Добрый день, уважаемые друзья, коллеги, жители Фантлаба! Вчера закончил переводить небольшое эссе Э. Хоффманна Прайса, посвященное ГФЛ, — и настолько проникся текстом, что решил выложить перевод здесь, хотя изначально готовил его для нового номера НИИЧАВО.
Человек по фамилии Лавкрафт
Э. Хоффманн Прайс
Впервые я увидел Г.Ф. Лавкрафта в холле третьеразрядной гостиницы на улице Святого Чарльза в Новом Орлеане, в начале июня 1932 года. На нём был мешковатый и поношенный костюм табачного цвета, аккуратно заштопанный в нескольких местах.
Поздоровавшись, он обмолвился, что только что закончил стирать рубашку в своём номере. Увидеть Новый Орлеан или любое другое место, которое поражало его воображение, было для него куда важнее, чем что бы то ни было, выходящее за рамки насущного. По крайней мере, в этом отношении он был человеком, которого я мог понять.
За несколько лет до того я видел любительские снимки Лавкрафта. Они подготовили меня к встрече с человеком поразительной внешности, каковым он и был. Однако на фотографиях белки его глаз казались необычно ярко выраженными, особенно в нижней части. Была ли это игра света или же в более ранние годы его взгляд и впрямь был столь странным, сказать не могу. Глаза, которые я видел, были тёмно-карими, живыми, пронзительными и совершенно обычными, без той жути, которую я ожидал увидеть.
В остальном же он сутулился настолько, что я недооценил и его рост, и ширину его плеч. Лицо у него было худое и узкое, вытянутое, с длинным подбородком и челюстью. Ходил он быстрым шагом. Говорил он быстро, отрывисто. Словно его телу было невероятно трудно поспевать за проворством его ума. Таково моё впечатление от тех первых минут, пока мы, огибая площадь Лафайетт, направлялись в Вью-Карре, где я жил. Учитывая последующие встречи, я склонен полагать, что манеры, которые я тогда отметил, были следствием нервозности от общения с незнакомцем — либо от застенчивости, либо от его попыток отбросить привычную сдержанность и быть столь сердечным, каким, по его мнению, того требовал случай.
Я и сам был несколько напряжён, но не столько от предстоящей встречи с этим невероятным персонажем, о котором говорили, что у него необычайные глаза, сколько из-за рассказов, которые я слышал: а именно, что он был невыносимым ханжой-пуританином, и что в разговоре с ним нужно тщательно подбирать слова, особенно избегая любых упоминаний о выпивке или привычках, которые он почитал за пороки. Однако уже через мгновение я понял, что передо мной не гуль и не святоша, а дружелюбный и душевный человек, несмотря на то, что походил на ходячий словарь.
Он не был напыщенным и не был высокомерным — совсем наоборот.
Просто у него был дар излагать самые обыденные мысли изысканным и академичным языком. Мы не прошли и квартала, как я понял, что для Лавкрафта никакая иная манера речи не была бы по-настоящему естественной. Будь его выражения менее выверенными, начни он говорить, как все, — это было бы уже жеманством.
И вдруг вся странность растаяла. У меня было чувство, будто я знал и любил этого человека давно. Было невероятно приятно находиться в его обществе, столь же освежающем, сколь и волнующем: он был цельным, надёжным человеком, прежде всего и полностью — живой душой, и лишь вскользь — существом нестандартной породы. Я никогда не встречал подобного и понимал, что даже отдалённо схожего характера просто не существует.
Из вежливости я припрятал несколько ящиков домашнего пива (это был 1932 год) и бочонок виноградного вина. Однако его пристрастие к кофе решило проблему угощения. Пристрастие — не то слово. Это была страсть. Он пил чашку за чашкой, а я варил турку за туркой. В каждую чашку он насыпал четыре полных с горкой ложки сахара. На протяжении двадцати восьми часов подряд, в течение которых мы общались в головокружительном темпе, он пил кофе.
И он ел. Его длинное лицо просияло, когда я упомянул о большом котле чили кон карне, который я приготовил накануне его неожиданного приезда. В холодильнике были и другие деликатесы, но при слове «чили» он изрёк классическую аллюзию, упомянув «нектар» и «амброзию», и добавил, что чем острее блюдо, тем оно лучше. Было приятно видеть, как он подтверждает свои слова делом. А когда я заговорил о своём рецепте карри, он сказал, что у него есть лишь одно сожаление — что даже он, со всей своей любовью к пряностям (с Востока, разумеется!), не сможет найти места для котла карри так скоро после пиршества с чили.
Лавкрафт знаменит как едок мороженого чемпионского масштаба. Но в моей памяти он остался тем, чей день озарялся от блюд, приправленных кориандром, имбирём, кардамоном, пажитником, зирой, орегано и всем прочим, что имелось в запасах. Перечисление этих специй так возбудило его энтузиазм, что мы тут же договорились: если я когда-нибудь навещу его в Провиденсе, я приготовлю индийское карри.
Двадцать восемь часов мы без умолку болтали, обменивались идеями, перекидывались фантазиями, старались перещеголять друг друга в причудах. Он испытывал невероятный энтузиазм ко всему новому: новым зрелищам, звукам, словесным и смысловым конструкциям. За всю свою жизнь я встретил лишь одного-двух человек, кто мог бы сравниться с ним в том, что я называю «интеллектуальной жаждой». Это был настоящий обжора — но не в еде, а в словах, идеях, мыслях. Он развивал, комбинировал, оттачивал их — и всё это в темпе пулемётной очереди.
Он не курил, не пил, и, судя по всем его разговорам и письмам, женщины для него попросту не существовали. Но за исключением этого, круг его вкусов и интересов был поистине всеобъемлющим.
Весёлый вздор, забавные сплетни, рассказы о путешествиях и, наконец, дискуссия об одном из моих первых профессионально написанных рассказов — «Тарбис из Озера». Мы затеяли великолепную, дотошную полемику вокруг каждой запятой. Он считал, что встреча героя с загадочной Тарбис содержала элемент случайности. В итоге я откопал путеводитель по Лурду и окрестностям, где я побывал в 1919 году. Легенда о Тарбис, эфиопской царевне, которую бросил Моисей и которая отправилась во Францию, пленила его. Он признал, что, называя Тарбис египтянкой, я делаю лишь необходимую уступку американской тенденции отождествлять эфиопа с негром из наших южных штатов. Он настаивал, что необходимо полностью раскрыть весь фон, и, хотя он прямо этого не сказал, я понял, что он имел в виду подход, сравнимый с той обстоятельной и богатой проработкой, что характерна для его аркхемских историй.
Эта дискуссия дала ему возможность блеснуть всей остротой своего ума, пониманием структуры рассказа, владением языком и своими поразительными познаниями во всевозможных вещах. Он был на вершине блаженства, получив благодарного слушателя и партнёра для интеллектуального спарринга. Как, впрочем, и я. Просить гостя прочитать и раскритиковать рукопись — это настоящее бремя. Зло, которое я совершил в тот вечер, должно было лечь на мою совесть, ибо в последующие годы многие отомстили за Лавкрафта! Но я не мог устоять перед искушением попросить его препарировать одну из моих первых профессиональных работ, написанных после восьми лет писательства в качестве хобби, восьми лет, в течение которых я постоянно держал в уме Лавкрафта как одного из лучших мастеров в моей области. Он, казалось, был счастлив помочь и, возможно, считал себя сполна вознаграждённым тем, что задание имело побочный продукт — он столкнулся с чем-то новым в легенде о Тарбис, с малоизвестным преданием, о котором даже он никогда прежде не слышал!
За эти двадцать восемь часов ко мне заглянули кое-кто из компании Вью-Карре, люди, которых, я был уверен, он счёл бы развратными, непристойными и пропойцами. Они ввалились шумно и с бутылками. Попытаться предотвратить этот беспорядок, который, как я опасался, он мог счесть оскорбительным, было бы неловко и, в некотором смысле, унизительно для моего почётного гостя, а не знаком уважения. Я также боялся, что эта компания в лучшем случае покажется человеку с вкусами и происхождением Лавкрафта невыносимо скучной, если не откровенно оскорбительной.
Как выяснилось, мои немые опасения были несправедливы по отношению к этому человеку. Он не только встретил гостей с прекрасным товарищеским участием и сердечностью, что опровергало все рассказы о его нетерпимости в некоторых вопросах, но и пошёл им навстречу более чем наполовину. И когда он взял слово, они слушали этого странного, этого уникального, этого начитанного, этого педантичного пуританина из Провиденса. Он захватил их внимание с первых же слов. Его уверенность и самообладание вызвали у меня облегчение и восхищение. Он был совершенно естествен. Он никоим образом не соответствовал моему первому впечатлению; я боялся, что при встрече с незнакомцами он может занервничать и замкнуться.
Тот вечер прошёл в нескольких фазах. Одной из моих любимых историй Лавкрафта тогда, как, впрочем, и сейчас, был «Серебряный ключ». Рассказывая ему о том, какое удовольствие я получил, перечитывая её, я предложил написать продолжение, которое поведало бы о деяниях Рэндольфа Картера после его исчезновения. Мой интерес к его рассказу воодушевил его, а его благодарный отклик, в свою очередь, воодушевил меня, так что к концу нашей беседы мы всерьёз решили взяться за эту задачу.
Несколько месяцев спустя я написал первый черновик объёмом в шесть тысяч слов. Лавкрафт вежливо его одобрил, а затем буквально взялся за перо. Он отослал мне 14 000-словное произведение, разработанное в лавкрафтовской манере, на основе моего текста. Я, конечно, зашёл в тупик. Идея написать сиквел к одной из его историй оказалась более фантастичной, чем любая фантастика, которую он когда-либо писал. Когда я разобрал его рукопись, то оценил, что он оставил без изменений менее пятидесяти моих исходных слов: один отрывок, который он счёл не только богатым и колоритным сам по себе, но и совместимым со стилем его собственного сочинения. Разумеется, он был прав, отбросив всё, кроме основного сюжета. Я мог лишь дивиться тому, как много он смог создать на основе моего неумелого и неудачного начала. По сути, своим черновиком я подтолкнул его к тому, чтобы создать нечто. Сегодня я люблю говорить себе, что тот единственный короткий отрывок, который он включил в рукопись, должно быть, и впрямь был хорош; и что я, без сомнения, отделался куда лучше, чем многие другие, чьи неудачные заготовки он полностью переписывал.
Мне часто говорили, что «Врата Серебряного Ключа» — единственный рассказ, где Г.Ф. Лавкрафт указан в соавторстве с другим писателем; во всех остальных случаях он либо разрешал, либо требовал, чтобы инициатор истории опубликовал её как свою собственную работу.
В той истории Лавкрафт увековечил наши двадцать восемь часов знакомства. Ажурные курильницы, которые он упоминает в начале повести, стояли в моей квартире на Ройял-стрит, 305; как и камин в стиле Адама, и древние бухарские и персидские ковры, висевшие на стенах.
Наше сотрудничество доставляло нам огромное удовольствие. В порыве великолепного чудачества мы решили, что создадим множество совместных работ, чтобы использовать то, что он называл моей скоростью письма. Вместо того чтобы делить авторство, мы решили создать новую литературную звезду: Этьена Мармадюка де Мариньи, чьё творчество, по скромным оценкам, должно было составлять миллион слов в месяц. Мы проектировали мавританские дворцы, автомобили, построенные на заказ, и всевозможные предметы роскоши, которые Этьен Мармадюк де Мариньи мог бы покупать на свои баснословные доходы, — например, автоматическую мороженицу и диспенсер, предлагающий на выбор две тысячи вкусов, и винный погреб не менее внушительного ассортимента. Лавкрафт был человеком широких взглядов, куда более широких, чем можно было предположить из ранних описаний.
Я без возражений согласился исключить устричный бар и всё, что связано с морепродуктами. В угоду чувствам Лавкрафта я и вовсе умолчал о наложницах.
Сегодня у Этьена Мармадюка де Мариньи не возникло бы ни малейших проблем с тем, чтобы потратить то, что осталось бы от его доходов после уплаты федеральных и прочих налогов. И, будучи наделённым определёнными оккультными дарами, Этьен благоразумно воздержался от написания каких-либо произведений. Это было типично для лавкрафтовских фантазий. Я думаю, в нём было нечто от Пола Баньяна, равно как и комплекс человека восемнадцатого века.
В следующем году мы с Лавкрафтом встретились в Провиденсе, на Колледж-стрит, 66. Его тётя, миссис Гэмвелл, в то время находилась в больнице, так что некому было уговаривать нас придерживаться разумного распорядка. Насколько я помню, на этот раз наш марафон длился тридцать четыре часа. Годы стёрли детали того визита, который начался 4 июля 1933 года.
К нам присоединился Гарри Бробст, интерн из местной психиатрической лечебницы, и около четырёх часов утра мы отправились на кладбище неподалёку от Бенефит-стрит. Погост у подножия короткого крутого спуска был драматично освещён — то ли полной луной, то ли ближайшими фонарями, я не помню. Я помню лишь, что Лавкрафт произносил монолог об Эдгаре Аллане По и миссис Хелен Уитмен, за которой тот ухаживал; а вот и дом этой дамы. И тогда...
Внезапно, словно возникнув по мановению руки Лавкрафта, я увидел перед собой церковный двор, и мне показалось, что я почти внутри него. Это могла быть сцена из одного из его рассказов. При том свете, и, возможно, из-за внезапности этого открытия, он казался чем-то не от мира сего. Кладбище как таковое, безусловно, самое избитое из всех так называемых жутких мест: но это обладало шокирующим, драматическим качеством, превосходящим любую ассоциативную силу, которую может нести погост. С присущим ему умением эффектно подать материал, Лавкрафт приберёг это зрелище напоследок и затем, выбрав идеальный момент, преподнёс его как доказательство того, что у Провиденса есть нечто совершенно уникальное.
На следующий день я приготовил индийское карри. Гарри Бробст пришёл с шестью бутылками пива. Это казалось дерзостью, пока я не узнал о тонких различиях, которые делал Лавкрафт. Пиво теперь было легальным. Мы не нарушали законов страны, заявил он, оправдывая свою перемену во взглядах. Мы пили с его благословения, хотя он и отказался разделить с нами кружку.
«И что же, — спросил он из научного любопытства, — вы собираетесь делать с таким количеством?».
«Выпьем его, — сказал Бробст. — Всего по три бутылки на брата».
Я никогда не забуду взгляд полнейшего недоверия на лице Лавкрафта. Будь он мусульманином, он наверняка воскликнул бы: «Машаллах! Сие есть диво из див, явленное творением Аллаха». Если бы я небрежно объявил, что собираюсь призвать своего фамильяра, Лавкрафт отнёсся бы к этому с вежливым вниманием, но едва ли выказал бы изумление или недоверие. А сейчас он с нескрываемым любопытством и с оттенком тревоги наблюдал, как мы выпиваем по три бутылки на каждого. Я уверен, он сделал подробную запись в своём дневнике, чтобы зафиксировать этот, с его точки зрения, необычайный подвиг.
Он с наслаждением ел индийское карри с бараниной и рисом. Месяцами мы обсуждали это блюдо в переписке. «Бывает карри для женщин и детей, и для великой американской публики — бледный, безжизненный, совершенно безобидный соус. А бывает — испепеляющий, выжигающий, опаляющий карри в истинно индийском духе. Известны случаи, когда одна его капля вызывала волдыри на кордовском сапоге». И именно такого карри жаждал Лавкрафт. Он стоял рядом, пока я его готовил, и время от времени пробовал, пока оно томилось на плите.
«Ещё химикатов и кислот?» — спрашивал я его.
«М-м… Вкусно и, несомненно, не лишено пикантности, но могло бы быть и погорячее».
Когда он согласился, что оно почти готово, я признался, что хотя в жизни ел и более острое карри, это уж точно достаточно крепкое.
Его отвращение к морепродуктам хорошо известно. Тем не менее, он повёл меня в Потуксет на знаменитый ужин с пареными моллюсками. Похоже, во всём Род-Айленде не было заведения, где бы их готовили столь же хорошо. Сделав для меня заказ и удостоверившись, что мне не подсунут вариант для туристов, он сказал: «Пока вы будете пожирать сию богомерзкую субстанцию, я перейду улицу и съем сэндвич. Прошу меня извинить».
Цитирую точно. Простые «чёрт побери» Лавкрафт приберегал для особых случаев. Лишь перед лицом высшего ужаса — человека, готовящегося съесть пареного моллюска, — он мог дойти до богохульства. Я никогда не слышал о другом случае, когда он дошёл бы до столь крайней степени непотребства в речи.
Когда я, наконец, на грани того, чтобы рухнуть от недосыпа, отправился поспать несколько часов, меня мучила совесть за то, что я не давал ему уснуть так долго. Я переборщил с хорошей компанией и злоупотребил гостеприимством идеального хозяина. Несколько часов спустя я успокоился, услышав его стук в мою дверь. Оказалось, он не ложился, писал письма и делал записи в дневнике, сказал он, пока не приехал У. Пол Кук, который следовал в Нью-Йорк. «Надеюсь, вы хорошо поспали, — продолжал он. — Кук выразил желание с вами познакомиться».
В тот момент я ценил сон больше, чем возможность увидеть горящий Рим или смотр войск Золотой Орды, и будь он неладен, этот У. Пол Кук, кто бы он ни был! Но я вышел к гостю и был рад, что сделал это. Вплоть до его смерти, чуть более года назад, я поддерживал связь с Куком, хотя мы встретились лишь однажды и всего на чуть больше часа. Думаю, что связывала нас память о Лавкрафте, хотя мой интерес к «Призраку» придавал нашей переписке и собственную жизненную силу.
В Род-Айленде есть места, куда не ходят ни автобусы, ни пригородные поезда. Узнав об этом, я настоял, чтобы мы посетили эти края на моей «Модели A» — «Великом Джаггернауте», как окрестил автомобиль Лавкрафт. Он смущался, позволяя мне услужить ему, и пытался отговорить меня от этой затеи, но я знал: стоит ему преодолеть угрызения совести из-за того, что он называл «меной ролями хозяина и гостя», как он с жадным нетерпением предвкушал увидеть те уголки Род-Айленда, где никогда не бывал.
Он оказался прекрасным гидом. Лишь раз или два нам пришлось останавливаться, чтобы спросить дорогу. Мы добрались до табачной фабрики, которой когда-то владел родственник Гилберта Стюарта, чьи портреты Джорджа Вашингтона часто перерисовывают и сегодня. Я бы удовлетворился внешним осмотром. Но за вход брали пятьдесят центов. У меня самого был жуткий недостаток в деньгах, и мне не хотелось, чтобы он тратил свои. Я знал, что, хотя он никогда не знал таких резких взлётов и падений, как я, он героически экономил на всём, чтобы позволить себе поездки — например, в Новый Орлеан. Но он настоял. И много позже, когда я полностью осознал, как мало у Лавкрафта было свободных денег, меня мучила совесть — как и из-за других, так называемых, мелочей, от которых я мог бы отказаться или за которые мне, прояви я дипломатичность, удалось бы заплатить самому, не обидев его.
Мы увили Глиб, чью историю он знал. Я забыл всё, кроме шелковиц, росших перед домом, — самых восхитительных ягод, что я когда-либо пробрал. Мы решили, что, учитывая явно зловещую ауру этой местности, их изумительный вкус, без сомнения, объясняется тем, что их корни уходят глубоко в погребальные склепы.
В конце концов я узнал, что он годами мечтал увидеть дом Хаззардов; так что мы поехали. Говорили, что у здания была редкая и особенная крыша. Вид её привёл Лавкрафта в восторг. Затем им овладела дерзость. Раз уж мы здесь, предложил он, следует осмотреть и интерьер.
Мне не нравилась идея вторгаться в частное владение, но я не хотел возражать. Лавкрафт взял инициативу на себя. И лишь когда мистер Хаззард появился на пороге, я понял, какое мужество потребовалось Лавкрафту, чтобы довести дело до конца. На мгновение он стал мучеником своей любви к архитектуре и старине. Он заметно дрожал, слова давались ему с трудом. За этим непроницаемым, бледным лицом скрывалась невероятно ранимая натура, в ужасе от осознания собственной наглости — просить разрешения осмотреть дом, да ещё вблизи от обеденного времени.
Однако Хаззарды были столь предупредительны, что быстро успокоили его. Думаю, они были вознаграждены, видя, с каким восхищением он, к примеру, разглядывал резную стойку и балясины перил. Свой блокнот для набросков он так и не достал из кармана. Знать меру было его правилом. И когда мы уезжали, он был в таком настроении, что готов был разбить о радиаторную решётку Великого Джаггерната бутылку шампанского — за то, что тот доставил его в это иначе недоступное место.
Часто говорят, что за свои редакторские правки, зачастую представлявшие собой полную переработку чужих черновиков, Лавкрафт получал куда меньше, чем следовало. Не знаю, правда ли это, но я слышал, что порой его гонорар составлял всего десять процентов от заработка! Хотя он вечно нуждался в деньгах, он не мог заставить себя торговаться, как наёмный работник. Среднестатистический самозваный «писатель», чью бессвязную мазню приходилось переписать умелому мастеру, чтобы она стала продаваемой, неизменно проявляет невероятная привязанность к своей «идее», бесконечная любовь к ней и уверенность в её грандиозности, так что считает себя невероятно щедрым, если фактический автор рассказа получает пятьдесят процентов от гонорара.
Всё это возвращает меня к рассказу «Врата Серебряного ключа» и к ненависти Лавкрафта к пишущим машинкам. То, что я перепечатал его 14 000 слов, написанных от руки, снискало мне его благодарность. Рассказ первоначально отвергли, но той осенью, находясь в Чикаго, я навестил Фарнсуорта Райта, который объяснил причину отказа. Ему понравилась история, но он боялся, что читатели восстанут против столь длинного повествования о четвёртом измерении. В конце концов, и именно благодаря тому разговору, он рассказ купил.
Затем последовала переписка с Лавкрафтом, который был рад продаже того, что казалось безнадёжной потерей, если не считать удовольствия от работы над текстом. «Я презираю споры о таких низменных деталях, как раздел гонорара, — писал он, насколько я могу припомнить его слова. — Всё, что вы сочтёте справедливым, будет для меня приемлемо».
Я написал ему: «Забирайте семьдесят пять процентов. Всё, что сделал я, — лишь подтолкнул вас к работе. Я не заслуживаю даже тех двадцати пяти процентов, что оставляю себе, если не считать того, что расшифровка вашего рукописного текста была каторжной работой!».
Общий тон его письма как бы намекал, что его обычно обделяли и он редко получал даже половину от заработка в соавторстве, в которое он вложил практически всё содержание и сам рассказ.
Так, в конце 1934 года, мы с Лавкрафтом разделили гонорар за рассказ, начатый как памятная история о нашей встрече в Новом Орлеане. Я был уже в Калифорнии; весь 1935 и 1936 год мы переписывались, строили планы о встрече здесь или о моём следующем визите в Провиденс. Большая часть этой переписки войдёт в сборник писем Лавкрафта от «Arkham House», так что едва ли необходимо или даже уместно цитировать в этом очерке те полные чудачества и юмора письма, что так живо передавали саму суть этого человека. Он обожал карты, и когда я заказал из Египта подборку путеводителей по разным городам и археологическим зонам, я включил в заказ карту Фив или Луксора — память меня подводит. Её-то я и послал Лавкрафту вместе с репродукцией старинной карты Каира, все надписи на которой были на латыни. В итоге мы разработали план по охране археологической зоны, поддержанию порядка не столько среди местных жителей, обитающих на окраинах этих древних руин, сколько среди тех, кто до сих пор населяет гробницы, склепы, храмы и некрополи.
«Нет, не метрополитанская, а некрополитанская полиция», — уточнил он.
Затем настала та ночь в середине марта 1937 года. Мы с тогдашней женой ехали в Лос-Анджелес. Она никогда не видела Лавкрафта, но во время безмолвной и тёмной дороги через долину Сан-Хоакин, протяжённостью в несколько сот миль, меня потянуло говорить о нём, как, впрочем, случалось и раньше. Но в ту ночь я чувствовал связь со своей темой острее обычного. С нашей последней встречи прошло всего четыре года, но столько всего случилось, что казалось — минула целая вечность. Я, в малой степени, «добился своего», и путь мой был переполнен событиями и людьми: а Лавкрафт, помните, был моим гостем, когда я лишь недолгое время писал профессионально и ещё не успел проникнуться «сознанием отказа»! Затем настали чёрные дни, чьи детали — часть уже моей истории, а не его, хотя его личное присутствие и его частое присутствие в письмах сделали его участником и партнёром, тем, кто поддерживал во мне боевой дух, когда казалось, что у меня есть все шансы быть поверженным.
И вот, мчась в автомобиле на несколько размеров больше и втрое мощнее того Великого Джаггерната, что возил меня и Лавкрафта по причудливым уголкам Род-Айленда, я думал о нём и говорил о нём подробно и от всего сердца. В моём прошлом были и другие люди, но та поездка целиком принадлежала Лавкрафту.
На следующий день после возвращения я получил авиаписьмо от Гарри Бробста и ещё одно — от Джеймса Фердинанда Мортона, родственника Лавкрафта, с известием о том, что Г.Ф.Л. скончался. Его письма и раньше приходили с задержкой, но не настолько, чтобы я начал тревожиться о его здоровье. И даже из его последнего письма я не почувствовал и намёка на то, как быстро угасали его силы.
Прошло двенадцать лет. Одна за другой стираются из памяти детали. Однако общая картина остаётся ясной, и Лавкрафт для меня по-прежнему жив и реален — за исключением того, что он больше не пишет. И память моя вновь возвращается в Провиденс, где мы встретились в последний раз.
Существовало множество оценок Лавкрафта как писателя. Споры о его достоинствах порождали распри и непримиримую вражду. Бывало, что всё написанное им — хорошее, плохое или посредственное — встречало неумеренное восхищение. Я и сам намеревался изложить свою оценку, но, поразмыслив около года, пришёл к выводу, что это была бы пустая трата слов. В 16-м томе «Энциклопедии Британника» за 1946 год, на страницах 49-А и 49-Б, в разделе «Мистические истории» дважды упоминается Г.Ф. Лавкрафт, «американский фантазист». Пусть упоминание в «Британнике» не равно канонизации, всё же относительно немногие из двух миллиардов смертных в этом мире удостаиваются такой чести.
На этом исчерпана избитая тема. Для меня Лавкрафт-человек, живая душа, был бесконечно важнее Лавкрафта-писателя. И я вновь вспоминаю, как рано утром в июле, после доброй ночи сна, я уезжал из дома его тётушки.
О поехал со мной, чтобы указать путь из города. Обратно он должен был пройти пешком — в один из тех одиноких променадов, что он так любил. По крайней мере, он весьма убедительно сказал мне именно так. Едва ли мне нужен был провожатый, и он это знал. Он проехал милю-другую с уезжающим гостем в знак последней учтивости, и я был рад, что он продлил наше общение ещё на несколько мгновений.
Машин на дорогах ещё не было. Наконец, я остановился, чтобы он мог выйти. Не помню, какие слова мы тогда промолвили. Помню лишь, как он стоял там, на обочине, с поднятой в прощальном жесте рукой, желая мне счастливого пути.
Хотя я не знал этого тогда, то был последний раз, когда я видел Говарда Филлипса Лавкрафта. На днях, разбирая старую дорожную карту, я пытался по памяти определить, по какой же дороге я выехал из Провиденса и где именно остановился, ведь тогда я поехал в Пелхам-Манор, а не в Ирвингтон. Но время сыграло со мной злую шутку, и достоверно я помню лишь самого человека, и утреннюю тишину, и то чувство дружеской близости, что не покидало меня ещё долго.
Кстати, другие воспоминания о ГЛФ из сборника "Something About Cats and Other Pieces", можно почитать здесь.
цитировать
свернуть ветку
