый тем, что человек, которого он с относительной лёгкостью одолел накануне, внезапно превратился в противника огромной силы и мастерства, похоже, обезумевшего от ярости. Наставник-гладиатор продолжал отступать в обороне перед ураганной яростью атак меча нападавшего, отвечая на них ударами короткого кинжала, когда ему это удавалось. Клинки звенели и скрежетали по щитам в течение коротких яростных мгновений, слишком стремительных, чтобы толпа могла уследить за происходящим. Симон прорычал фракийское ругательство, сделал ложный выпад и нанёс молниеносный удар. С опозданием на мгновение Пугио попытался отразить его своим круглым щитом, а затем левая рука гладиатора упала на песок, а из обрубка локтя хлынула кровь.
— Нечестная игра! — закричал кто-то. — Нечестно!
Пугио, осознав в этот момент, что он обречён и обесчещен, отбросил все защитные меры и нанёс удар. Остриё кинжала задело щёку Симона, который едва успел увернуться. Он снова взмахнул мечом, и правая рука Пугио, всё ещё сжимавшая нож, оторвалась от запястья и присоединилась к его отрубленной руке на полу арены. Гладиатор споткнулся, упал на песок и с трудом попытался подняться, но быстро ослабел, когда из обеих конечностей хлынула кровь.
— Нечестно! Нечестно! — Теперь вся толпа была на ногах, крича и жестикулируя поднятыми вверх большими пальцами. — Пощади его! Пощади Пугио! Он бы победил тебя в честном бою, негодяй!
Симон взмахнул окровавленным мечом и вызывающе зарычал, оскаливая зубы перед воющей толпой:
— Нет, вы, римские мясники! — заорал он, удивляясь, откуда так хорошо знает фракийский язык. — Вы пощадили шесть тысяч моих соратников, когда они оказались настолько глупы, что сдались вам? Вы когда-нибудь пощадили хоть одного человека, который осмелился бороться за свободу против вашего кровавого правления? Вы пришли сюда посмотреть на кровь, вы, вопящие свиньи, и сейчас получите эту кровь!
Симон яростно вонзил свой меч между рёбер поверженного гладиатора, затем вырвал его, выбросив дугу алых капель, и помахал им перед зрителями. Толпа завопила громче, чем когда-либо, разъярённая тем, что её воле воспротивились, даже больше, чем нарушению правил. Симон яростно взревел в ответ, испытывая дикое ликование, желая перепрыгнуть через стену и ворваться в их гущу, рубя и убивая.
Симон, а теперь воткни меч ему в грудь ещё раз и вырви его сердце.
Зарычав, Симон повернулся, наклонился и вонзил клинок в тело под рёбра, затем резким движением вытащил его, сделав косой разрез и оставив глубокую зияющую рану. Едва осознавая, что делает, он сунул в неё левую руку и принялся копаться в кровавой жиже, пока пальцы не сомкнулись на всё ещё бьющемся сердце. Затем, с треском разрывая волокна и сосуды, он яростно вырвал его и поднял вверх, пока яркая кровь струилась по его руке и боку.
Толпа ахнула, затем медленно затихла в ужасе от этого зрелища. Симон почувствовал, как ярость истекает из него тёмным потоком. Почему-то это больше походило на странный ритуал, чем на гладиаторский бой.
А почему бы и нет? Ибо разве зрелище на арене изначально не было ритуалом жертвоприношения тёмным богам, практиковавшимся этрусскими жрецами задолго до того, как римляне переняли его и превратили в игру? Внезапно ярость Симона улеглась, и он с отвращением отшвырнул от себя сердце и меч.
— О, Спартак! — закричала фигура в плаще. Спартак, сейчас, в этот миг, ты отомщён Риму!
Симон понял, что старик теперь кричит своим собственным голосом. Его тёмный капюшон откинулся на спину, и открывшееся при этом лицо оказалось похожим на лицо скелета, чьи тёмные глаза горели неземным светом — светом жгучей ненависти. Те, кто были ближе всего к нему в толпе, в ужасе отпрянули.
Но тут старик вытащил из складок своей мантии тёмный зеленоватый предмет. Он поднял его, и Симон увидел, что это изображение какого-то крылатого существа со щупальцами.
— Приди же, о великий Тухулка! — воскликнул колдун голосом удивительной силы. — Пир накрыт!
Внезапно с безоблачного неба ударила гигантская молния, потрясая землю и небеса. Фигура старика мгновенно превратилась в ничто, а толпа закричала и пала на колени. Симон растянулся на песке, сбитый с ног ужасным сотрясением. Он почувствовал, что полуденный свет внезапно померк. Взглянув вверх, он увидел, что огромный навес разорвался, пылая по краям, а за ним было что-то, заслоняющее небо, тенеподобное и нематериальное, похожее на чудовищное лицо с клювом, обрамлённое извивающимися щупальцами…
Раздался громкий треск деревянных балок. Симон в ужасе вскочил и понёсся к центру арены. Раздирающий звук становился всё громче, толпа громко вопила от страха. Остановившись в центре, Симон почувствовал, как песок задрожал у него под ногами; край арены перед ним, казалось, раскачивался и сминался, словно гибнущий корабль. Крики толпы стали невыносимо громкими. Симон бросился ничком на песок и закрыл голову руками.
Раздался продолжительный ревущий грохот, который смешался с отчаянным воплем пятидесяти тысяч обречённых душ.
Симон медленно поднялся на ноги, кашляя, поскольку пыль всё ещё клубилась, заволакивая всё вокруг. Когда она медленно осела и рассеялась, Симон, ощущая свою ничтожность и ужас, уставился на огромный круг разрушений и резни, окружавший его. Из бесчисленных глоток умирающих вырвались истошные вопли и стоны.
Симон содрогнулся. Он взглянул на небо и с облегчением увидел, что оно снова стало безоблачным и голубым. Каким-то образом, понял он, здесь на мгновение открылся чудовищный проход; но, должно быть, звёзды расположились не совсем верно, потому что он снова закрылся. И всё же этого мгновения было достаточно, чтобы осуществить цель Тагеса, чья неистребимая ненависть к Риму заставила его в конечном итоге пожертвовать собственной жизнью, чтобы уничтожить своих врагов...
— И сказал Самсон: умри, душа моя, с филистимлянами! — пробормотал Симон, вспоминая слова древней книги. — И обрушился дом на владельцев и на весь народ, бывший в нём*.
Затем он собрался с духом, чтобы сделать то, что, как он знал, должен был сделать, чтобы покинуть это место живым и безвестным.
После некоторого перерыва нашёл себе очередной большой проект. Ричард Тирни мне и так нравился — достойный последователь Роберта Говарда, отлично уловивший его дух и, разумеется, обладающий собственным стилем и характером. А тут ещё ludwig_bozloff занялся переводами его цикла о Симоне Маге, три рассказа уже сделал, в его колонке по тэгам Симон из Гитты и Тирни можно ознакомиться с уже готовыми.
В итоге договорились, что Илья будет переводить египетские рассказы Симона, а я все остальные. На фото содержания сборника подчёркнутые — те, что он выбрал себе в работу, три, как уже сказано, готовы. Сборник большой, надолго хватит. Пока же для начала и понимания что нас ждёт, публикую вводную статью Прайса из него. Чистый язык, много стихов, приятно работать.
Об авторе
Ричард Л. Тирни (1936 — 2022) — поэт, автор и редактор приключенческой фантастики, работающий преимущественно в жанре темного фэнтези. С юных лет он был поклонником и исследователем творчества Г. Ф. Лавкрафта, Роберта Э. Говарда, Кларка Эштона Смита и других великих представителей эпохи pulp fiction. В 2010 году он был номинирован на премию Ассоциации поэзии научной фантастики Grandmaster Award.
В 1961 году Тирни получил степень по энтомологии (колледж штата Айова) и много лет служил в Лесной службе США в нескольких западных штатах и на Аляске. Будучи изрядным охотником до археологических руин, он много путешествовал, особенно в Мексике, Центральной и Южной Америке. Многие из идей и образов, которые он использовал в своих рассказах, были навеяны его обширными путешествиями. Его основные произведения и стихи входят в сборники "Собрание стихов" (Collected Poems 1981, Arkham House), «Дом жабы» (The House of the Toad, 1993, Fedogan and Bremer), "Барабаны Хаоса" ("The Drums of Chaos" 2008, Mythos Books), и "Дикая угроза и другие поэмы ужаса" (Savage Menace and Other Poems of Horror 2010, переиздание 2021, P'rea Press). В последние годы жил в своем «отшельническом» доме среди кукурузных степей на севере Айовы.
Тирни не слишком хорошо известен русскоязычному читателю, и лишь немногие его произведения переводились на русский язык, а тем более издавались большими тиражами. Однако его вклад в Мифы Ктулху велик — отдавая предпочтение фэнтезийному сеттингу, он написал несколько произведений в мирах Роберта Говарда, а также дополнил Гиперборейский цикл множеством стихотворений и монументальным «посмертным соавторством» с Кларком Эштоном Смитом — рассказом о приключениях молодого чародея Эйбона «Утрессор». Помимо прочего, Тирни являлся автором нескольких романов по Мифосу — «Ветры Зарра», «Дом жабы» и «Барабаны Хаоса». Важной частью его творчества является цикл рассказов о Симоне из Гитты, представляющий собой качественную смесь Мифов Ктулху и гностической традиции.
Но настоящей «бомбой» для своего времени стало эссе Тирни «Мифы Дерлета», в котором он раскритиковал использованный Дерлетом подход к концепциям Лавкрафта. Именно на это эссе так яростно ссылается Джоши в своих критических работах, повергая несчастного Дерлета в прах. Что до самого Тирни, то, отругав Дерлета за привнесение христианских мотивов в Мифос, он не побоялся привнести мотивы Мифоса в христианство уже в своих работах.
Введение:
Меч Аватара
К горе Синай
Суровая гора, взошёл я на твой склон,
Громов раскатами на небе устрашён,
Под туч короной тёмной, землю скрывшей
И разум жуткими догадками смутившей
Громов раскатами на небе устрашён,
Я чую под тобой чудовищных творений,
Чей сонм однажды будет возрождён
И прекратит поток безумных сих видений!
Я чую под тобой чудовищных творений,
Они мрачны и полны ненавистью злой,
Хотят темницы разнести до оснований
И вознестись, и уничтожить род людской.
Они мрачны и полны ненавистью злой,
Когда-нибудь они очнутся и восстанут,
Чтоб сокрушить сей мир гигантской булавой
И в тёмных небесах его осколки разбросают.
— Ричард Л. Тирни
Мифос Тирни
Ричард Л. Тирни наиболее известен своими рассказами героического фэнтези о Симоне из Гитты и романами, написанными в соавторстве с Дэвидом К. Смитом о Рыжей Соне — персонаже Роберта Говарда и Роя Томаса, а также умелой стилизацией говардовского героя Брана Мак Морна, «Ведьмы туманов», написанной в соавторстве с Д. Смитом. Он едва ли не уникален в своём умении воплощать красочное действо, лежащее в основе фантастики Говарда, и в характерной для неё трагической, кроваво-закатной величественности.
Однако в кругах исследователей Лавкрафта Тирни больше всего запомнился своим эпохальным эссе 1972 года «Мифос Дерлета» (впервые опубликовано в книге Мида и Пенни Фриерсон «ГФЛ», а теперь доступное и в моем сборнике «Ужас этого всего», а также в книге Даррелла Швайцера «Открывая для себя Лавкрафта»). В этом эссе он делает четкое различие между структурой мифоса, привнесенной Августом Дерлетом, и весьма отличающимся от него изначальным видением Лавкрафта. Лавкрафт рисовал повествовательную вселенную, в которой человечество было шуткой или ошибкой, кусочком мусора, который неизбежно будет растоптан великими космическими силами, безразличными к нашему ничтожному существованию. Дерлет ввел более традиционную схему борьбы добра со злом. Лавкрафт явил свой нигилизм в образе Великих Старцев, но Дерлет добавил к ним пантеон Старших Богов, дружественных человеку, и сделал Старцев их мятежными слугами, проводя явные параллели с христианской драмой спасения. Ктулху и Азатот были Сатаной и Вельзевулом, Ноденс был Иеговой. Дерлет также скомпрометировал абсолютную чужеродность лавкрафтовских Старцев, ассоциируя их не только с христианскими, но и с другими мифами, особенно полинезийскими. Противостоя этим нововведениям, Тирни стремился восстановить устрашающий нигилизм Лавкрафта и совершенно иной характер его Старцев. Дирк У. Мозиг развил идеи Тирни в другой знаковой статье «Г. Ф. Лавкрафт: Мифотворец» (в книге С. Т. Джоши «Г. Ф. Лавкрафт: Четыре десятилетия критики», 1980). Результатом стало целое движение критики, в основу которого легли исследования творчества Лавкрафта.
Даже у величайших первооткрывателей часто есть свои предвосхитители, и многие поклонники мифоса и лавкрафтоведы, похоже, не заметили, что первым, кто вбил клин между Лавкрафтом и Дерлетом, был Лин Картер в своей книге «Лавкрафт: Взгляд за пределы мифов Ктулху». Но похоже, что это дерево упало в глухом лесу, и никто этого не услышал, потому что Картер в своих собственных произведениях точно так же игнорировал различия, которые сам так тщательно очерчивал. Он признавал Дерлета как новатора, но ему нравились эти новации! Картер не был зациклен на убеждении, что только Лавкрафт ортодоксален. Когда Тирни рубил дерево топором, все могли это слышать, но на самом деле то был выстрел Мозига, который услышал весь мир (по крайней мере, мир лавкрафтианства). Возможно, это было связано с тем, что Тирни, расчистив пропасть между Лавкрафтом и Дерлетом, решил её преодолеть!
Как и Лин Картер, Ричард Тирни считал, что при правильном подходе новые элементы, введённые Дерлетом, могли бы сработать лучше, чем это удалось самому Дерлету в его рассказах, которые, по его собственному признанию, он небрежно выдавал на-гора в качестве наполнения для «Weird Tales». Например, возьмем предполагаемую преемственность между мифосом Ктулху и христианским мифом. Проблема в рассказах Дерлета заключалась в его склонности уподоблять миф Ктулху христианским мифам, со спасениями «богом из машины» ангельскими «звездными воинами» и Старшими Богами в форме библейских огненных столпов. Так почему же, рассуждает Тирни, не поступить наоборот? Почему бы не уподобить христианскую мифологию мифосу Ктулху? Будучи скептиком-рационалистом и вольнодумцем, Тирни уже тогда полагал раннее христианство просто еще одной древней мистической религией, возросшей на той же богатой почве античных мифов и суеверий, так что такой переход был вполне естественен. В рассказах, представленных в данном сборнике, вы найдете множество примеров лавкрафтианского взгляда на христианство и Библию, но, пожалуй, самые драматичные и шокирующие примеры можно встретить в романах Тирни «Ветры Зарра» и «Барабаны Хаоса», где библейский Яхве отождествляется с Йог-Сототом, а Иисус становится аватаром Великих Древних, подобно Уилбуру Уэйтли*.
*Персонаж рассказа Лавкрафта «Ужас Данвича», также упоминающийся в произведениях его последователей.
Рамки добра и зла, навязанные Дерлетом? Тирни понял, что все, что нужно сделать — это перенести акцент с христианского детерминизма, при котором победа Света предрешена, в сторону манихейского дуализма, в котором происходит подлинная борьба между Светом и Тьмой, без уверенного исхода. Это возвращает зверю зубы — больше нет никакой подстраховки. Даже дерлетовское ассоциирование лавкрафтовских Старцев с традиционной схемой духов стихий (особенность, заимствованная у Фрэнсиса Т. Лэйни) не кажется таким банальным, если рассматривать его так, как это сделал Тирни, с точки зрения зороастризма, который наделял эти элементы теологическим значением, и гностицизма, где стихии, стойхейя**, воспринимались как злобные приспешники Демиурга, силы, угнетающие избранных. Короче говоря, Тирни удалось трансмутировать Дерлета обратно в Лавкрафта!
**Στοιχεῖα – стихии, первоначала в древнегреческой метафизике.
Жизнеописатель Симона
Помнится, много лет назад я читал, что когда местный калифорнийский телеканал объявил, что будет показывать ранний фильм Пола Ньюмана «Серебряная чаша», Ньюман выпустил объявление на всю страницу с просьбой к публике не смотреть эту чертову штуку. Ньюман, похоже, стыдился старого фильма, который, по сути, был не более чем прославленный фильм-пеплум, отражающий всё тот же сентиментальный религиозный бум 1950-х годов, который также подарил нам «Рабыню из Вавилона» и «Деметрия и гладиаторов». Черт возьми, «Серебряная чаша» была не так уж плоха. И уж тем более не настолько плоха, как «План 9» религиозных фильмов — «Саломея», абсолютное днище среди всех библейских блокбастеров.
Хорошо, что Ричард Тирни успел посмотреть «Серебряную чашу» за несколько лет до того, как Ньюман попытался прикрыть свой зад, потому что Тирни был заинтригован и впечатлен, но только не Ньюманом, а Джеком Пэлансом, изобразившим вдохновенного шарлатана Симона Мага, Симона Чародея, который в конце концов пал жертвой собственной аферы и погиб с гордыней Икара, когда попытался впечатлить императора Нерона, пролетев по воздуху. Когда в один прекрасный день Тирни решил использовать таинственного Симона в качестве основы для серии приключений в стиле меча и колдовства, Симон Пэланса все еще казался ему настолько масштабным, что Тирни не мог думать о нем никаким иным образом. Поэтому Симон, с которым вы познакомитесь на последующих страницах, описывается в терминах, призванных тонко намекнуть на угловатого, с крепким костяком и почти азиатскими чертами лица молодого Джека Пэланса.
Следующие два раздела вводной части посвящены довольно подробным деталям исторического прошлого персонажа Симона, а также гностическим доктринам, которые он, по преданию, исповедовал. Вы можете пропустить эти разделы, поскольку рассказы Тирни сами по себе достаточно понятны, но тем, кого заинтересовали намеки на нечто большее, разбросанные автором тут и там, стоит прочесть последующее.
I.
Исторический Симон Маг
Легенда
Вожди арабов в страхе предостерегли
О месте том, что я искал – там бастион
Великой сущности, чьим домом был огонь,
Горящий на вершине, тварь, чей лик
Невыносим для взглядов всех живых,
Тварь ночью лезет из расплавленных трясин,
Чтобы воссесть на черный пик среди вершин
Или голодная, сочится вниз, на чей-то вскрик.
Рекли арабы, что та сущность не с Земли
И не с миров, известных людям испокон,
Древней Аллаха тварь, на свет произвели
Её чудовища, за гранью всех времён.
В былые времена её сюда привлёк
И бросил всем на страх какой-то чёрный рок.
— Ричард Л. Тирни
Симон Самаритянин
Кто он, кем он был, Симон Маг? Он является выдающейся фигурой в западной эзотерической традиции или, по крайней мере, в западных эзотерических легендах. Он появляется внезапно, как уже хорошо известная фигура, в ряде документов второго века нашей эры, таких как «Деяния апостолов», труды Юстина Мученика, а также Климентиновы Гомилии и Признания. Позднейшие ересиологи полагают его отцом гностической ереси.
Симон изображается как самаритянин. Самаритяне являлись потомками древних племен северного еврейского царства Израиля и были названы так по имени своей столицы, Самарии. После смерти тирана Соломона северные племена отделились от Давидовой конфедерации Израиля (на севере), Иудеи (на юге) и Иерусалима (на границе). Им надоела династия Давида и Соломона, и в дальнейшем израильтяне/самаритяне не особо нуждались в традициях Иудеи (или иудаизма). Это означало, что их форма иеговистской религии развивалась параллельно с иудаизмом на юге, по мере того, как последний развивался под руководством Ездры, сектой фарисеев и их преемников, раввинов. Таким образом, и самаритяне, и иудеи осуждали друг друга как еретиков. Хасмонейские цари, получив столетнюю свободу от селевкидской империи Антиоха IV Эпифана, направили своё внимание внутрь страны, обратив мечами «Галилею язычников» в иудаизм и разрушив самаритянский храм на вершине горы Гаризим.
Евреи утверждали, что после того, как Израиль был поглощен Ассирийской империей в седьмом веке до нашей эры, завоеватели завезли в страну множество иноземных колонистов, которые вступали в браки с израильтянами и смешали свой политеизм с поклонением Яхве. Это дало повод отвергнуть самаритян как неевреев, точно так же, как ортодоксальные раввины в современном Израиле отрицают, что реформистские евреи являются евреями. Было ли что-то в этом выискивании поводов для придирок? Скорее всего, нет. Это всего лишь ретроспективный взгляд на историю, поскольку, несомненно, в седьмом веке и Израиль и Иудея были преимущественно политеистическими. Еврейский монотеизм представлял собой форму позднего развития, впервые появившись в Книге пророка Иеремии и Второй книге Исайи в шестом и пятом веках. После этого он долгое время оставался уделом меньшинства (см. Маргарет Баркер, «Великий ангел: Изучение второго бога Израиля», 1992). Таким образом, самаритянское многобожие не имело какого-то особого значения. Обе враждующие сестринские религии в конце концов стали по-настоящему монотеистическими, вероятно, примерно в одно и то же время, к концу первого века нашей эры, хотя и тогда все еще можно было бы найти остатки приверженцев этой старой политеистической религии.
Чем самаритянство отличалось от зарождающегося иудаизма? Одним из главных моментов было представление о грядущем избавителе. Хоть и не все евреи ожидали, что царь (Мессия, или «помазанник», т. е. царственный) возобновит династию Давида (Джеймс Х. Чарльзворт, «Мессия», 1992), но самаритяне не задумывались об этом вовсе. Они отреклись от дома Давида, так к чему же им мечтать о его восстановлении? Вместо этого они ожидали появления Тахеба, «восстановителя» (см. Иоанн 4:25), пророка, подобного Моисею, которого они видели предсказанным во Второзаконии 18:15. В последующие века это ожидание трансформировалось в надежду на второе пришествие первоначального Моисея (Джон Макдональд, «Теология самаритян», 1964).
Эти две веры различались также по части того, что из Священного Писания следует считать каноничным. Иудейский перечень официально одобренных писаний со временем вырос до большого списка, который также является протестантским Ветхим Заветом (католический и православный Ветхий Завет длиннее, поскольку учитывает содержание Септуагинты, греческого перевода еврейских писаний, которым пользовались эллинизированные евреи за пределами Палестины). С другой стороны, самаритяне признавали только Пятикнижие, так называемые Книги Моисея (Бытие, Исход, Левит, Числа и Второзаконие). Иисус Навин был для них почти так же важен. Однако если отвлечься от Иисуса Навина, то почти всё в Ветхом Завете так или иначе связано с царским двором и храмовой иерархией Иерусалима, следовательно, все эти южные вещи не представляли интереса для северных самаритян. Протестанты тоже не тратят много времени на изучение папских энциклик, если вы ещё этого не заметили.
В своей версии Симона Ричард Тирни дважды дистанциирует его от иудаизма, сделав его не только самаритянином, но и родом из Гитты, древнего Гата, одного из пяти великих филистимских городов-государств, которые ранее породили другого великого эпического героя, могучего Голиафа. (По иронии судьбы, лишь в пошлых фильмах-пеплумах Голиаф вновь в какой-то мере вернул себе добиблейский статус героя!)
Секта самаритян до сих пор существует в современном государстве Израиль, хотя это всего лишь крошечная группа, насчитывающая несколько сотен человек, этакий доживший до наших дней живой реликт.
Святой Симон
В Новом Завете самаритяне упоминаются всего в нескольких местах, и только поэтому большинство из нас вообще хоть что-то слышали о них. Матфей 10:5 предупреждает миссионеров не ступать на территорию самаритян, а Лука сочинил великолепную притчу о добром самаритянине (10:29-37) и приписал ее Иисусу (так же как и эпизод о благодарном самаритянине, Лука 17:11-19), являющий однозначно положительный образ, который в одиночку оказался ответственен за то, что слово «самаритянин» стало синонимом человека, лезущего из кожи вон, чтобы помочь другому в беде. В Евангелии от Иоанна 4.7-9, 20-24 упоминается и высмеивается детская неприязнь, которая разделяла иудеев и самаритян до такой степени, что они считали столовую посуду друг друга ритуально нечистой!
В продолжении Евангелия от Луки, «Деяниях апостолов», Филипп, один из семи лидеров эллинистических христиан, проповедует в Самарии и обращает всю столицу в веру в Иисуса (Деян. 8:5-8 и далее). Вот тут-то и появляется Симон. Лука, создатель Книги Деяний, рассказывает, что когда Филипп пришел в город, он обнаружил, что религиозное пробуждение уже началось. Весь город был полностью очарован неким Симоном, магом, который утверждал, что он – Великая Сила, то есть Божество, явленное во плоти, и это утверждение он подтвердил, сотворив удивительные чудеса (Деян. 8:9-11). Похоже, что Лука начинает переписывать традиционную историю именно с этого момента.
Другие христианские источники в большей степени сохранили первоначальную форму легенды. Различные ересиологи рассказывают, что Симон путешествовал с женщиной по имени Елена, которую он спас из борделя. Она была его вечной родственной душой, существовавшей в божественной Плероме, небесном мире Света и Духа, как Энноя или Эпиноя, Первомысль, (практически та же идея, что и персонифицированная Госпожа Мудрость в Притчах 8, Книге Премудрости Сираха 1 и Мудростях Соломона 7). Таким образом, она и Великая Сила составляли сизигий («связанную» пару). Она с самого начала была затеряна в болоте материального мира (зловещего творения пагубных архонтов, «Правителей»), и только ее духовная мудрость поддерживала жизнь в этом мире. Именно ради ее спасения Великая Сила снизошла до того, чтобы войти в темный мир материи.
Этот миф о спасении, весьма характерный для гностицизма в целом, подразумевал, что те, кто последовал за Симоном и усвоил его тайное знание (гнозис), будут спасены после смерти. Так, душа Елены символизировала божественный Свет Мудрости, который рассыпался на миллионы искр и разлетелся по всему материальному миру. Можно предположить, что бывшая блудница Елена воплощала в себе наибольшую концентрацию этой Мудрости, но вокруг существовало множество других, оцепеневших и обеспамятевших искр, таившихся в душах избранных, тех, кто имел уши, чтобы услышать гнозис Симона. Благочестивые люди знают, что в них сокрыта искра божественной славы, и они стремятся освободить ее от плотского перевоплощения с помощью медитативных упражнений, аскетизма и отказа от телесных удовольствий. Некоторые редкие гностики избирали путь левой руки и искали освобождения в либертинском антиномизме: «Делай, что хочешь — вот весь закон***». В любом случае, суть заключалась в том, чтобы провозгласить свою независимость от мирских законов правительства и религии, поскольку они были всего лишь творениями неизвестных правителей этого мира, злых архонтов, одним из которых был ветхозаветный Яхве (Иегова).
***Любимая цитата британского мага-хаосита А. Кроули, кстати, считавшего себя реинкарнацией Симона-волхва
Любовь сильнее смерти
Почему же Великая Сила воплощалась неоднократно? В конце концов, божественные искры просто были вынуждены перевоплощаться, ибо были погружены в неведение о своем истинном небесном происхождении и предназначении. Будучи божественными по своей природе, они не могли по-настоящему умереть, но до тех пор, пока не обрели просветления, они также не могли избавиться от скверны плоти и вернуться в Плерому. Однако Симон, разумеется, не разделял этого невежества. По примеру бодхисаттв Махаяны буддизма, он добровольно принял на себя бесчисленные перерождения в этом мире, чтобы найти и спасти то, что было утрачено: Елену, Энною, символ души Избранных.
Должно быть, это был намек знающему читателю, но, кроме того, подобно прочим ересиологам второго века, Лука решил опуститься до уровня оскорбительного поливания грязью вместо рационального опровержения. Автор Евангелия Иоанна 4:16-18 также, похоже, намеренно допускает ошибку, когда изображает самаритянку, как женщину, у которой было пять мужей, а теперь она живет с тем, кто вообще не является её мужем. По-видимому, тут имеется в виду Елена Симонитянка, ее сексуальная эксплуатация по меньшей мере в пяти предыдущих воплощениях и ее связь с Симоном Магом в настоящем. Инсинуации о том, что Елена все еще остаётся шлюхой, а Симон открыто живет с ней во грехе, легко распознаются как типичное полемическое поношение. Именно по той же причине ранние отцы церкви изображали Марию Магдалину как одержимую демонами и проститутку, считая ее еретичкой (см. мою статью «Мария Магдалина: Гностический апостол?», «Грааль», выпуск 6, № 2, июнь 1990 г.).
Вы увидите, что Ричард Тирни взялся за эту тему поиска Симоном своей истинной пары в образе Елены через реинкарнации, беспорядочного, как погоня за болотным огоньком, и сделал ее центральной в своей эпопее о Симоне.
Грешный Симон
Говоря об очернительстве, мы можем сделать паузу и отметить, что само прозвище Симона — Маг, Волхв, является еще одним примером. Как показали антропологи, «магия» ничем существенным не отличается от «чуда» в культурах, которые верят и в то, и в другое. Разница заключается скорее в оценке: «Мой сверхъестественный подвиг — чудо; твой сверхъестественный подвиг — магия». Таким образом, называние Симона магом просто означает, что у него была репутация чудотворца, и что кто-то хотел представить эту репутацию в неприглядном свете. Точно так же Иисус изображается как магический фокусник в различных памфлетах вроде «Толедот Йешу», посвящённых еврейской антихристианской полемике. Как вы увидите, Тирни делает Симона беглым гладиатором, который выучился некоторым сценическим умениям и фокусам наподобие Гудини, но при этом также и впрямь взаимодействует с Великими Силами.
Если слово «волхв» было позорящим термином, то и эпитет «самаритянин» стал синонимом «еретика», как в случае с Иоанном, когда противники Иисуса оскорбляли его: «Разве мы не правы, говоря, что ты самаритянин и что в твоём распоряжении есть бес [то есть, ты еще и маг]?» (Иоанн 8:48).
Аналогичным образом то, что Симона называли самаритянином, скорее всего, означает просто «Симон еретик». Что это за ересь? Мы уже видели, что различные авторы второго века приписывают ему притязания на воплощение Великой Силы. Майкл Гоулдер соглашается с этим и даже утверждает, что само понятие воплощённого Бога было заимствовано христианами у симониан.
II. Гностицизм
Яхве
«То место — смерть!» — арабский вождь остерегал,
Но я, презрев его слова, всё шёл дивясь,
К вершине мрачной, туч и грома не страшась,
Крутой гранит её пред мною восставал,
Здесь, где исток легенд седой горы Хорив,
Я шёл всё ввысь, без отдыха, как ломовик,
Пока пред мной, за гребнем, не возник
Шипящей серы кратер, путь мне преградив.
Я на кипенье облаков над головой взирал,
Подобных змеям, что решили разползтись,
И вдруг раздался глас, гремящий как обвал:
«Разуйся, ниц пади, и предо Мной склонись!»
Я развернулся убегать, но вдруг застыл, едва
Из ямы серной поднялась чудовищная голова.
— Ричард Л. Тирни
Чужаки в чужой стране
Гностицизм был пессимистическим мировоззрением, которого придерживались те, кто ощущали себя чужаками в чужой стране, изолированными и превосходящими окружающих их лентяев и глупцов (об этом см. Йонас, «Гностическая религия», эпилог в издании 1963 года, и Э. Р. Доддс, «Язычники и христиане в беспокойную эпоху», 1970). Это было также изобретательным ответом на извечную проблему теодицеи – снять с Бога ответственность за все зло в мире. Как может мир быть творением праведного Бога и как может Бог быть ему судьей? Откуда столько трагедий и зла? Гностики решили разрешить эту дилемму, утверждая, что истинный Бог, неведомый, скрытый в полноте (плероме) непостижимого света (1 к Тимофею 6:16), не создавал мир. Вместо этого он испустил из себя целую серию парных божественных сущностей (сизигий). В конце этого процесса возникла единая божественность, София (Мудрость). Она чувствовала себя отчужденной от Божества, от которого из всех божественных сущностей (айонов) она была наиболее далека. Она также была разочарована тем, что у нее не было партнера, с которым она могла бы породить новых айонов.
К этому моменту божественная сущность заканчивалась, как видеокассета десятого поколения, поэтому, когда Софии удалось самостоятельно произвести на свет потомство, путём непорочного зачатия и рождения, результатом этого события стало грубое и злобное существо, названное Демиургом, то есть Творцом, Плотником или Ремесленником. Этот персонаж был заимствован у Платона, который постулировал его как мифическое связующее звено между философскими категориями вечной материи и вечного духа. Небесные боги были слишком отстраненными, чтобы участвовать в творении, оставляя это Демиургу, чья работа заключалась в том, чтобы беспрестанно придавать подобия вечных Форм, духовных прообразов всего сущего, кускам неустойчивой изменчивой материи до тех пор, пока они не смогут ее удерживать.
Гностики, находившиеся под сильным влиянием аллегорического эллинистического александрийского иудаизма, интерпретировали повествования из Книги Бытия о творении и грехопадении в платоновских категориях, как и Филон Александрийский. Их шокирующим результатом стало отождествление Демиурга со злом и одновременно с еврейским Богом Яхве/Иеговой!
Шизоидный Творец
Демиург, подражая высшему Божеству, о котором он, однако, ничего не знал, приступил к созданию материи и ряда материальных существ, своего рода имитаций, вроде куличиков из песка, долженствующих стать эквивалентом Плеромы Света. Он создал мир, но тот был инертным и хаотичным («безвидным и пустым»). Чтобы начать действовать, он сумел украсть часть духовного света из Плеромы. В зависимости от того, какой гностический текст вы возьмёте, это могло быть сделано путем подстережения и расчленения другого айона, Человека Света, Сына Человеческого или Первочеловека (= зороастрийский Гайомар, упанишадский Пуруша, Первочеловек из IV Книги Ездры 13:1-4). Или же, возможно, свет исходил от отражённого образа Софии, которая наклонилась, чтобы заглянуть в темный омут новосотворённой бездны материи. В любом случае, Демиург и его злые помощники, архонты (основой коих послужили падшие Сыны Божьи или ангелы из еврейских апокрифических версий Бытия 6:1-6) использовали эти искры иномирного света как нечто вроде ДНК, чтобы запрограммировать самовоспроизводящийся порядок в мертворожденном космосе материи.
Трюк сработал. Как поется в одной из старых песен группы Carpenters – «Demiurges», известной также как «Close to You»: «В тот день, когда ты родился, ангелы собрались вместе и решили воплотить мечту в жизнь, поэтому они насыпали лунную пыль в твои золотые волосы и звездный свет в твои голубые глаза». Но они так и не смогли заставить эту чертову штуку двигаться. Вот тут-то и пригодился похищенный свет. Свет, украденный у небесной Евы (Ева уже была богиней в Иерусалиме, Греции, Фригии и у хеттов задолго до того, как Книга Бытия низвела ее до первобытной Люси Рикардо****) оживил инертного Пиноккио. Затем архонты возжелали Еву и попытались совершить групповое изнасилование. Они действительно изнасиловали ее теневой физический аналог, земную Еву, а затем преподнесли ее проснувшемуся Адаму, только в слегка потрёпанном состоянии. Все это отражает очень древние альтернативные версии истории об Эдеме, которые люди продолжали помнить и передавать вопреки официальной канонической версии, изложенной во 2 и 3 главах Книги Бытия.
****Героиня американского ситкома «Я люблю Люси» 1951-57 гг.
Из числа последующих детей Адама и Евы потомки Сифа обладали божественной искрой света, унаследованной от Небесной Евы, в то время как потомки Каина были незаконнорожденными отпрысками архонтов-насильников. Такова, по крайней мере, версия событий, выдвинутая сектой сифиан, которая считала Сифа мессианским пророком, открывателем тайн и искупителем, а позже, после ассимиляции в христианство, переосмыслили Сифа как предыдущее воплощение Христа (или, точнее, Христа как второе пришествие Сифа). Другие, такие как офиты или наасены***** , справедливо понимали Адама и Еву как местный вариант мифа об Аттисе и Кибеле, и таким образом сделали Иисуса более поздним воплощением убитого и воскресшего Аттиса. Какое бы имя они ни использовали, различные гностические секты верили, что их доктрина, их гнозис, пришла к ним от небесного открывателя тайн, который прибыл на землю в человеческой плоти или, по крайней мере, в её подобии, чтобы пробудить в обладателях божественной искры понимание их истинного происхождения и предназначения. Это позволило бы им вырваться из порочного круга перерождений и раз и навсегда вознестись в Плерому, чтобы воссоединиться с Божеством.
*****Гностические секты, почитавшие змею как символ высшего знания, Софию.
Познай себя
По мнению Вальтера Шмитальса («Гностицизм в Коринфе», пер. с англ., 1971) «чистый» гностицизм должен был понимать сам факт самопознания как достаточный для посмертного освобождения. Поздние, более искаженные, суеверные формы учения изображали Иисуса, Сифа или Мельхиседека, предлагающими не только самопознание, но и набор магических формул, паролей, которые позволят избранной душе проскользнуть незамеченной через космические контрольно-пропускные пункты в каждой из кристаллических сфер, концентрически окружающих наш мир. В каждой из сфер находился свой правящий архонт (играющий роль одного из древневавилонских планетарных богов), готовый вернуть назад любую ускользающую душу, подобно снайперам, расставленным вдоль старой Берлинской стены. Вымышленная история этого варианта восхождения на небеса через посты архонтов, а также драматизированная версия мифа о падении Софии, представлены в рассказе «Трон Ахамота».
Часто этот открыватель таинств сам оказывался одним из аспектов Первочеловека Света, чьи искры были рассеяны среди избранных. Его миссией было спасение самого себя! Поэтому его называют Искупленным Искупителем. Симонианский гнозис на этом этапе был несколько иным, поскольку искупитель Симон спасал не себя, а свою пару, Энною. Но поскольку она была его собственной сизигией, частью его самого, в чем же разница?
Что случилось с гностицизмом? Большинство ранних гностиков-христиан были членами церквей зарождающегося католицизма, но они знали, что их доктрины могут навлечь на них неприятности, и поэтому говорили о них только с собратьями-гностиками (= «теми, кто в курсе») или с кандидатами в новообращенные. Начиная с середины второго столетия маркиониты (своего рода теологические кузены гностиков) были организованы в быстро растущие общины по всей Римской империи и за ее пределами. Столетие спустя манихейский гностицизм сформировал собственные общины и быстро превратился в настоящую мировую религию. Тяжелые времена наступили, когда к власти пришел Константин, сам католик-христианин, позволив своим епископам преследовать другие формы христианства, убивая приверженцев и сжигая их писания. Имперская церковь убила гораздо больше собратьев-христиан, чем их когда-либо убивали язычники-римляне. Маркионизм и манихейство продолжали существовать еще в течение нескольких веков на Востоке, но смертельный удар был уже нанесен. В конце концов, они исчезли, хотя манихейство просуществовало до одиннадцатого века в Китае. В Средние века произошло либо возрождение гностицизма (как считает Стивен Рансиман в книге «Средневековые манихеи»), либо спонтанное переоткрытие тех же тем (точка зрения Иоанна Кулиано в книге «Древо гнозиса») в виде движения катаров и богомилов. Они тоже были кроваво уничтожены христианскими авторитетами. Альбигойский крестовый поход был направлен на то, чтобы уничтожить катаров.
Но не умирает то, что может простираться в вечность, и интерес к гностицизму вновь разгорелся в наше время, благодаря обнаружению в Наг-Хаммади, Египет, библиотеки гностических евангелий, посланий, откровений и деяний. Оказалось, что монахи из монастыря святого Пахомия заранее получили известие о том, что епископ, знаменитый святой Афанасий, пришлет инквизиторов для изучения содержимого их библиотеки, и они знали, что многие из их самых ценнейших рукописей не выдержат проверки. Они поспешили закопать их, и книги пролежали шестнадцать столетий, пока их случайно не обнаружили в 1945 году, всего лишь за год или около того до открытия свитков Мертвого моря неподалеку в Палестине. Перевод и публикация этих писаний вызвали большой интерес к гностицизму. Карл Юнг изучил первый из ставших доступными текстов и высказал мнение, что гностики были первыми великими психоаналитиками, что они описали процесс психической индивидуализации лучше, чем кто-либо другой в истории. Сегодня мы наблюдаем возрождение гностической духовности и психологии, часто интерпретируемых через юнгианские категории (см. Стефан С. Хеллер, «Юнг и утраченные евангелия», 1989).
Г. Ф. Лавкрафт знал о гностицизме, и поэтому я думаю, что несколько выдающихся гностических тем вовсе не случайно появляются в его рассказах. Я изложил эту версию во введении к «Циклу Азатота». Впервые я познакомился с Ричардом Тирни после того, как он прочитал мое эссе «Обещание вечной жизни, данное Великими Древними» (переизданное в «Цикле Азатота»). Он тоже увидел гностическую связь и, можно сказать, признал во мне собрата-иллюмината. Есть одно важное различие между моим и его подходами к гностицизму и Мифосу – моё представление страдает от упрощения гностических мифем до сухой системы абстракций (типичная проблема академизма), в то время как Тирни следует старым проверенным путём изложения гнозиса в живой форме мифа и рассказа. Это различие хорошо иллюстрируется сравнением теософских романов Тэлбота Манди (включая «Ом: Секрет долины Ахбор», «Врата громового дракона» и «Старое уродливое лицо») и его единственной нехудожественной книги «Я говорю «Восход», в которой он излагает свои убеждения в дидактической манере. Первые вводят читателя во внутреннее святилище Непостижимого в приглушённых благоговейных тонах, в то время как вторая выглядит столь же банально как руководство по ремонту автомобиля. Тирни пошел первым путём и в результате получилось подлинное кольцо мистерий.
Тема "строгости" и "единообразия" имеет некоторое отношение к теме ЛП, поэтому осмелюсь порассуждать об этом.
цитата Bansarov
для практически любого человека шкаф с разноформатными, разнооформленными, разнопереплетёными книгами будет казаться уродством, а шкаф с одинаково оформленными книгами одной серии, заполняющими его как по линейке и без пустот — наоборот, воплощением красоты.
С этим утверждением можно поспорить. В США существует популярная и недешевая серия Easton press Collection of 100 best books ever written", которые изданы роскошно (кожа, муар внутри, золотой обрез с трех сторон, ляссе 1 см шириной, плотная бумага под старину с разводами, якобы специально изготовленная для серии, иллюстрации), но при этом книги нарочито разноформатные, с разноцветными и разнофигурными переплетами:
У пары людей в Бостоне видел эту коллекцию гордо выставленную на полке (не знаю, все 100 или нет). Владельцев обижать глупыми вопросами не стал, но при случае спросил у книгопродавца, почему так прекрасно изданные книги делают нарочито разнокалиберными. Не представляете, как он надо мной потешался, и объяснил профану: человек хочет иметь прекрасно изданные 100 лучших книг всех времен (оставим выбор на совести издателя), но "не хочет выглядеть тупым приобретателем, который просто скупил всю серию, а хочет производить впечатление библиофила, любовно в течение лет подбиравшего в букинистических лавках разношерстные книги любимых авторов".
В общем разноформатность, для тех кто понимает, это изыск и comme il faut.
Пересечём пространство и время и вернёмся в 1595 год.
В южных землях и на побережье Средиземного моря была весна. В Константинополе на Босфоре царила суета и шум. В гавани и рядом с ней стояли суда самых разных видов. Среди них были два очень больших турецких корабля, на борту которых было много орудий. Они как раз собирались выйти в открытое море для долгого плавания. Это были двое известных корсаров, которых боялись капитаны всех торговых судов других стран.
Капитаном самого крупного корабля был молодой человек лет тридцати или около того по имени Когия Даг. Вторым капитаном был человек по имени Константин Хусейн, и он был самым опасным из этих двоих, хотя его корабль был меньше.
Однако оба корабля работали слаженно, и их командиры были очень хорошими друзьями, хотя частые ссоры омрачали их близость, причём каждый отличался очень вспыльчивым и жестоким характером.
В те времена не считалось зазорным, когда корабли одной страны нападали и грабили корабли другой, поэтому люди не стыдились звания корсара. Константин и его брат-капитан часто делали богатые подарки турецкому султану, так что в конце концов заслужили его расположение; более того, он очень заинтересовался их предприятиями и помогал им, давая деньги и часто снабжая их оружием.
Два капитана теперь стояли на палубе самого большого корабля под названием «Орёл», обсуждая свои планы.
Константин был младшим из них, ему было около двадцати пяти лет. Он носил шёлковые панталоны, туфли из мягкой кожи и златотканый тюрбан. Его короткая куртка была ярко-красного цвета, с богатой многоцветной вышивкой.
Лицо его было очень тёмным, смуглым, и выглядело жестоким, хотя иногда и расслаблялось в улыбке. Его нос напоминал очень маленький короткий скимитар, изогнутый в обратную сторону, очень горбатый и наводящий на мысли о евреях. Однако в его жилах не текло ни капли еврейской крови, ибо он был чистокровным турком. Волосы у него были длинные и очень чёрные, а уши заметно оттопыривались. Они напоминали крылья бабочки, несколько уменьшенные и более пропорциональные по объёму и размеру.
Его спутник был совсем не похож на него, за исключением того, что носил такую же одежду. Черты его лица были правильными, а нос пропорционален остальной части лица. Его уши были прижаты к голове, а волосы коротко подстрижены. С лица его не сходило выражение твёрдости, но не было той жестокости, которая отличала облик его друга.
— Ты все для нас подготовил? — сказал Константин наполовину вопросительно, наполовину уверенно.
— Да, — ответил Когия. — Мы направимся в Средиземное море и подойдём как можно ближе к северному побережью. Я получил известие, что судно из Испании, нагруженное сокровищами, направляется в Рим. Если мы постараемся захватить его первым, если до того не встретим какой-то другой приз. Однако кроме нас в погоне за ним участвуют и другие. — Его последние слова подразумевали, что за судном с сокровищами будут охотиться другие пиратские корабли. — Но я думаю, что у нас не меньше шансов, как и у вех прочих, — уверенно добавил он.
— Да, полагаю, что так и есть, — ответил Когия. — Однако необходимо принять все меры предосторожности, и я без колебаний пожертвовал бы одним из наших кораблей, будь то в бою или ради какой-то хитрости, если бы это было необходимо для нашего успеха,
— Я тоже, — сказал другой. Мрачно нахмуренные брови его разошлись, и на лице заиграла зловещая жестокая улыбка.
— Поднимайте якорь, — крикнул он своим людям, и приказ был выполнен. Экипаж другого корабля сделал то же самое. Когия намеревался оставаться на корабле своего друга в течение первой части плавания, назначив человека, который должен был выполнять обязанности капитана на его корабле.
Мимо судов в гавани они проносились со скоростью четырёх миль в час и, благодаря свежему ветру, вскоре оказались в открытом море и отправились в своё долгое путешествие. Затем двое друзей возобновили разговор, продолжая обсуждение того, что им предстояло сделать.
— Сейчас, — сказал Константин после многочасового разговора, — нам стоит спуститься вниз, свериться с нашими картами и определить, когда мы можем встретимся с этим испанским кораблём с сокровищами, чтобы соответствующим образом организовать наши манёвры.
— Тогда нам лучше поторопиться, если мы надеемся закончить к обеду, — сказал его спутник. — Мы вышли из гавани в море, и скоро мне придётся возвращаться на свой корабль.
— Верно ты говоришь, — сказал другой, подходя к люку. Через несколько мгновений они уже были в маленькой каюте Константина, буквально забитой книгами, рукописями и другими предметами того же рода. Маленький столик рядом с мягким диваном был завален письменными принадлежностями, схемами и картами.
Константин сел за этот стол с пером в руке, а Когия принялся рыться в картах, пока не нашёл то, что хотел. Это была очень большая карта, намотанная на стержень. Он развернул её и положил на диван рядом со своим другом. Затем он положил грузики на каждый из четырёх углов и принялся её рассматривать. Это была большая карта Средиземного моря и берегов всех граничащих с ним земель, от Гибралтарского пролива на одном конце до острова Кипр и берегов Греции и Турции на другом, с Марокко, Алжиром и прочими берберийскими странами на южном берегу, а также Испанией, Францией, Италией и другими землями на севере.
Хотя она и не была такой точной, как наши современные карты, она была столь же подробной, как все карты того времени, и была составлена известным итальянским географом, который тщательно изучил все земли, которые были нанесены на неё, прежде чем приступить к её составлению. Его имя стояло внизу, но ни один из пиратских капитанов не придал этому ни малейшего значения.
— Судно с сокровищами отправится завтра из Кадиса, — сказал Константин, — и будет очень тяжело нагруженным. Оно будет двигаться со скоростью около четырёх миль в час, если на будет дуть такой ветер, как я ожидаю. Его конечная цель — французский город Марсель. Нам придётся пройти вдвое большее расстояние, чем им, но мы движемся на две-три мили быстрее, чем их корабль. Мы, вероятно, настигнем их где-то неподалёку от Гибралтарского пролива, но нам нельзя терять времени. Менее чем через пятнадцать дней сокровище будет нашим, если ничего не помешает нашей экспедиции.
— Хорошо, — сказал Когия. — Они у нас точно есть. Теперь составь план сражения, а к тому уже будет готов обед.
Константин склонился над своей работой, глядя одним глазом на карту, а другим на пергамент. Через полчаса он поднял голову и объявил, что закончил. Он передал план Когии, который прочёл его и одобрил. Затем он передал его другу и сел на диван. Вскоре вошёл раб-негр и убрал со стола. Через несколько минут вошли ещё двое рабов, неся с собой на подносах горячий ужин. Они поставили их на маленький столик и отошли в сторону, пока корсары ели.
Когда они закончили, рабы убрали посуду и вышли. Когия сидел, потягивая вино, и смотрел, как его друг, который был полным трезвенником, взял большой том в кожаном переплёте и открыл его. Листья были пергаментными и исписаны мелким почерком на турецком и арабском языках. Он долго сидел, раздумывая над этим, а затем жестом подозвал Когию и попросил его прочесть то, что было написано в одном месте, указав на него пальцем.
Когия прочёл это, после чего спросил:
— Это какое-то магическое заклинание, не так ли?
— Да, — ответил его приятель. — Хочешь, чтобы я продемонстрировал его силу?
— Ну, давай, — шутливо сказал Когия, не веря, что его друг способен на подобное.
— Ты не суеверен, — сказал Константин с недоброй улыбкой, — но я ручаюсь, что ты будешь потрясен, когда я закончу.
Он подошёл к маленькому окну каюты и нажал пружину. Мгновенно на него опустилась большая деревянная ставня, не пропускающая ни лучика света. В каюте воцарилась густая темнота. Константин зажёг лампу и закрыл дверь, сказав человеку в коридоре, чтобы его никто не беспокоил, пока он сам не откроет дверь.
Затем он взял медную жаровню и наполнил её горящими углями, что были у него под рукой. Затем он погасил лампу, и комната погрузилась в полную темноту, если не считать слабого свечения содержимого жаровни.
Оно почти не освещало каюту, и всё, кроме её центра, погрузилось в ещё более плотный мрак. Константин с раскрытой книгой в руке стоял возле жаровни, а его товарищ сидел на диване в темноте и наблюдал за ним.
Он начал читать из книги тот самый абзац, который показал Когии. Странный свет освещал его лицо, пока он читал, и от этого оно казалось ещё более жестоким, чем прежде, а когда он поднял руку, как бы подчёркивая и завершая какую-то часть, на мгновение показалось, что он превратился в демона преисподней, проклинавшего всё человечество словами зла.
Заклинание или магические чары не вызвало интереса у Когии. Оно было похоже на самое обычное заклинание, и ему не раз доводилось видеть, как многие маги выполняли свои трюки с помощью — или предполагаемой помощью — им подобных.
Чем обернётся дурачество друга, он не знал, но подозревал какую-то заранее подготовленную проделку и был готов к ней.
Через несколько мгновений Константин отложил книгу магии и взмахнул руками в воздухе над жаровней, освещаемый её неярким светом.
— О могущественный оракул страданий человечества, я призываю тебя поговорить со мной и моим другом и открыть нам нашу судьбу, добрую или злую. Именем Иблиса я заклинаю тебя говорить.
Он остановился, всё ещё простирая руки в воздухе, и Когия наклонился вперёд с ухмылкой предвкушения и веселья на лице, ожидая какого-то трюка.
Несколько мгновений длилось напряжённое молчание, а затем его нарушил глубокий зловещий голос, который, казалось, не принадлежал земному миру, и произнёс:
— Да, я поговорю с тобой и отвечу на твой вопрос. Вскоре ты и твой друг расстанетесь из-за женщины и никогда больше не будете друзьями. Я говорю правду, хотя вы можете мне не верить. Я говорю слова мудрости, и если вы цените своё будущее счастье, прислушайтесь к ним.
Голос умолк, и Когия сказал с улыбкой:
— Очень хорошо, Константин, я вижу, что ты не забыл уроки чревовещания, которые дал нам индусский путешественник. Боюсь, что я забыл свои, но вижу, что ты не последовал моему дурному примеру.
— Чревовещание? — сказал Константин. — Да, ты прав. Это чревовещание. А теперь я думаю, что тебе не помешало бы зажечь лампу.
Когия сделал то, что требовалось, а затем открыл дверь и окно. Затем он погасил свет, а его друг позвал слугу и велел ему убрать горящие угли.
— Я думал, что напугаю тебя, — сказал он со вздохом, — но ты обладаешь слишком хорошей памятью.
Вряд ли он предполагал, что предсказание, которое он дал, разыгрывая из себя оракула, сбудется, причём в столь скором времени. Но та богиня, которую люди называют Судьбой, имеет странные прихоти и иногда заставляет сбываться то, что люди произносят совершенно не всерьёз. Так случилось и с этими двумя хорошими друзьями, их счастье и дружба были разбиты вдребезги, и восстановить их не удалось до самого конца жизни обоих. Прискорбно, что такое случается, но оно все же случается, и то, что есть, не может исчезнуть без следа. То, что называется любовью, хотя само по себе и вызывает счастье, может разрушить это самое счастье, позволяя ревности участвовать в управлении своим царством.
Путешествие продолжалось без каких-то особых событий на протяжении пятнадцати дней. Утром шестнадцатого Когия с борта своего корабля увидел неподалёку другое судно, во всех деталях напоминающее искомое судно с сокровищами.
Оно шло медленно и, очевидно, было тяжело нагружено, так как очень низко сидело в воде. На палубе можно было видеть команду, наблюдающую за пиратским кораблём.
Дул лёгкий ветерок, и Константин с его другом отдали приказ своим людям. Огромные паруса, которые до сих пор не использовались, были подняты, и «Орёл» вместе со своим напарником рванули вперёд с удвоенной скоростью.
От их форштевней летели пена и брызги, оставляя за собой белый след. Вода шипела, мачты стонали, но корабль летел как птица в полёте.
Судно с сокровищами делало всё возможное, чтобы уйти, но через полчаса гонки было настигнуто быстрым корсаром. Через несколько мгновений «Орёл» оказался рядом, и его команда бросилась через фальшборт на перепуганных испанцев.
Через минуту после этого корабль Когии оказался с другой стороны, и он со своими людьми, жаждущими получить законную долю добычи, перемахнул через фальшборт.
Через десять минут бой закончился, и тех испанцев, которые не были убиты, связали верёвками, а затем привязали к мачтам.
После этого трупы побросали за борт, а турки направились в трюм, где нашли богатое вознаграждение.
Там были сложены сундуки и мешки с золотом. Корсары вытащили их на палубу и перенесли на своих корабли. Добыча была разделена поровну между матросами и капитанами: одна треть досталась последним, а оставшаяся часть была разделена между командами. Но этого хватило бы каждому на всю жизнь, и все заявили, что удовлетворены.
Среди пленных внимание Константина привлекла молодая француженка, и он велел взять её на борт своего корабля и отдать ей свою каюту.
Остальную часть команды испанцев он оставил на борту их собственного судна, а затем они с другом повернули свои корабли домой.
Лишь немногие турки были ранены во время боя и только один погиб. Однако его смерть не оплакивали, и похоронили со всеми почестями, как и подобает истинному мусульманину.
Константин влюбился во француженку и был полон решимости сделать её своей женой. Она отвергла все его предложения, и он разозлился.
— Если ты не выйдешь за меня замуж, я убью тебя, — сказал он наконец. Но переводчик, который был человеком, который не очень любил Константина, перевёл его слова следующим образом:
— Я даю тебе три часа на обдумывание моего предложения, и если по истечении этого времени ты откажешься, я продам тебя в рабство.
— Ты не посмеешь! — Глаза женщины вспыхнули огнём, когда она произнесла эти слова, и толмач перевёл их буквально.
— Почему я не смею? — спросил Константин.
— Потому что добрый бог накажет тебя.
— Потому что я надаю тебе пощёчин, — перевёл толмач.
— Тогда я сделаю твою смерть ещё более жестокой.
— Я поцелую тебя, — был перевод.
— А потом продашь меня в рабство?
— Да.
— Я думала, что турки не целуют рабов.
— Если рабыни красивые.
— Я не красивая.
— Да, это так. Персидский поэт сошёл бы с ума от цвета твоих волос и твоего лица.
— Да?
— Это так. Ты выйдешь за меня замуж?
— В сотый раз вынуждена отказаться.
— Почему?
— Потому что я тебя не люблю.
— Тогда кого ты любишь?
— Это не твоё дело.
— Почему?
— Потому что это так.
— Твой ответ — загадка.
— Я надеюсь, что это так
— С чего бы это тебе следует на это надеяться?
— Почему ты так думаешь?
— Потому что ты не заслуживаешь ничего лучшего.
— Ты дерзкая.
— Я презираю тебя.
— Может и так. Но разве это мешает мне любить тебя?
— Не думаю, что это так.
— Тогда что ты думаешь?
— Что ты очень жестокий человек.
— Почему?
— Потому что ты жесток со мной.
— Я не считаю, что это так.
— Но ты не видишь себя так, как тебя видят другие.
— Возможно, что и нет.
— Тогда не дашь ли ты мне передышку в несколько дней, чтобы обдумать твоё предложение руки и сердца?
— Конечно. Но я думал, что у тебя было уже достаточно времени. Однако твоё желание будет исполнено.
Француженка, не обделённая умом, осталась в полном восторге, когда он ушёл. Его угроза продать её в рабство, как это было переведено, не напугала её. По прибытии в Константинополь она намеревалась отдаться на милость султана, и была уверена, что добьётся успеха.
Её описание, вероятно, необходимо для удовлетворения любопытства читателя, а так как у авторов принято удовлетворять это любопытство, то и я не буду исключением из этого общего правила. Она была дочерью французского купца из Марселя и отправилась на борту судна с сокровищами пассажиркой в Кадис, чтобы навестить родственников в этом городе. Её звали Мари Кардуи. Она была среднего роста и хорошо сложена. Волосы её спадали до талии дождём расплавленного золота и, казалось, окутывали голову ореолом, достойным святой. Её маленький тонкий нос был прямым, как у грека, и очень изящным. Глаза у неё были тёмно-синего цвета, гармонирующего с волосами. Мари носила одежду того времени, которая хорошо ей шла и подчёркивала её красоту. Шёлк и бархат одежд свидетельствовали о том, что она происходила из богатой семьи. Она была в значительной степени проницательна и умела скрывать свои чувства, как вы уже убедились, но остальные её качества проявятся позже.
Капитан «Орла» очень сильно влюбился в эту даму, настолько сильно, что это притупило его обычную способность к хладнокровным рассуждениям. Он не замечал, что её просьба обдумать дело была лишь уловкой, чтобы выиграть время, и верил, что она говорит всерьёз. Поэтому он удовлетворил её просьбу, хотя, если бы он не был влюблён, то на стал бы этого делать.
На следующий день он послал Когии, который ещё не видел молодую француженку, приглашение отобедать на борту его корабля. Когия принял приглашение и был мгновенно очарован её красотой. Во время еды он не сводил с неё глаз и не проронил ни слова, кроме тех случаев, когда Константин задавал ему какой-нибудь прямой вопрос.
Константин заметил это и прямо дал понять, что недоволен.
Когия не замечал его гневных сигналов и продолжал смотреть на даму. Что ещё хуже, она улыбнулась ему, и он моментально вознёсся на седьмое небо блаженства.
Тогда Мария увидела, что бедняга влюблён в неё, и тут же решила использовать его как орудие, чтобы вырваться из лап Константина.
Поэтому она снова улыбнулась ему. Когия думал, что она влюбилась в него, и желал лишь того, чтобы Константин покинул каюту. Однако нелюбезный Константин не спешил удовлетворять это желание. Напротив, он держался так близко к этим двоим, точно они были парой заключённых, и он опасался как бы они не сбежали.
Он тоже начал ревновать. Ещё несколько таких улыбок в адрес Когии могли бы привести к чему-то из ряда вон выходящему, и у Мари хватило ума это понять. Поэтому она стала вести себя сдержанно, а бедный Когия сидел и ждал, когда она соблаговолит снова посмотреть в его сторону.
Внезапно на борту корабля поднялась суматоха, и до их слуха донеслись звуки боя.
— Матросы устроили драку, — сказал Константин, вскакивая на ноги и выбегая из комнаты.
Едва он исчез, как Когиа бросился к ногам француженки и в манере персидских поэтов признался, что любит её.
— Я люблю тебя, — просто ответила она, когда он закончил своё выступление. О! но это было лишь искусное притворство! Бедняга Когия был обманут лицемеркой и думал, что она в самом деле имела в виду то, что сказала. Эти три слова должны были погубить и его, и Константина, его старого друга.
После того как всё завершилось и Мари немного успокоила его, чтобы он выслушал её слова, она сказала следующее:
— Когия, твой друг Константин любит меня и хочет жениться на мне. Он угрожал продать меня в рабство, если я не выйду за него замуж, но я умоляла его дать мне время подумать над его предложением, и он согласился.
Услышав это, Когия хотел выскочить на палубу и убить Константина. Мари сумела его успокоить и продолжила так:
— У тебя есть корабль, который принадлежит тебе, так почему ты не можешь взять меня на борт во время драки, происходящей на корабле, и сбежать, пока Константин и команда опомнятся?
Когия собирался произнести что-то невнятное, когда в каюту вошёл Константин.
Глава XXII
Он на мгновение остановился на пороге, на его лице отразился гнев. Затем сверхчеловеческим усилием он взял себя в руки и пошёл дальше. Он подошёл к Когии, который в тревоге поднялся на ноги при появлении своего товарища, положил руки ему на плечи и вытащил его из комнаты в коридор, причём Когия был слишком изумлён, чтобы сопротивляться или что-то говорить.
— Что это значит? — сказал Константин угрожающим тоном, позволяя своему гневу взять верх.
— Я не знаю, — произнёс Когия, не зная, что сказать.
— Нет, знаешь, — ответил другой, встряхивая его. — Ты знаешь.
— И что с того, если я знаю? — спросил тот, начиная приходить в себя.
— Ты должен мне объяснить, — прошипел Константин.
— Не буду, — ответил Когия, уже полностью овладев своими мыслительными способностями и осознавая своё положение.
— А придётся, — сказал Константин, снова встряхнув его.
— Что я должен объяснять? — спросил тот, пытаясь выиграть время, чтобы подумать, что ему сказать.
Константин не замедлил ответить:
— Ты должен объяснить, почему ты приставал к женщине, которая должна выйти за меня замуж.
— Я объясню, если это всё.
— Тогда сделай это и поторопись.
— Не по твоему приказу.
— Тогда по моему требованию.
Когда он говорил это, тон Константина был злее, чем когда-либо, и казалось, будто он намеревается сожрать проглотить целиком своего друга или того, кто когда-то был его другом.
— Ты очень любезен, что просишь меня об этом, — сказал Когия с усмешкой. — Может быть, ты дашь мне подумать, прежде чем я отвечу?
— Не я. Ты этого не заслуживаешь, подлец.
— Ты сам такой. Однако я больше не собираюсь с тобой разговаривать. Доставай свой меч, и мы сейчас сразимся.
— Сначала объясни мне своё поведение, — сказал Константин. — Я даю тебе возможность защитить себя словами, прежде чем тебе придётся делать это с помощью холодного оружия.
— Ты очень добр.
— Почему?
— Потому что ты любезно дозволяешь мне объяснить своё поведение, прежде чем воспользоваться мечом, — сказал Когия с очередной усмешкой.
Этого Константин уже не мог стерпеть.
— Я не дам тебе возможность что-либо сделать, — взревел он. — Если ты не покинешь корабль в течение трёх минут, мои матросы выбросят тебя за борт, где тебе и место.
— Хотел бы я посмотреть, как они это сделают.
Тут Константин выхватил меч, и Когия сделал то же самое. Они уже собирались напасть друг на друга, когда Мари вышла на палубу и бросилась между ними, умоляя не драться. Несмотря на угрозы Константина и её собственное лицемерие по отношению к Когии, её совесть восставала при мысли, что мужчины, пусть даже они были турками и пиратами, должны сражаться из-за неё. Её самоуважение взяло верх, и она подумала, что ей должно быть стыдно за то, что она стала причиной драки.
— Если ты пообещаешь выйти за меня замуж, я не буду драться с этим человеком, — сказал Константин, — а если он извинится, я прощу его поведение, когда он приставал к тебе.
— Извиниться перед тобой? — сказал Когия. — После того, как ты со мной обошёлся? Сама мысль об этом нелепа, а дама говорит, что любит меня!
— Ты говорила ему это? — спросил Константин, с презрением обращаясь к Мари.
— Нет, — ответила та, несколько напуганная его поведением. Если бы она была немного смелее и не боялась, то никогда не солгала бы ему, но она опасалась за себя, и благоразумие подсказывало ей, что самым безопасным выходом из этого положения было бы сказать неправду. В конце концов, какое значение имела ложь, сказанная простому турку, пирату-нехристю, к тому же язычнику?
— Я скорее поверю тебе, чем Когии, — сказал Константин, хотя и с сомнением, как будто думал, что она может говорить неправду, но, в конце концов, его любовь взяла верх, и он поверил ей.
— Ты лгунья, — сказал Когия Мари, его лицо покраснело, когда он услышал её отрицание, — и вдобавок подлая лицемерка. Константин, мне жаль тебя, и я предупреждаю тебя, что это мерзкая змея. Не далее как пять минут назад она сказала мне в твоей каюте, что любит меня, а теперь отрицает это у меня на глазах.
— Это ты лжец, — горячо возразил Константин.
— Что ж, прощай, — сказал Когия с ухмылкой, шагнув к борту корабля, и с помощью каната перелез в ожидавшую его лодку.
— Везите меня на мой корабль, — сказал он матросам.
Они немедленно подчинились, и через пять минут он уже был на борту своего корабля. Там он спустился в свою каюту и бросился на диван, чтобы собрать разбежавшиеся мысли и решить, как действовать.
Если бы его мысли можно было выразить словами, они были бы примерно следующими:
«Она сказала, что любит меня, а затем отрицала это мне в лицо перед Константином. Таким образом, она лгунья и лицемерка. Я надеюсь, что Константин правильно воспримет моё предупреждение. Любовь ослепила и его, и меня, и эта попавшая в наши руки французская служанка обманула нас. Всё, что она хочет сделать, это выиграть время, чтобы спастись. Она предложила мне сбежать с ней на своём корабле, прямо под носом у Константина, и я, как дурак, пообещал ей сделать. Однако я не считаю преступлением нарушить это обещание. Если бы она пришла ко мне сейчас и поклялась всеми своими святыми, что любит меня, я всё равно презирал бы её. Она подлая лицемерка, которая стремится лишь дурачить людей. Она обманщица и обладает роковым даром обаяния, заключённым в её красоте, с помощью которой она обманывает мужчин и заставляет их любить себя. Я был дураком, считая, что она думает обо мне, и должен был понять, что она всего лишь хочет обмануть меня. Никогда больше меня не собьёт с пути иноземка, и я даю себе клятву, что это будет моё последнее путешествие. У меня достаточно денег, чтобы остепениться и счастливо жениться».
Тут он на некоторое время перестал думать об этом или, по крайней мере, попытался, но это была очень нелегко.
Наконец он взял в руки книгу, но у него не получалось сосредоточиться на ней, его мысли тотчас же вернулись к недавним сценам, свидетелем и актёром в которых он был.
В нём пылал сильный гнев, объектом которого была Мари Кордуи, женщина, которая отрицала свою любовь к нему, через десять минут после того как сказала, что любит его. Гнев захлестнул всю его любовь к ней, но не погасил её без надежды на воскресение.
После того как гнев в какой-то мере утих, он смог рассуждать более связно и рассудительно, задумавшись, что, в конце концов, она не так уж и виновата. Он решил, что любая женщина поступила бы так же при данных обстоятельствах, и начал думать, что мог бы простить её. Когда ход его размышлений начал меняться, он не пытался их остановить и по прошествии часа вполне удовлетворился тем, что простил ей обиду. Мысли о любви начала возвращаться, и через некоторое время весь его гнев угас, а на его месте воцарилась любовь.
Затем он начал размышлять о том, что ему следует делать завтра, и в этот момент он начал злиться на Константина. Ненависть, которую он испытывал раньше, теперь вернулась, а вместе с ней пришла ревность, зеленоглазое чудовище, погубившее столько жизней.
Яд её отравленных стрел проник в его мозг, и он лихорадочно ходил взад и вперёд по маленькой каюте, обдумывая множество безумных способов избавиться от своего бывшего друга. Сам Константин испытывал в это время подобные же чувства и доводил себя до страшной ярости, как и Когия.
К ночи Когия был готов на всё, как и Константин. Размышляя о событиях того дня, которые так взбудоражили их морально и физически, они довели себя до той ярости, о которой уже было сказано.
Константин был более разгневан из них двоих, и его неистовая ярость и ревность заставляли его думать об убийстве Когии. В нём ещё сохранялись некоторые прежние дружеские чувства, и его совесть, которую он не мог полностью заглушить, восставала при этой мысли. Но чем больше он размышлял над этим вопросом, тем более приемлемой становилась эта ужасная идея. Чем больше он пытался победить её, тем сильнее она становилась, пока полностью не подавила оставшееся дружеское чувство и угрызения совести.
Но он ещё не думал, как будет убивать Когию. Когда ужасная идея убийства победила в умственной битве, он начал размышлять над этим вопросом. В его мозгу возникали картины отравления, и это казалось самым простым выходом из ситуации. Поэтому он решил испробовать это, причём немедленно.
Он поднялся с дивана, на котором только что возлежал, являя собой образ сущего дьявола. Глаза его яростно сверкали, а черты лица приняли страшное выражение, которое усиливалось жестоким взглядом, свойственным ему от природы.
Подойдя к небольшому углублению в стене, он достал маленькую бутылочку, из которой налил беловатую жидкость в бутылку белого вина. Её было не больше чайной ложки, но это был очень сильный яд. Затем он отложил бутылку в сторону, чтобы её не было видно.
Затем он подозвал к себе маленького негритянского мальчика и дал ему золотую монету, предварительно сказав, что она достанется ему за определённую услугу.
Глаза мальчишки заблестели от алчности, но когда он услышал о поручении, с которым его посылали, он уже не выглядел таким весёлым.
Разумеется, Константин не говорил ему о предполагаемом убийстве, а просто сказал, что он должен взять бутылку вина и тайно пронести её в каюту Когии на его корабле.
Два корабля теперь находились очень далеко друг от друга, поэтому мальчик не мог преодолеть это расстояние вплавь, поэтому Константин сел за стол, написал Когии записку о каком-то неважном деле и отдал её мальчику, велев доставить её Когии, а пока тот будет её читать, поставить бутылку на стол или в любое другое место, где она вскоре будет замечена.
Лодка с двумя матросами была готова доставить его на корабль Когии, который остановился, как только моряки увидели приближающуюся к ним лодку.
Через двадцать минут она уже была рядом с кораблём, и мальчик поднялся на палубу, а затем вошёл в комнату Когии. Он передал ему записку и, пока тот читал, вынул бутылку из-за пазухи, где она была спрятана, и поставил её прямо на стол, надеясь, что Когия не заметит этого сразу.
Когия не видел, как он это сделал, но, закончив читать записку, решил, что она требует какого-то ответа и, подойдя к столу, чтобы написать его, заметил бутылку.
— Как это сюда попало? — спросил он, обращаясь к мальчику.
— Не могу знать, господин, — невинно ответил тот, с выражением недоумения на лице.
— Нет, знаешь, — сказал Когия, глядя ему прямо в лицо. — Когда ты вошёл, на этом столе не было бутылки, а теперь она есть. С того момента, как ты вошёл, сюда никто не входил. Как же тогда бутылка оказалась здесь, если ты не клал её туда?
— Я не знаю, господин, — сказал негр, пытаясь выглядеть невинным.
— Кто велел тебе оставить её здесь? — спросил Когия, начиная что-то подозревать.
— Я не знаю, господин, — сказал мальчик.
— Нет, знаешь, — с раздражением ответил Когия, — и если ты не скажешь мне это быстро, я прикажу выпороть тебя до полусмерти за ложь.
Мальчик задрожал от страха. Однако он не хотел рассказывать, потому что знал, что если он это сделает, то получит ещё одну порку от Константина.
— Я не знаю, — повторил он, покачав головой, по-видимому, от удивления.
— Что? Ты споришь со мной? — сказал Когия. — В жизни не слыхал такой наглости. Я никогда в жизни не слышал о таком. Я дам тебе ещё один шанс, и если ты мне не ответишь, то я накажу тебя вдвойне. Ты меня слышишь, маленький чёрный дурачок?
— Я вас слышу, господин, — сказал мальчик, — но не совсем понимаю, что вы имеете в виду.
— Нет, понимаешь, — сказал Когия. — Ты понимаешь это так же хорошо, как и я. Отвечай быстро, или я позову человека, который выпорет тебя. У тебя будет болеть спина, когда ты вернёшься к своему негодяю-хозяину, или я не настоящий турок.
— Я говорю вам правду, господин, — ответил парень, стараясь выглядеть очень тихим и невинным.
— Это примерно та же самая песня, которую ты пел раньше, — сказал Когия, — но тебе придётся запеть новую мелодию, если ты не скажешь мне правду, прежде чем мне придётся снова говорить с тобой.
— Думаю, я рассказал вам всё, господин, — сказал мальчик.
— Ах ты, маленький чёрный дьяволёнок! Эй, Абдул, тут есть кое-кто, на ком ты можешь испытать свою новую плеть, — крикнул он.
На его зов в комнату вошёл здоровенный матрос-турок.
— Вы звали меня, капитан? — спросил он.
— Да, Абдул. Иди и принеси свою плеть.
Мужчина вышел и вскоре вернулся с тяжёлой палкой в руке, к концу которой было прикреплено несколько кожаных ремней длиной около трёх футов. На конце каждого ремня был круглый кусок кожи, намного толще того, к которому он был прикреплён.
— Сними халат, — сказал Когия негритянскому мальчику. Тот повиновался, и матрос поднял плеть высоко в воздух, принявшись охаживать его по спине. Негр ревел от боли при каждом ударе, и наконец Когия сжалился над ним, приказав матросу остановиться.
Тот повиновался, и негр бросился к ногам Когии, принявшись умолять его больше не бить его плетью.
— Скажи мне, зачем ты принёс сюда эту бутылку? — спросил Когия.
— Я не приносил её, господин, — ответил мальчик.
— Что ж, сегодня ты получил достаточное наказание. Верни её обратно своему негодяю-хозяину.
Мальчик был только рад подчиниться, и если бы Когия пригрозил ему ещё одной поркой, он бы сказал правду. Удивительно, что он выдержал побои, но, так или иначе, удержал язык за зубами.
Через несколько минут он уже сидел в лодке, и его отвезли обратно на судно своего хозяина с бутылкой вина за пазухой.
Первый вопрос Константина был о том, как всё прошло. Мальчик достал бутылку и рассказал всю историю. Константин не поверил ему и сказал ему об этом.
— Ты испугался это сделать, чертёнок! — воскликнул он. — Я сам тебя жестоко изобью, если ты не скажешь, как всё было на самом деле.
Мальчик упорствовал в своих показаниях и в результате заслужил обещанное избиение. Однако он сохранил золотую монету, сочтя это достаточным вознаграждением за всё, что ему пришлось пережить. Будучи очень правдивым парнем, за исключением тех случаев, когда от него требовали солгать, он заслуживал лучшего, чем получил, но люди, хорошие они или плохие, не всегда получают по заслугам в этом тяжёлом мире.
Константин убрал бутылку в нишу и принялся раздумывать, какими бы ещё способом избавиться от Когии. Его ревнивая ярость не утихла, и он всё ещё был полон решимости совершить убийство. Но как это сделать — вот что его озадачивало.
В конце концов он остановился на ударе ножом как на лучшем способе и решил привести задуманное в исполнение той же ночью. Уже стемнело, и он зажёг лампу. Затем он принялся рассматривать свой кинжал, и в это время ему в голову пришла другая идея, которую он счёл более осуществимой.
У одного моряка на борту корабля была домашняя кобра египетской породы, которая была очень маленькой.
Константин купил её у его владельца, который был очень рад расстаться с ним по разумной цене, поскольку в последнее время она стала очень злобной и несколько раз пыталась его укусить.
Константин отнёс её в свою каюту в корзине, подозвал к себе другого негритянского мальчика и дал ему записку, адресованную Когии, а также корзину со змеёй, велев ему освободить рептилию в каюте Когии.
Мальчик отправился на корабль Когии, и поднялся на борт, сказав матросам, что у него есть сообщение для капитана.
Он направился в каюту Когии и, войдя, обнаружил, что тот читает книгу. Прежде чем капитан оторвался от неё, чтобы увидеть, кто к нему вторгся, мальчик отпер крышку корзины, но не снял её, а тихонько поставил ей в таком виде на пол за железным ящиком с книгами и рукописями.
Затем он прошёл вперёд и передал записку Когии, который прочёл её, написал ответ и, отдав мальчику, велел ему уйти, вернувшись к своей книге.
Юноша вернулся на корабль своего хозяина и доложил о своём успехе. Константин дал ему три золотых за его работу и похвалил его, сказав, что он прекрасный парень, несмотря на то, что раб.
Затем он лёг на диван, предварительно поужинав, и попытался заснуть. Но это никак не получалось из-за смятения, в котором находился его ум, поэтому он сел и попытался почитать книгу и, добившись в этом большего успеха, продолжал читать несколько часов, хотя и с некоторым трудом, поскольку его мысли оставались далеко.
А пока нам стоит посмотреть, что делает Когия.
Поужинав, он вернулся к отдыху, не обеспокоенный такими мыслями, которые будоражили Константина, а его ревность и гнев, несколько исчерпав себя, ещё более утомили его. Вскоре он заснул, и его посетили крайне мучительные и ужасные сны.
Внезапно около полуночи его разбудил какой-то шипящий звук недалеко от его ложа. Он лежал на диване укрытый длинным покрывалом. В бледном лунном свете, струившемся в открытое окно, он увидел нечто такое, что заставило его сердце на мгновение замереть.
На железном ящике лежала свернувшаяся кольцами змея, в которой он узнал египетского аспида. Время от времени он поднимала голову с капюшоном, обнажая смертоносные клыки и шипела. Когия настолько застыл от страха, что боялся закричать, думая, что рептилия разозлится и ужалит его прежде, чем придёт помощь.
Его язык примёрз к нёбу, а все части тела напряглась от страха. Волосы у него встали дыбом, и он схватился за край лежавшего на нём покрывала, судорожно сжимая пальцы. Одним из того, что он ненавидел всей душой, были рептилии. Он был храбрым человеком и мужественно принял бы любую смерть, но оказаться беспомощно ужаленным до смерти змеёй, низкой ползучей тварью, было выше его сил.
Сама мысль об этом леденила кровь в его жилах, превращая его в жалкого труса. Воздух в комнате, казалось, стала холодне, и он подумал, что умрёт от испуга.
В течение долгих минут он сидел немой и неподвижный, а змея сохраняла своё прежнее положение. Это была та самая тварь, что оставил здесь негр по приказу Константина.
Затем жуткое создание начало двигаться и, к его величайшему ужасу, направилось к нему. Она ползла по полу, сначала медленно, а потом всё быстрее, и лунный свет сверкал на чешуе, казалось, превращая её в серебряную.
Она подняла голову с капюшоном на край дивана и посмотрела на Когию своими маленькими глазами-бусинками, пылающими огнём. Когия незаметно отпрянул назад, а его волосы поднялись дыбом и остались в таком виде. Каждый волосок стояли прямо и высокими, застыв от испуга. Глаза его, казалось, вылезли из орбит, а губы побелели так, что в них не осталось ни кровинки. Его смуглое лицо тоже потеряло свой тёмный оттенок и приобрело призрачную бледность.
Змея начала раскачиваться взад и вперёд, а её капюшон всё раздувался, пока не стал во много раз больше самой рептилии.
Затем она заползла на диван к ногам Когии, а потом поднялась и пристально посмотрела на него, всё ещё покачиваясь, и показала свои смертоносные клыки.
Постепенно к Когии вернулись чувства, и он начал думать, что лучше всего предпринять. Страх его нисколько не уменьшился, и он содрогнулся от отвращения при мысли о возможной схватке с аспидом. Но, очевидно, это было единственное, что можно было сделать, и причём быстро, потому что рептилия раскачивалась всё сильнее и через несколько мгновений могла атаковать.
Нечеловеческим усилием Когия заставил двигаться свои окоченевшие конечности и, внезапно подняв лежавшее на нём покрывало, он изо всех сил бросил его в покачивающуюся фигуру кобры с капюшоном.
Эффект оказался весьма обнадёживающим, поскольку зашипевшая змея оказалась отброшена и накрыта тканью, не позволявшей ей броситься на Когию.
Когия вскочил с дивана, схватил со стола заряженный пистолет и вытащил меч, одновременно зовя на помощь так громко, как только мог.
Он подошёл к коврику, под которым было слышно шипение рептилии, и выстрелил в ту часть, где, по его мнению, она находилась. Затем, приблизившись, он нанёс по нему несколько ударов мечом и, подняв почти раскромсанный на куски коврик, увидел под ним извивающиеся части аспида.
Он взял ещё один пистолет и выстрелил ему в голову в тот момент, когда в каюту ворвались трое матросов в ночной одежде, вооружённые самым разнообразным оружием.
— В чём дело, капитан? — спросил один из них. — Мы услышали ваш крик о помощи и прибежали так быстро, как только могли. Мы услышали выстрел из пистолета и испугались, что с вами могло случиться что-то плохое.
Вместо ответа Когия указал на останки змеи на диване, а затем опустился на пол от потрясения, вызванного всем произошедшим.
Через несколько мгновений он пришёл в себя и вышел на палубу с помощью двух матросов, в то время как третий убирал то, что осталось от кобры, и смывал кровь с дивана. Когия пробыл на палубе всю ночь, а когда наступило утро, вернулся в свою каюту, лёг и заснул, проспав несколько часов. Проснувшись, он позавтракал и почувствовал себя гораздо лучше, хотя последствия пережитого ещё не оставили его.
Глава XXIII
Когда Когия оправился от шока, вызванного схваткой со змеёй, он принялся раздумывать над этим и, наконец, пришёл к выводу, что Константин пытался его убить. Он вспомнил случай с бутылкой вина и нашёл корзину, в которой содержалась рептилия, за ящиком, где её оставил негр.
Затем он допросил некоторых своих матросов, и они рассказали ему, что видели негра, пришедшего со вторым посланием, с этой самой корзиной в руке, но не знали, что в ней содержится.
К этому времени Когия уверился в том, что Константин пытается избавиться от него, и решил принять соответствующие меры. Он хорошо вооружился, а затем, сел в лодку, велев своим людям отвезти его на корабль Константина. Он намеревался бросить вызов потенциальному убийце в его собственном логове, а затем сбежать, прежде чем тот сможет отомстить. Возможно, там будет драка, сказал он себе, поэтому вооружился сам и приказал вооружиться своим людям.
Затем его подвезли к судну Константина, которое дождалось их подхода и взошёл на борт. Его сопровождали все матросы, кроме одного, поскольку он счёл разумным проявить осторожность, и этот один остался нести стражу в лодке.
В сопровождении этих вооружённый до зубов людей он вошёл в каюту Константина. Был полдень, и Константин обедал. С ним была Мари Кардуи, француженка-горничная, и они, казалось, относились друг к другу довольно дружелюбно.
Когия остановился в дверях, и некоторое время наблюдал за ними, прежде чем заговорить. Мари пила белое вино, налитое ею из бутылки, а Константин собирался произнести какую-то шутку.
Внезапно француженка пошатнулась на стуле, её лицо побледнело, и она упала на пол. Полупустой стакан вина упал вместе с ней, разбившись на тысячу осколков, и жидкость залила ей платье.
Когия прыгнул вперёд, поднял её на руки и спросил, в чём дело.
— Я отравлена, — задыхаясь, пролепетала она, упала замертво, содрогнувшись в конвульсиях судорогами, и замерла в неподвижности на полу.
— Ты дьявол! — крикнул Когия, вскочив на ноги и потянувшись к Константину. — Ты её отравил!
Он схватил бутылку вина и попытался влить её содержимое в горло Константина, но тот оказался слишком проворен и выбил бутылку из его рук.
Прежде чем кто-либо успел что-либо предпринять, люди Когии двинулись вперёд и попытались их разнять. Оба были вне себя от ярости и гнева и рычали друг на друга, как два волка над телом убитого ими оленя.
— Я говорю тебе, что ты её отравил, — задыхаясь, произнёс Когия.
— Я этого не делал, — ответил другой.
— Ты врёшь!
— И ты тоже.
— Отпусти меня, — сказал Когия человеку, который держал его и, встряхнувшись, направился к Константину, прежде чем тот успел что-либо предпринять. Он прыгнул на него, как тигр, и швырнул на пол прежде, чем изумлённые матросы смогли его остановить.
Константин был очень проворным и, вероятно, более сильным из них двоих, но его сила мало помогла ему, когда Когия сбил его с ног.
Он железной хваткой сжал ему горло и не отпускал. Множество рук оттаскивало его, но он держался со сверхчеловеческой силой и медленно душил своего врага насмерть.
Константин задыхался, его лицо побледнело. С безумной судорожной силой он пытался разжать эти железные пальцы, но не мог и, наконец, упал навзничь, закрыв глаза.
Когия, решив, что он мёртв, ослабил хватку и позволил своим людям поднять себя на ноги.
Прежде чем он успел встать, Константин вскочил и бросился на него, как лев. Измотанный до предела своих сил, он притворился мёртвым, чтобы вырваться из рук своего врага.
Когия отшатнулся и упал бы, если б его люди не поймали его и не удержали на ногах.
Чтобы сдержать Константина, понадобилось три человека, потому что он был ужасно зол и хотел убить его голыми руками.
— Отпустите меня, — сказал Константин, изо всех сил пытаясь вырваться из рук тех, кто его удерживал.
Но они знали, что лучше не позволять ему освободиться, и не сделали этого. Наоборот, его начали связывать верёвками. Тогда он позвал на помощь, и в каюту прибежали его люди. Между людьми Когии и матросами Константина завязалась драка, закончившаяся победой последнего. Когию связали, как и его людей, и их всех вывели на палубу. Их сопровождал Константин.
По его приказу их выстроили в шеренгу, и Константин обратился к ним:
— Ваш капитан, Когия Даг, ворвался в мою каюту как раз в тот момент, когда женщина, которая должна была стать моей женой, упала замертво. Я не знаю, что её убило, но думаю, что её вино было отравлено. Кто его отравил, я не знаю, но сильно подозреваю, что это сделал Когия, который, несомненно, собирался сделать так, чтобы я его выпил. Однако эта дама выпила его вместо меня, и теперь она лежит мёртвой на полу в моей каюте. После этого Когия бросился на меня и попытался убить, но мое превосходство не позволило ему одержать. Теперь вы видите, что он наш пленник. Что делать с таким негодяем?
— Смерть, — хором ответили матросы Константина. — Он заслуживает смерти.
— Я прекрасно это знаю, — сказал Константин, — но хочу дать ему шанс на жизнь. Он должен сразиться со мной сейчас на дуэли. Поскольку ему брошен вызов, у него есть право на выбор оружия.
— Ты не заслуживаешь этой чести, — надменно сказал Когия, — но я буду сражаться с тобой, если ты того пожелаешь. В качестве оружия я выбираю мечи, потому что это оружие, которым сражаются господа, да и убийцы тоже, хотя иногда они предпочитают делать свою работу при помощи отравленного вина.
Константин проигнорировал оскорбление, хотя его лицо покраснело, и велел мужчине принести два меча.
— Почему мы не можем сражаться своими? — спросил Когия.
— Потому что мечи, которые мы носим, — это скимитары, а поскольку наша ссора из-за француженки, то будет вполне уместным сразиться французским оружием.
— Я восхищаюсь твоим вкусом, — сказал Когия, — но ты не настоящий турок.
— Скоро мы узнаем, кто тут настоящий турок, — горько сказал Константин.
Его люди освободили Когию как раз в тот момент, когда посланный человек вернулся с оружием. Мечи были длинными и прямыми и мало чем отличались от рапир XVII века, за исключением того, что их боковые стороны были шире. Эфесы были прямыми, сделанными из серебра.
Константин тщательно выбрал один, а Когия взял другой, хотя и сомневался в прочности стали. Однако у него не было времени проверить это, потому что Константин отбросил плащ и жестом предложил ему сделать то же самое.
Когия сделал то же самое и, крепко схватив меч, скрестил его с мечом своего противника, в подлинно дуэльной манере. Он не знал, чем закончится поединок, но был готов сделать всё возможное. Он твёрдо верил, что Константин отравил француженку.
А теперь необходимо дать несколько пояснений относительно её смерти. Константин пригласил её пообедать с ним, и она приняла приглашение. Во время еды их разговор был несколько напряжённым, пока не было подано вино. После этого их общение стало более доверительным и даже в какой-то степени дружелюбным.
Мари случайно взглянула в сторону, на то место, где в стене находилась ниша, в которой была спрятана бутылка вина. Она была закрыта драпировкой, и Мари начала праздно размышлять гадать, что же находится внутри.
Она решила это выяснить, будучи очень любопытной натурой, и ей не терпелось дождаться окончания ужина. Когда Константин отвернулся от неё, на что-то отвлёкшись, она незаметно просунула руку за занавеску и вытащила маленькую бутылочку с отравленным вином.
Подумав, что оно может оказаться лучше того, что она пила, Мари наполнила бокал и выпила. Когда Когия вошёл в комнату, она упала на пол под действием смертельного яда, который действовал очень быстро.
И вот так она умерла от того самого яда, который предназначался её возлюбленному, и возможно, могли бы подумать вы, это стало для нее достойным воздаянием за то, что она стала причиной раздора между двумя хорошими друзьями, пусть они и были турками, да к тому же корсарами. И случается так в этой юдоли, где смешаны скорби и радости, что человек, ставший причиной вражды, получает свою справедливую кару, пусть и ненамеренно, от руки одного из обиженных.
Но в конце концов, она была не так уж и виновата. Она попала к ним в руки, они влюбились в неё и рассорились из-за неё, но она была не так уж виновата в этом, потому что они полюбили её не благодаря её хитрости, но только из-за её красоты, с которой она не могла ничего поделать. Но, как ни странно, ей достался яд, предназначенный одним из её любовников для другого, и поскольку один из них считал, что другой намеренно отравил её, они собирались сразиться на дуэли до смерти.
Но, возможно, было бы лучше всего, чтобы женщина, которая причинила столько неприятностей, пусть и не намеренно, умерла и ушла с дороги. Красота — это дар природы, который может приносить как пользу, так и вред, намеренно или непреднамеренно. Тех, кто делает добро намеренно, заслуживают похвалы, но тех, кто сделал это непреднамеренно, не следует так же хвалить, а те, кто творит зло намеренно, заслуживают осуждения, но при этом тех, кто делает его ненамеренно, следует жалеть.
Константин и Когия стояли лицом друг к другу с мечами в руках, на их лицах читалась ненависть и ярость, а матросы смотрели на них с восторженным вниманием, не смея вмешиваться.
Медленно и церемонно они подошли друг к другу и поклонились, затем скрестили мечи и отпрыгнули обратно в прежнее положение, после чего начался бой.
Каждый из них был мастером в своём искусстве, и оба были настолько равны, что ни один человек не мог с уверенностью предсказать, кто, в конце концов, окажется победителем.
Не меньше пятнадцати минут они скрещивали мечи, но ни одному из них не удалось задеть другого. Затем оба на мгновение остановились и, опёршись на свои мечи, настороженно смотрели друг на друга, а пот стекал по их лицам.
Внезапно крик одного из матросов привлёк внимание всех к тому, на что он указывал. В полумиле отсюда стояло несколько кораблей, несущих знамя Италии.
Эти корабли шли к ним на полном ходу, и пираты сразу поняли, что они преследуют их. Их было пять, и каждый нёс большое количество пушек.
Мгновенно оба капитана забыли о своей личной ссоре, Когия бросил свой меч и, подбежав к борту, прыгнул в ожидавшую его лодку. Его люди последовали за ним, немедленно перебравшись на свой корабль, команда которого была охвачена суматохой.
Оба корсарских корабля шли теперь вперёд с максимальной скоростью, и каждый кусочек парусины был поднят на их мачтах. Им помог свежий ветер и, хотя итальянские военные корабли держались сзади очень упорно, в конце концов, они наконец оторвались от них и благополучно достигли Константинополя, через семь дней после прекращения ссоры на борту корабля Константина.
Когия до конца своих дней верил, что Константин умышленно отравил Мари Кардуи, а Константин так и не простил ему нанесённых им оскорблений и того факта, что он приставал к Мари.
Двум друзьям было огорчительно разлучиться из-за такого недоразумения, и для них обоих было бы гораздо лучше, если бы испанского корабля с сокровищами никогда не существовало, и они не отправились в погоню и не захватили его столь успешно.
***
И такова, мой дорогой читатель, предыстория, то, что Мустафа Даг прочитал в старой рукописи, принадлежащей его отцу, которую он нашёл в старинном железном сундуке, спасённом от огня.
На следующий день после суда, завершившегося чудесным побегом Абдуллы, Мустафа занялся просмотром рукописи. Это было признание, сделанное его отцом, Когией Дагом, спрятанное в этой старой шкатулке. В нём ясно сообщалось о том, почему Абдулла так его ненавидел и причину ссоры между двумя семьями.
Конечно, там всё было сказано не так, как у меня, и многие детали, которые я привёл, были опущены. Но Мустафа знал, что существует не только одна точка зрения и, рассмотрев это дело со всех сторон, понял, что многие детали были упущены, и изложил их. Эти подробности были именно теми, что я привел здесь.
Подумав некоторое время, он позвонил Бейбару и попросил его просмотреть рукопись, а затем сообщить, что он об этом думает. Бейбар прочёл её очень внимательно и затем высказал своё мнение, во всех деталях совпадающее с мнением Мустафы.
— Это явно мемуары, написанные вашим покойным отцом, — сказал Бейбар, — но он упустил много вещей, которые ему следовало бы вставить. Например, бутылка отравленного вина, которую выпила Мари Кардуи, вероятно, была той же самой, которую негр принёс в каюту Когии. Очевидно, эта мысль не удивила твоего отца, иначе он бы сказал об этом.
Затем Бейбар упомянул ряд других деталей, с которыми вы уже знакомы.
— Ваша точка зрения полностью совпадает с моей, — сказал Мустафа. — Поскольку мы оба пришли к одним и тем же выводам, очевидно, что они должны быть правильными, иначе эта жизнь полна очень странных совпадений.
— Я слышал о многих более странных совпадениях, чем эти, — сказал Бейбар, улыбаясь. — Но послушай минутку, Мустафа, я хочу тебе сказать кое-что очень важное.
— Что именно, Бейбар? — удивлённо спросил Мустафа, повернувшись к нему.
— Однажды вечером, когда я рассказывал свою историю тебе и твоим друзьям, я упустил некоторые подробности, которые сейчас собираюсь поведать тебе. Ты не должен удивляться моему рассказу, Мустафа, ибо он совершенно правдив.
Тут Бейбар сел и рассказал следующее:
— Накануне того дня, когда меня бросили в жёлоб, я долго беседовал с Ахмедом и его сыновьями, и они открыли мне многое из того, что они хотели, чтобы я рассказал тебе. И вот что главное: они не твои родственники, но были навязаны тебе обманным путём из-за странных обстоятельств, которые свели вас вместе. Ахмед велел мне рассказать тебе всё, и я пообещал ему это, но в ту ночь перед таким количеством людей я заколебался, когда дошёл до этой части истории, и поэтому пропустил её. Он также велел мне взять оба бриллианта, что я и сделал, и сказал отдать один из них тебе, а другой оставить себе на память. Мы расстались со слезами на глазах, и я пообещал подчиниться его указаниям в точности. Вот бриллианты.
Бейбар вытащил их из кармана и положил на стол.
— Выбирай сам, Мустафа, — сказал он. — Я возьму то, что ты оставишь. Меня устроит любой вариант.
Бриллианты были так похожи друг на друга, что Мустафа не знал, какой выбрать, но закрыл глаза и, протянув руку, схватив первый попавшийся.
Бейбар взял оставшийся камень и положил его в карман.
— Теперь мы поговорим о других вещах, — сказал он. Мустафа согласно кивнул.
— Что ты собираешься делать с этим Абдуллой? — спросил Бейбар. — Он сбежал и, что ещё хуже, никто не знает, куда он направился. Его корабль исчез и, похоже, что его никто нигде не видел. Однако моряки — люди занятые и вскоре забывают, что видели какой-то корабль, который их ничем не заинтересовал. Он мог либо подняться вверх по реке и причалить к берегу в каком-нибудь из притоков Тигра, а затем причалить или встать на якорь в каком-нибудь безопасном месте, либо спуститься вниз по реке к Евфрату, а затем выйти в открытое море, что выглядит наиболее вероятным.
— Да, невозможно понять, куда направился Абдулла, — сказал Мустафа, качая головой, — ведь он очень эксцентричный человек.
— Ладно, тогда ответь на мой вопрос. Что ты собираешься делать?
— Я как можно скорее начну его искать, и даже если мне придётся отправиться на край земли, я найду его и отомщу за смерть тех людей, которых он убил, пусть те и обманули меня, заставив думать, что они были моими родственниками. Я охотно прощаю их и обязательно отомщу за их смерть.
— Но мы пока ещё не знаем, мертвы ли они, — сказал Бейбар. — Они вполне могут быть живы в данный момент.
— Это вряд ли возможно. Абдулла не стал бы так медлить в своей ярости, и у них не было бы возможности спастись.
— Признавая истинность твоих слов, можно предположить, что они сбежали, поскольку вы говорите, что это вряд ли возможно. Вряд ли возможно — не означает невозможно, поэтому сами твои слова допускают шанс того, что они могли сбежать.
— Ваши рассуждения хороши, Бейбар, но я имел в виду не совсем то, что сказал.
— Тогда что ты имел в виду?
— Я имел в виду, что это невозможно.
— Но я слышал, как ты говорил, что нет ничего невозможного.
— У вас хорошая память.
— Возможно, что и так, но это имеет мало отношения к тому, о чём мы собирались поговорить.
— Я сказал, что как можно скорее отправлюсь на поиски Абдуллы. Вы пойдёте со мной?
— Конечно, я это сделаю. Можешь быть уверен в моей помощи в достижении такой цели. Хотя Абдулла, как ты сказал, может отправиться на край земли, мы найдём его, если проживём достаточно долго, и когда мы доберёмся до него, он от нас не ускользнёт. Я без колебаний застрелю негодяя на месте, если когда-нибудь увижу его снова.
— Я тоже, но думаю, что для такого негодяя, как он, смерть от пули слишком хороша. Лучше повесить, хотя он не стоит той верёвки, которая его удавит.
— Что ж, тогда мы решим, какой смерти он заслуживает, когда захватим его, и обеспечим её ему в зависимости от обстоятельств.
— Вы помните послание, которое голубь принёс на ваш корабль? — сказал Мустафа.
— Да, — сказал Бейбар, — его никто не мог понять.
— Вот оно, — сказал Мустафа, вынул из кармана потрёпанный кусок пергамента и прочитал собеседнику следующее:
Мы если атакуем не корабль сможем на спасти пятый вас, день прыгайте после за этого. борт, Ответьте вас на подберут. это Если послание не при сможем помощи напасть голубя. дадим … знать.
— Ты нашёл этому объяснение? — спросил Бейбар.
— Да, — сказал Мустафа, — после многих часов ломая голову над этим, я наконец нашёл решение. С первого слова я читал через одно до конца, и получил вот что: «Мы атакуем корабль на пятый день после этого. Ответь на письмо при помощи голубя». Затем я начал со второго слова, и читал до конца точно так же через одно. Таким образом, я прочел оставшуюся часть письма, и она была вот какой: «Если не сможем спасти вас, прыгайте за борт, вас подберут. Если не сможем напасть, дадим знать». Мне пришлось прочесть последние два слова вместе, и я так думаю, что пустое место между ними было оставлено потому, что не нашлось ещё одного разделяющего слова. Очевидно, что это сообщение было написано Абдуллой и отправлено шпионам с помощью голубя. К несчастью для них, голубь принял меня за одного из них, и позволил мне забрать у него сообщение.
— Ты очень умён, — сказал Бейбар, — и из тебя получился бы прекрасный знаток, который расшифровывал бы старые рукописи и тому подобное.
— Пойдёмте, я думаю, нас ждёт ужин, — сказал Мустафа. — После ужина мы составим наши планы и обсудим их.
— Как скажешь, — сказал Бейбар.
— Что нам делать с бриллиантами? — спросил Мустафа через несколько минут, когда они вышли из комнаты.
— Сохрани их как память о наших друзьях, Беках, — уважительно сказал Бейбар, входя в столовую и садясь за стол, на котором слуги расставляли множество блюд. Мустафа последовал его примеру, и вскоре они плотно поужинали.
Глава XXIV
Когда Абдулла Хусейн, на которого мы обратим сейчас наше внимание, покинул комнату, где паша с его людьми судил его за крайне тяжкое преступление, он думал, что одержал великую победу.
Он заранее предвидел сосредоточенное внимание всех этих людей, когда кади откроет пакет, и знал, что их внимание будет настолько поглощено этим, что они на время отвлекутся от него, так что если ему удастся освободиться от цепей, он сможет сбежать.
Оказавшись в соседней комнате, он закутался в найденный там длинный плащ, и смело вышел из дома, пройдя мимо двух солдат, стоявших у дверей, как будто их там и не было. Они не обратили на него особого внимания, и он продолжил свой путь по узкой, почти пустынной улице, затем свернул в другую.
Наконец, пройдя лабиринт этих улиц, он достиг больших ворот в южной части города и, пройдя мимо дома Мустафы, вскоре достиг реки, где его ждало маленькое судно.
Он поднялся на борт и, отдав приказания матросам, спустился в свою каюту, сбросил плащ и прилёг на диван отдохнуть. Несколько утомлённый после долгой прогулки, он вскоре заснул и не просыпался до тех пор, пока матрос не объявил, что обед готов.
Он очень сытно поел, а затем вышел на палубу, чтобы полюбоваться пейзажем. Они шли вниз по реке, в соответствии с его приказанием. Дул лёгкий ветерок, который помогал кораблю двигаться вперёд. Время от времени мимо них проходили суда, направлявшиеся домой, но река казалась пустынной.
Корабль шёл со скоростью около трёх миль в час, и Абдулла прикинул, что они примерно на следующий день они достигнут Евфрата. Когда наступила ночь, он спустился вниз и, укрывшись покрывалом, вскоре заснул до следующего утра.
Проснувшись, он позавтракал, а затем вышел на палубу посмотреть, как обстоят дела с погодой.
Река значительно расширилась, и он знал, что через несколько часов они войдут в Евфрат, по которому он намеревался подняться.
Через несколько часов они увидели перед собой гораздо более широкую реку, в которую и вошёл корабль. Когда они поднялись вверх по её течению на достаточное расстояние, Абдулла убедился, что его путешествие проходит благополучно, спустился вниз и прилёг в каюте.
Мысли его были не очень приятными, а напротив, очень плохими. Он размышлял об убийстве, с помощью которого мог бы избавиться от Мустафы и его друзей.
Наконец он пришёл к определённому решению, поднялся со своего места и, выйдя на палубу, велел матросам направить судно обратно.
Через несколько часов они вошли в Тигр и поплыли вверх по нему к Багдаду. Через день или два они ночью достигли этого города, и Абдулла высадился на берег, направившись к городским воротам.
Оставаясь незамеченным, он прошёл мимо множества людей, прислушиваясь к их разговорам. В основном речь в них шла о нём, и он знал, что говорящие не были бы столь беспечны, если бы знали, что предмет их разговора находится так близко от них.
Пройдя через весь город, он наконец добрался до своего дома и вошёл. Там он отдал распоряжения слугам, которые выказали некоторое удивление по поводу его возвращения, а затем прошёл в свою комнату.
Здесь он сел за стол и начал писать письмо, тщательно изменив собственный почерк. Внезапно, в то время как он был занят этим, в комнату вошёл слуга и объявил, что какой-то человек желает видеть его по очень важному делу.
Абдулла бросил перо, пробормотав проклятие по адресу всех посетителей, а затем резким тоном приказал слуге привести этого человека к нему.
Слуга вышел из комнаты, очень довольный этим, а Абдулла с хмурым выражением на смуглом лице повернулся к письму, которое он писал. Не успел он написать и строчку, как в комнату вошёл мужчина и поклонился ему.
— Что ты хочешь? — спросил Абдулла, демонстрируя желание вернуться к своему занятию.
— Я был бы весьма признателен, если бы вы заперли дверь, — сказал незнакомец.
— С какой стати? — поинтересовался Абдулла. — Мы можем обсуждать наши дела так же хорошо, когда она открыта.
— Я хочу, чтобы вы закрыли её, — сказал мужчина.
— Пожалуйста, объясни мне причину, — сказал Абдулла. — Ты очень дерзок, — добавил он, нахмурившись.
— Я уже слышал от вас это замечание, — сказал гость, сбрасывая плащ и усаживаясь на диван.
— Значит, ты меня знаешь, — ответил Абдулла. — Кто же ты такой?
— Я скажу вам, когда вы закроете дверь, — прозвучал строгий ответ. Голос этого человека звучал натянуто и неестественно, и Абдулла подумал, что он, должно быть, притворяется, опасаясь, что его настоящая личность будет раскрыта.
Он неохотно запер дверь, и снова повернулся к посетителю.
— Теперь назови мне своё имя, — сказал он, бросая ключ на стол.
— Акмат Бек, — сказал тот своим настоящим голосом.
Абдулла вздрогнул, словно его поразил удар молнии.
— Акмат Бек? — переспросил он.
— Да, так меня зовут, — сказал Акмат, сбрасывая с себя тюрбан, парик под ним и маску, скрывавшую его истинное лицо.
— Чего ты хочешь от меня? — спросил Абдулла, дрожа.
Вместо ответа Акмат взял ключ, сунул его в карман и сказал:
— Я пришёл сюда, чтобы положить конец твоим злым деяниям.
— Ты не посмеешь убить меня, — ответил Абдулла. — Мои друзья не успокоятся, пока не схватят тебя.
— И что же они сделают со мной, если это несчастье произойдёт? — спросил Акмат.
— Подарят тебе смерть, которую ты и твои товарищи должны были встретить, но каким-то чудом избежали её, — ответил Абдулла.
— Ты можешь угрожать, злиться и волноваться хоть целый день, — сказал Акмат, — но нисколько меня не напугаешь.
— Что ты собираешься со мной сделать? — спросил Абдулла.
— Я тебе это уже говорил, — ответил Акмат.
— О, я помню, но как ты меня убьёшь?
— Пристрелю тебя, — с удовольствием произнёс Акмат.
— Я позову на помощь, — сказал Абдулла.
— Если ты это сделаешь, то упадёшь замертво прежде, чем утихнут отголоски твоих слов.
— А если я всё же позову? Ты умрёшь. Это, по крайней мере, принесёт мне некоторое удовлетворение.
— Что ж, если я умру, меня порадует то, что твоя душа станет моей спутницей в раю или каком-то другом месте.
— Возможно, так и будет. Похоже, что нам суждено встретиться после этого.
— Но, возможно, мы и не встретимся в будущей жизни. После всех твоих деяний, Абдулла, я не думаю, что ты надеешься достичь вечного блаженства в мусульманском раю. Ты был Почитателем Пламени и потому не можешь войти в рай всех добрых турок.
— Но человек может поклоняться двум богам, если ему угодно, — сказал Абдулла.
— Возможно, и так, но Аллах не позволяет таким людям войти в рай, который предназначен не для неверных собак, а для праведников и преданных ему людей.
— Но разве не может быть двух небес? — спросил Абдулла. — У христиан и буддистов есть свой потусторонний мир, как и у ваших мусульман, так почему же у Почитателей Пламени не может быть своего?
— Потому что они всего лишь идолопоклонники и склоняются перед изображениями из дерева и камня, — был суровый ответ Акмата.
— Но, — возразил Абдулла, — то же самое делают и буддисты. — Они склоняются перед изображением Будды.
— Мы, буддисты, — сказал Акмат, который сам был твёрдым приверженцем учения Будды, — склоняемся перед образом того, кто когда-то действительно существовал, тогда как Почитатели Пламени поклоняются огню и образу того, кто является всего лишь мифом, вероятно, придуманным каким-то безумным жрецом, который хотел ввести человечество в заблуждение.
— Это ложь, — горячо ответил Абдулла. — Наш бог был человеком, который действительно существовал.
— Я пришёл сюда не для того, чтобы спорить о религии, — сказал Акмат, решив, что пора прекратить спор, — а для того, чтобы убить тебя. У меня с собой пузырёк с ядом, кинжал, меч и два пистолета. Какую смерть ты выберешь?
—Стреляй в меня, — сказал Абдулла, приняв безразличный вид. — Но если ты соберёшься стрелять, я позову своих слуг, и они прикончат тебя, как я уже говорил.
— Очень хорошо, вот только способ стрельбы выберу я, — сказал Акмат. — Ты бросил мне вызов, предложив застрелить тебя.
— Я не знал, что существует более одного способа стрельбы, — сказал Абдулла, который полностью восстановил к этому моменту самообладание и храбрость. Он был действительно храбрым человеком, но внезапное появление Акмата так взволновало его, что сначала он почувствовал страх, но сейчас он преодолел его. Он уже решил встретить смерть так храбро, как только сможет.
Вместо ответа Акмат подошёл к большим часам, стоявшим в дальней части комнаты напротив того места, где сидел Абдулла, и привязал тяжёлую нить к часовой стрелке. Затем прикрепил к стене в подвеске из ремней один из своих пистолетов, взвёл его и привязал нить к спусковому крючку, оставив небольшую слабину, чтобы стрелка могла сдвинуться на несколько дюймов, прежде чем нить натянется и спустит крючок.
Акмат взял в руку другой пистолет и подошёл к Абдулле.
— Пожалуйста, подойди к столу и сядь на него, — попросил он.
Абдулла подчинился, но только под дулом пистолета. Тогда Акмат осторожно привязал его ноги к ножкам стола и связал руки вместе так, чтобы он не мог ими пошевелить.
Теперь Абдулла сидел лицом к дулу закреплённого пистолета, и это дуло было направлено в центр его лба, находясь всего в нескольких футах от него. Примерно через два часа нить натянется, спустив курок, и Абдуллы больше не будет. Прошло несколько минут, прежде чем он разгадал этот замысел, а затем язвительно похвалил Акмата за его изобретательность.
— Я сам не смог бы сделать лучше, — с усмешкой заключил он. Но Абдулла обнаружил, что сидеть перед заряженным пистолетом, который должен был выстрелить в определённое время, было не шуткой. Он начал нервничать, лицо его побледнело.
«Очень щекотливая ситуация», — подумал он и пожелал, чтобы Акмат поскорее покончил с этим делом. Но недобрый Акмат не проявил ни малейшего желания оказать ему такую услугу. Напротив, он тихо сидел на диване и наблюдал, как на лице Абдуллы проявляются оттенки страха.
— Что ты теперь будешь делать? — спросил Абдулла, повернув голову и посмотрев на Акмата.
— Буду сидеть здесь, пока не выстрелит пистолет, — сказал Акмат. — Оставлять тебя одного не стоит, потому что ты легко можешь уклониться от выстрела, если я выйду из комнаты. Ты можешь наклонить голову на несколько дюймов, и пуля не причинит тебе вреда. Я намерен остаться здесь и позаботиться о том, чтобы ты не смог так легко избежать смерти. Если ты снова наклонишь голову, как делаешь сейчас, я заставлю тебя проглотить этот яд, который подействует в течение двадцати четырёх часов. Ручаюсь, что тогда ты предпочтёшь принять смерть от этого пистолета, чем терпеть медленное, но ужасное действие отравы, которую я предложил в качестве замены.
— Возможно, я бы так и сделал, — сказал Абдулла. — Проглотить яд и не ощутить его эффект в течение длительного времени было бы более неприятно, чем иметь перед лицом заряженный пистолет, который выстрелит через два часа.
— Если бы я оказался в таком затруднительном положении, как ты, — сказал Акмат, — я бы обязательно так и сделал. Умирать тысячей воображаемых смертей, как ты хочешь, не так приятно, как умереть одной реальной, которая покончит с этим делом навеки. Твои злодеяния навлекли на тебя эту судьбу, и я был избран для того, чтобы проследить за её исполнением. Я склонен к разговорчивости и, поскольку ты скоро умрёшь, я не возражаю против того, чтобы обменяться с тобой откровениями.
— Ты имеешь в виду, — сказал Абдулла, — что я должен выложить тебе все свои злодеяния, а ты взамен расскажешь мне историю своей прежней жизни?
— Именно, — сказал Акмат. — Я начну с того, что расскажу тебе, как я с моими братьями сбежал из твоей тюрьмы.
— Очень хорошо, — сказал Абдулла. — Продолжай. Я вовсе не против услышать столь интересную историю.
— Тогда вот она, — сказал Акмат и рассказал своему врагу следующее:
— В числе твоих слуг в храме Почитателей Пламени был один афганец, который должен был принести еду и воду мне, моим братьям, отцу, капитану и Мустафе. Он сказал мне, что не является членом общества, что оно ненавистно ему, и если бы он знал, с чем связался, то не стал бы работать на тебя. Однако он был беден, и жалованье, которое ты ему предложил, было очень заманчивым, поэтому он продался тебе в рабство на семь лет. К тому времеени эти семь лет почти прошли, и он сказал мне, что на следующий день после нашей предполагаемой смерти его должны освободить от обязанностей. Он сказал мне, что тайно выведет меня и моих друзей из тюрьмы, если мы сможем уговорить тебя отложить казнь на некоторое время. Теперь ты понимаешь причину, по которой мы просили об отсрочке, когда ты пришёл к нам, чтобы бросить в озеро. Ты был глупцом, выполнив нашу просьбу, и мы с радостью вернулись в нашу тюрьму. Бейбар, который сбежал, удерживаясь на верёвках под желобом, исчез, и мы знали, что он смог благополучно уйти. С собой он взял чёрные бриллианты, которые ты спрятал в железном ящике, висящем над озером.
— Вы отдали ему эти бриллианты, — спросил Абдулла с немалым интересом, — или он их украл?
— Мы отдали их ему, — сказал Акмат, — сказав, чтобы один из них он оставил себе, а другой отдал своему другу Мустафе.
— Ах! Теперь я всё понимаю, — сказал Абдулла. — Продолжай, пожалуйста, твой рассказ очень интересен.
— На следующее утро Юсуф Джан, твой раб, одел нас в свою одежду, вывел из тюрьмы незаметно для ваших людей и дал нам лодку, чтобы мы могли переправиться на материк. Он сам пошёл с нами, и вскоре после этого мы высадились недалеко от устья Инда. Когда мы плыли к берегу, то увидели, как ваш корабль покинул остров и, заметив нас, преследовал до самого берега. Он подошёл достаточно близко, чтобы нас можно было узнать, ты потряс кулаком, а затем вы уплыли.
— Да, всё так и было, — сказал Абдулла. — Что вы делали потом?
— Поднялись на борт первого корабля, направлявшегося в Багдад, и достигли его на следующий день после вас. Мы слышали о вашей попытке захватить Мустафу, но не заходили к нему, и о твоём странном побеге от судей. Мы ожидали, что ты сделаешь как раз то, чего люди от вас не ожидали, то есть вернёшься в Багдад. Переодевшись персами, мы выследили, где ты высадишься на берег, увидели, как ты сошёл с судна и отправился к себе домой. Тогда мы разработали план твоего убийства тебя, который я сейчас осуществляю. Меня выбрали его исполнителем, и я не так давно пришёл к тебе домой. Остальное ты знаешь.
— Афганец прибыл в город вместе с вами? — спросил Абдулла.
— Да, — ответил Акмат. — Сейчас он с моим отцом и братьями.
— Что ж, полагаю, теперь моя очередь, — угрюмо сказал Абдулла. — Если я расскажу тебе о своих злодеяниях, ты расскажешь о них всему свету. Но какая разница? Я скоро умру, и у меня уже очень плохая репутация. Так почему бы мне не укрепить её, заслужив ещё более дурную славу, чтобы моё имя действительно запомнили?
— Почему бы и нет? — сказал Акмат. — Я бы посоветовал тебе так и сделать.
Вот так и получилось, что Абдулла позволил себя обмануть и рассказал одному из своих врагов историю своих злодеяний.
Закончив рассказ, Акмат молча погладил бороду. Теперь он знал всё, что хотел знать об Абдулле, и был готов проявить к нему снисхождение. Он не считал преступлением убийство такого злодея, как Абдулла, но ему было неприятно хладнокровно убивать ближнего.
Из двух часов, отведённых Абдулле на жизнь, оставалось всего четверть часа, а Абдулла уже достаточно натерпелся душевных мук. Так что Акмат собрался убрать заряд из пистолета, но пока не знал, как это сделать. Внезапно ему пришла в голову идея, и он решил воплотить её в жизнь.
Два пистолета, которые он носил, были совершенно одинаковыми, а ременная подвеска, в которой висел пистолет, направленный на Абдуллу, была очень свободной. Всё это способствовало осуществлению его плана.
Он взял пистолет, который держал в руке, подошёл к столу, на котором сидел Абдулла, и тихо извлёк заряд. Затем он обратил внимание Абдуллы на что-то позади себя и, пока тот оглядывался, чтобы посмотреть туда, подменил оружие на то, что висело в подвеске.
— Я не вижу никакой картины, — сказал Абдулла, оборачиваясь. Именно на эту вещь Акмат обратил его внимание.
— Вот она, — сказал Акмат, указывая на маленькую миниатюру в золотой рамке, лежавшую на столе.
— Ах вот ты о чём, — с отвращением произнёс Абдулла и, повернувшись, упёрся взглядом в пистолет, хотя нервы его были истерзаны в ужасном ожидании верной, но неспешной смерти.
— Что ж, твоя карьера скоро подойдёт к концу, — сказал Акмат.
Абдулла побледнел. Это тоже действовало ему на нервы и нисколько не улучшило его душевного состояния.
— Больше не говори об этом, — сказал он раздражённо.
— Ты скоро умрёшь, — сказал Акмат, делая вид, что не слышит его.
— Да, пожалуй, так и сделаю, — сказал Абдулла, видя, что этот человек продолжает его мучить, и зная, что ответными действиями он только подольёт масла в огонь. Поэтому, рассудил он, лучше всего будет смириться и больше ничего не говорить. Ведь через десять минут его страдания закончатся, и тогда Акмат больше не сможет его мучить.
За последующие десять минут он испытал все муки ада. Акмат безостановочно повторял ему вновь и вновь, что он скоро умрёт, и Абдулле только и оставалось, что терпеть это. По прошествии десяти минут пистолет щёлкнул, но больше ничего не произошло, и Акмат рассмеялся.
— Отличная шутка! — воскликнул он и, смеясь, вышел из комнаты, оставив Абдуллу наедине с затопившей его бурей эмоций, которая на мгновение охватила его. Гнев, досада и облегчение разрывали на части его разум, и прошло много времени, прежде чем он вновь обрёл дар речии и смог говорить.
Разряженный пистолет и нить, натянутая теперь стрелкой часов, висели перед ним, и он рассмеялся от облегчения, что оказался избавлен от участи, которую ему приготовили.
Затем в его голове промелькнуло воспоминание о том, что он рассказал Акмату, и он позвал своих слуг. Они толпой ввалились в комнату и освободили его с помощью ножей.
— Схватите человека, который только что вышел из этого дома, — велел он, и слуги высыпали из комнаты, чтобы выполнить его приказ. Абдулла последовал за ними и успел как раз вовремя, чтобы увидеть, как Акмат скрылся за углом, преследуемый полудюжиной рабов. Затем он вернулся в дом и сел дожидаться их возвращения.
Тем временем мы вернёмся к Акмату.
Рабы не отставали от него, но он был хорошим бегуном и, пробежав мимо дома, выступавшего из общей линии, свернул в небольшой переулок, а слуги пробежали мимо, тщетно преследуя его.
Тогда он замедлил шаг и пошёл, пока не вышел на другую улицу. Окольными путями он добрался до караван-сарая, где остановились он и его родственники.
Он вошёл в комнату, которую они занимали, и обнаружил, что все они с нетерпением ждут его возвращения. Когда он появился, его забросали множеством вопросов, и ему с большим трудом удалось их успокоить, чтобы рассказать свою историю, не опасаясь, что его перебьют.
Наконец ему это удалось, и тогда он изложил историю своего приключения с Абдуллой во всех подробностях.
В конце они расхохотались над шуткой и поздравили его с успехом. Все были в ужасе от преступлений, совершённых Абдуллой, и прямо заявили об этом.
— Что же теперь нам делать? — спросил Акмат.
— Идите к Мустафе, хотя я почти не надеюсь, что он примет нас после того, как мы навязали ему себя в качестве фальшивых родственников, — сказал Ахмед.
— То, что ты говоришь, справедливо, — сказали остальные и, определившись с этим вопросом, решили выполнить всё в тот же вечер.
Затем был подан ужин, и они немного посидели, прежде чем отправиться в путь.
Глава XXV
Слуги, отправившиеся в погоню за Акматом, вернулись к Абдулле, опустив головы, ожидая его гнева, когда он узнает, что его враг сбежал, и упрёков, который непременно за этим последуют.
— Ха! Вы, трусы, позволили ему сбежать? Неужели думаете, что я нанял вас, чтобы вы позволить моим врагам уйти? — воскликнул Абдулла, потрясая кулаком и яростно глядя на злоумышленников.
— Нет, хозяин, — ответили они хором, — но он знал улицы лучше нас и каким-то образом сумел ускользнуть.
— Сумел? Что ж, я искренне считаю, что вы позволили ему сбежать. Я прикажу перепороть вас всех и уволить завтра со службы. Я знаю человека, который хочет купить несколько рабов, и я продам вас ему. Он очень недобрый хозяин и скоро заставит вас сожалеть о том, что вы не повиновались моим приказам. А теперь оставьте меня.
Слуги не нашлись, что сказать в своё оправдание, поскольку спорить с Абдуллой было бесполезно, поэтому они вошли в дом и сразу направились в свои покои, чтобы рассказать о своих злоключениях сочувствующим друзьям.
Абдулла в глубоком раздумье, с лицом, залитым гневом и огорчением, пошёл в свою комнату, в ярости бросился на диван и принялся обдумывать всё случившееся.
Тем временем несколько человек, которые видели Абдуллу, когда он выходил из дома на улицу, и бесплодную погоню несчастных рабов за Акматом, поспешили к кади, чтобы сообщить ему о возвращении этого человека и привести солдат для ареста Абдуллы.
Сам Абдулла знал, что за ним наблюдают, и теперь обдумывал, как бы ему нанести последний удар Мустафе и сбежать на свой корабль, намереваясь навсегда покинуть страну.
Мысли его были всецело заняты убийством, причём вполне конкретным убийством. Наконец он встал и наделся на себя костюм респектабельного индуса средней зажиточности.
Затем он намазал скимитар неким полужидким ядом и вложил его в ножны. Его кинжал принял дозу той же смеси, и в неё же были обмакнуты пули его пистолетов.
Затем он крадучись выбрался из дома, стараясь, чтобы никто из слуг не заметил его, и наконец достиг улицы, которая сейчас была пуста. Всё вокруг было окутано мраком.
Он взял фонарь, освещая себе путь, чтобы не споткнуться. Хорошо зная дорогу к дому Мустафы, он без труда добрался до него примерно через час после выхода.
Смело подойдя к двери, он постучал. Ему тут же открыл слуга и пригласил его войти. Он вошёл, и слуга побежал сообщить своему хозяину, что его желает увидеть какой-то человек.
Затем он вернулся к Абдулле и провёл его в столовую, где ужинали Бейбар и Мустафа.
Мустафа встал и велел ему сесть и поужинать с ним, сказав, что его дела могут подождать, пока не закончится трапеза.
Абдулла выполнил просьбу и сытно поел, хотя находился в доме своего врага. Он решил не убивать Мустафу, пока не закончится ужин, и слуги не выйдут из комнаты. Было бы неразумным делать это, когда за ним наблюдало такое количество рабов, которые немедленно схватили бы его, как только он совершит задуманное, так что убежать не получится.
Внезапно вошёл слуга и сообщил Мустафе, что пять человек желают видеть его по срочному делу.
— Приведите их, — сказал Мустафа. Повернувшись к Абдулле, он добавил: — Вы видите, господин, что у меня много посетителей. Вы могли бы подумать, что меня утомит приём такого большого количества людей, но почему-то этого не происходит. Похоже, мне доставляет удовольствие встречаться с людьми, которых я никогда раньше не встречал, и наблюдать за всеми их особенностями, как физическими, так и психическими. Я весьма интересуюсь психологией и могу дать любому немало сведений по этому предмету, а также относительно человеческой природы.
— Как ни странно, — сказал Абдулла, скрывая свой голос, — я тоже проявляю немалый интерес к этим предметам. Могу отметить, что это несколько странное совпадение.
— Да, это своего рода совпадение, господин, — сказал Мустафа, — однако вот идут люди, которые желали меня видеть.
Акмат в сопровождении остальных вошёл в комнату и поклонился Мустафе и Абдулле. Абдулла побледнел и был очень удивлён. Он не представлял, как ему следует относиться к этому визиту.
Мустафа наполовину поднялся со своего места и уставился на них изумлёнными глазами. Его пальцы сжимали стол так, словно отпустить его для него было бы равносильно смерти. Он смотрел на них в немом изумлении, не в силах произнести ни слова.
Акмат полуулыбнулся и подошёл к нему, дружелюбно протягивая руку, не в силах придумать, что следует делать дальше. Мустафа, едва сознавая, что делает, схватил эту руку с силой, изумившей Акмата, даже не осознавшего, что он сделал. Затем он заговорил.
— Садись, Акмат, — сказал он, — и поужинай со мной. Потом ты сможешь рассказать свою историю.
Акмат сел вместе со своими братьями, и Ахмед сделал то же самое.
Бейбар не знал, что делать. Его разум был в смятении, поэтому он откинулся назад и начал обдумывать происходящее.
«Как они сбежали?» — вот что озадачивало его более всего, и он снова и снова прокручивал эту мысль в уме, рассматривая её во всех аспектах, со всех сторон и направлений, полный решимости рано или поздно прийти к разгадке.
Мустафа всё пребывал в ошеломлении от внезапного появлением тех, кто были его друзьями и навязались ему в качестве фальшивых двоюродных братьев. Он машинально сел и принялся обдумывать ситуацию, как и Бейбар.
«Как они сбежали?» — этот вопрос беспокоил и его, и капитана.
Абдулла не был озадачен этим, выслушав ранее объяснение от самого Акмата, но его беспокоил другой вопрос.
«Почему они пришли в дом Мустафы?» — спрашивал он себя, и ответ всегда был одним и тем же, пока ему это не надоело, и он не вернулся к трапезе.
Наконец ужин подошёл к концу, как и всякая другая трапеза, и Мустафа забыл об Абдулле, желая услышать рассказ Акмата. Слуг отпустили из комнаты, и Акмат начал свой рассказ. Абдулла решил не пытаться убить Мустафу, пока не узнает о цели визита пяти индусов.
Акмат рассказал свою историю с момента побега Бейбара и до завершения шутки, которую он сыграл с Абдуллой. Мустафа посмеялся над этим, и Абдулла с немалым трудом удержался от того, чтобы вытащить отравленный скимитар и тут же сразить его. Но каким-то чудом, благодаря своему сильнейшему самообладанию, ему удалось это, и он терпеливым видом выслушивал замечания, которые они произносили в его адрес. Эти замечания были не слишком вежливыми и лишь подливали масла в огонь ярости, пылавший в груди Абдуллы.
Затем Мустафа рассказал им свою историю, а вслед за ним и Бейбар. Прошёл час, прежде чем они закончили разговор, и тогда Мустафа вспомнил о своём госте. Повернувшись к Абдулле, он сказал:
— Господин, я прошу прощения за моё невнимание, но, как вы видите, я был так увлечён беседой с моими друзьями, пережившими чудесные приключения, что я совершенно забыл о вас. Я сердечно извиняюсь и приношу тысячу извинений.
— Одного извинения вполне достаточно, — сказал Абдулла, позволяя своей ярости проявиться в словах и тоне голоса.
Мустафа был поражён таким дерзким и нелюбезным ответом и отступил назад, почти не зная, что ему следует сделать или сказать.
Тогда Абдулла отбросил парик, который был у него на голове, и свой индийский плащ и, выхватив меч, заговорил своим настоящим голосом:
— Мустафа Даг, сейчас ты умрёшь.
Он поднял над головой отравленный скимитар и метнулся к Мустафе, с намерением убить.
Мустафа удачно уклонился от первого удара и отскочил в сторону, призывая друзей на помощь. Бейбар выхватил кинжал и бросился на Абдуллу, но споткнулся и упал к его ногам, а кинжал, который он не удержал в руке, задел ногу Абдуллы.
На лице Абдуллы появилась довольная улыбка. Он поднял меч и уже собирался ударить распростёртого перед ним Бейбара, когда Акмат набросился на него сзади с такой яростью, что Абдулла повалился на пол, но тут же снова поднялся на ноги, оставив Акмата стоять на четвереньках.
Меч всё ещё был в руке Абдуллы и, поднявшись, он ударил Бейбара, стоявшего на коленях. Меч вошёл ему в плечо, едва дойдя до кости. Рана была не серьёзной, но яд на клинке сделал её смертельной.
Затем Абдулла ударил Акмата, но тот уклонился, вскочил на ноги, вытащил свой меч и был готов напасть на Абдуллу, чтобы покончить с ним.
Вдруг резкое шипение пронзило воздух, и все обернулись к двери, чтобы посмотреть, в чём причина. В дверях показалась индийская кобра, которая ползла к ним, время от времени поднимая раздутую голову и издавая сердитое шипение.
— Это кобра Сехи, — крикнул Мустафа. — Он вырвалась из клетки и приползла сюда, привлечённый шумом.
Сехи был малайским слугой, державшим в качестве питомца кобру, которую он научил танцевать и выполнять несколько трюков.
Все находившиеся в комнате в тревоге отпрянули, не зная, убить ли незваную гостью или прогнать её.
Внезапно рептилия заметила Абдуллу. Её капюшон раздулся до огромных размеров, она обнажила ядовитые клыки и издала громкое шипение. Запах крови на скимитаре, который он держал в руке, возбудил её ярость.
Она взвилась в воздух и, вновь издав шипение, бросилась на него, ударив в грудь с такой ужасающей силой, что Абдулла пошатнулся и едва не упал на пол.
Он с огромным усилием устоял на ногах, когда клыки кобры пронзили кожу и смертельный яд проник в его организм. Он взмахнул мечом Он кулаком сбил змею на пол и, взмахнув мечом, нанёс удар, отделив её голову от тела. Лицо его побагровело от возбуждения, мгновенного испуга и страха смерти. У него почти перехватило дыхание, но затем он пришёл в себя и, вновь взмахнув мечом, издал дикий вопль и бросился к Мустафе, полный решимости убить его.
— Ты умрёшь! — кричал он, собираясь немедленно подтвердить это заявление. Мустафа нырнул под стол, и удар обрушился на этот полезный предмет мебели, не причинив вреда человеку.
Мустафа выскочил с другой стороны как раз в тот момент, когда Абдулла запрыгнул на стол. У него хватило соображения, чтобы схватить стол и опрокинуть его вместе с Абдуллой.
Меч выпал из руки Абдуллы, когда он упал спиной назад под свалившийся на него стол, ударился о пол в дюйме от головы змеи и замер, содрогаясь от падения.
Абдулла вместе со столом с ужасающим грохотом свалились на пол, но Абдулла не растерялся и выбрался из-под тяжёлого предмета мебели, хотя и получил несколько серьёзных ушибов, и бросился к своему мечу, прежде чем Мустафа или кто-либо ещё смог это предотвратить.
Размахивая оружием в воздухе, он снова бросился он на молодого турка, но замер на полушаге и издал предсмертный крик. Яд кобры подействовал быстро, ведь он проник в тело совсем недалеко от сердца, и Абдулла замертво упал на пол, с выпученными от ужаса глазами.
А отравленное оружие выскочило из его руки и ударилось в потолок — настолько страшной была сила броска, с которой его метнули. Он лежал молча, закрыв глаза, и только один раз вздрогнул, когда его злой дух расстался с телом.
Тогда все поняли, что его жестока карьера подошла к концу, и все столпились вокруг его тела, даже Бейбар, у которого обильно текла кровь из раны — яд ещё не успел подействовать.
Затем Акмат заговорил, словно обращаясь к телу:
— Всю свою злую жизнь ты был змеёй, Абдулла, во всех своих поступках и мыслях, поэтому вполне уместно, что ты умрёшь от змеиного зуба.
Он замолчал и, повернувшись к своим товарищам, молча наблюдал за их лицами. Они тоже смотрели на него. Никто не произнёс ни слова, и в этой комнате смерти воцарилась мёртвая тишина.
Затем все снова повернулись к трупу, глядя на него. Они с трудом осознавали, что их ужасный враг мёртв, и никто не думал, что одному из них вскоре предстоит сопроводить дух злодея в царство теней.
Несколько слуг робко заглянули в дверь, испуганно наблюдая за молчаливой группой.
Тогда Ахмед сказал:
— Сыновья мои и друзья, этот человек, который был нашим врагом, теперь мёртв в результате несчастного случая, который мы должны рассматривать как деяние Аллаха. Как сказал Акмат, вполне уместно, что он должен умереть от змеиного зуба, поскольку он сам при жизни всегда был змеёй. Но всё же мы должны похоронить его, хотя всё, чего он заслуживает — это быть брошенным на растерзание стервятникам, которые быстро расправятся с его трупом. Нам лучше послать кого-нибудь к паше, чтобы сообщить ему о всём произошедшем. Он позаботится обо всём остальном, а мы тем временем накроем тело тканью, чтобы оно было готово для носильщиков.
Едва он закончил эту речь, как Бейбар, который после удара страдал от ужасной боли, молча вскинул руки и упал на пол мёртвый. Яд сделал своё смертоносное дело, и злая душа Абдуллы обрела спутника в путешествии к теням смерти.
Он лежал на полу рядом с безмолвным трупом Абдуллы, неподвижный, как леопард, высматривающий свою добычу. Ни единое содрогание не сотрясало его тело, и он лежал совершенно бездвижно, не шевелясь.
Мустафа, который первым пришёл в себя, опустился рядом с ним на колени и перевернул тело так, чтобы лицо оказалось вверху. Безмолвный лик Бейбара был ужасен в своей бледности, он уже почти окостенел. Яд хорошо сделал своё дело.
Все молча опустились на колени возле трупа, понимая, что капитан бесповоротно мёртв. Они сразу поняли, что меч наверняка был отравлен. Поэтому бесполезно было пытаться заставить его снова дышать. Кровь свободно вытекала из пореза на плече, пятная пол маленькими лужицами и ручейками.
Тогда Мустафа начал рыдать по своему другу, и остальные последовали его примеру. Бейбар был хорошим товарищем для них всех, и они искренне сожалели о его смерти.
Через несколько минут Мустафа поднялся, восстановив самообладание, за ним встали и все остальные.
— Прощай, Мустафа, — сказал Акмат, и он, с братьями и отцом, навсегда покинул эту комнату, оставив Мустафу, охваченного недоумением.
— Сехи, — крикнул он, — иди сюда, у меня есть для тебя поручение.
Сбоку была небольшая дверь, в которую вошёл Абдулла. Двое его спутников последовали за ним и оказались в небольшом гроте. В одном его конце располагалось углубление в форме большой чаши.
Из него непрерывно вырывалось голубое пламя, но не было заметно никакого топлива, которое могло бы поддерживать горение. Оно прыгало и кувыркалось по всей чаше, а затем устремилось вверх, приняв форму спирали.
— Подержи ногу возле отверстия, из которого исходит пламя, — сказал Абдулла Мустафе.
Мустафа так и сделал, и боль мгновенно покинула его лодыжку. Он поставил ногу на землю и обнаружил, что может ходить лучше, чем когда-либо прежде в своей жизни. Ощущение силы, казалось, пронизало всё его существо, и шок, вызванный азартом боя и возникшей в результате усталостью, спал с него, как фальшивая маска, которую сбрасывает её владелец, раскрывая свою истинную личность.
Затем Абдулла жестом предложил Ахмеду приблизиться к пламени. Ахмед так и сделал, и обе его раны мгновенно оказались исцелены, а сила молодости снова вернулась к нему.
Затем Абдулла поднёс свою раненую ногу к синему пламени, и она тоже была исцелена.
— Что ты думаете о таких вещах? — спросил он, обращаясь к Мустафе.
— Очевидно, ты владеешь странной силой, — сказал Мустафа в ответ. — Ты творишь чудеса, но я уверен, что они не выходят за рамки природного.
— Ты имеешь в виду, что этот странный жидкий огонь творит чудеса. Я их не совершал.
— И всё же ты, должно быть, являешься хозяином этой силы, — сказал Мустафа. — Если нет, то как ты мог заставить её исцелить нас?
— Я ничего не буду объяснять по этому поводу. Будьте благодарны, что она вас излечила, и больше ничего не говори, — с достоинством ответил Абдулла.
— Скажи, какова будет наша судьба, — сказал Мустафа Абдулле, когда они возвращались к гроту, в котором оставили Кассима и его братьев.
— Смерть, — ответил Абдулла, и Мустафа не удивился, как и Ахмед. Он знал, какая участь постигнет их, если они попадут в руки Абдуллы, с того самого момента, как он был ранен тремя шпионами.
— Закуйте нас в цепи, — с горечью сказал Мустафа, — но освободите от нашего обещания не пытаться бежать.
— Не буду, — был твёрдый ответ. — Если хотите, можете свободно перемещаться по всему этому зданию. Нет, разумеется, я не освобожу вас от обещания, которое вы мне дали. Но вы всё равно встретите смерть, не пройдёт и недели. Скажите своим товарищам, чтобы готовьтесь к той же участи.
— Какова будет природа нашей смерти?
— Вы будете сожжены в огненном озере.
— Огненном озере?
— Да.
— На этом острове должно быть месторождение природной нефти, — сказал Мустафа.
— Да, это так.
— Каким вы называете это озеро?
— Мы называем его Озером Благодатного Огня.
— Сколько ему лет?
— Значит, ты настаиваешь на том, чтобы услышать эту историю?
— Если она есть.
— Есть. Я расскажу её тебе и твоему кузену.
К этому времени они уже достигли прихожей, где их ждал Акмат и остальные.
Абдулла сел на твёрдый каменный пол и рассказал следующее:
— Пятьсот лет назад бог Огня, которому мы поклоняемся, прибыл на этот остров с сотней последователей со всех концов земли. Их первым храмом стал большой замок на холме, но бог не был удовлетворён этим и велел своим последователям копать из подвалов замка вглубь, вгрызаясь в камень острова. Так и было сделано, и в результате здесь появились лестница и грот, которые вы видели. Затем в маленькой комнате он поместил Огонь Жизни и передал его им на попечение, сказав, что он вылечит все их раны и придаст им новые силы. После этого он приказал своим последователям выдолбить в самом большом гроте котловину и в центре её воздвиг огромный каменный пьедестал, на котором установил своё собственное изображение в голубом пламени того же происхождения, что и у того, которое было помещено в маленьком гроте. Затем он приказал пробить туннели в камне на дне большой котловины, из которых потоками хлынула нефть и вскоре образовала в ней озеро. Он поджёг его, а затем оставил своих последователей, сказав им, что нефть вечна и её запас никогда не иссякнет. Он велел им оставаться там, наблюдать за огнём, жить в мире и молиться ему. Когда один из этих людей чувствовал приближение смерти, общество выбирало другого человека из большого мира, обращая его в их веру и присоединяя к нему, и через двести лет оно стало обществом круговой поруки. В настоящее время общество насчитывает всего сто человек, и я возглавляю его. Цель его существования вам ясна. Как я уже сказал, это общество круговой поруки. Когда одному из его членов угрожает опасность, всё, что ему нужно сделать, это попросить своих братьев защитить его. Если он жаждет мести, они помогают ему.
— Хорошее общество, — сказал Мустафа с сарказмом в голосе. — Осмелюсь сказать, что оно отлично справляется со своей работой.
— Так и есть, — сказал Абдулла. — Идёмте со мной, вы все, и посмотрите на озеро, которое должно положить конец вашим дням.
Все последовали за ним через несколько гротов и наконец вошли в большой, где находилось озеро. Ни один язык не в состоянии адекватно описать это. Пещера была шириной не менее полумили, а в её центре находилось огненное озеро.
Они стояли на самом берегу озера и могли в него заглянуть. Волны огня вздымались ввысь, закручиваясь в причудливые формы. От жары, удушливого дыма и осознания того, что ему предстоит оказаться в этом месте, Мустафе стало очень плохо. Он с трудом набрался храбрости, чтобы взглянуть на озеро.
Далеко в его центре возвышался огромный чёрный пьедестал, на котором стояла статуя бога Огня. Она состояла из голубого пламени, а в её руке был огромный скимитар из того же материала.
Странное озеро, ещё более странная статуя и окружающая странная сцена могли оказать лишь одно воздействие на людей, не привыкших к таким зрелищам. Осознание того, что их бросят в это место, так подействовало на Мустафу и его родственников именно таким образом. Все лишились чувств, кроме Бейбара, который стоял, выпрямившись и побледнев, не меняя выражения лица.
— Это худшее, что ты можешь сделать? — спросил он.
— Да, — сердито сказал Абдулла. — Разве это не достаточно плохо?
— Нет, — ответил Бейбар с сарказмом в тоне.
— Тогда чего ты ожидал?
— Это не твоё дело.
— Скажи мне, и я посмотрю, осуществимо ли это.
— Не скажу. Выясняй это сам.
— И как это сделать.
— Бесполезно просить меня рассказать об этом.
— Тогда оставим этот вопрос.
— Давай-давай. Мне это противно.
— Мне тоже. Судьба, которую тебе предстоит встретить, достаточно плоха, ты предатель!
— Ты смеешь называть меня предателем, пёс того, кого христиане называют Сатаной?
— Смею. Это единственное имя, которым тебя следует называть, единственное, которое ты заслужил и, следовательно, только его ты и достоин.
— Странно, я и не знал об этом.
— Тут и нечего знать, предатель.
— Я не предатель.
— А я говорю тебе, что это так. Почему ты, если не являешься предателем, не убил несчастных, которых я отдал в твои руки?
— Потому что я не мог быть таким жестоким. Это были люди, не виновные ни в каких преступлениях, поэтому у меня не хватило духу убить их. Я подружился с ними и тем самым заслужил твоё неудовольствие.
— Так и есть, предатель.
— Я бы назвал тебя предателем миллион раз, если бы захотел, предатель.
— Тогда прими это как награду, приятель Иблиса. — И Бейбар ударил Абдуллу кулаком по лицу.
Абдулла упал, и в тот же момент дюжина мужчин набросилась на капитана, повалив его на землю. Они связали его цепями и вынесли из комнаты. Также они нашли Мустафу и остальных и повели их с собой. Абдулла последовал за ними, выглядя очень угрюмым и злым, как он того и заслуживал.
Они поднялись на восемьдесят шесть ступенек и подошли к железной двери, запертой на засов и решётку. Её отперли, пленников ввели внутрь и бросили на пол. Они оказались в огромном гроте прямо над огненным озером. Пол был тёплым от огня внизу, поэтому узникам не было холодно.
— Это будет ваша тюрьма до самой смерти, — сказал Абдулла. — Сюда нет другого входа, кроме того, через который вас привели.
После этого он покинул это место, и вооружённые люди последовали за ним.
— Что ж, тогда нам придётся постараться извлечь из этого хоть какую-то пользу, — сказал Мустафа, когда их враг ушёл.
— То, что он нас запер, освобождает нас от данных ему обещаний, — сказал Бейбар.
Затем он рассказал им о том, что произошло после того как они потеряли сознание.
— Я ударил Абдуллу, отчасти потому, что был зол, а отчасти потому, что хотел заставить его освободить нас от этого глупого обещания, — сказал он в конце повествования.
— Никто не может винить тебя в этом, Бейбар, хотя я не думаю, что существует какой-либо способ спастись, — сказал Мустафа.
Тут в разговор вмешался Акмат.
— Я найду способ спастись, — сказал он, — если он существует.
— Тогда нам лучше осмотреть нашу тюрьму и посмотреть, правда ли то, что рассказал нам Абдулла.
— Хорошо.
Акмат и остальные отправились осматриваться на месте. Мустафа и Ахмед рассказали, что с ними произошло, когда Абдулла привёл их к Огню Жизни, и все сочли эту историю чудесной, кроме Акмата, у которого были свои мысли, но он не стал их высказывать.
В центре грота Эмир заметил дыру в полу и крикнул об этом своим друзьям. Они тут же подошли к нему и заглянули в неё. Оно была около трёх футов в диаметре, и в неё легко мог спуститься человек. Казалось, ход под некоторым уклоном уходит вниз, и конца ему не было видно.
— Если бы у нас была верёвка, я бы спустился, — сказал Мустафа.
— Мы можем сделать её из наших халатов, — предложил Бейбар.
План был признан удачным и был реализован. Из халатов получилась очень хорошая верёвка длиной около двадцати футов. Кинжал у Мустафы не отобрали, и он пригодился, чтобы разрезать одежды на полосы нужного размера. Затем их связали вместе, и самодельная верёвка была готова.
Она была достаточно прочной, чтобы выдержать вес человека. После того, как были согласованы сигналы к подъёму, Мустафа обвязал себя верёвкой вокруг пояса, сжал в руке кинжал, шагнул в яму и отдал приказ опускать.
Он медленно соскользнул вниз примерно на десять футов, а затем проход резко повернул. Он на мгновение закрыл глаза и понял, что висит над какой-то огромной ямой, раскачиваясь в воздухе.
Удушливые запахи достигли его ноздрей. Он открыл глаза и увидел, что висит над огромным огненным озером. В двух футах над его головой находилось устье небольшого прохода, по которому он спустился.
Жара и дым от горящей нефти заставили его подать сигнал о быстром подъёме. Когда его голова достигла устья прохода, он заметил, что там что-то висит. То был небольшой железный ящик, висевший на железном крюке, закреплённом в камне другим железным крюком.
Мустафа быстро отцепил его и, когда его втащили в грот, передал Акмату. Он не был заперт, и Акмат поднял крышку, не зная, что найдёт внутри. Остальные, включая Мустафу, освободившегося от верёвки, столпились вокруг него. Внутри шкатулки на подушке из мягкого хлопка лежали два чёрных бриллианта.
Если бы на них обрушился удар грома, они не могли бы быть более изумлены. Эмир был первым, кто пришёл в себя, а затем и смог заговорить.
— Абдулла, очевидно, решил, что это хорошее укрытие для его добычи, — заметил он.
— Но это оказалось не так, — ответил Мустафа и рассказал о том что смог увидеть. Остальные терпеливо слушали, и в конце Ахмед сказал:
— Теперь я понимаю смысл этой дыры. Абдулла будет использовать её для того, чтобы убить нас. Это достойно такой дьявольской изобретательности, как его. Он заставит своих людей бросить нас в неё, мы соскользнём вниз, с криком вылетим на воздух и упадём в озеро в ста ярдах ниже. Ах! Я вижу как можно ему помешать!
— И как же? — спросил Мустафа. — Возможно, он не собирается поступать с нами так.
— Что ж, во всяком случае, от моего плана не будет вреда, — сказал Ахмед. — Вот что я предлагаю. На изготовление верёвки ушло всего три халата. Верёвка достаточно прочная, чтобы выдержать как минимум двух человек. У нас есть ещё три халата. Сделаем из них ещё одну верёвку. Тогда у нас будет достаточно верёвок, чтобы выдержать четырёх человек. Наши пояса и тюрбаны могут обеспечить нас ещё одной верёвкой, способной выдержать ещё двух человек. Каждая из них имеет двадцать футов в длину и может выдержать двоих. Всего нас шестеро. Таким образом, трёх верёвок будет достаточно, чтобы выдержать нас всех. Мустафа, ты говорил, что там был большой железный крюк, на котором висел этот ящик. Мы можем привязать эти верёвки к тому крюку, о котором ты говорил. Таким образом, они будут висеть над огромным озером горящей нефти, куда нам придётся отправиться навстречу своей смерти. Их нельзя будет различить с края озера, когда Абдулла захочет увидеть, как мы вылетаем из прохода и падаем вниз, в Озеро Благодатного Огня. Только один из нас может пройти через эту нору за один раз. Первый, кто это сделает, поймает одну из этих верёвок, когда будет вылетать наружу, и соскользнёт вниз до её конца, где мы сделаем петлю, в которую он может просунуть руки. Так он может висеть там достаточно долго. Следующий человек повиснет в другой петле над ним, и так до тех пор, пока каждый из нас не окажется на этих верёвках. Как только эти люди выполнят своё дело, они уйдут и, вероятно, оставят дверь открытой. Абдулла увидит, что мы висим там наверху, но не увидит верёвок. Он отправится за своими людьми и придёт посмотреть, в чём дело. Тем временем мы поднимемся по проходу и сбежим через открытую дверь. Мы сможем пробиться наружу и добраться до лодок. На них мы поплывём к материку и таким образом уйдём целыми и невредимыми и вернёмся с солдатами, чтобы навсегда разрушить это место. Эта затея сопряжена с большим риском, но в данных обстоятельствах она является единственно возможной.
— Это хороший план! — взволнованно воскликнул Мустафа, когда Акмат закончил. — Какое у тебя воображение! Я почти завидую тебе, Акмат.
— Да, я полагаю, это хороший план, но теперь мы должны подготовиться к его осуществлению.
К утру всё было готово, и три верёвки повисли на крюке над огромным Озером Благодатного Огня. Акмат сунул бриллианты в карман и сбросил шкатулку через проход в озеро, где она, несомненно, находится и по сей день.
В гроте горело множество факелов, которые очень хорошо освещали это место. Они держались в стальных кронштейнах на стенах недалеко от пола, по шесть с каждой стороны зала и по два на её концах.
Мустафа наблюдал за ними, и в его голове возник план.
— Почему бы не поджечь дверь этими факелами? — спросил он.
— Хорошая идея! — с энтузиазмом сказал Акмат. Он подошёл к одному из сосновых факелов и попытался вытащить его из гнезда, но не смог. Затем он попытался сломать его посередине. Эта попытка тоже оказалась неудачной. Дерево было слишком толстым и твёрдым для его сил.
— Дай мне свой кинжал, Мустафа, — сказал он.
Мустафа вручил ему оружие, и Акмат принялся рубить факел пополам. После пятнадцати минут напряжённой работы ему это удалось, и он триумфально поднёс своё огненное оружие к двери из красного дерева.
Очень скоро дверь загорелась и быстро сгорела. Древесина была старой, хрупкой и легко воспламенялась. Через пять минут остатки двери рухнули, и вся группа вышла.
Огромную дверь удерживали шесть крепких железных прутьев, и каждый взял по одному. Они были массивными и тяжёлыми, и их вес был вполне достаточен, чтобы проломить человеку череп.
— Тихо, — прошептал Мустафа, возглавлявший группу. Они осторожно спустились по каменным ступеням и прошли через множество других помещений. Наконец они достигли того места, где их освободил Абдулла.
Внутри шла попойка людей Абдуллы, который тоже был среди них.
Мустафа успел увидеть это до того как вошёл, отступил назад и шёпотом посовещался со своими кузенами и капитаном.
— Бросимся на них и будем пробиваться вперёд, — сказал Бейбар. — Это единственный выход.
Они согласились с этим и, подняв свои палицы, ворвались в комнату и атаковали группу возле лестницы. Эти люди увидели, что сейчас произойдёт, и обнажили мечи.
Мустафа знал, что лучше не бросаться на клинки, поэтому изменил направление и двинулся к похожему на пещеру отверстию в конце грота. Куда оно его приведёт, он понятия не имел, но предпочитал неопределённость верной смерти или пленению, которое закончится смертью.
Войдя в пещеру, он крикнул остальным, чтобы они следовали за ним, и двинулся дальше. Пробежав довольно большое расстояние в темноте, он остановился и стал ждать их. Он услышал приближающиеся шаги, но было похоже, что они принадлежат всего одному или двум людям, а не полудюжине.
Затем он услышал голоса на расстоянии не более десяти футов. Это были не его друзья, поэтому он пошёл дальше, понимая, что его преследуют.
Наконец он увидел впереди крошечную искорку света и вскоре оказался на берегу моря, не более чем в десяти ярдах от того места, где была спрятана лодка.
Он бросился к этому месту и вытащил самую лёгкую лодку из укрытия в бухту как раз в тот момент, когда из устья пещеры вышли трое мужчин.
Они не видели его, пока он не оказался в море. Тогда они подняли сильный крик и побежали к берегу. Они были полностью вооружены, с заткнутыми за пояса пистолетами.
Они стреляли в него, не попав в лодку, а затем прыгнули в море и поплыли за ним.
Однако он был на сто футов впереди них, и им не удалось его догнать. В полумиле от берега они повернули обратно, и он увидел, как они вошли в проход. Корабля Абдуллы Хусейна не было видно. Судя по положению солнца, прошёл уже час, и Мустафа понял, что голоден.
В двух милях от острова он увидел, как от берега отчалили три большие лодки, и устремились к нему. Было ясно, что его преследовали, поскольку лодки были полны людей.
Мустафа сделал всё возможное, чтобы обогнать их, но они быстро набирали скорость, и он увидел, что они могут легко помешать ему обойти остров в сторону материка, как он намеревался. Поэтому единственное, что он мог сделать, это выйти в море и довериться удаче, чтобы спастись от противников.
Внезапно далеко на горизонте он заметил корабль. Он приближался к нему, и он продолжил свой путь. Корабль всё приближался, и точно так же к нему самому приближались его преследователи. Они были всего в полумиле, когда команда странного корабля заметила его и подняла все паруса. Увидев это, преследователи развернулись и со всей возможной скоростью помчались к острову.
Через пять минут лодка Мустафы уже была рядом с кораблём, и матросы спустили ему верёвку. Он поймал её и его втащили на палубу. Затем лодку подняли и Мустафу отвели к капитану, которому он рассказал свою историю. Капитан направлялся в Багдад, поэтому он пообещал молодому турку бесплатно отвезти его домой.
Глава XVII
Ночь стояла в Багдаде, ночь 18 июля, когда молодой человек прошёл перед дверью дома другого человека по имени Бальбек Хан. Как вы помните, именно в этом доме Абдулла заманил в ловушку Мустафу и его двоюродных братьев в ту ночь, когда дом Ахмеда был сожжён слугами этого торжествующего злодея.
Упомянутый молодой человек прошёл мимо, и вы могли бы хорошо рассмотреть его, если бы находились там. Было около десяти часов, и свет полной луны мог бы явить его прохожим, если бы прохожие оказались на этой улице в такой нечестивый и неслыханный час, как десять вечера.
Он был высок и крепок, лицо его было красивым, но самой яркой его чертой были смелые чёрные глаза, пронзительные и яркие, казалось, смотревшие насквозь. Временами в них появлялся сердитый блеск, свидетельствующий о вспыльчивом характере их владельца, который, хоть и выглядел вполне контролирующим себя, но в случае провокации легко мог взорваться.
На вид этому молодому человеку было около двадцати двух-двадцати трёх лет, он носил чёрные усы свирепого вида, которые угрожающе закручивались и усиливали тот эффект блеска его глаз, если бы вы увидели его именно в это время.
На нём был длинный матросский плащ и потрёпанный тюрбан из выцветшего шёлка с прикреплённым к нему серебряным полумесяцем. Его турецкие панталоны были из выцветшего сукна и когда-то имели ярко-алый оттенок, но сейчас он больше напоминал тёмно-розовый или пурпурный, чем любой другой цвет.
На боку у него висели большие потёртые ножны, в которых лежал скимитар. Его ярко-красный пояс был единственным новым предметом одежды, которую он носил, если не считать жёлто-синей полосатой куртки и ботинок из жёлтой персидской кожи.
Этим человеком, как вы уже, наверное, уже догадались, был Мустафа Даг, наш старый знакомый, которого мы в последний раз встречали на борту корабля, направлявшегося в Багдад.
Детали его путешествия не имеют никакого значения, поэтому я расскажу о нём лишь вкратце.
После того как капитан пообещал ему бесплатный проезд до родного города, Мустафа сказал ему, что заплатит ему при первой же возможности. Затем капитан подарил ему скимитар с ножнами, старый тюрбан и все другие упомянутые предметы, кроме панталон и рубашки, которые были надеты под курткой и, поскольку он не выставлял их на всеобщее обозрение, не были упомянуты в моём кратком описании.
Путешествие прошло без происшествий, и капитан благополучно высадил своего неожиданного пассажира на берег. Перед высадкой Мустафа взял с него обещание никому не передавать его рассказ об острове, на котором у Почитателей Пламени был свой храм. Мустафа приводил различные веские причины, почему ему не следует об этом говорить и, в конце концов, капитан согласился с его доводами и дал обещание не делать этого.
Сойдя на берег вечером того же дня, Мустафа попрощался со своим новым другом, капитаном, и отправился в дом Бальбек Хана, полагая, что это лучшее место, куда он мог бы пойти в нынешней ситуации и при текущем положении дел.
Шёл нечестивый десятый час, и Мустафа стоял перед дверью дома этого человека, не решаясь постучать. В одно мгновение он прогнал свои робкие неописуемые страхи и, подойдя к двери, постучал в неё кулаком. Немедленного ответа не последовало, поэтому он вытащил скимитар и нанёс по двери несколько ударов тяжёлой рукоятью.
Реакция была неожиданной и мгновенной. Окно в двадцати футах над головой турка резко распахнулось, раздался громкий голос, и оттуда высунулась голова, чтобы посмотреть, в чём дело и ради чего, во имя всего святого, весь этот адский шум.
Мустафа едва успел вложить меч в ножны до того как человек в окне увидел его.
— Во имя аллаха милостивого и всех прочих, зачем ты ломишься в дверь мирного человека в такой нечестивый час?
— Затем, что нуждаюсь в приюте, — ответил Мустафа.
— Ты знаешь моего хозяина? — ответил человек в окне, несколько успокоенный ответом молотка.
— Да, я его старый друг, Мустафа Даг, — ответил Мустафа.
— Правда? Что ж, я позову хозяина, прежде чем вы успеете войти. Дверь не заперта, господин. Просто толкните её, входите и чувствуйте себя как дома. Если бы я знал, кто вы такой, я не был бы так груб. Тысяча извинений, господин.
С этими словами голова убралась внутрь. Мустафа открыл дверь и вошел в коридор, закрыв её за собой. В коридоре было темно, и ему с трудом удалось найти дверь в другом конце.
Затем он вошёл в комнату, где он и его родственники остановились в ту памятную ночь, о которой говорилось в начале главы.
Здесь никого не было, и ему пришлось искать стул. Наконец он нашёл один, сел и зажёг свечу. Он всегда носил в карманах восковые свечи с кремнем, сталью и порохом, чтобы добыть огонь в случае необходимости.
При свете этой свечи он уже мог нормально осмотреться. Состояние комнаты мало отличалось от того, в котором она находилась в последний раз, когда он был здесь.
Не прошло и десяти минут, как в коридоре послышались шаги, и вошёл Бальбек, полностью, хотя и наспех одетый, но ещё не совсем проснувшийся, в сопровождении слуги, несущего поднос, на котором Мустафа заметил большую бутылку вина, каравай хлеба и другие продукты.
— Как дела, мой добрый друг? — спросил Бальбек, улыбаясь, и жестом показал слуге поставить поднос на стол и выйти. — Прошло много времени с тех пор, как я видел тебя в последний раз.
— Я нахожусь в полном здравии и признаю, что с нашей последней встречи прошло много дней. Мне стоит спросить, как ваши дела.
— У меня всё хорошо, — сказал Бальбек. — Что случилось с вами с той ночи, когда вы и некоторые ваши родственники пришли сюда? Меня не разбудили мои слуги, и я ничего не слышал об этом до следующего утра. В народе ходили неясные слухи, было проведено расследование, а слуги твоего дяди распространили странные истории. Похоже, все эти тайны связаны с парой чёрных бриллиантов и, судя по этим рассказам, в деле замешан известный гражданин и богатый купец Багдада, с которым я знаком, Абдулла Хуссейн. В последний раз его видели в ту ночь, когда вы пришли сюда, причём он был с вами и, судя по тому, что рассказали мои слуги, он не в лучших отношениях с вами. Якобы он был вашим пленником и его слуги подожгли ваш дом потому, что вы будто бы сказали, что его удерживают в нём как пленника. Ходит много других рассказов, и эта тайна для меня необъяснима. Возможно, вы сможете рассказать мне о ней, когда поедите. Но только обязательно сначала поешьте, а уж потом расскажите свою историю. Ваше загадочное исчезновение и исчезновение ваших родичей очень загадочны. Считается, что Абдулла Хусейн отправился на Дальний Восток в какую-то торговую экспедицию, а его слуги, похоже, ничего не знают, кроме того, что он сказал им, что они могут не увидеть его снова в течение многих месяцев. Затем он исчез, а вместе с ним исчезли и два его корабля. Эти корабли назывались «Змей» и «Орёл». Орёл был самым большим из двух и имел на борту больше всего орудий, хотя оба несли больше пушек, чем средний торговый корабль. Известно, что «Змей» направлялся в Китай, но никто не знает, почему пропал «Орёл. Предположительно они оба могли погибнуть во время сильного шторма в Персидском заливе.
— Я могу ответить на все эти вопросы, — сказал Мустафа, наливая себе вина. — Я был на борту «Змея» и могу сказать, что ни он, ни «Орёл» не погибли в шторме, о котором вы говорите. Когда я закончу с едой, я расскажу вам всё. Абдулла — один из самых чёрных злодеев, когда-либо живших на свете, он является верховным вождём или кем-то наподобие в том обществе, которое они называют Почитатели Пламени, и которое опустошает Восток своими дьявольскими деяниями. Просто подождите, пока я закончу с едой, и вы услышите всё, что я знаю. Мне повезло, что я сейчас жив и в безопасности. Если бы не беспечность Абдуллы, вы бы никогда больше обо мне не услышали.
— Почитатели Пламени! — в изумлении вскричал Бальбек.
— Да, Почитатели Пламени, — сказал Мустафа очень серьёзно и очень медленно. Затем он продолжил есть и, закончив, рассказал свою историю от начала до конца. Когда он закончил, была полночь.
Бальбек с изумлением выслушал рассказ, а когда Мустафа закончил, он сказал:
— Ну и что же ты намерен делать теперь?
— Отомстить за смерть моих кузенов, уничтожив Почитателей Пламени, — ответил Мустафа с блеском в глазах.
— И как же ты собираешься это сделать? — спросил Бальбек.
— Завтра я отправляюсь к багдадскому паше, изложу ему всё дело и спрошу, дозволено ли будет мне лично отомстить, став рукой закона.
— Хорошо! Это именно то, что вам следует сделать. Я уверен, что он согласится на ваше прошение.
— Тогда мне понадобятся корабли и люди для достижения моей цели. Мне хорошо известно местоположение острова, и я не смогу его пропустить. Я попрошу пашу дать мне два или три военных корабля и много людей. Я также хочу, чтобы всё это было конфиденциально, поскольку не хочу, чтобы все в Багдаде знали о моём возвращении. Поэтому вы должны утром дать мне другую одежду, чтобы замаскировать меня, ибо я слишком известен, чтобы избежать узнавания, и у меня слишком много друзей. Если бы о моём возвращении стало известно, пошло бы много разговоров, а вы знаете, что люди слишком любопытны, когда думают, что кто-то может объяснить им некую тайну.
— Я буду держать это в секрете столько, сколько ты пожелаешь, Мустафа, и прикажу своим слугам вести себя так же. Я уверен, что паша в полной мере даст тебе корабли и людей, которые тебе нужны для такого дела.
— Во всяком случае, буду надеяться, что он это сделает, Бальбек. Но если он не позволит мне самому вести боевые действия, я возьму свои собственные корабли и людей и опережу его.
— Да, возможно, он сам захочет решить этот вопрос. Если он это сделает, я бы посоветовал вам не мешать ему в этом. Вы можете подготовить свои корабли к путешествию раньше него. Он не будет торопиться.
— Возможно, вы правы, но я считаю своим долгом сообщить ему всё, что мне известно, и получить его разрешение действовать в этом деле.
— Вряд ли в этом есть необходимость, Мустафа, но вам лучше действовать по собственному усмотрению.
— Разумеется, я так и сделаю. Вам известно, в чьих руках сейчас находится моё имущество? Меня не было почти два месяца.
— До сих пор никто ничего по этому поводу не делал. Ваш дом был перестроен, насколько я знаю, по приказу жены Эмира Бека, которая была бы единственной наследницей, поскольку у вас нет родственников, кроме ваших двоюродных братьев, а они, как и вы, исчезли. Если бы никто из вас не вернулся или о вас не было бы сведений в течение трёх лет, она унаследовала бы и ваше имущество, и имущество Ахмеда Бека. В настоящее время она или её представители распоряжаются имуществом. Дом Ахмеда тоже был восстановлен. Утром я пришлю гонца в твой дом, чтобы они подготовились к твоему приезду.
— Все мои корабли вернулись из своих путешествий? До того, как я исчез, все из них, кроме двух, отправились в Китай.
— Вернулись три, доверху нагруженные шелками, и это принесло большую прибыль. Всё ваше состояние теперь составляет пятьдесят тысяч золотых. Завтра или в течение недели должны вернуться ещё пять кораблей. Весь ваш флот состоит из одиннадцати кораблей, поэтому остаётся ожидать возвращения только троих. Они ушли всего за три дня до того, как вы исчезли. Пройдёт по крайней мере месяц, прежде чем они вернутся. Вы, вероятно, получите прибыль в двадцать тысяч золотых за весь тысяча шестьсот пятидесятый год.
— Это немалое утешение, — сказал Мустафа. — Прибыль в прошлом году составила всего одиннадцать тысяч золотых, но торговля шла слабо, погода стояла плохая, а кораблей у меня было всего восемь. В позапрошлом году прибыль составила девять тысяч золотых, а кораблей у меня было только семь. В следующем году я намерен купить ещё пять кораблей, и тогда у меня будет, по крайней мере, при хорошей торговле и погоде, тридцать тысяч золотых. Если так будет продолжаться из года в год, я скоро стану одним из самых богатых купцов в Багдад.
— Ты счастливчик, Мустафа.
— Может быть, вы так считаете, но в настоящее время я мало беспокоюсь о судьбе. Мой ум слишком занят планами мести, чтобы уделять много времени мыслям о выгоде.
— Ну, я не так богат, как ты, Мустафа, но моя торговля увеличивается с каждым годом всё больше и больше, хотя у меня всего четыре корабля. На данный момент у меня есть двадцать тысяч золотых, и я надеюсь получить ещё пять тысяч в следующем году. Кроме моих кораблей и торговых заведений, я являюсь хозяином портняжного предприятия, то есть на меня работают несколько портных, получающих от меня жалованье, и из этого я зарабатываю пятьсот золотых в год. Я поставляю им ткани, они шьют одежду и продают её, я получаю прибыль и плачу им из неё.
— Что ж, вы весьма преуспели. Я помню время, когда мой отец был не богаче вас. Но торговля с каждым годом становится лучше, и купцы Багдада богатеют год от года. Вся страна тоже становится более процветающей, и я намерен запустить караван или два, чтобы торговать с арабами и персами. До сих пор я вёл всю свою торговлю с отдалёнными странами — Китаем и другими государствами в той части света, но в следующем году я последую примеру большинства купцов этого великого города и буду больше торговать дома. Риск не так велик, как и расходы, времени тратится меньше, а прибыль, как я слышал, ничем не хуже чем от морской торговли. Я также буду торговать с Аравией и Персией пользуясь кораблями, что гораздо быстрее караванной торговли, и я бы посоветовал вам сделать то же самое. Вы заработаете на этом почти столько же, сколько и я.
— Я давно собирался сделать это, Мустафа, но никак не мог решиться. Однако я сделаю это в следующем году, как только у меня появятся деньги. У меня есть несколько долгов, и поле их погашения у меня останется не больше половины моего состояния. Остальные деньги пойдут на снабжение моих кораблей и оплату офицеров и матросов, а когда я закончу, боюсь, у меня останется лишь несколько тысяч.
— Почему бы тебе не взять взаймы? Я одолжу тебе десять тысяч просто по дружбе и дам десять лет на возврат без процентов.
— Ты отличный товарищ, Мустафа. Именно так я и сделаю, если ты одолжишь мне денег. Когда ты сможешь это сделать?
— В любой момент, когда захочешь. Завтра днём будет подходящее время. Тогда я буду дома. Ты можешь прибыть туда в два часа?
— Конечно, я буду там ни минутой позже.
— Тогда решено. Пусть мне подадут пергамент и чернила, и я составлю письменное соглашение.
Принесли пергамент и другие необходимые предметы. Мустафа сел и написал следующее:
Я, Мустафа Даг, настоящим одалживаю моему другу Бальбек Хану сумму в 10 000 золотых. Эта сумма должна быть возвращена в течение десяти лет, и на неё не должно начисляться никаких процентов.
Подписано,
Мустафа Даг
Затем Бальбек написал ниже своим почерком:
Я, Бальбек Хан, настоящим соглашаюсь с вышеуказанным договором Мустафы Дага. Я обещаю вернуть десять тысяч золотых в течение оговорённых десяти лет.
Подписано,
Бальбек Хан
— Спрячь это, и проследи, чтобы с ним ничего не случилось, — сказал Мустафа, когда документ был закончен. — Когда вы вернёте деньги, вы добавите ниже того, что уже написано: «Я, Бальбек Хан, в установленный срок вернул десять тысяч золотых, одолженных мне Мустафой Дагом». Затем вы можете уничтожить запись, если пожелаете.
— Что ж, пора идти спать, — сказал Бальбек. Затем он положил документ в надёжное место и повёл гостя в комнату, где тот должен был переночевать.
Было далеко за полночь, когда Мустафа уснул и проснулся только в семь утра следующего дня. Он встал, оделся и спустился в столовую, где обнаружил ожидающего его Бальбека. Тот был холостяком и вёл довольно одинокую жизнь, завтракая в одиночестве, за исключением тех случаев, когда к нему приходили гости или у него останавливался кто-то из его друзей.
— Да, вы не из тех, кто рано встаёт, — нетерпеливо сказал Бальбек. — Я всегда стараюсь подниматься в шесть, независимо от того, во сколько я ложусь спать накануне вечером.
— Я всегда сплю, пока не проснусь, — спокойно ответил Мустафа. — Не понимаю, как вы можете проснуться в шесть утра, если легли спать в два часа предыдущей ночи, если только вас никто не разбудит.
— Так это же понятное дело, мой дорогой Мустафа. Это не что иное, как привычка, которая заставляет меня просыпаться в шесть.
— У меня никогда не было такой привычки, поэтому, как видите, я просыпаюсь в то время, когда достаточно высплюсь. О моем сне и бодрствовании я позволяю заботиться природе, а не собственным привычкам.
— Конечно, у всех разные методы. Было бы безумием ожидать иного положения дел. У каждой двери, как всем известно, две стороны, а у квадратного ящика их четыре. Если первая имеет две стороны, а второй четыре, то заменить друг друга они не смогут, пока дверь не сделается столь же толстой, сколь она высока, а ящик для того придется разобрать на части и сделать из них дверь. Пятна леопарда не отстираешь, чем бы ты ни пользовался, а из шерсти или хлопка нельзя сделать шёлк.
— Весьма достойный аргумент, мой дорогой Бальбек. Вы победили себя собственными рассуждениями. Знаете, у некоторых мечей есть два лезвия, и каждое лезвие одинаково остро.
— Ладно, хватит этих прекрасных разговоров. Наш завтрак остывает.
С этими словами они сели за стол и плотно позавтракали. Когда еда была закончена, Бальбек сказал:
— Я приготовил для тебя маскировку, и если ты пойдёшь со мной, то можешь примерить её прямо сейчас и посмотреть, подходит ли она тебе.
Он провёл его в другую комнату, где на стуле лежал парик, накладные усы и костюм, напоминающий тот, что носят аравийцы среднего достатка. Парик был угольно-чёрного цвета, из длинных и грубых волос, как и усы. Одежда состояла из белого тюрбана, длинного арабского плаща, сандалий и других предметов пустынной одежды.
Когда Мустафа облачился в эти вещи, надев под них свою настоящую одежду, за исключением туфель, поскольку вместо них ему пришлось надеть сандалии, и красного тюрбана, который он сменил на белый. Бальбек сказал, что ему придётся покрасить лицо в более тёмный оттенок. Это было сделано с помощью своего рода пигмента, и он же был нанесёно на его руки и ноги.
Затем Бальбек дал ему длинный посох, подобный тем, что носили арабы, и арабский меч, мало чем отличавшийся от турецкого скимитара.
— Теперь с тобой всё в порядке, — сказал Бальбек, рассматривая грим Мустафы взглядом художника. — За то мне честь и хвала. С остальным вам придётся справиться самостоятельно. Я не буду больше давать вам советов. Вы сами знаете, как поступать при том, что вам предстоит сделать сегодня.
— Да, вы хорошо поработали, и я этого не забуду. Отправьте гонца ко мне домой, чтобы сообщить им, что я вернулся. Не забывайте, что вы должны прибыть туда сегодня днём. До свидания.
— До свидания, и удачи тебе, Мустафа, — сказал Бальбек, когда тот вышел из комнаты на улицу. Купец стоял в дверях, наблюдая за своим юным другом, пока тот не скрылся из виду, а затем повернулся и вошёл в дом, закрыв за собой дверь.
Глава XVIII
Мустафа знал дорогу к дворцу паши, поэтому добраться туда ему не составило труда. Никто не узнавал его, когда он шёл по улицам, хотя ему навстречу попадалось много людей, с которыми был знаком.
Некоторые приветствовали его турецким эквивалентом «доброго утра», но большинство игнорировали его, если видели, а если не видели, то, разумеется, не делали ни того, ни другого.
Наконец он добрался до дворца и, подойдя к служителю у дверей, сказал ему, что желает получить аудиенцию у паши. Мужчина ответил, что его господин очень занят и у него нет времени на аудиенцию. Затем он поинтересовался, с каким делом пришёл Мустафа. Тот ответил, что может дать паше информацию о местонахождении храма Почитателей Пламени и других вещах, связанных с ними.
Служителя это убедило, и он велел Мустафе войти. Мустафа вошёл и оказался в большом коридоре, в конце которого была дверь.
— Подожди здесь, пока я вернусь, — сказал служитель.
— Поторопись, — сказал Мустафа, когда тот исчез в дверном проёме. Через пять минут служитель вернулся и сказал Мустафе, что паша даст ему аудиенцию.
Мустафа последовал за ним через несколько комнат и наконец вошёл в ту, где сидел паша.
Эта комната была примерно двадцати футов в длину и пятнадцати в ширину, с низким потолком. В ней было три двери. Помещение заполняли столы с книгами, письменными принадлежностями и другими вещами. Паша сидел в большом мягком кресле красного дерева. Ему было лет пятьдесят, и волосы у него уже поседели. Длинная белоснежная борода доходила ему до талии.
Глаза старика были чёрными и яркими, но несколько маленькими и запавшими. Лицо у него было цвета старой бронзы, нос слегка горбатый и красный на конце, что свидетельствовало о склонности к спиртным напиткам.
Слатин Бааббек, так его звали, носил длинные красные брюки и туфли со следами длительного ношения. Однако его чёрно-белый плащ был новым, как и тюрбан, лежавший на столе.
Перед ним лежало несколько писем, которые он читал, а также обильный запас пергамента, перьев и чёрных чернил.
— Ну, чего ты хочешь? — спросил Слатин, глядя на молодого человека, так грубо вломившегося в его работу.
— Разве слуга не сказал тебе этого, о паша Багдада?
— Да. Но я так привык задавать этот вопрос, что не смог удержаться. Это всё дело привычки, рассеянности и невнимательности. Надеюсь, что у вас нет ничего подобного, молодой человек.
— У меня есть привычка не вставать, пока не проснусь, паша, — был серьёзный ответ Мустафы.
— Это шутка? Если да, то я совершенно не понимаю, о чём идёт речь.
— Нет, это не шутка. Вы спросили, есть ли у меня какие-нибудь привычки, а я лишь ответил на ваш вопрос, назвав одну из них, о паша.
— Что ж, изложи своё дело, и покончим с этим, — произнёс паша очень грубым и нетерпеливым тоном.
«Ну вот опять», — подумал Мустафа, а вслух сказал:
— Я пришёл к тебе, о паша, чтобы сообщить некоторые сведения об обществе «Почитатели Пламени».
— Твой голос кажется знакомым, но твоё лицо — нет. Кто ты такой?
— Мустафа Даг, молодой городской торговец, загадочно исчезнувший несколько месяцев назад. — Мустафа был так взволнован, что забыл привычное «О паша». Сам же паша был так поражён, что тоже забыл об этом; так что ничего дурного не произошло, хотя в любое другое время это могло бы быть расценено как грубое нарушение этикета и проявление неуважения.
— Это … ! Ты это всерьёз? — вот и всё, что смог сказать паша. Я опустил слово, идущее после «Это», поскольку его невозможно употреблять в приличном обществе.
— Да, о паша, я имею в виду именно то, что сказал.
— Что ж, сядь и расскажи мне об этом всё.
Мустафа принял приглашение, усевшись, скрестив ноги, на коврик перед пашой в истинно турецком стиле. Несколько семей в Багдаде переняли европейский обычай сидеть в креслах, но при этом все они сохраняли и традицию сидеть по-турецки, скрестив ноги.
— Ну, поторопись, — нетерпеливо сказал Слатин, когда его гость удобно уселся. — У меня не так много времени, потому что я очень занят.
— Простите, о Слатин Бааббек, — сказал Мустафа. — Если бы я знал, что вы так торопитесь, я бы подождал ещё день, прежде чем посягать на ваше царственное терпение.
«Не то чтобы я так уж торопился, — подумал Слатин про себя, — но сдается мне, в этом парне слишком много того, что я называю “медоточивой говорильней”». Вслух же он произнёс:
— Я принимаю твои извинения. Продолжай.
— Сначала, скажите, сколько времени вы отводите мне на рассказ, — сказал Мустафа. — Мне хотелось бы знать это, чтобы иметь возможность вместить факты и детали моей истории в тот промежуток времени, за который я должен их изложить.
— Я дам тебе час, — сказал Слатин. — «Не думал, что он настолько предусмотрителен и внимателен к другим», — добавил он про себя.
— Теперь, о паша, я вполне готов рассказать тебе свою историю, — сказал Мустафа. Он откашлялся, поудобнее устроился на ковре, скрестил руки на груди, поднял глаза, остановив взгляд на лице паши, смотревшего на него с выражением пристального внимания и интереса, не выдававшими, однако, внутреннего изумления хозяина, и затем начал свою повесть, приобретавшую по мере рассказывания все большую выразительность, пока его голос не стал подобен мелодичному звуку труб.
Выражение интереса на лице паши переросло в удивление, и он не заметил, как прошло время. Прошло вдвое больше времени, чем он отвёл Мустафе на рассказ о своих приключениях, и когда он закончил свой рассказ, то поднялся на ноги, бесцеремонно размял уставшие конечности и зевнул.
— Это была только одна часть того, что я хотел — прийти к вам, чтобы рассказать о том, что мне довелось пережить, о паша, — сказал он. — Другая часть состоит в том, чтобы попросить вас позволить мне стать рукой закона и наказать этого Абдуллу Хусейна и его дьявольских сообщников по моему разумению и моим собственным способом. Как вы уже знаете, у меня есть личная неприязнь к этому типу, и я также желаю заслужить славу, полученную в результате такого подвига. Я не знаю, будет ли достаточно моего собственного флота кораблей и всех моих команд, чтобы наказать злодея, поэтому я прошу вас дать мне несколько ваших собственных кораблей, чтобы помочь в осуществлении этого плана.
Паша подумал несколько минут, прежде чем ответить.
— Нет, я не дам тебе ни одного из своих кораблей, — сказал он затем. — Не думаю, что это будет вполне справедливо. Однако я позволю тебе, как ты говоришь, стать рукой закона. У меня нет наследника, который занял бы моё место паши, когда я умру, поэтому турецкому султану придётся тогда выбрать человека, который будет править. Если вам удастся истребить этих Почитателей Пламени, я приложу всё своё влияние, чтобы он выбрал тебя моим преемником. Естественно, если ты окажешь Турции такую большую услугу, как намереваешься это сделать, он будет очень доволен и, возможно, зайдёт в своей милости так далеко, что окажет тебе благосклонность. Как я и обещал, если ты добьёшься успеха, я намекну ему об этом, а в случае, если не преуспею, то пошлю ему письмо, в том случае, если он не опередит меня и сам возьмет дело в свои руки, назначив тебя моим преемником без того, чтобы я с ним поговорил. В этом случае мне следует тебя благословить, и я благословляю тебя, Мустафа. Это благословение останется с тобой, и даже если ты потерпишь неудачу в своих поисках и умрёшь, то всё равно сохранишь его, пусть оно и будет всего лишь благословением старика. Иди.
— Благодарю вас от всего сердца, о паша, — сказал Мустафа у двери. — Я должен на время попрощаться с вами, но пусть Аллах позволит, чтобы я вернулся живым и невредимым, мой господин.
— Прощай, Мустафа, — сказал паша, возвращаясь к своим оставленным делам. — Аллах исполнит твоё желание. Я могу лишь надеяться, что он это сделает, но его воля — это наша воля; мы должны принимать то, что он предписывает. Ещё раз я приказываю тебе отправляться в путь. Я желаю тебе успеха в твоих поисках и надеюсь, что ты станешь моим преемником и будешь мудро управлять людьми.
Мустафа вышел из комнаты и, повернувшись к двери, увидел, или ему показалось, как слеза из глаза Слатина упала на лист пергамента. Старые плечи паши над письменными принадлежностями, и в это мгновение наблюдатель слышал лишь скрип пера и биение собственного сердца.
В следующее мгновение он тихо закрыл дверь, чтобы не беспокоить Слатина, и на цыпочках прошёл через комнату.
Три минуты спустя он уже был на узкой грязной улице, до отказа заполненной людьми всех сословий, направлявшимися на рынок.
Рассказывая свою историю паше, Мустафа снял маскировку, чтобы тот увидел, что он не самозванец. Слатин видел его раньше и узнал теперь, заявив, что вполне удовлетворен. Затем Мустафа снова надел её, и теперь на улице, он был так же незаметен для друзей, как и раньше. Он также просил пашу никому не рассказывать о своём возвращении, и его просьба была удовлетворена. Слатин был человеком, который никогда не нарушал своего слова.
Через несколько минут Мустафа уже был в центре толпы, направляясь к своему старому дому, хотя ему очень, мешали люди, которые грубо толкали его. Он не осмеливался отвечать им, опасаясь спровоцировать драку и последующего за ней ареста, поэтому смиренно позволял им делать всё, что заблагорассудится.
Высокий араб, одетый как Мустафа, ударил его кулаком, до предела доведя его самообладание. Если бы он сделал это снова, были бы неприятности, но Мустафа обернулся и свирепо посмотрел на него. Аравиец поспешил удалиться и в следующий момент потерялся из виду в пёстрой толпе.
Затем Мустафа пошёл дальше и вскоре достиг небольшой улочки или переулка, который казался совершенно пустынным. Он вошёл в него и вышел на другую улицу, пройдя сотню ярдов.
Здесь было не так многолюдно, как до того, и молодому турку без труда удалось добраться до южной стены города у реки Тигр. Большие ворота были открыты, и через них прошёл караван, возвращавшийся из пустынь Аравии. Верблюды были нагружены огромными тюками, а сопровождавшие их смуглые бедуины выглядели измождёнными, с больными, стёртыми ногами.
За караваном ехали несколько нарядно одетых всадников на лошадях с богатой упряжью. Это были послы Персии, направлявшиеся к паше Багдада, несомненно, с каким-то важным посланием или миссией.
Мустафа проскользнул через ворота как раз вовремя, чтобы избежать встречи с другим караваном, и увидел сады у реки Тигр, среди которых находился его собственный дом. Прямо перед собой, на широкой белой дороге, он увидел сад, окружавший то место, где находился его дом до того как его сожгли, а на его месте — роскошное каменное здание высотой в два этажа.
Он дошёл до ворот и вошёл, подойдя к двери, в которую постучал. Стук в собственную дверь казался таким странным и новым опытом, что он бы воздержался от этого, если бы не маскировка. Если бы он смело вошёл туда в своём нынешнем виде, слуги приняли бы его за грабителя и либо задержали, либо выгнали. Именно по этим причинам он исполнил церемонию постукивания.
Едва он это сделал, как дверь, о которой идёт речь, распахнулась прямо перед его носом, и перед ним предстал щеголеватый маленький негр-раб, кланяясь изо всех сил.
— Пожалуйста, входите, господин, — сказал он. — Я немедленно сообщу моей госпоже, что вы желаете её увидеть.
— Очень хорошо, но поторопись, — сказал Мустафа, входя в комнату и усаживаясь на небольшой диван возле двери. Едва он вошёл, как слуга выбежал из комнаты, и в следующий момент скрылся из виду.
Усевшись, Мустафа первым делом снял с себя тюрбан, накладную бороду и парик. Он положил их на диван, а затем сбросил длинный арабский плащ и большую часть других предметов арабской одежды, которые он носил, уложив их рядом с тюрбаном.
Затем он стёр краску с лица концом пояса и встал, снова став самим собой, когда в комнату вошла женщина в чадре.
— Ты Мустафа Даг? — воскликнула она в изумлении, совершенно ошеломлённая тем, что увидела.
— Да, я Мустафа Даг, законный владелец этого дома, — ответил он с достоинством.
— Тогда мне придётся передать бразды правления вам, — ответила жена Эмира Бека с истинно турецким спокойствием и покорностью.
— Похоже, что так, — ответил он. — Но, разумеется, я не буду настолько недобрым, чтобы лишить вас всех доходов. Дом и слуг Ахмед Бека, вашего свёкра, я отдаю вам, а всей его торговлей, кораблями и другими предметами будут управлять ваши представители.
— Благодарю вас, — просто ответила она. — Я почти не надеялась, что, если вы вернётесь, то будете так добры ко мне. Можете ли вы рассказать мне что-нибудь о моём муже? — добавила она с дрожью в голосе.
— Мне не хочется говорить вам правду, — ответил молодой турок, — но я полагаю, что для нас обоих будет лучше, если вы будете знать самое худшее. Он был жив, когда я видел его в последний раз, но сейчас, несомненно, уже мёртв. Будьте уверены, что если это так, он недолго будет оставаться отомщённым. Следует ли рассказать вам всю историю моих приключений?
— Да, если вы будете так добры. — На этот раз её голос чуть не сорвался, и хозяйка закрыла лицо руками.
Мустафа снова сел на диван и предложил ей сделать то же самое.
Затем он вновь рассказал свою историю о лишениях, невзгодах и несчастьях и до самого конца ему внимала самая отзывчивая и внимательная слушательница. Когда он закончил, был уже полдень, и она сообщила ему, что обед скоро будет готов.
Мустафа тотчас же вышел из комнаты, как был, без маскировки, и первым человеком, которого он встретил, оказался его старый слуга, с которым он был близко знаком. Этот парень был арабом и не являлся рабом, а входил в число тех немногих слуг в этом доме, которым платили жалованье. В большинстве же они были рабами из Нубии и Африки, за которых Мустафа заплатил большую цену.
Парень вскрикнул от изумления и уронил блюдо, которое нёс. Оно упало к ногам Мустафы, и ему пришлось сделать длинный шаг, чтобы переступить через него.
— И что ты хочешь этим сказать, вот так роняя вещи? — спросил Мустафа, несколько сердито указывая на разбитое блюдо и запечённую рыбу среди его осколков.
— Я… я не хотел этого, хозяин, — пробормотал слуга. — Я был так поражён, увидев вас, что ничего не мог с собой поделать.
Выражение изумления не покидало с его лица, и Мустафа решил простить его. В любом случае, проступок был незначительным и в качестве наказания требовал не более чем строгого выговора.
— Что ж, на сей раз ты можешь идти, — сказал Мустафа, в точности и строго исполняя свое намерение. — Но не делай так больше. Послушай, подожди минутку, — добавил он, когда слуга прошёл мимо него. — Никому не говори, что я вернулся. Я сделаю это сам.
— О, не бойтесь, что я расскажу об этом без вашего приказа, — пообещал слуга, подбирая осколки блюда и запечённую рыбу.
Мустафа прошёл дальше и вскоре добрался до кухни, где обед был почти готов, и сейчас делались последние штрихи.
Слуги обернулись, когда он вошёл, и уставились на него с открытыми ртами.
— Не разглашайте весть о том, что я вернулся, и не покидайте этот дом, — предупредил он и вошёл в столовую, отдав находившимся там слугам такие же приказания.
Затем он спокойно сел и стал ждать жену Эмира. Через несколько минут она вошла с вуалью на лице и села.
Обед был съеден в молчании, а после того как он был закончен, она приготовилась к отъезду и вскоре ушла в сопровождении нескольких слуг.
Тогда Мустафа созвал всех слуг и отдал им тот же приказ, который он ранее отдал на кухне и в столовой. Когда это было сделано, он отпустил их и сел на диван, ожидая прихода Бааббека.
В руке он держал ключи от хранилища, в котором хранились деньги. Они имели необычную форму и были полностью сделаны из серебра.
Ровно в два часа дня, как и обещал, Бааббек вошёл в комнату, отдуваясь от напряжения. Часть пути он пробежал. Его сопровождали трое слуг, которые несли большой ящик для денег.
— Пойдём, — сказал Мустафа и направился к хранилищам. Он отпер дверь одного и вошёл. Внутри на холодном железном полу были разбросаны кучи денег.
Мустафа взял ящик, отсчитал и положил в него десять тысяч золотых и затем велел трём слугам взять его. Потом все вышли, и Мустафа запер дверь. Бааббек быстро покинул дом в сопровождении своих людей с железным сундуком, сказав, что у него очень важные дела, иначе он мог бы задержаться подольше. Мустафа попрощался с ним, затем пошёл в свою комнату и сел, чтобы написать несколько писем. Эту комнату он выбрал для себя из-за книг, содержащихся в ней в большом количестве. Разумеется, у него была ещё одна комната, где он спал, но эту он хотел использовать в качестве библиотеки и кабинета для письма.
Он написал четыре или пять писем, запечатал их, отложил в сторону, а затем взял в руки сборник стихов персидского поэта. Некоторое время он читал, затем отбросил её и взял первую попавшуюся книгу.
Это был большой словарь немецкого языка в кожаном переплёте, напечатанный Гутенбергом. Как он попал к нему, Мустафа не знал, но читать его не смог, поэтому, посмотрев какое-то время на странные буквы, отложил его в сторону и взял арабскую философскую книгу.
Она заняла его внимание на полчаса, а затем он отбросил её и поднялся с кресла, чувствуя себя засидевшимся. Несколько раз он прошёлся по комнате, чтобы разогнать по жилам застоявшуюся кровь, а затем спустился вниз и принялся бродить по дому.
Когда он снова вошёл в библиотеку, было четыре часа и он чувствовал усталость и сонливость.
Мустафа опустился на диван и тотчас же заснул, но сны его были тревожные и ужасные. Чёрные бриллианты, Абдулла Хусейн, Почитатели Пламени, корабли и бурные моря смешались в них в дикой путанице.
Затем он внезапно проснулся и обнаружил, что в комнате горит лампа. Только что вошедший в неё человек с любопытством оглядывался по сторонам. Он стоял в дверном проеме, полускрытый тенью, и полусонный Мустафа сначала не узнал его. Он приподнялся на локте, протёр глаза, приходя в себя, и снова взглянул на незнакомца. Когда их взгляды встретились, Мустафа вскрикнул от изумления, и вскочил с дивана. Этим человеком был Бейбар Ятаган, морской капитан, с которым он так подружился.
Бейбар подошёл к нему с улыбкой на лице, и какое-то короткое мгновение они молча внимательно смотрели друг на друга. При этом Мустафа заметил, что Бейбар тяжело дышит, словно от бега.
Глава XIX
— Откуда ты взялся? — изумлённо спросил его Мустафа.
— Сейчас не время для расспросов, — сказал Бейбар, всё ещё тяжело дыша. — Я расскажу тебе потом. Быстро отведи меня в хранилище под твоим домом. Ты тоже иди со мной, нельзя терять время. Меня преследует Абдулла Хусейн. Поторопись, они уже у дверей. Я всё объясню позже.
— Где мой дядя, где мои кузены? — сказал Мустафа одним духом.
— Боюсь, к этому времени они уже мертвы, — ответил капитан. — Поторопись, Мустафа, иначе они схватят нас обоих. Абдулла не остановится ни перед чем, чтобы достичь своей цели. Слышишь, они ломают дверь. Их двадцать человек, и все они до зубов вооружены. Если хочешь спасти себя и меня, быстро идём в хранилище — это единственное безопасное место. Не бойся, что твоим слугам причинят вред. Абдулла преследует тебя и меня, а не их.
Естественно, первым побуждением Мустафы было собрать своих слуг и храбро начать обороняться. Но, поразмыслив, он решил принять совет Бейбара. В комнате внизу раздались звуки шагов, они были тяжёлыми, как у людей в полном вооружении людей, и равномерными, как топот солдат.
— Дом окружён? — спросил он.
— Да, — ответил Бейбар. — Со всех сторон стоят люди. Через окна не выбраться, а если мы попытаемся удержать дом, они его подожгут. Конечно, скоро прибудет помощь, но они могут прикончить нас раньше. Но если мы скроемся в подвалах, то окажемся в безопасности, по крайней мере, на какое-то время, а за это время подойдёт помощь.
Мустафа больше не колебался. Он согласился с доводами друга и, взяв ключи в руку, повёл его в подвалы под своим домом, тщательно избегая всех комнат, в которых находился кто-либо из врагов.
Едва он запер за собой люк в полу, как услышал шаги людей Абдуллы и хорошо знакомый голос произнёс:
— Они там, ломайте дверь.
Это был голос Абдуллы Хусейна.
— Сделай это, если сможешь, грабитель, — крикнул Мустафа через тяжёлую стальную дверь. — Если ты на это осмелишься, тебе придётся сломать семь крепких железных прутьев и прочный замок.
— А, это ты, белобрысая шавка. Через пять дней ты окажешься на дне Озера Благодатного Огня вместе со своими кузенами. Я дам тебе отсрочку на десять дней, если ты откроешь эту дверь. С тобой ли предатель Бейбар Ятаган?
— Со мной капитан морского судна, который когда-то работал у тебя и известный под именем, которое ты упомянул, — с достоинством ответил Мустафа. — Он был достаточно любезен, чтобы в довершение всех своих добрых дел, предупредить меня о твоём приходе.
— Я назвал предателя по имени Бейбар Ятаган, — ответил Абдулла. — Я ничего не говорил о капитане морского судна с таким именем.
— Тогда человек, который со мной, должно быть, какой-то другой Бейбар, — ответил Мустафа. — Я не знаю ни одного предателя с таким именем.
— Прекрати дурачиться, — несколько раздражённо сказал Абдулла. — Открой дверь, иначе мне придётся выбить её кулаком.
— Что толку от твоего приказа? Ты прекрасно знаешь, что эта дверь не откроется ни на одну твою угрозу, ни на твой приказ, ни от твоего хилого кулака. Крепкая сталь не поддастся голой руке.
Абдулла взревел от ярости.
— Ты пожалеешь о своих опрометчивых словах, когда окажешься в моих руках, — сказал он. — Я заставлю тебя проглотить их. Однако если ты любезно откроешь дверь и сдашься мне вместе со своим спутником, я прощу тебя и сделаю так, как изначально намеревался. Давай, поторопись. Я не могу тратить время зря, ибо мой корабль в гавани.
— Абдулла Хусейн, — последовал неторопливый и медленный ответ, — ты прекрасно знаешь, что я не подчинюсь твоим наглым требованиям. Предупреждаю, что тебе понадобится не менее часа, чтобы выломать дверь. Задолго до этого к нам придёт помощь, и вас схватят. Попробуй захватить меня, если сможешь. Это мой ответ на твои условия. Хорошо подумай, прежде чем решить, что делать дальше.
Мустафа хорошо знал, что десяти или пятнадцати мужчинам хватит и двадцати минут, чтобы выломать эту дверь, но он надеялся обманом заставить Абдуллу отказаться от задачи. Однако Абдулла знал, о чём идёт речь, и ответил так:
— Мустафа Даг, неужели ты думаешь, что сможешь одурачить меня такой ложью? Неужели ты хоть на мгновение мог подумать, что я не знаю о дверях столько же, сколько и ты, или даже больше?
— Я думаю, что ты чёрный злодей, — ответил Мустафа, не опускаясь до перебранки с врагом.
— Допустим, что это так. Тебе станет от этого лучше?
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду, что ты трус.
— Объясни свою странную загадку.
— Не думаю, что здесь нужно объяснение.
— Разумеется, нужно. Продолжай.
— У меня больше нет времени на препирательства с таким наглым юнцом, как ты. Выдвигайте таран, — добавил говоривший, обращаясь к своим людям.
Мустафа зажёг свечу и показал своему товарищу, в каком месте они находились. Это была длинная низкая комната, заполненная ящиками и мешками, некоторые из которых были наполнены монетами, другие — слитками золота и серебра, а остальные — ценными шелками, которые Мустафа не хотел продавать. На другом конце была ещё одна стальная дверь, похожая на первую. Всё хранилище было сделано из стали и было достаточно высоким, чтобы высокий человек мог стоять в нём прямо.
Мустафа поставил свечу в небольшое отверстие в боковой части ящика и обернулся, чтобы послушать, что происходит снаружи. Бейбар, не произнёсший ни слова с тех пор, как они вошли в хранилище, сделал то же самое. До их ушей донеслись любопытные звуки.
Эти звуки были совсем не похожи на звуки тарана. Они напоминали высыпание пыли или песка из ящика на пол и удары по нему чем-то мягким. Затем наступило короткое молчание, сопровождавшееся серией резких ударов, словно бочарной клёпкой били по песку.
Затем послышался звук, словно проткнули тюк с мягкой начинкой, и быстрый топот удаляющихся ног. Было очевидно, что их враги покинули комнату. Мустафа опасался ловушки и не собирался открывать люк, поэтому он отпер дверь на другом конце хранилища и прошёл в следующее, сопровождаемый Бейбаром, как раз в тот момент, когда ужасный взрыв разорвал воздух.
Люк, из-за которого доносились звуки, разлетелся на сотню кусков, полетевших во все стороны, и облако дыма заполнило комнату, так что ничего нельзя было разглядеть.
Мустафа отскочил назад, и Бейбар сделал то же самое. Едва он успел закрыть дверь и запереть её, шум взрыва стих и послышался топот множества ног.
Выбив дверь, осаждающие, очевидно, вернулись, рассчитывая без труда захватить осаждённых. Велика же была их ярость и ужас, когда они увидели перед собой ещё одну дверь, через которую, очевидно, сбежали их намеченные жертвы.
— Интересно, сколько здесь хранилищ, — раздался голос Абдуллы.
— Не меньше полдюжины, — ответил кто-то.
— Я не думал, что в этом доме их окажется больше двух или трёх, — сказал Абдулла. — В самом деле, я никак не предполагал этого до сего момента. Что ж, всё, что мы можем сделать, это взорвать и эту дверь.
Мустафа услышал всё, что было сказано, и открыл следующую дверь в другое хранилище. Бейбар пошёл с ним, закрыл дверь, запер её на ключ и задвинул засов. Таким образом они прошли пять хранилищ подряд. В пятом второй двери не было.
Мустафа несколько минут шарил по полу со свечой в руке, а затем, похоже, нашёл то, что хотел. Он прижал пальцы к определённому месту, и люк распахнулся. Свеча осветила лестницу, и они спустились по ней. У подножия Мустафа нажал рукоятку, и люк за ними быстро и бесшумно закрылся.
— Хорошо, и что дальше? — спросил Бейбар, несколько поражённый сложным комплексом хранилищ, через которые он прошёл.
— Дальше будет вот это, — ответил Мустафа, обведя рукой место, похожее на подвал, куда они вошли. — Через три минуты мы будем в безопасности, — сказал он.
Как раз в этот момент до их ушей донёсся далёкий приглушённый взрыв, и они поняли, что дверь второго хранилища разлетелась на куски.
Мустафа указал на верёвочную лестницу в конце подвала, которая, казалось, проходила сквозь потолок через небольшое отверстие, достаточно большое, чтобы вместить тело человека.
Он подошёл к ней со свечой в руке и начал подниматься, сопровождаемый Бейбаром. Они шли вверх по узкому проходу, пока капитану не стало казаться, что лестница никогда не кончится.
Внезапно, посмотрев вверх, он увидел, что Мустафа добрался до верха и вылезает на какой-то настил. Мгновение спустя он сам сделал то же самое и оказался рядом со своим товарищем в маленькой, похожей на склеп комнате.
Здесь располагался любопытный механизм, напоминающий лебёдку. Мустафа повернул рукоятку, и эта штука начала быстро вращаться, поднимая верёвочную лестницу, пока она вся не оказалась полностью намотана на вал.
— Эта верёвочная лестница и проход были сделаны по приказу моего отца, когда дом только построили, — сказал Мустафа, — с той самой целью, для чего мы её использовали. То есть, чтобы сбежать. Вы должны знать, что у него имелось довольно много врагов, поэтому такая предосторожность была необходима. Я помню, что он воспользовался ею только один раз, когда сюда ворвалась шайка разбойников.
— Но как же вся эта система была воссоздана, когда твой дом сгорел? — сказал Бейбар.
— Несколько слуг знали о его её существовании, — ответил Мустафа, — и когда дом перестраивали, они восстановили проход, верёвочную лестницу и механизмы и разместили их точно в том же месте.
Мустафа взял ключ, пересёк комнату и отпер маленькую дверцу, впустив в помещение поток света. Он задул свечу, положил её в карман и вышел в большую, хорошо обставленную комнату с несколькими открытыми окнами. Бейбар подошёл к одному из этих окон и, выглянув наружу, увидел раскинувшиеся внизу сады.
— Теперь мы в безопасности, — сказал Мустафа. — Я думаю, что нам лучше собрать слуг и поймать Абдуллу и его людей так же, как они пытались поймать нас.
Он пересёк комнату, вышел на лестницу и спустился в столовую. Несколько слуг скорчились под столом и при звуке голоса своего хозяина вышли и, упав к его ногам, умоляли его спасти их.
— Послушайте, — сказал Мустафа, — если вы будете следовать моим приказам, мы сможем заманить этих людей в ловушку. Не бойтесь. Помощь скоро будет здесь, а пока нам лучше заняться делом. Вас семеро. Идите и приведите восемь своих товарищей, а затем возвращайтесь в эту комнату. К тому времени мой план будет уже готов.
Слуги сделали, как он им повелел, и вскоре вернулись с восемью своими товарищами-рабами. Мустафа и Бейбар направились к люку в комнате рядом с первым хранилищем и прошли внутрь (люди Абдуллы оставили его открытым). Затем они остановились в комнате, где находился Абдулла с его наёмниками, когда между ним и Мустафой состоялся разговор о том, был ли Бейбар капитаном дальнего или предателем.
Дверь хранилища была разнесена взрывом и её куски валялись по всему полу. На другом конце хранилища дверь тоже была разбита. В этот момент раздался ещё один взрыв, возвестивший о том, что Абдулла взорвал дверь третьего хранилища.
— Мы должны идти по их следам, — сказал Мустафа, — и когда они войдут в последний подвал под хранилищем, завалить вход в него бочками и ящиками. Абдулла, несомненно, обнаружит секретный люк в полу, его люди просто не смогут не наступить на него, ведь их так много. Они все ринутся в подвал, а мы закроем над ними люк и навалим на него вещи.
— А не разнесут ли они его на куски своим порохом? — спросил Бейбар.
— Вряд ли, — ответил Мустафа. — Мы обманем их, заставив поверить, что нас много, настолько много, что такое действие поставит под угрозу их жизни. Даже если они нам не поверят, мы можем расстрелять их, когда они будут выходить, в качестве последнего средства.
— Я хотел бы получить удовольствие от убийства Абдуллы Хусейна, — горько сказал Бейбар. — Если у меня будет возможность, можешь поставить свой последний сребреник, что я так и сделаю. Я не верю, что такой негодяй заслуживает хоть какого-то милосердия.
— Я едва ли могу винить тебя, Бейбар, — сказал Мустафа. — Думаю, я бы сделал то же самое. Они собираются взорвать следующее хранилище. Слушай!
В этот момент до их слуха донёсся ещё один взрыв. Он прозвучал немного дальше предшествовавшего.
— Я не удивлюсь, если порох у них закончится к тому времени, как они доберутся до подвала, — сказал Мустафа. — У них не может быть его так много.
— Надеюсь, что так и будет, — произнёс Бейбар. — Это нам очень поможет.
— Ну, пошли, — ответил Мустафа, входя в следующее хранилище. Слуги, колеблющиеся и испуганные, следовали за ним, сбившись в кучу и готовые бежать в любой момент, когда опасность покажется на их пути.
— Я боюсь, что твои рабы покинут нас в решающий момент, — прошептал Бейбар на ухо своему другу. — Они сейчас чрезвычайно робки. Я бы не стал доверять нубийцу или африканцу, если речь идёт о личной храбрости. Дайте мне турка, индуса, перса или грека, и я буду чувствовать себя в гораздо большей безопасности.
— Думаю, я согласен с тобой, — сказал Мустафа, — и в следующий раз, когда мне придётся покупать рабов, я позабочусь о том, чтобы мне достались только те, которые известны своим бесстрашием и личной храбростью.
В этот момент они услышали ещё один взрыв.
— Они в хранилище над подвалом, — сказал Мустафа. — Через несколько минут мы поймаем их в ловушку.
Он бросился в следующее хранилище вместе с Бейбаром. Слуги последовали за ними, несколько ободрённые примером своего хозяина. И хорошо, что это было так, иначе оба друга не смогли бы добиться своей цели.
В тот самый момент, когда это произошло, воздух пронзил торжествующий крик, и они поняли, что люк обнаружен.
Мустафа и Бейбар побежали вперёд, со следовавшими за ними по пятам нубийцами и вошли в пятое хранилище как раз вовремя, чтобы увидеть, как последний из людей Абдуллы исчезает в люке, оставив его открытым.
Бейбар в одно мгновение схватился за крышку и захлопнул её перед лицом изумлённого человека, который обернулся на лестнице, чтобы посмотреть, в чём дело. Тогда Бейбар уселся на закрытый люк, а Мустафа и рабы побежали за бочками и ящиками, чтобы навалить их сверху.
Когда они вернулись, Бейбар поднялся со своего места, и Мустафа поставил на дверь тяжёлый ящик. Каждый из пятнадцати слуг сделал то же самое, и через несколько минут люк был полностью завален. Каждый ящик и бочка весили не менее ста фунтов, поэтому пойманным в ловушку людям пришлось бы поднять 1600 фунтов вместе с люком, прежде чем они смогли обрести свободу.
— Даже если у них есть порох, им будет сложно поднять его к выходу, — сказал Мустафа. — Думаю, что они даже не будут пытаться это сделать.
В этот момент двадцать или тридцать полностью вооружённых соседей вошли в хранилище.
— Мустафа Даг! — сказал первый в изумлении, глядя на его улыбающееся лицо.
Все остальные тоже не преминули выразить своё удивление, задавая бесчисленные вопросы, на которые Мустафа не счёл нужным отвечать в данных обстоятельствах. Поэтому он сказал:
— Замолчите все. Я вам всё расскажу потом. Сейчас у нас слишком много дел. Я должен попросить вас помочь мне схватить злодеев, которые проникли в мой дом и в настоящий момент заперты в подвале у нас под ногами.
Он отпустил слуг, так как места для них и остальных новоприбывших едва хватало.
— А теперь молчите, — сказал Мустафа своим соседям. Они так и сделали, и вокруг стало совсем тихо, если не считать их тяжёлого дыхания и шума, производимого двадцатью шестью людьми в подвале. Они ругались, буйствовали, и сквозь шум их воплей послышался пронзительный голос, как будто кто-то отвечал на вопрос.
— Хозяин, у нас больше нет пороха, — сказал он.
Тогда над общим столпотворением разнёсся голос Абдуллы:
— Почему нет пороха? — взревел он.
— Потому что мы всё потратили на то, чтобы разнести эти двери на куски, — ответил резкий голос, становясь ещё более пронзительным.
— Почему ты не сказал мне об этом раньше? — прорычал Абдулла громче прежнего.
— Потому что мы сами этого не знали, — был ответ.
— Вы обязаны знать о таких вещах, — сказал Абдулла тем же тоном, что и раньше.
— Я забыл, — ответил мужчина.
— В смысле, ты забыл? — спросил Абдулла. — Минуту назад ты сказал мне, что не знал, что наша запас пороха исчерпан. Теперь ты говоришь, что забыл, что он закончился. Ты закоренелый лжец. Если бы ты знал, что у нас больше нет пороха, ты, скорее всего, не забыл бы об этом. Я думаю, что ты знал, но не хотел мне говорить. Я также думаю, что ты в союзе с моими врагами.
— Я отрицаю ваше ложное обвинение, — горячо возразил мужчина. — Когда я сказал, что забыл, я имел в виду, что забыл, что моё дело — знать, исчерпан ли наш запас пороха или нет.
— Этими своими словами, — сказал Абдулла, — ты ясно даёшь понять, что считаешь меня лжецом. Ребята, какова судьба человека, который в лицо называет своего господина лжецом?
— Смерть, — единодушно произнёс хор голосов.
— Значит, это будет смерть, — сказал Абдулла. — Ты умрёшь прежде, чем наши враги уморят нас голодом.
Послышался лязг стали, как будто вытащили меч. Мустафа сразу понял, что Абдулла собирается убить человека, который с ним спорил.
— Абдулла Хусейн, — крикнул он, — если ты убьёшь этого человека, я удвою пытки, которые ты испытаешь, когда тебя схватят.
— Я сам себе хозяин, — с достоинством ответил Абдулла.
— Сдавайтесь, — сказал Мустафа в ответ, выхватив скимитар и ударив им по полу.
— Не по твоему приказу, — яростно сказал Абдулла.
— Лучше бы ты сдался.
— Да неужто?
— Да.
— Почему?
— Потом узнаешь. Я прикажу своим людям проделать небольшое отверстие в полу, через которое ты и твои слуги передадите нам всё оружие. Затем я открою люк, и вы будете выходить по одному, давая связать себя по рукам и ногам. Ты должен выйти первым.
Между Абдуллой и его людьми произошёл короткий разговор на пониженных тонах, по окончании которого Абдулла сказал:
— Мы согласны на ваши условия. Вам не нужно будет проделывать дыру в полу, потому что мы станем передавать вам наше оружие по мере того, как будем выходить. Я обещаю вам, что мы не поступим иначе. Никакого предательства с нашей стороны не будет.
— Значит, ты даёшь мне слово?
— Да, честное слово. Пусть я умру в горящей нефти, если нарушу своё обещание.
— Что ж, очень хорошо.
С люка сняли ящики и бочки и подняли его. Появилась голова Абдуллы. Он передал свои пистолеты, кинжал, скимитар и мушкет ожидавшим, а затем ступил на пол хранилища и позволил крепко связать ему руки и ноги.
Ещё двадцать пять человек сделали то же самое, и через десять минут вся группа была задержана. Их вывели наружу соседи и Мустафа. У дверей Мустафа столкнулся со Слатином Бааббеком, пашой Багдада, и десятью солдатами, вооружёнными до зубов и в полных доспехах.
— Я вижу, они тебя в руках, — сказал он с довольным вздохом. — Я сообщил нескольким моим офицерам о твоём возвращении, и они пообещали не раскрывать тайну и историю твоих приключений. Один из этих офицеров случайно проходил мимо твоего дома по пути к реке и увидел Абдуллу Хусейна и ещё двадцать с лишним его людей направлявшихся к твоему дому. Офицеры немедленно пришли ко мне и рассказали, что происходит. Я привёл с собой солдат, и вот я здесь. Ты можешь передать пленных мне, и я прослежу, чтобы они были надёжно размещены в тюрьме на ночь. Утром приходи ко мне домой, где состоится суд, который будет вести кади. А сейчас я думаю, что тебе лучше поужинать.
Прежде чем Мустафа успел пробормотать слова благодарности, как паша, десять его человек и пленные ушли, и он повернулся к Бейбару и своим друзьям и сказал им:
— Оставайтесь со мной, и после ужина я расскажу вам обо всех своих приключениях.
Глава XX
— И я тоже расскажу вам свою историю, — добавил Бейбар.
— Я совершенно забыл об этом, — сказал Мустафа. — Во время волнений последнего получаса я забыл о вашем обещании, и полагаю, что с вами дело обстояло примерно так же.
— Да, это так, — ответил Бейбар.
— Что ж, идёмте ужинать. Мы сможем поговорить об этом потом.
Когда они дошли до столовой, ужин был готов. Несмотря на всю волнительность момента, повара не забывали о своих обязанностях.
После ужина все собрались в комнате Мустафы, и он рассказал им свою историю, начиная со своего исчезновения и до того момента, когда этим днём они вошли в хранилище, чтобы помочь ему поймать Абдуллу и его людей. Они видели, как эти люди вошли в дом Мустафы, и пятнадцать минут спустя услышали первый взрыв. После этого они сформировали вооружённый отряд и, когда всё было готово, вошли в дом Мустафы.
— Теперь ты можешь рассказать свою историю, — сказал Мустафа Бейбару.
Бейбар к этому времени уже успокоился и после некоторых необходимых пояснений повел рассказ с момента расставания с Мустафой и до того момента, как вошёл в его дом, чтобы предупредить. Рассказ его звучал следующим образом:
— Когда Почитатели Пламени захватили нас в камере, я увидел, как Мустафа направился к маленькому туннелю, приказав нам следовать за ним. Это было невозможно, поскольку захватчики надёжно нас связали. Я крикнул Мустафе, чтобы он убегал, и он помчался дальше. Некоторые из людей Абдуллы последовали за ним, но я не знаю, сколько их было. Полагаю, их было шесть или семь. Я не думал, что они поймают его, потому что он был хорошим бегуном, и я знал, что он сбежит, если только не вывихнет лодыжку или не поранится как-то иначе, не выдаст себя или туннель не закончится ловушкой. Я надеялся, что это приведёт его к берегу моря, где он сможет найти лодку и получит некоторый шанс быть подобранным проходящим судном, если его не поймают враги.
Да, похитители долго держали нас в этой пещере, видимо, ожидая возвращения тех, кто преследовал Мустафу. Примерно через час они появились, похожие на побитых собак.
— Вы его поймали? — спросил Абдулла.
— Нет, — ответил один из этих разгильдяев. — Он сбежал, и его подобрал проходящий мимо корабль.
— Почему вы позволили ему сбежать? — яростно спросил Абдулла.
— Мы ничего не могли с этим поделать, — ответил жалобным тоном другой.
— Почему вы ничего не могли с этим поделать? — злобным тоном спросил Абдулла.
Я сразу понял, что у нерадивых преследователей будут неприятности.
— Вы намеренно позволили пленнику сбежать, — сказал Абдулла с угрозой в голосе, — и отвергли мои обвинения, тем самым ясно дав понять, что считаете меня лжецом.
— Мы не это имели в виду! — хором ответили преследователи.
— Меня не волнует, имеете ли вы это в виду или нет, — сказал Абдулла. — Каждый из вас получит по сто ударов плетью и будет заключён в тюрьму на месяц, и каждый день этого месяца вам будут давать по пятьдесят ударов плетью. Уведите их прочь, — добавил он, обращаясь к некоторым из своих подручных.
Да, эти нерадивые преследователи плакали, рыдали, скулили и протестовали против такого обращения с ними, но всё было бесполезно. Абдулла был упрям, как мул, и полон решимости поступить именно так. Я почти пожалел бедняг.
— Теперь отведите этих людей обратно в тюрьму, — сказал Абдулла своим людям, имея в виду двоюродных братьев, их отца и меня.
— Мы могли бы сбежать, — крикнул я ему в ответ, когда похитители вывели нас из комнаты.
— Да, могли бы, но вы этого не сделали, — ответил он и повернулся к нам спиной, как будто нас не существовало.
Говорить что-либо ещё было бесполезно, поэтому я воздержался от продолжения. Нас отвели обратно в нашу тюрьму, где снова заперли и завалили вещами старую дверь, чтобы мы не могли сбежать. Затем они ушли и оставили нас там. Мы сидели в тишине, проклиная свою злую удачу и поклявшись отомстить Абдулле, если нам представится такая возможность.
Через десять минут в комнату вошёл человек с большими европейскими часами. Он, казалось, нисколько нас не боялся и повесил часы на стену так равнодушно, как будто нас там и не было.
— Теперь, — сказал он, — вы можете смотреть на часы и знать, сколько часов вам осталось жить. Завтра в четыре утра Бейбар Ятаган, морской капитан, должен умереть, соскользнув по жёлобу в этой комнате. Через него он отправится в озеро внизу.
— Это я, — сказал я.
— Что ж, едва ли я помогу тебе своей жалостью, — сказал мужчина.
— Когда мы умрём? — спросил Ахмед.
— Через два часа, — сказал мужчина с мрачной улыбкой на устах. — Однако сегодня вечером вас выведут из тюрьмы, потому что вы умрёте не с помощью желоба. Абдулла позаботится о вашей судьбе, не бойтесь.
— Нет, я не боюсь, что он нас забудет, — сказал Ахмед. — Но я боюсь, что он уготовил нам какую-то ужасную судьбу, о которой мы ничего не знаем. Я не трус, но должен признать, что эта неопределённость меня нисколько не успокаивает. Абдулла — человек находчивый, и вряд ли его подведёт собственная изобретательность.
— Я передам ему ваш комплимент, — усмехнулся этот человек. — Готов поспорить, что он будет доволен.
— Мне нечего поставить, — грустно сказал Ахмед.
— Так-то оно так, но разве у тебя нет твоей жизни?
— Да, но скоро она перестанет быть моей.
— Что ж, вы действительно находитесь в затруднительном положении. Если бы я думал, что смогу хоть чем-то помочь вам, я бы так и сделал. Но боюсь, что все мои усилия будут напрасны. Мне очень надоело общество этих людей, Почитателей Пламени, и я жалею, что некогда присоединялся к ним.
— Ваши чувства добры, — сказал я, — но было бы ещё приятнее, если бы вы осуществили всё сказанное. Однако это, как вы сами говорите, почти невозможно, пусть я и не считаю, что существует хоть что-то невозможное. Однако вы можете думать иначе. Давайте расстанемся, считая, что мы не сделали друг другу ничего плохого.
— Я полностью согласен с тобой в твоём утверждении, что нет ничего невозможного, — сказал этот человек, — но сейчас я не хочу рисковать.
И с этим прощальным замечанием он вышел из комнаты, оставив нас предаваться своим размышлениям. С тех пор я его больше не видел. Если все его слова были правдивы, то он был честным человеком, а коли так, то я могу со спокойной совестью дать ему своё благословение и быть уверенным, что оно даровано тому, кто его достоин.
Ну вот, мы провели ночь, наблюдая за тем, как стрелка часов тихо и незаметно двигалась вперёд. Тусклые факелы проливали неземной свет внутри этой комнаты, оставляли многие углы во тьме. Если не считать покачивания маятника, всё было тихо, как в могиле. Около полуночи вошли десять или двенадцать человек, забрав Акмата и его четырёх сыновей. Это был последний раз, когда я их видел и, вероятно, так будет и впредь.
Здесь Бейбар на мгновение прервал свой рассказ, чтобы вытереть слезу, скатившуюся по его щеке. Как только он закончил с этим, то снова продолжил:
— Они все попрощались со мной, а потом люди Абдуллы их увели. Акмат вышел последним, в дверях он посмотрел на меня и указал на жёлоб на полу.
Я всё понял и, коротко взглянув на часы, придумал план своего спасения. Приходивший ранее человек сказал мне, что я умру в семь утра следующего дня. Абдулла будет на берегу озера, вероятно, за пять минут до этого, чтобы увидеть, как я вылечу в воздух, а затем упаду в огненное озеро внизу.
Люди, которые должны были проследить за тем, чтобы я отправился в свой путь к смерти, вероятно, придут в мою комнату примерно за полчаса до семи. Как только они выполнят свой долг, то покинут комнату и, вероятно, оставят дверь открытой, или не станут запирать её.
Я подошёл к часам и, ухватив стрелку, повернул её назад на двадцать пять минут, а затем вернулся на своё место и терпеливо стал ждать гибели. Мой план, вероятно, понятен вам, но я объясню его яснее.
Если люди Абдуллы войдут в комнату за полчаса до назначенного времени казни, они увидят, что пришло её время, и поэтому приведут её в исполнение. Я тогда повис бы над ямой на верёвках, пока они не уйдут, а затем снова забрался бы наверх и сбежал, если дверь останется открыта. Меня беспокоила лишь возможность того, что по привычке они могут запереть её. Однако я не видел выхода из этого положения и решил пойти на риск.
Как я и предполагал, в то утро эти люди вошли в комнату задолго до назначенного времени. Они посмотрели на часы, и я тоже. На них было без трёх минут семь. Один из мужчин издал изумлённое восклицание. Повернувшись к своим товарищам, он заметил:
— Мы, должно быть, сильно промедлили.
Затем они схватили меня и связали ноги и руки. Я не ожидал этого и подумал, что настал мой последний час. Однако верёвки завязали не очень туго, так что я понял, что, если мне повезёт, я ещё смогу спастись.
Пока меня вели к жёлобу, я старался ослабить путы на своих запястьях. Мне удалось с этим справиться, и я увидел, что во время спуска мне не составит труда освободиться от верёвок.
Точно в назначенный час меня опустили в жёлоб, толкнули руками, и я полетел вниз.
Первые десять футов я пролетел с ужасающей быстротой, а затем мне удалось сбросить эти адские верёвки с запястий и расставив руки, упереться в стенки желоба. Это позволило мне стабилизировать спуск, чтобы не двигаться слишком быстро, и когда через несколько мгновений я влетел наружу, то смог легко остановить спуск, ухватившись за самую крепкую из верёвок.
Я позволил себе соскользнуть к петле на её конце, закрепившись в которой я передохнул и огляделся вокруг немного спокойнее. Первым делом нужно было снять верёвки с моих лодыжек, что я вскоре и выполнил. Затем я ещё немного отдохнул, бросил последний взгляд на огненное озеро, после чего высвободился из петли и начал восхождение. На второй петле я немного отдохнул, а затем продолжил путь и наконец очутился в устье жёлоба. Я упёрся руками и ногами в его края и начал подниматься.
Смею вас заверить, что это была недетская работа, и когда я дотянулся до верхней кромки жёлоба, то почувствовал, что хочу остановиться. Однако, этого делать было нельзя, поэтому я двинулся дальше, хотя руки и ноги у меня болели от напряжения, и наконец выбрался наверх, совершенно обессиленный и запыхавшийся.
Минут пять я лежал на полу, не в силах подняться. Когда я отдышался, то поднялся на ноги и направился к двери, которая, к моей великой радости, осталась открытой.
Я бесшумно спустился по лестнице, не встретив никого на пути. Пройдя ряд комнат, я наконец очутился в прихожей. Там никого не было, поэтому я вошёл в туннель и пошёл дальше. Наконец я добрался до его конца и вышел недалеко от моря. Корабля Абдуллы Хусейна видно не было, поэтому я пришёл к выводу, что он либо ушёл в море, либо находился на другой стороне острова. Последнее предположение оказалось верным, как я позднее обнаружил к своему несчастью.
Вдалеке я заметил корабль и, бросившись в море, поплыл к нему. Команда заметила меня, когда я приблизился к ним на расстояние четверти мили, и вскоре с корабля была спущена шлюпка, которая подобрала меня.
Меня взяли на борт корабля, который, как оказалось, был турецким с турецкой командой и капитаном, направлявшимся в Багдад. Я рассказал свою историю капитану, и он настолько заинтересовался мною, что предложил мне бесплатный проезд домой. Я с готовностью принял это предложение, но пообещал ему, что он не останется без вознаграждения.
Когда я впервые рассказал ему эту историю, он отнёсся к ней несколько недоверчиво но я предложил доказать ему её правдивость, как только мы доберёмся до Багдада. Его это убедило, и он сказал, что не желает никаких дополнительных доказательств, помимо моих слов.
После того, как остров скрылся за нашей кормой, я решил, что нас не будут преследовать, но эта иллюзия вскоре рассеялась, когда вдали у западного горизонта показался корабль Абдуллы. Я без труда узнал его и сообщил капитану о своём открытии.
Все паруса были подняты, и мы летели с большой скоростью, но корабль всё равно приближался, пусть и почти незаметно. Через два дня мы были в Ормузском проливе, а противник находился не далее чем в трёх милях от нас. Когда мы через день мы достигли устья Тигра, он отставал всего на милю.
Четыре дня спустя, когда мы достигли Багдада, он был всего в ста ярдах позади нас, и едва я успел выйти на берег, как с его борта спустили лодку, полную вооружённых людей. Я быстрым шагом направился к дому Мустафы и прибыл сюда, опередив их всего на пять минут, как вы уже знаете. На этом, друзья мои, заканчивается моя насыщенная событиями история. Вы можете верить ей или не верить, но всё рассказанное мною — правда, и я даю вам в этом моё честное слово.
Бейбар откинулся на спинку дивана, на котором сидел, и глубоко выдохнул.
— Я уверен, что никто не сомневается в вашей правдивости, — сказал Мустафа.
— Что ж, тогда мы больше не будем об этом говорить. Я уверен, что это вполне устроит все заинтересованные стороны. По крайней мере, для меня.
— Я с вами полностью согласен. Кто заведёт разговор?
Никто, по-видимому, не мог придумать ничего достойного обсуждения, поэтому он сам затеял спор о преимуществах корабельной и караванной торговли, причём сам он превозносил первую. Бейбар отстаивал её, приводя причины, по которым корабли лучше караванов, но большинство остальных придерживалось противоположного мнения. Спор становился всё жарче и жарче и наконец закончился победой тех, кто говорил, что корабли лучше. К этому времени была уже почти полночь, поэтому соседи попрощались с Мустафой и пошли домой.
***
Проснувшись на следующее утро, Мустафа обнаружил, что его история стала достоянием всего города. Продавцы фруктов говорили о ней на базарах, и повсюду она была главной темой для разговоров.
Мустафа рано позавтракал и отправился в дом паши. Он прибыл туда через час после выхода и сразу же был допущен к Слатину Бааббеку.
Он обнаружил, что комната почти заполнена. Абдулла и его товарищи стояли в ряд с цепями на руках и ногах, причём у каждого к лодыжке был прикреплён на отдельной цепи тяжёлый железный шар. Позади пленников стояли десять солдат с ружьями в руках и скимитарами в расстёгнутых ножнах.
Перед ними на большом ковре, скрестив ноги, сидел почтенного вида кади, а рядом с ним — паша.
Ещё один человек сидел за столом позади этих двоих с пергаментом, чернилами и перьями под рукой, чтобы вести протокол судебного процесса.
Слатин жестом подозвал Мустафу и велел ему сесть. Он так и сделал, усевшись на другой ковёр неподалёку. Все взгляды были обращены на него, и он начал волноваться и, возможно, немного нервничать. От духоты в комнате ему стало плохо, и лицо его покраснело.
Кади прочистил горло и сказал:
— Надеюсь, что все присутствующие готовы к суду. Это всего лишь формальный вопрос, но нужно дать заключенным возможность высказаться в свою защиту, как они того пожелают, чтобы свершилось правосудие. Мустафа Даг, ты можешь встать и сообщить имя своего отца описать своё жизненное положение и рассказать свою личную историю до того момента, как ты оказался замешан в этом деле.
— Моего отца зовут Когия Даг, — сказал Мустафа, — и он был преуспевающим торговцем в этом городе. Он умер в возрасте семидесяти лет, когда мне было восемнадцать. В настоящее время мне двадцать три года, в следующем январе исполнится двадцать четыре. Когда отец умер, он оставил мне большое состояние и процветающее дело. У меня было довольно много кораблей, которые я отправлял в плавание в чужие страны для торговли с их жителями. Насколько мне известно, у моего отца было немного врагов, но самый страшный из них Абдулла Хусейн, главный злодей из числа тех пленников, которого вы видите перед собой. Какова была причина вражды между ними, я не знаю, но подозреваю, что это была какая-то старая любовная интрига.
При этом заявлении Абдулла гневно покраснел, нахмурился, и на его лице появилось выражение недовольства, угрожая остаться там надолго.
Мустафа продолжил следующим образом:
— Во всяком случае, он пытался разрушить торговлю моего отца с зарубежными странами, настраивая людей против него и используя различные другие уловки, но мне не подобает быть столь злонамеренным, чтобы называть их. Эти уловки не увенчались успехом, и я полагаю, что тогда Абдулла попытался выместить свой гнев на мне. Я думаю, что он пытался меня убить, но не знаю этого наверняка. Как бы там ни было, всё это происходило в строжайшем секрете. Я жил очень тихой, спокойной жизнью без происшествий до тех пор, пока не оказался втянут в это дело. Я усерден, старателен, занимаюсь некоторыми атлетическими практиками и не женат. У меня много друзей, с некоторыми из которых я очень близок, и мало врагов, о которых я знаю. Вот мой ответ, о кади.
— Секретарь, вы всё это записали? — сказал кади, обращаясь к человеку за столом, который усердно писал с тех пор, как Мустафа открыл рот. Он писал ещё несколько мгновений после того, как кади обратился к нему, а затем поднял голову и произнёс:
— Да.
— Пусть суд продолжится, — сказал кади. Затем он обратился к Абдулле почти с теми же словами, что и к Мустафе.
Абдулла рассказал свою историю, и писец за столом усердно строчил. Его история звучала так:
— Меня зовут Абдулла Хусейн, и сейчас мне пятьдесят лет. Я родился десятого августа тысяча шестисотого года в Константинополе. Мне не стыдно заявить, что мой отец был корсаром и зарабатывал на жизнь, грабя генуэзские корабли и другие европейские суда в Средиземном море. Он заработал много денег и воспитал меня в богатстве и роскоши. Его звали Константин Хусейн, он был турком из Дамаска, а мать — турчанкой из Константинополя. Моя мать умерла в день моего рождения. Мой отец умер, когда мне исполнился двадцать один год, и оставил меня единственным наследником своего огромного состояния. Я немедленно приехал в Багдад со всем своим богатством, где взял в жёны несколько знатных женщин. В настоящее время они живут в Антиохии у моего дальнего родственника. Они уехали из города месяц назад. Детей у меня нет. Я часто уезжаю из города по личным делам и иногда не возвращаюсь в течение многих месяцев. Я всегда жил тихой и мирной жизнью. Это, о кади, мой ответ.
Абдулла замолчал и наблюдал за писцом, пока тот не закончил. Затем он поднял голову, прекратив писать, и кади продолжил судебное разбирательство.
Он взял лежащий рядом с ним кусок пергамента и прочёл с него следующее:
Обвинение
Абдулла Хусейн, вы обвиняетесь в том, что состоите в тайном обществе Почитателей Пламени, что является преступлением, караемым смертной казнью. Если вы сможете доказать свою невиновность, вас отпустят на свободу, но если не сумеете этого сделать, то умрёте.
Подписано,
Слатин Бааббек,
паша Багдада,
…,
кади
— Таково обвинение, — сказал кади. — Ты можешь защищать себя, как сумеешь. Писец, следи за тем, чтобы не допустить ошибок. Абдулла, ты должен говорить медленно и отчётливо, а всем остальным следует молчать.
Абдулла выпрямился и прочистил горло, чтобы заговорить. На его лице было выражение тревоги и беспокойства, казалось, что он в отчаянии. Его лицо побледнело, когда он начал говорить. Он сказал следующее:
— Я, Абдулла Хусейн, заявляю, что это обвинение ложно и я могу доказать свою невиновность. Я уверен, что все мои друзья, арестованные вместе со мной, также докажут это. У меня в кармане есть документы, которые доказывают, что я был настоящим сыном Когия Дага и что этот Мустафа — самозванец!
— Дайте мне посмотреть, — сказал кади, дрожа от изумления. Голова у него шла кругом, и он не подумал, что пленник закован в цепи. Все взгляды были в изумлении прикованы к Абдулле, и все, казалось, застыли на месте. Мустафа едва не потерял сознание и не знал, что делать.
— Снимите с него оковы, — сказал кади солдатам, едва ли понимая, что он говорит.
— Да, освободите его, и пусть он передаст нам бумагу, — сказал паша, не представляя, что может случиться.
Солдаты механически выполнили приказ, и длинные цепи упали к ногам Абдуллы, оставив его свободным.
Он быстро вытащил из кармана тяжёлый пакет, быстро развязал его и, подойдя к кади, бросил ему на колени. Кади медленно развернул его, и все взгляды были прикованы к нему; никто не видел ничего другого и не думал ни о чём другом, в том числе про Абдуллу. Они его вообще не замечали, а когда кади оторвал взгляд от свитка пергамента, чтобы поговорить с ним, его уже не было!
Во время волнения, которое последовало за передачей пакета кади, он вышел из комнаты и сбежал.
Мгновенно поднялся шум, и все, кроме Мустафы и кади, бросились в погоню. Солдаты и паша увели своих пленников, и через несколько мгновений в комнате воцарилась тишина.
— Подойди сюда, — сказал кади Мустафе. Мустафа машинально повиновался и, поднявшись на ноги, подошёл к старику, опустился на колени и посмотрел на пергамент, представленный ему на рассмотрение. Он заподозрил неладное еще прежде, чем увидел ряд заглавных букв, а затем рухнул навзничь и закрыл лицо руками, не зная, смеяться ему или плакать. Слова эти были следующими:
КАКИЕ ЖЕ ВЫ ДУРАКИ! МОЯ ПСИХИЧЕСКАЯ СИЛА ПРЕВОСХОДИТ ВСЕ ВАШИ РАССУЖДЕНИЯ!