Шекли пользуется тут хитрым приёмом, чтобы откомментировать человеческую натуру: закидывает сюжет в фантастический мир, где фрейдианские составляющие личности имеют материальную основу и где солнечная система уже частично колонизирована, а затем показывает, что по его мнению и в этом мире останется прежним: неприязнь деклассированного элемента к эмигрантам (с поправкой на фантастическое допущение повести), эксплуатация Старым Светом колоний, травматизм контакта между обществами занимающими разные уровни развития.

Ещё интересный приём — разворот на 180 градусов традиционных в западной культуре ассоциаций с Марсом и Венерой. По идее жиголо, бегающему за развращёнными богачками, самое место на архетипичной Венере, а как раз вестерноватому Стэку — на суровом маскулинном Марсе, ан нет, Шекли меняет их местами. Зачем, интересно? Я пока не решил, но уверен — это не спроста.

Последняя шутка повести в журнальном варианте: сразу после фразы «Оно осознaло, что нaстaл чaс нaйти для себя новое имя» следует псевдоним Шекли — «Финн О'Донневан».

После нынышнего само-собой-разумения вычислительной теории сознания и привычных из цифрогого мира операций над ним (копирование, затирание, всякие комбинаторные переборы) интересно вернуться к дуалистическому взгляду на сознание как особый вид бытия с некоторыми свойствами украденными у материи: его можно поделить и отлить из одного сосуда в другой, а позже слить обратно и наблюдать как «целое больше суммы его частей». Вроде как — берём водород и кислород, абракадабра, сим-салабим, получаем воду, свойства которой хоть и обусловлены входящими в неё элементами, интуитивно из свойств оригинальных газов не предугадаешь. Тут Шекли проводит мысленный эксперимент: а что если бы теория Фрейда имела какой-то физичекий смысл, как бы это могло выглядеть? Можно счесть это сатирой, попыткой довести предпосылки психоанализа до абсурда, а можно — искренней любопытностью.

Похожие идеи — о необходимости временно убрать какие-то части сознания ради достижения краткосрочной цели — есть в рассказах Кордвейнера Смита, например «Сканнеры живут напрасно» (Scanners Live in Vain, 1950). Идея разделения личности с последующим воссоединением частей в нынешнем цифровом мире становится общим местом, из недавно прочитанных вспоминаются романы Грега Игана, цикл про квантового вора Ханну Райяниеми, но особенно вторая книга из цикла «Дети Посейдона» Элистера Рэйнольдса — «На стальном бризе» (?, On the Steel Breeze, 2013) потому что там ещё и другие параллели с рассказом Шекли — колонизация Марса и Венеры и путешествия между ними, проблемы на пути реинтеграции суб-личностей, машина одушевленная человеческой личностью. Тем не менее у него разумы компьютерно-программно-подобные в отличие от Смита и Шекли.

...разложение рассказчика и героя, все эти сливающиеся мистические учения, параллели с другими — более или менее удачными — книгами, да, кусками книга мне очень даже пришлась по душе.

А не понравилась избыточность: читал я на слух, а по диагонали на слух не выходит. И в конце концов я осознал, что роман на самом-то деле это гигантская аллегория про гуманитарные дисциплины — теологию, психологию, историю — которые тщетно стремятся в науки, взрываясь в конце концов от невозможности задуманного. Я не то что мню, будто это хочет сказать мне автор, просто мое раздражение постоянными повторами — зачастую буквальными — фраз, предложений и целых абзацев — индуцировало во мне ощущение, будто читаю я какую-то самопереваривающуюся популярно-историческую книгу про империю, которая так и не закончилась.

и все таки эта книга еще не написана. после окончания подкаста MVP среди вопросов был «когда Скотт напишет продолжение the earth core» и ответ был — «не скоро, потому что занят». единственное что когда-то было «опубликовано» это вступление, которое он зачитал на встрече с читателями.

По-моему, эта история про то, как человечество так пристально смотрит на природу, что та не выдерживает этого взгляда и гибнет у нас на глазах. Мораль, которую я с трудом выжал изпромеж О'Брайеновых строк, сродни маленькому принцу: мол, мы в ответе за тех, кого открываем и наблюдаем — из-за какого-то квантового эффекта, предугаданного Фитцем-Джеймсом в далeком 1858ом. А еще он, кажется, предугадал Раскольникова:

I did not for an instant contemplate so foolish an act as a common theft, which would of course be discovered, or at least necessitate flight and concealment, all of which must interfere with my scientific plans. There was but one step to be taken—to kill Simon. After all, what was the life of a little peddling Jew in comparison with the interests of science? Human beings are taken every day from the condemned prisons to be experimented on by surgeons. This man, Simon, was by his own confession a criminal, a robber, and I believed on my soul a murderer. He deserved death quite as much as any felon condemned by the laws: why should I not, like government, contrive that his punishment should contribute to the progress of human knowledge?

(«Я, разумеется, и на секунду не задумался о такой глупости, как обыкновенная кража, которая без сомнения не осталась бы незамеченной — или, по крайней мере, вынудила бы меня к бегству и укрытию, что затруднило бы воплощение моих научных планов. Убить Симона было единственным возможным решением. Что, в конце концов, жизнь одного еврейского торгаша в сравнении с интересами науки? Человеческие существа ежедневно извлекаются из тюрем для хирургических экспериментов. Сей человек, этот Симон, был ведь по собственному его признанию преступником, грабителем — а по-моему подозрению и убийцей. Он заслуживал смерти не меньше какого-нибудь осужденного законом уголовника, и почему не мог бы я, подобно правительству, придумать, как употребить его наказание на пользу прогресса и человеческого знания?»)

...только будучи сумасшедшим учeным, его микроскопист избегает поимки. Тщательность плана инсценирования самоубийства и безупречность его исполнения, вкупе с удобными показаниями соседей заставили меня подозревать, что с минуты на минуту на сцене объявится Порфирий Петрович Пинкертон и повяжет распоясовшегося оптика, ан нет: это убийство так и осталось ненаказанным — разве что каким-нибудь кармическим дефицитом.

Интересный по форме рассказ: главный герой рассказывает кому-то о случившемся давным давно, объясняет незнакомые слушателю концепции (например, «Солнце»), рисует мир своей юности, а косвенно — и мир нынешний (для рассказа). Эту форму Вулф, возможно, заимствует у джек лондоновской «Алой чумы».

Но оба «описанных» мира отличаются от нашего, хоть и состоят во многом из знакомых нам элементов. А так как герой обращается не к нам, и про наш мир ничего не знает, читателю приходится восстанавливать и додумывать описываемое ... будущее? ... из недомолвок и метафор рассказчика.

Возможно название — King Rat — призвано помочь интерпретации, совпадая с названием романа Джеймса Клавелла (1962) об узниках японского концлагеря. Но я роман не читал, так что эта подсказка мне не помогла.

Наивный читатель воспримет «Тень Эндера», как пересказ событий из «Игры Эндера» в альтернативном ракурсе. Хотя в такой интерпретации и есть доля истины — действие романа и правда разворачивается на фоне знакомого сюжета — главная идея романа всё же позаимствована у Александра Грибоедова и им же наиметчайше сформулирована: «горе от ума». Малыш Бин (Боб) — вовсе не тень Эндрю Виггина из названия, а прячущийся в тени Эндера аватар Александра Чацкого.

Подобно Чацкому, малыш Бин знает лучше окружающих — беспризорников, курсантов, преподавателей — как следует жить. Но если Чацкий активно критикует нравственные недостатки консервативного общества, Бин изучает своё окружение, но держит своё мнение о нём при себе, с целью использовать собранное знание для собственного максимально эффективного функционирования. Но и общество будущего далеко ушло от московского высшего света 19го века: распознаёт гений Бина и использует его в своих меркантильных интересах.

В то время как Грибоедов изображает Чацкого чуть умнее окружающей его московской знати (да и много ли надо ума, чтобы бубнить в противовес фамусовым вольтерщину, вольнодумщину и либеральные идейки подхваченные в европах?), Орсон Кард берётся за неподсильный, казалось бы, труд создания персонажа, который в силу генетических причин оказывается умнее всего человечества, а следовательно и собственного творца. Но, даже без генетической модификации, Кард — не прост, и находит выход: Бину четыре года, а он уже заставляет автора максимально напрягать воображение, сочиняя ему поведение. А уж экстраполяцию интеллекта Бина в будущее автор возлагает на плечи и усмотрение читателя.

В мире Эндера ум и горе — неразлучны. Создав вундеркинда-уберменьша Бина, Кард тут же пророчит персонажу печальный исход: безостановочный рост мозга и системы его жизнеобеспечения — остального тела, будто интеллект — сродни раку. Контраст между нынешним крохотным размером юного Бина и его грядущим гигантизмом придаёт его генетически-предопределённой судьбе высшую степень трагизма, достойную греческой драмы. И греческой она оказывается на поверку, вплоть до собственно греков, нераспознанных до поры до времени близких родственников, Ахилла с Демосфеном и неотъемлимой в классической трагедии ошибки благородного персонажа. То же раннее развитие, что позволяет Карду набросать суперинтеллект Бина, добавляет персонажу горестей, постоянно сталкивая его со старшими по возрасту и месту в человеческой иерархии, более развитыми физически, но уступающими ему интеллектом людьми: непонимающими, завидующими, а то и вовсе объявляющими его «нечеловеком» за какую-то статистически незначительную разницу в генотипах («Вы слышали об нём?... он сумасшедший»).

Излишек ума мешает и Антону — «закодированному» ученому, открывшему генетический ключ к суперинтеллекту: само кощунственное знание о возможности улучшить данный человеку природой генотип становится его пыткой и казнью. В рамках сюжета Антона закодировали спецслужбы, но в конечном счёте первопричиной его мучений является прихоть автора, будто мстящего человеку за стремление к совершенствованию лучшего из возможных миров.

Но умники — не единственные, кому достаётся в тени Эндера: незавидна здесь и участь девочки-женщины-старушки. Уже на первых страницах читатель сталкивается с жестокими юными проститутками. Предводительница шайки беспризорников — едва её жизнь начинает описывать Кард — теряет своё положение в уличной иерархии, послушав было совета Бина, но исполнив его на собственный лад; а позже падает жертвой Ахилла, едва его поцеловав. Сожительница уборщика-имигранта Пабло, спасшего было Бина, вынуждает малыша покинуть потенциальный приёмный дом. Сестра Эндера скрывается в сети за мужским псевдонимом — с чего бы это? Сильные же женские персонажи — Сестра Карлотта, Петра — зияют редкими островками в океане мускулинности: мир Эндера — «это мужской мир», в первую очередь.

Однако, было бы совершенно безответственно напрочь забыть об «Игре Эндера». В сочетании с «Игрой», «Тень» заставляет читателя переосмыслить роль личности в истории. Первый роман взвалил крест спасения человечества на Эндрю Виггина: не найди его вовремя Международный Флот, не разбуди врождённый стратегический талант, не закали хрупкую детскую психику — вряд ли землянам удалось бы победить жукеров. Или всё таки удалось бы? Пересказ знакомых событий с перспективы Бина подчеркивает комплексный характер победы: да, Эндер оказался старшим тренером и главным стратегом победоносной команды, но и роль Бина — как за кулисами, так и на сцене — не менее важна, а по индукции — роль каждого участника событий. Как и Эндер, Бин — человек особенный, экстраординарный, но эта его экстраординарность — в равной мере продукт истории, как и творящий историю фактор. И копни автор поглубже в жизнь любого другого персонажа, у каждого нашлась бы уникальная особенность — не ген, так какой-нибудь навык или черта характера — сыгравшая свою роль в формировании истории именно так, а не иначе; и не случись у Международного Флота под рукой Эндера, Бина, Петры — любому нашлась бы замена. Повторение сюжета здесь символизирует предопределенность судьбы и напоминает: история разворачивается согласно своим законам, а персонажи лишь ищут себе в ней место. И чем бы Бин не мотивировал своё поведение, чем бы он тайком не занимался, ему не изменить исхода войны, известного читателю заранее.

«Отчаянье» — книга про инженерное дело.

В отличие от ученого — создающего новое знание об устройстве мира — инженер использует это знание для созидания материальных артефактов. В отличие от произведений искусства, создания инженера имеют непосредственные практические последствия. Очертив таким образом границы инженерного дела, можно отправляться на поиски его в различных слоях романа.

Биотехнологии — центральная тема первых глав романа — помогают исследованию одного из главных вопросов всего цикла «Субъективной онтологии»: что делает человека человеком, личность личностью. В своих мысленных экспериментах Иган меняет различные аспекты своих персонажей, а затем наблюдает за их реакцией друг на друга и на самих себя. Хотя фокус в последующих главах смещается на фундаментальную физику и онтологию, мистику и политику, биотехнологии остаются главным рычагом шевеления сюжета. В романе описывается, упоминается и подразумевается довольно широкий спектр биотехнологий: генная инженерия, создание болезней и лекарств «настроенных» на индивида, экологическая инженерия — создание управляемой экосистемы, искусственный медико-фармакологический интеллект: домашний доктор-аптекарь, био-химическое управление ритмом сна и бодрствования, комплексные гормональные и соматические изменения в телах половых мигрантов, жизнь построенная на альтернативном репертуаре аминокислот, нейро-хирургическая модификация личности и, наконец, киборганический симбиоз человека и машины.

Следующий тип инженерии в романе — социальная. Анархисты, пытаясь создать своё общество на искусственном атолле, строят его с нуля, без предшествующей истории, без социальной эволюции, основываясь лишь на сознательно отобранных принципах. Очевидная аналогия из реальной истории — попытка построения большевистского государства на принципах марксизма-ленинизма, отчего Эндрю, поначалу пытающийся «смотреть на события с точки зрения добросовестного журналиста, заинтересованного в установлении истины», но в конце концов вдохновлённый увиденным и сочувствующий персонажам своих репортажей, начинает напоминать Джона Рида. Замечательной метафорой его «объективности» является Свидетель — вживленный в организм компьютер, способный под мысленным контролем журналиста записывать то, что он видит и слышит. Кровавую же сцену выдирания Свидетеля из живота можно интерпретировать как символ утраты этой — мнимой или реальной — объективности.

Другим примером социальной является инженерия психо-лингвистическая: попытка общества переварить явление половой миграции с помощью нового грамматического рода — нейтральных местоимений «ve, ver, vis». Наиболее очевидным образом новые слова используются применительно к сексуально-нейтральным «асексам», но внимательный читатель заметит, что персонажи используют их во всякой ситуации, где пол описываемой личности ещё не известен (например, из-за недостаточного освещения). Таким образом, мировое (или, по крайней мере, англоязычное) сообщество «Отчаянья» пытается изменить себя через язык, объединяя постулаты феминизма и Сепир-Уорфа.

Наконец, апофеозом инженерии является центральная субъективно-онтологическая идея романа: сотворение мира посредством описания его законов. Соединив поиск законов мироздания с их созиданием, Иган заставляет исчезнуть в личности творца грань между ученым и инженером. В отличие от рекурсивных деизмов «Города пермутаций», деизм «Отчаянья» — герметичный, ибо создатель мира — его Краеугольный Камень — обитает в своём творении и поэтому кроме всего прочего создаёт и самого себя.

Инженерия не представлена в романе исключительно в розовом цвете: изменивший собственную биохимию биллионер-эксцентрик оказывается автором био-террористического заговора, любимым оружием мистических экстремистов являются искусственные болезнетворные организмы, а главным врагом анархистов-идеалистов выступают биотех-корпорации. Тем не менее наиболее заметными антагонистами книги являются иррациональные «культы невежества», противостоящие абсолютному знанию. Подобно Китсу, обвинившему Ньютона в том, что, объяснив природу радуги, тот разрушил её поэзию, они опасаются за судьбу сакральной мистерии мироздания в свете грядущего объяснения всего сущего. На что наука даёт единственный возможный ответ: «вот, поглядите: объяснили, и ничего страшного».

Лилипутов не существует. Гулливер их выдумал.

Более того, описаны лилипуты чрезвычайно карикатурно, будто фашисты в советском кино. И если применительно к фашистам карикатурность совершенно оправдана, то чем провинилось перед Гуливером, а по экстенции — перед писателем Джонатаном Свифтом, население Лилипутии и Блефуску? Не более, чем малым ростом.

Легко издеваться над теми, кто меньше тебя, особенно, когда жертвы твоей сатиры — вымышленные существа (и если Гулливер мог ещё оправдаться собственной вымышленностью, писатель-то существовал во плоти, чему есть многочисленные документальные свидетельства). А ведь малый рост — далеко не недостаток, что особенно актуально в наш век повсеместной аккселерации помноженной на безудержный рост человеческого населения планеты, компенсируемый лишь систематическим уничтожением конкурентов homo sapience по биосфере. Не настало ли наконец время повернуть рост роста вспять и последовать конституционному примеру лилипутов? Ведь какая экономия природных ресурсов гарантированно последовала бы: уменьшение роста всего лишь вдвое, привело бы к восьмикратному уменьшению объёма, а значит и веса, а следовательно и энергетических затрат необходимых для поддержания жизнедеятельности нашего вида. Не рождаемость же контролировать, в самом деле.

Человек-Гора удивляется ничтожности повода для противостояния карликовых государств — мол, у людей «естественного роста» — для войны всегда найдётся серьёзная причина — залежи нефти и рабочей силы, территория, на которой нам жить самим и пасти наши стада. Тем самым Гулливер бессознательно демонстрирует чудовищную материальность зарождающегося индустриального общества, столь далёкого от духовных и эстетических идеалов Лилипутов и Блефускуанцев, готовых вести вечный бой во имя эфемерных, но чистых абстракций.

Но въедчивый читатель не преминет заметить, что Лилипутию и её население описывает не «бесстрастный и всеведающий» голос автора, а сам Гулливер — человек человеческий, склонный к стереотипизации чужаков и чрезмерному доверию собственной интуиции. Возможно ли поверить ему на слово? Ни в коем случае! Ощущая себя жертвой их гостеприимства, Гулливер приписывает бедным недорослям всякий недостаток, который только может выдумать его воспалённое кораблекрушением и ностальгией по Родине сознание.

Но даже и окаймляющее повествование — от крушение Антилопы, до встречи Гулливера с судном Джонна Билля «в двадцати четырёх милях от побережья Блефуску» — кроме самого Лемюэля Гулливера подтвердить не может ни единая живая душа. Как знать, что на самом деле случилось с Антилопой и её командой и какую роль в произошедшем сыграл злосчастный корабельный врач? В лучшем случае, он оказался свидетелем, а может и участником, такого неописуемого ужаса, что подобранный после месяцев скитания по океану, сочинил себе невероятное приключение, в которое, наверняка под кумулятивным влиянием голода, солёной воды и продолжительного одиночества, поверил и сам. В худшем же — команда Антилопы пала жертвой таинственных махинаций Гулливера, и рассказ про фантастические государства крохотных людей — не более, чем его попытка — удачная — сокрыть истину от соотечественников по возвращению домой.

Таким образом «Путешествие в Лилипутию» — книга предвосхитившая и подготовившая такие кораблекрушительные шедевры, как «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» и «Жизнь Пи», а сам Гулливер стал предшественником ненадёжных рассказчиков, вроде барона Мюнхгаузена и Роджера Кинта. Видеть в ней лишь сатиру — по-моему — баснословно преуменьшать её до уровня собственных сиквелов.

В «Городе пермутаций» (или, может, лучше «анаграмм»?) Грег Иган в развлекательной форме исследует теологические и философские темы своего времени.

«Церковь Бога, Который Ничего Не Значит» — первый намёк автора на деизм — доктрину о боге, создавшем вселенную с её законами и больше не вмешивающемся в её существование: может бог и «значил» что-то, создавая мир, но перестал, создав. Тема развивается с созданием альтернативной вселенной Полом Дурамом — этот новый мир не только не подвластен, но не доступен создателю даже для пассивной инспекции. Наконец, логиское завершение темы деизма — создание Марией мира «Ламбертийцев», вложенного во вселенную Дурама. Когда экспедиции Элизиан в мир Ламбертийцев не удаётся убедить последних, что перед ними — создатели их мира, Мария сама оказывается ничего не значащим богом. Интересный контраст: последователи бога, который ничего не значит верят, несмотря на отсутствие (даже осознанную доктриной невозможность) доказательств его существования; Ламбертийцы же отказываются верить в своего создателя, столкнувшись с ней практически лицом к лицу.

Следующий теологически-вдохновлённый момент романа — вечное наказание, на которое одна копия Томаса Римана обрекает другую, за грех оригинала. Природа этого искусственного ада сродни кошмару — с присущей снам странной логикой, ломаной хронологией и неизбежностью происходящего. Создавая себе ад, Риман берёт на себя функцию, недоступную деистическому, удалённому из мира божеству — функцию судьи и палача. Но каков моральный вес компьютерной модели наказания?

Моделирование сознания ведёт нас к следующей теме — свободе воли — не столько названной явно, сколько подразумеваемой многочисленными уровнями виртуальности, на которых существуют персонажи, описываемые будто равнозначные (хотя — любопытная деталь — не равные перед законом) разумные личности: оригиналы из плоти, населяющие наш мир, их копии, моделируемые — анахронистически применяя современную терминологию — «в облаке», и копии копий, моделируемые моделями облака в клеточном автомате. Если первые модели ещё спасает от окончательного торжества детерминизма их связь с внешним миром, то мир города пермутаций, будучи герметически оторванным от нашей реальности клеточным автоматом, развивается из начального состояния («конфигурации эдемового сада») в соответствии со строгими, предопределёнными в момент создания, правилами — его жители будто смотрят кино, в котором сами играют роль, не в силах отступить от сценария ни на шаг, но в полной уверенности, что движимы своей свободной волей.

Также Иган развивает в «Городе пермутаций» начатую в «Карантине» тему постоянной составляющей меняющейся личности. Одни персонажи изменяют себя по желанию и обстоятельствам, изменяют качества, неподвластные сознательному изменению в человеке из плоти, продолжая быть самими собой, в то время как другие отказывают менять в себе хоть что-либо, боясь исчезнуть, став кем-то иным (собой только старше?) И снова удачная перекличка между уровнями виртуальности — те же сомнения в преемственности «Я» перед лицом собственной изменчивости озвучивают и люди из плоти, меняющиеся куда медленнее и «естественнее» компьютерных копий.

Многие аспекты романа пронизаны замаскированной иронией: так от идеи замедленного исполнения копий по сравнению с реальным временем сквозит издевательством над идеей неизбежного и «экспоненциально ускоряющегося» наступления технологической сингулярности: в мире романа закон Мура, кажется, наконец-таки иссяк в самый неподобающий момент — когда компьютеры вот только-только доросли до возможности симуляции личности. Многократно вложенные уровни виртуальности — это ироническое эхо развивающегося дебата между энтузиастами и скептиками возникновения или загрузки сознания в цифровую ЭВМ. Наконец, эпизодически упоминаемый «Проект Бабочка» по управлению глобальной погодой посредством «прицельных» локальных воздействий переворачивает с ног на голову идеи теории хаоса.

По напряженной завязке ожидаешь яркой кульминации, но она так и не наступает. Рассказ поднимает вопросы научной этики, но слишком поверхностно их рассматривает, скорее иллюстрируя гипотетический status quo, чем изучая дилему со всех сторон. Поведение ученых в финале понятно, но никак не помогает художественной составляющей рассказа. В общем, принимая фантастический посыл, история — складная и жизнеподобная, но скучная.

На протяжении всего романа Грег Иган играет с читателем в опасную игру. И я не имею в виду посыл на грани квантового мистицизма: сознательный читатель, не забывая, что имеет дело с вымыслом, способен заглушить в себе на время чтения скептика и принять мир, каким его задумал субтворец-писатель.

Нет, опасность, о которой я веду речь — в кажущейся неуклюжести исполнения перспективы главного героя на протяжении большей части книги. Не смотря на то, что повествование ведётся от первого лица, бесстрастная рефлексия персонажа показывает происходящее в нём со стороны, объективируя сознание и делая его не более чем деталью объективной реальности. «Психологизм-то где?» — грозит в любой момент воскликнуть привередливый читатель и списать мнимый недостаток прозы на отсутствие опыта у «раннего Игана».

А зря.

Смелый автор всего лишь готовит издалека контраст между Ником из первых глав и Ником с последних страниц книги. И чем дальше ему удаётся отложить переключение между двумя Никами, тем сильнее эффект, и этим оправдывается риск на который он идёт — риск потерять читателя, который не выдержит невозмутимости героя и бросит читать на полпути к кульминации.

Читал я книгу в первую очередь, как размышление о природе и свойствах сознания. С этой точки зрения становится обоснованным и выбор сомнительной интерпретации квантовой механики — «сознание вызывает схлопывание волновой функции», и объективированное — почти препарированное, готовое к экспериментальному изучению — сознание Ника. Наиболее явным образом природа сознания обсуждается в разговорах Ника с Чунь По Квай, в то время как большая часть романа изучает её мысленно экспериментируя над нервной системой Ника и наблюдая за его реакциями на внешние и, особенно, внутренние раздражители.

Одна из затрагиваемых тем — место эмоций в природе личности — перекликается с рассказом Кордвейнера Смита «Сканеры живут напрасно». Но где Смит выбирает пронзительно истеричные интонации, Иган, избавив своего героя-рассказчика от неконструктивных эмоций, которые были бы помехой в профессиональной деятельности детектива, лишает эмоциональности и голос повествования. Ник — не первый эмоционально уравновешенный детектив: вспомним хотя бы его знаменитого коллегу, Шерлока Холмса, которого Ник «непроизвольно» цитирует — «however improbable» — дважды, чтобы развеять всякие подозрения в случайности.

Что же касается квантовой метафизики, пузыря, размазанности и разумных суперпозиций — я воспринял их как вспомогательные элементы — экзотический фон, помещенный на который наш подопытный детектив вынужден тешить нашу любознательность.

С точки зрения цикла, эта книга учреждает в сознании читателя необходимую фоновую информацию о мире Возвышения и об истории контакта человечества с древней цивилизацией пяти галактик. Сам сюжет является иллюстрацией взаимных отношений землян со старыми расами на первых порах. Так как на описываемый момент контакт уже произошёл, писателю не удаётся обойтись без мета-экскурсов в хронику происшедшего и явного очерчивания места человечества в межгалактическом сообществе. Но, будучи перемеженными с непосредственными событиями, эти объяснения не успевают наветь скуку и отвлечь от интриги.

Интрига же — будто из детектива Агаты Кристи (угадай злодея среди присутствующих!) или эпизода оригинального «Звёздного пути» (коррумпированные инопланетяне руководствуются своими диспропорционально инфлированными особенностями национального характера в отношениях с благородными землянами!) Эти гротескные слегка характеры рас и динамика межрасовых отношений занимают в романе место психологии: каждый персонаж здесь не столько личность, сколько «типичный представитель своей расы», чья цель — символизировать собой целый аспект великой гетерогенной цивилизации.

Самой же впечатляющей составляющей первого романа для меня стала — визуальная. Само название, космический корабль с зеркальными стенами, пасущиеся в солнечной короне разноцветные привидения-бублики и торчащая из Земли игла космического лифта: такая повышенная концентрация ярких образов вернётся лишь к последней части саги, будто формально её зацикливая.

Читал я невнимательно. Периодически моё сознание затуманивалось и на несколько абзацев концентрировалось на какой-то одной шутке, а глаза и гортань в это время читали прямиком в подсознание.

Понравился стиль, в котором узнаются черты многих любимых моих книг, написанных позже. Вполне возможно, что авторы, которые мне нравятся, находятся в тайном сговоре писать по-пинчоновски, либо сам Пинчон пишет на них тайком, за процент с гонораров. Либо мне это мерещится, потому что я слишком пристально вглядываюсь в их слова. Кого я имею в виду? Салмана Рушди, например. Аласдера Грея. Уилла Селфа. Филипа Дика и Нила Стивенсона. И многих, кого забыл.

Понравились многие ситуации и ассоциативные цепочки.

Но в целом, не смотря на насыщенность текста, роман показался пустым. Да, возможно из-за моей недоэрудированности я не разглядел большую часть аллюзий и цитат, но я не ставил своей целью изучить роман, а только прочитать. Хорошо ещё, что он тонкий.

Тем не менее, соглашусь с мнением википедии: книга — относительно «доступная» — для сравнения, меня хватило лишь на первую главу «Gravity's Rainbow».

«Grey» Джона Армстронга я слушал в авторском прочтении в 2007 году. Жуткий лицемерный мир, неприятные персонажи в сочетании со спокойным, гипнотическим голосом писателя заворожили меня с первых строк.

Вместо привычных читателю научной фантастики экстраполяций технического прогресса или знакомых из традиционных дистопий мысленным экспериментам в reductio ad absurdum политических систем, Армстронг строит свой мир, взяв за основу культ нарочитой роскоши и показного нарциссизма, будто обращая реальностью фантазии редакторов глянцевых журналов. Главный герой — Майкл — казалось бы, обречен быть непонятым: разделяющие его мировоззрение вряд ли удосужатся читать научную фантастику, а у тех кто возьмется за его историю, он не может вызвать симпатии. Но, может быть, этот конфликт между читателем и героем и является центральным конфликтом книги, и задача писателя — разрешить его к финалу? Как бы то ни было, в моём случае это Армстронгу удалось.

Мир романа чрезвычайно самобытeн, критики придумали для него новый поджанр — fashion-punk («глянцевый панк» может?). Но идея имеет что-то общее с фильмом «Идиократия» (2006) — оба мира построены на диспропорциональной инфляции какого-то аспекта популярной культуры: в Grey это поверхностный культ роскоши, в «идиократии» — интеллектуальная бедность массовой культуры.

При всем этом в книге нет непосредственного морализаторства и изобличения описываемового общества, которые могли бы превратить её в растянутую басню. Неправдоподобный мир Майкла — это данность, его ироничное обстоятельство, при котором ему предстоит совершить свою метаморфозу на глазах у читателя.

Рассказ-метафора о взрослении, очень весело узнавать в Чарлзи бунтующего подростка, который «на зло маме палец отморозит» и наблюдать её последующую метаморфозу.

В Deus ex Homine Райяниеми исследует грани: действия рассказа происходят — географически и исторически — на горизонте событий технологической сингулярности, в тылу войны с богочумой (линия фронта — тоже грань), на размытой границе между человеческим родом и трансгуманистической божественностью, в «вертикальной деревне» — эдаком искусственном утёсе, на берегу моря (естественная грань между стихиями). Хоть рассказ и короток, Райяниеми удаётся набросать мир сингулярности крупными мазками — ему достаточно нескольких слов или фраз, чтобы сослаться на заготовленные трансгуманистами эскизы будущего в сознании читателя. С одной стороны этот трюк позволяет Райяниеми сосредоточиться на одном единственном эпизоде из эпохи сингулярности (которая, благодаря пресловутому «экспоненциальному темпу прогресса», обещает произойти очень быстро: ещё чуть-чуть и ничего, что было бы понятно современному читателю, не останется). С другой — читателю не знакомому с предсказаниями, надеждами и галлюцинациями трансгуманизма оказывается непонятным контекст, превращая такого читателя в живую иллюстрацию удела базового home sapience в эпоху постчеловечества.

Переводчику Савельеву рассказ оказался не под силу, некоторого сленга, изобретенного Райяниеми он не допонял, и некоторые факты переврал.

С этой повести началось моё знакомство с творчеством Селфа. Чем-то (стилем, затронутыми вопросами) напомнила Filth Ирвина Уэлша и, хотя несколько меньше и не так легко указать, чем, — Lanark Алистера Грея. Теперь, многие книги спустя, могу сделать вывод, что книга — достаточно показательное произведение раннего (до «Так живут мертвецы») Селфа, с характерными для него гротеском, психологизмом и яркой картиной нравственного упадка.

Некоторые палиндромы Карпова (на которые эти — пародия) — очень смешные. Но не смешнее идеи «белого палиндрома». А уж привкус палиндромятины (как сказал бы сам Карпов, «перевёртыш получился довольно-таки абстрактным») — у каганова — налицо. Отменный образец литературно-юмористической импровизации.

Роман оказал на меня невероятное впечатление. Приступил к чтению я в глубоком сомнении, что книга, во многих главах которой отсутствуют люди, может называться романом. Скорее, думал я, буду читать её, как эдакую научно-популярную мокументальную эпопею, вроде Планеты динозавров канала Дискавери. А уж пролог с его стереотипичными учёными-активистами и вовсе оставил какой-то приторный привкус во рту...

... но не надолго. Приключения наших генов в пространстве и времени затянули, как только учёные из предисловия забылись, до поры до времени. Наверное, основную идею книги можо охарактеризовать, как панэволюционизм — всё что только можно в поведении, физиологии и даже обществе приматов Бакстер объясняет через эволюцию. Но вместо того, чтобы объяснять свои идеи буквально — он показывает их широкими, порой в миллионы лет, мазками. Очень мудрым показалось мне решение бросить в тучу научно-оправданных фактов горсти явного вымысла и спорных гипотез из области крипто-палеонтологии — разом избавив книгу от привкуса научно-популярности.

Сюжетная линия в недалёком будущем (из предисловия, и время от времени возвращающаяся) так и осталась слабой и ненатуральной в моих глазах, но твёрдой десятки за книгу в целом не разбавила.

Театр — мёртв, трупы пережёвывают в который уже раз разложившегося давным давно Шекспира, играют жизнь, страсть, искренность. И любуются их игрой — другие мертвецы, аплодируют костяшками. Сколько раз ни был в театре, не мог избавиться от этого ощущения, поэтому Баркеру не удалось меня особо удивить или увлечь. Зато бредущие на спектакль восставшие мертвецы напомнили «Гробовщика» из повестей Белкина.

Некоторые абзацы — очень образные и замечательные, другие — скучные и никчёмные (про носовые платки, про древние города — просто гомерические перечисления без особого проку). Интересный ход — вести рассказ от первого лица, множественного числа (мы, нас, ...). Развязка — очевидная, но это не страшно — часто главное не конечный пункт, а к нему путешествие, но вот тут-то Смирнов нас и подводит — будто едем мы в спальном вагоне, и надо бы вздремнуть, а желанный и обещанный кошмар так и не приходит.

Рассказ написан во время конфликта в Северной Ирландии / Великобритании, но, к сожалению, остаётся актуальным и спустя тридцать с лишним лет. Отлично показан террорист-смертник — идиот с промытыми мозгами, не очень хорошо представляющий себе, за что он, собственно, «воюет». Жутковато становится от контраста между почти комическим поведением героев, фантастическими деталями их мира и мрачной перспективой: у человечества будущего всё те же проблемы, что и у нас. И, ведь, сбылось, практически.

Странный рассказ: метафора (судья МакБрайд — толстокожий носорог) вырывается из под власти писателя и силой берёт власть над сюжетом, но падает под натиском Памелы — дочери кроткого пастора-вегетарианца.

Замечательный фельетон. Абсурдная ситуация создаёт первый слой юмора — тот, над которым ржут. Второй слой — в нюансах изложения: каждый абзац вызывает добрую улыбку. Не все из них пережили перевод Вавилова, и, к сожалению, он не добавил ничего взамен. Третий слой — насмешка над зарождающимся обществом потребления. Подобно Жулю Верну, предсказавшему полёты на Луну и подводные лодки, Шекли предсказывает общество, в котором закон заискивает перед крупным бизнесом, за которым — последнее слово: «Если участковый полицейский проявит расторопность, то его могут перевести в Индустриальную Полицию...»

А механотерапия, очень напомнила манеру одного из первых «виртуальных собеседников» — Элизу Джозефа Вейзенбаума, которая «пародирует диалог с психотерапевтом, реализуя технику активного слушания»:

...

– Никакое дерево меня не вскармливало.

– Вы не помните об этом?

– Конечно нет, этого никогда не было.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

– Неужели у вас нет ни малейшего сомнения?

...

(Это из рассказа или из чата?) Элиза будет написана спустя 10 лет после рассказа, в 1966.

Краткая зарисовка культа Гения: героям жалко своей энергии на помощь начинающему писателю — лучше стрельнуть сигаретку и ретироваться, но не жалко выбрасывать годы жизни на новые стихи состоявшихся классиков. А зачем рисковать, Басе да Хайам себя уже доказали, они плохого не напишут.

Сам-то я вырос в Пермской области, недалеко от владений князька Чикаля (того, что хранил мясо в Ледяной Пещере, которая теперь известна, как Кунгурская). И понятия не имел, каким бурным было присоединение наших краёв к Руси. Очень понравилась отрешенная, почти объективная, манера повествования — какими бы дикими не были нравы пятнадцатого века по нашим просвещённым меркам (хотя... далеко ли мы ушли от хитрых алчных князей, дьяков и епископов?), в Ивановском изложении они воспринимаются естественно и ... если не понятно, то закономерно что ли.

Порадовали чехарда перспектив и хронологии, постоянное переосвещение кусочка события с двух точек зрения и необыкновенная обыденность сверхестественного — ему даже и удивлятся-то как-то не хочется, так, впитать губкой и нестись дальше.

А ещё до самого конца подмывало перечитать первую главу, по мере «интеграции» в мир книги. Пойду, так и сделаю.

Читая этот рассказ, я не мог не вспомнить про животных, которых мы приносим в жертву прогрессу здесь, на земле: обезьяны со вживлёнными в мозг электродами, крысы с сердечной недостаточностью, нежизнеспособные мутанты-дрозофилы. Стоит ли человеческая жизнь насилия над живым существом?

Про застенчивого юношу, которому девушки настолько кажутся не от мира сего, что он не замечает, что они — не от мира сего. Они ему предсказуемо непонятны.

Учёный увлекается своим изобретением и падает его жертвой. Эдакий Франкенштейн в стиле киберпанк. Но с точки зрения Франкенштейна, а не монстра. Есть ли у Натали душа? И если есть, способна ли она ответить на любовь её создателя? И понравится ли создателю её ответ? Параллельный мотив — насколько симуляция соответствует действительности? Можно ли судить о людях по реакциям их моделей-аватаров на искусственные ситуации?

Задавшись всеми этими вопросами автор ограничивает свою фантазию жалкими десятью килобайтами и ни ответы, ни сколько-нибудь интереснoe исследование любой из поднятых тем в них не помещаются, вытесненные сценой погони, которой уделено больше внимания, чем чему либо ещё. На вопрос «можно ли умереть в виртуальной реальности?» автор отвечает положительно.

«...машины уничтожают своего создателя только в сказках...

...Он безжизненно рухнул лицом на серебристо-серую панель, освещенную последними бликами меркнущего экрана.

И по экрану проползла слеза».

Вывод: перед нами сказка. Сам герой отнёсся бы к своей истории «снисходительно, свысока» (что следуюет из пренебрежительного тона, с каким он думает процитированное, даже в свою последнюю минуту).

легковесная шутка анекдотного калибра. какие бы глубокие философские вопросы не маячили на заднем плане, в этом исполнении там они и остаются.

Столкновение миров, стилей, ожиданий. Итог — комический. Не настолько, чтобы вдоволь посмеяться и продлить себе жизнь на пять минут, но улыбку вызывает. К сожалению, смешение миров становится очевидным слишком рано и большая часть текста болтается впустую. Но сам критический момент пришёлся обухом по голове.

Не смешная миниатюра. Но, к счастью, очень короткая, и потерянного на чтение времени совсем не жалко. Всем писателям несмешного юмора нужно брать с неё пример.

Мне этот рассказ пришлось читать очень быстро, чтобы подростковый милитаризм растянутой завязки не отбил желания. Сам удивился, как мне понравился рассказ целиком. Мечи и военщина тут, по-моему, лишь приманка для читателя, а вот два мировоззрения сравнить — настоящая цель. Что лучше: жить или всю жизнь учиться жизни? Поединок братьев — как из какой-нибудь устаревшей мифологии, эпично и так бессмысленно. Но без него — никак.

Ещё одна политическая вещь радикала Доктороуа. Более удачная, чем Printcrime, хотя, может, и немного тривиальная.

Насколько может быть тривиальной

Интересная идея, жалкое воплощение. После бурного активного начала, и интригующего развития на первых порах, сюжет скукоживается и усыхает в никуда.

Миниатюра, не идущая много дальше эмоций. Прозрачная метафора, любимая Корина полит-экономическая тема, ничего нового, совершенно скучно.

Супергерой в рядах подпольщиков — секретное оружие или недопустимый риск? Что является ключом к успеху восстания — выдающаяся личность или слаженность организации?

Рассказ произвел на меня столь сильное впечатление, что я написал письмо благодарности Кори :-)

С этого рассказа началось моё знакомство с творчеством Кори. До сих пор — один из самых любимых. И не столько из-за фантастических идей, сколько из-за лиричности стиля и описания психологии коллекционера-старьёвщика.

Пелевинское «сила ночи, сила дня...» вполне сошло бы эпиграфом.

Особенно запомнилась сеть забегаловок «Burger Lord», организованная одним из байкеров апокалипсиса — Голодом. Это не фантастика и не сатира... Это — реализм чистой воды.

В детстве — понравилось стройностью теории — как следы фаэтов видны в истории земли, если знаешь, где искать, и как они подталкивали человеческую цивилизацию в интересном им направлении. Пытался перечитать, но не нравится скудный стиль.

Прочитав в детстве, никак не мог смириться с «ненастоящестью» — ведь не сэволюционировали же динозавры в нашем мире. Глупенький — ведь в то же время зачитывался фэнтези, без всяких предубеждений.

Сейчас же воспринимается, как лучший цикл Гаррисона. Любимые запомнившиеся идеи — биоцивилизация и язык основанный на цвете.

Мне лично больше всего понравились: персонаж Майка — компьютера-шутника и эрудита, и система клановых семей — победа прагматичности над земной традицией.

Отношение Земли к своему сырьевому придатку — как с натуры списана с отношения к своим колониям развитых (за чей счёт?) стран-метрополий: во время написания романа всё ещё продолжалась борьба за независимость многих африканских, например, государств и Хайнлайну было, где подсмотреть. Интересно, что диалект лунян в оригинале — основан на английском как им пользуемся мы, русские, с небольшой дозой австрализмов (Австралию, как и Луну, заселяли депортированными преступниками, видимо поэтому).

Интересно понаблюдать и за пост-революционным развитием и проблемами либертарианского общества освобождённой луны. Наиближайший аналог такого общества на Земле — в пре-франковской испании — долго не продержался.

Замечательная интерпретация полинезийских мифов о богах океана. Для любителя трудно-классифицируемой мифо-фантастики :-)

Литература, даже если описывает будущее, часто больше рассказывает о своём времени. О современной судить нам сложно, так как мы сами живём сейчас и от нашей «вплетённости» в настоящее так трудно отвлечься. Классика же — другое дело: по надеждам и мрачным предсказаниям наших дедов, так многое можно узнать о мире, в котором они жили.

Но поспешу не согласиться с тем, что Уэллс предсказывает будущую эволюцию человечества. По-моемому, расщепление вида на двое — скорее символ, чем пророчество. С его помощью, Уэллс критикует общественное устройство своего времени, показывая его через лупу фантастического допущения. Он как бы говорит: «эй, викторианские аристократы, если дело так дальше пойдёт, смотрите, какое безобразие получится!»

Очень страшная книга. Жаль не все мы — нежные восприимчивые души, и алчные политики продолжат посылать билли пилигримов на смерть. Как не сбежать от такой реальности на Трафальмадор, или в будущее?

Скучно. Парадокс — тривиальный, обыгран — серо, эмоции — преувеличенные и излишние, сплошные диалоги, а зачем?

Жестокая сатира на христианскую мораль. Может быть черезчур жестокая? Не рекомендуется ожидающим райские кущи после смерти.

Забавный рассказ. Дети эфира — не инопланетяне, как решил asb — они везде и всегда, поэтому, технически, назвать их инопланетянами — нельзя. Особенно порадовало упоминание атомных телевизоров :-) Со временем, смешные рассказы становятся только смешнее — смехотворнее. А ведь позже таких шалунов (но обычных, земных) назовут пиратами и будут преследовать по всей силе закона.

Главный герой, Пинеро, — отвратителен. Уважаемые учёные, обвиняющие его в шарлатанизме, — недалеки от истины, даже если он и вправду нашёл метод предсказания продолжительности человеческой жизни. Держать открытие в тайне — даже аморальнее, чем раскрыть его суть, но «защитить» его от употребления на пользу человечества патентами.

Склока в первой сцене и некоторые реплики учёных, очень напоминают современный дебат между научными скептиками (Джеймс Рэнди, Ричард Докинс) и пропагандистами паранормального (Виктор Заммит, ...), с одной оговоркой — Пинеро — не только прав, но и может это доказать. Живи он в наше время — достался бы ему миллион фонда Рэнди :-)

Слышал это произведение в форме радиопьесы и сразу полюбил Баркера, как писателя. Уникальная смесь абсурда, сюрреализма и социальной сатиры с намёками на христианские и языческие мифы. Сторона защиты умело представляет подсудимого в выгодном ему свете :)