Из аудитории: Ну, я это воспринимала как стандартную идею про степень, когда человек остаётся человеком, то есть что с ним можно сделать, чтобы... То есть от него ничего не осталось, его нельзя опознать как человека, но он там есть.

А. Петров: Чем нужно минимально обладать, чтобы продолжать оставаться человеком.

А. Балабуха: В своё время Лем решил эту проблему в рассказе "Ящики профессора Конкорана", если вы помните.

Из аудитории: Да. Там был один ящик, у которого были свои... эти самые...

А. Балабуха: Где все они спокойно жили, проживали свои жизни, тоже там вспоминали и так далее... В принципе, эта проблема — она уже рассматривалась, и рассматривалась неоднократно, просто Лем был одним из первых, кто это сделал.

Из аудитории: Ну, у Лема это всё-таки то, что называется, simulation argument. Это такая стандартная тема про то, можем ли мы отличить, настоящие мы или же...

А. Балабуха: Нет, нет, это не совсем так. Это, извините, вам не тест Тьюринга, это не проблема различения реального и виртуального, там другое. Там есть очень показательная фраза: "и вы можете сказать, что это не человек?" — вот это ключевая фраза у Лема.

Из аудитории: У меня сильно аукалась та фраза, что-то там... "это мой любимый сумасшедший, который считает, что он живёт в ящике" — на этом чётко возникала мысль, что собственно пишущий мог с таким же успехом жить в ящике тоже.

А. Балабуха: Так, ладно.

Б. Богданов: Во всяком случае, мне рассказ как комплекс не понравился совершенно, по-моему, поставил самую меньшую оценку в полуфинале. Мне он показался очень сумбурным.

А. Балабуха: Сумбурным — да.

Б. Богданов: И перегруженным непонятно чем. И там с логикой проблемы... Не воспринял я текст.

А. Балабуха: Так. Хорошо. (...) (Обращаясь к А. Петрову.) Саш, вы?

А. Петров: Я воздержусь, потому что этот рассказ я тоже читал по диагонали.

А. Балабуха: Тогда я себе позволю, судари мои. Опять же, начнём сперва сверху. Конечно, то, как это написано по-русски — это весьма печально. Я уж не говорю о том, что просто сделано дико неряшливо совершенно. Когда человек, извините, использует слово, не зная, как оно пишется, и говорит о "пространственно-временных континИУмах"...

А. Петров: Ну, "пространственно-временные континИУмы" — они выходят и в бумагу... (...)

А. Балабуха: Но я же не виноват, что кто-то пишет "корова" через "ять". (...) Извините, потому что это безграмотность просто. Когда фразочки идут: "общение длилось долго" — ну, извините... "Он объяснял нам об изменении наших"... "в более необходимые органы наших" — и это всё в две строчки. Местоимения по всем правилам — вот то, о чём я всегда говорю любому автору начинающему, а потом уже не говорю, а просто перестаю брать в руки — что личные местоимения — враг писателя. Особенно притяжательные. Это в английском допустимо и даже необходимо грамматически, но в русском это просто-напросто недопустимо и отдаёт дерьмовой калькой перевода.

Дальше. Это описание, как японец делает себе харакири, извините... "пока не напоролся брюхом на кромку острого", после этого "представляю, что ему стоило отвинтить болты и пригнуть угол упругого листа". Ну, прошу прощения, если он это сознательно делал — он не "напоролся", потому что "напоролся" — это случайность. А здесь он нанизал себя, он нанизался сам, да, это его собственное решение. А "напоролся" — это совершенно другое.

А. Петров: "Упал. Очнулся. Гипс".

А. Балабуха: Чутья к слову у автора как-то не просматривается. Это первое.

С. Удалин: Автор нанизывает читателю своё мнение. (Смех в аудитории.)

А. Балабуха: Правда, вот что у него есть, у этого автора, зато — он визуалист, он хорошо видит описываемую картинку. Он её хреново описывает, но чувствуется, что он её видит, он видит, в каких монстров они превращаются. Он видит, действительно, каждую фасеточку глаза стрекозы и так далее, зримость этого — вот то, что меня привлекло и заставляет считать этого автора (при условии, что он будет вкалывать как последний сукин сын) небезнадёжным.

А. Петров: Но это уже другой рассказ.

С. Удалин: Не понял, что ты имеешь...

А. Балабуха: Ну там есть просто название рассказа "Небезнадёжен!".

С. Удалин: Я как раз о нём и не понимаю, что в этом рассказе нашли люди.

А. Петров: Алкоголика нашли очень душевного такого, человеческого.

(...)

А. Балабуха: Да, вот, кстати, ещё, завершая разговор о языке. Когда я читаю "замотали в многозвёздный флаг" — ну простите, когда две, да ещё таких, согласных идут подряд в начале слова, то после предлога требуется огласовка.

 

 

(Окончание следует.)

Б. Богданов: То ли у Щепетнёва, то ли ещё у кого-то.

А. Петров: Ну, как бы... "Бесноватый кайзер" — персонаж, заменяющий "бесноватого фюрера".

Б. Богданов: Это понятно. Это же кто-то придумал, кто-то изобрёл...

А. Балабуха: Тогда хотя бы нужно было сказать, что это Вильгельм III. Понимаете? Поэтому не срабатывает.

Б. Богданов: Мне просто это резануло, потому что я это у кого-то читал, и мне это показалось ну совершенно лишним.

А. Балабуха: Лишнее, конечно. Поскольку это не поддержано и не обыграно. Понимаете, всё, что не поддерживается и не обыгрывается текстом, а остаётся одним случайным, даже удачным, (слово неразборчиво) — оно не срабатывает.

А. Петров: "Бесноватый кайзер" — это может быть какая-то веха времени просто.

Б. Богданов: Понятно, что это конец 30-х — начало 40-х по времени.

А. Балабуха: Нет, по времени это уже после Второй мировой, то есть по времени это середина 40-х.

Б. Богданов: Ну, может быть.

А. Балабуха: Причём он воюет непрерывно от Первой мировой до конца Второй мировой, заметьте. Причём очень интересно, что это альтернативная история, в которой европейская война шла без перерыва от Первой мировой до конца Второй мировой. По деталям.

С. Удалин: Тридцатилетняя война.

А. Балабуха: Да, да. С 14-го по 44-й, грубо говоря.

Б. Богданов: тогда непонятно, откуда может взяться там "бесноватый кайзер".

А. Петров: "Бесноватый кайзер" тогда не работает, потому что есть альтернативная история первого типа и...

Б. Богданов: Ему тогда неоткуда взяться, он возник по другим причинам.

А. Балабуха: В принципе, можно сказать: "Кто виноват, что у Вильгельма II родился бесноватый сынок?" Понимаете, можно.

Из аудитории: Вильгельм и был в этом виноват.

Б. Богданов: Мы, читая это словосочетание, ожидаем конкретного вполне (персонажа).

А. Балабуха: А представьте себе, что вот такой сынок бы уродился у Вильгельма и унаследовал трон.

С. Удалин: Не, в принципе, это датировка.

А. Балабуха: А датировки там другие есть, тоже маркёры.

А. Петров: (Обращаясь к С. Удалину.) Сергей, тут есть некоторые... — я вот сейчас попытаюсь сказать — есть альтернативная история, когда ход событий в общем и основные какие-то вехи, войны и так далее — они остаются как бы неизменными, меняются детали.

А. Балабуха: Да.

А. Петров: А есть альтернативки, где меняется весь ход истории. Вот в первом случае какие-то основные вехи имеет смысл сохранить, во втором нет.

А. Балабуха: Нет, здесь ход событий не меняется, более того, я бы сказал, что здесь использована концепция (совершенно справедливая, кстати, историческая), что все европейские войны начиная с Первой мировой и кончая концом Второй мировой — это всё одна непрерывная Европейская гражданская война.

А. Петров: Это безусловно.

А. Балабуха: И это здесь проявлено, хотя очень слабенько и неинтересно. Вот так скажем.

А. Петров: Вторая мировая война исправляла ошибки Первой мировой войны. Не "ошибки", вернее, а, скажем так, несправедливости.

Б. Богданов: Рубила узлы.

А. Балабуха: Нет, ну в середине же были там и другие войны (...) — это всё были эпизоды одной войны.

А. Петров: Связанный исторический процесс, да. То есть Первая мировая война — она маятник в одно крайнее положение поместила, Вторая мировая война...

С. Удалин: В то же крайнее положение.

А. Петров: Не совсем. Но это уже разговор не о рассказе, а о каких-то вещах, совершенно отвлечённых.

С. Удалин: Уже то, что этот рассказ позволяет о чём-то поговорить, уже очень немало.

А. Балабуха: Нет, поговорить — позволяет, но... Ты понимаешь, вот это вот, Серёжа, то, что у нас на студии есть, когда мы премию свою вручаем: за наиболее интересную рукопись, за наиболее интересное обсуждение. Обсуждение может быть самой жуткой рукописи — но обсуждение было интересным. Вот здесь — да. Разговор, может быть, и интересный вокруг этого, но сам по себе рассказ таковым не является ни в коей мере. Вот что я хочу сказать.

Из аудитории: Я с рассказом не поняла, на чём исходно был акцент. Потому что по сюжету там... сюжетной линии никакой особо нет, поэтому я ожидала, что или там будет какое-то психологическое раскрытие персонажа, что тоже... (...) Соответственно, акцент, я думаю, был всё-таки именно на альтернативной истории.

А. Балабуха: Но главное, что при этом в этой альтернативной истории получается путаница. Почему у него в финале оказывается, что и Луначарский, и Циолковский функционируют уже после Второй мировой фактически. Циолковский становится долгожителем, Мафусаилом совершенно, Луначарский, в общем, тоже. Непонятно. Но кроме того, мне это ещё очень напомнило, эта самая попытка переписать вот таким образом историю, — помните или нет, был у Славочки Рыбакова рассказ про доброго Сталина? Вот что-то у меня вот тут ёкнуло совершенно чётко.

Б. Богданов: Мне очень сильно Щепетнёва напомнило.

А. Балабуха: Да, что-то есть, вы правы.

С. Удалин: Чем? Словом?

Б. Богданов: Нет, ситуацией.

А. Балабуха: Ситуацией, действительно. Словом-то нет, потому что со словом здесь тоже большие напряжёнки, причём попутно — всё очень хорошо, мне очень нравится, но — какая бы ни была альтернативная история, но в XX веке "офицер почистил камзол"... Извините, камзолы вышли как-то из моды слегка раньше, какая бы это ни была альтернативная история, но это всё-таки не XVII век, блин, и не XVIII.

А. Петров: Припудрил парик, почистил камзол...

Из аудитории: А вот здесь автор точно — мужчина. Женщина бы такой момент не упустила.

(...)

Из аудитории (другой голос): Она бы не стала про Чапаева писать.

А. Балабуха: Да, вы правы...

А. Петров: Я считаю, что это гнусный феминизм. Женщина имеет полное право писать хоть про Чапаева, хоть...

Из аудитории: Она имеет право ещё и не писать про Чапаева — и пользуется этим правом. (Смех в аудитории.)

С. Удалин: Тогда это будет у него не просто камзол, а там, не знаю, двубортный какой-нибудь...

Из аудитории: Да нет, просто женщина сообразит, что о камзолах тогда речь не шла.

А. Петров: Нет, нет, нет. Женщина женщине рознь. Есть женщины, которые вообще ничего не соображают.

А. Балабуха: Мужики тоже, к сожалению.

А. Петров: Это явление такое, не связанное с полом.

С. Удалин: На самом деле нет. Женщина, которая будет писать альтернативную историю, она всё-таки будет знать, что это не камзол.

Из аудитории: Конечно, она будет дотошно разбираться в этих деталях, в которые не рискнёт сунуться (мужчина).

С. Удалин: В этом смысле согласен, да.

А. Балабуха: Не, ну а иначе получается галифе с гульфиком. Как-то оно... (Смех в аудитории.)

С. Удалин: С капюшоном.

А. Балабуха: Так что, в общем... Причём действительно, что справедливо заметили, — насчёт размытости. Понимаете, вот тут как бы два момента. С одной стороны, традиционное для России "все чиновники — сволочи", "все спецорганы — сволочи", и ГБ сволочи, и "охранка" ничуть не лучше (или наоборот), и все гнобят хорошего человека. И тем не менее всегда есть луч света в тёмном царстве, и исходит он от наших святых интеллигентов, от нашего святого наркома просвещения Луначарского и от святого пионера ракетостроения Циолковского.

Кстати, вообще вот этот вот анекдот с Циолковским мне напомнил... Помните, я вам рассказывал эту байку (обращаясь к С. Удалину). Меня, например, ударила эта вопиющая лжа про Циолковского, это, по-моему, самая гнусная альтернативная история, которая здесь есть, потому что Циолковский действительно... Был момент, когда он пытался искать себе спонсора, а у него ещё были друзья-доброхоты, и однажды ему таки спонсора нашли. Калуга, как вы знаете, был крупнейший купеческий центр — купцов первой и второй гильдии в Калуге было больше, чем в Москве или Петербурге. И нашли ему некого купчину, который в общем заинтересовался идеей. Циолковский, почистив камзол, отправился в ресторан, где купчина обедал — он был приглашён. И купчина, когда он вошёл в этот отдельный кабинет, купчина первым делом у него спросил...

С. Удалин: "Водку будешь?" (смеётся).

А. Балабуха: Нет. Говорит: "Сколько?" Циолковский подумал, почесал затылок и сказал: "Сто". Ну, купчина взглянул на него с некоторым уважением и сказал: "С этого места подробнее". Циолковский начал перебирать: что 13 копеек на бумагу, 14 на гвозди, 2 рубля на жесть, 5 на издание брошюры... Купчина на него посмотрел и сказал: "Нищим не подаю. Пшёл вон". Он-то думал, что имеются в виду тыщи. У Циолковского был не тот размах, на самом деле. У него размах был философский, в его построениях. А тут... И поэтому говорить о том, что Циолковский нашёл себе спонсоров для того, чтобы строить звездолёт... Ну, ребята!.. Да ещё и "звездолёт"!..

С. Удалин: А может, он их сам нашёл.

Из аудитории: А хорошая точка зрения, между прочим, она очень часто сейчас пиарится, в последнее время. Вопрос о том, кто из богатых кому подаёт и сколько. Люди состоятельные — я не помню точно, кто, на уровне Дональда Трампа — вполне готовы инвестировать в серьёзные проекты...

С. Удалин: Начиная от.

Из аудитории: ...начиная от. Всё, что меньше, и уличные подаяния — это не их специальность нисколько.

А. Петров: Нет, я бы всё-таки не...

Из аудитории: Смотрите, как давно это в почёте. Абсолютно, абсолютно справедливо.

А. Петров: Что касается меценатства, это очень сложное явление.

Из аудитории: Здесь речь не о меценатстве, здесь речь о грамотных инвестициях.

А. Петров: Тогда б он не говорил слово "подаёт", потому что инвестиции и "подаёт" — это немножко разные вещи.

Из аудитории (другой голос): Инвестиции — это всегда очень высокая планка задаётся.

А. Балабуха: Давайте не путать, спонсорство не есть инвестиции. Спонсорство — это чистое вложение, как и меценатство. Инвестиции — это другое. Но здесь сказано, что "нашёл спонсора", того, кто готов вложиться в его проект ради чести, а не ради прибыли. Это спонсорство и... ну, с Циолковским это как-то совершенно не вяжется.

А самое главное, что, опять-таки, здесь нарушается... Понимаете, в своё время, я не помню, кто это сказал (по-моему чуть ли не Пропп), что в сказке на яблоне могут расти молодильные яблоки, но не могут расти груши. Вот здесь то же самое. Альтернативная история — штука хорошая, но есть не только факты истории (с которыми мы можем обращаться достаточно произвольно), есть некоторые хронологические последовательности. А вот с ними уже обращаться произвольно нельзя. Вторая мировая война не могла начаться через год после Первой, понимаете? При любом крутеже. Общество бы этого не проглотило, оно не было готово к этому никак, ни с какой точки зрения. Вот так и здесь.

 

 

(Продолжение следует.)

С. Удалин: Мне любопытно... Дело в том, что я, как сидящий тут рядом со мной Саша Петров, большинство текстов просматривал на предмет типа "а стоит ли читать дальше?" Когда я начал читать эту вещь, я понял, что её стоит читать дальше. С точки зрения языка, атмосферы, наверное... Человек просто умеет писать на русском языке. Может быть, это где-то дальше пропало, но начало оставило такое впечатление. Конец — ну да, в принципе, да...

А. Петров: У меня к этому рассказу всего один всего вопрос. Я его озвучу и буду дальше молчать. Почему именно Чапаев?

С. Удалин: А почему нет?

А. Петров: Ну, как-то, в общем-то, Чапаев — это вполне характерный культурный феномен, явление.

С. Удалин: А почему у меня был Матросов? За счёт известности, именно поэтому.

А. Балабуха: Тоже, кстати, культурный феномен.

А. Петров: Раз так, значит, из каждого абзаца должны какие-то аллюзии, отсылки стрелять и так далее.

А. Балабуха: А-а! Стоп, стоп-стоп-стоп! Вот главный вопрос — не "почему именно?", а "почему нет этих аллюзий?".

А. Петров: Да. Это именно чеховское ружьё, которое повесили — а оно висит и не стреляет.

Б. Богданов: Я могу предположить, почему там нету отсылок. Это попытка сделать Чапаева не анекдотичным человеком, мемом, который существует...

А. Петров: А это уже сделал Пелевин.

Б. Богданов: Ну, я не читал, я не знаю.

А. Балабуха: Ну, "Пелевин и..."... ой, "Чапаев и Пустота".

С. Удалин: "Пелевин и Пустота" — это хорошо (смеётся).

А. Балабуха: Ну, проговорка по Фрейду, блин.

Б. Богданов: Вот, может быть, как попытка — вот это. Хотя мне привлечение именно Василия Ивановича показалось излишним (слово неразборчиво).

А. Балабуха: Я понимаю, конечно, можно было сделать его Рыбниковым, вполне. Штабс-капитан Рыбников тоже был.

С. Удалин: Хороший был капитан.

А. Балабуха: Ага. Так что, вот...

А. Петров: Ну просто... сам момент узнавания — он должен на что-то играть. Вот читатель читает, он встречает знакомую фамилию — дальше он начинает сопоставлять тот образ, который сидит у него в голове, и тот образ, который даёт ему автор. И между этими двумя образами как между двумя пластинами разной полярности должны проскакивать какие-то искры. Иначе в конце концов читатель просто...

Из аудитории: Надо полагать, автор совсем другую задачу себе ставил. Автор ставил задачу показать... Чапаева с Пустотой. Он не хотел давать отсылок как раз уже по вышеозвученным причинам.

А. Балабуха: Нет. Вот секундочку, понимаете, в чём всё дело, я позволю себе поддержать Сашу, только немножко с другой позиции. Вы не совсем правы. Можно не делать отсылок к Чапаеву-историческому. Но — одно из двух. Если уж ты даёшь это имя и даёшь этого персонажа, даже в какой-то альтернативной истории, то должны быть отсылки к Чапаеву действительно как к культурологическому феномену. Всё-таки не забывайте, что он стал персонажем фольклора — "раз", и персонажем, действительно абсолютно неисторичным, абсолютно лживого и так далее, но потрясшего два поколения, по крайней мере, фильма (и действительно заслуженно потрясшего). И поэтому, избрав такое имя, нужно заставить его работать на свой замысел. И что бы он (автор) не хотел показать, он должен это подобными отсылками подкреплять. Найти, повернуть, заставить этого самого Чапаева на своих паротанках... — но как-то связать его с чем-то, что мы о Чапаеве знаем, хоть из анекдота, хоть из истории, хоть из фильма, не важно. Но чтобы какие-то ассоциации в мозгу щёлкали. Причём — новые, те, которые работают на его замысел, автора. Вот тогда да, тогда это работает. А иначе это имя — оно выглядит совершенно искусственным, впустую стоящим.

С. Удалин: Кстати, насчёт паротанков. На самом деле у Чапаевской дивизии были танки.

А. Балабуха: Не было. Бронеавтомобили — были. Причём, я прошу прощения, мало кто у нас об этом знает, но Чапаевская дивизия была гораздо больше моторизованной, чем кавалерийской. И сам Чапаев, между прочим, никогда не скакал на лихом коне, а разъезжал в лихом "паккарде".

Из аудитории: Что?!.

А. Балабуха: Абсолютно точно!

С. Удалин: И более того...

Из аудитории: Я полностью вам верю, я считаю это совершенно справедливой информацией, но я поражена как русский человек.

А. Балабуха: Клянусь! Об этом есть публикации, и достаточно серьёзные, научные.

Б. Богданов: Как положено порядочному комдиву.

Из аудитории: Развенчиваем мифы.

А. Балабуха: Да, да.

С. Удалин: Насколько я читал, он, собственно, в конце концов погиб, потому что, извиняюсь, почему-то у ихнего самолёта не было бензина.

А. Балабуха: Совершенно верно, он собирался улететь. Ему улететь не дали, потому что, извините, самолёт не мог взлететь. Как всегда горючка вытекла, потому что кто-то дырку пропустил в бензопроводе. А вовсе не в реке Урал он тонул.

С. Удалин: Но я читал, что всё-таки именно танки. И там была какая-то проблема, когда они то ли по Каме, то ли по чему-то с баржи не могли спуститься.

А. Балабуха: Ну, пан начальник, ну не было вообще в России в это время нормальных никаких танков, даже английских. Первая мировая, не забывай.

А. Петров: Скорее всего, бронеавтомобили.

А. Балабуха: Бронеавтомобили — да, бронедивизион — был, и не один, по-моему, два или три бронедивизиона было в его дивизии. Бронеавтомобили однобашенные и двухбашенные, и одни были "остины" Ижорского завода, а другие какого-то другого завода, я не помню. Их достаточно много у него было, действительно. Но это были пулемётные машины без артиллерийского вооружения, бронеавтомобили с противопульной бронёй. А танков не было, клянусь.

С. Удалин: За что купил — за то продал.

А. Балабуха: Это просто не могло быть технически, танки в это время были всерьёз у Англии и у Германии. Даже у французов ещё только-только опытные образцы были.

А. Петров: Нет, у французов тоже были тогда танки.

А. Балабуха: Были, но опытные образцы, их очень мало было.

С. Удалин: У французов-то, в принципе, и во Вторую (мировую войну) не было танков. (Смех в аудитории.)

А. Петров: Просто у французов во Вторую была незавидная судьба.

А. Балабуха: А, это да. Но это уже отдельный разговор.

Но, конечно, с Чапаевым вот это очень важно связать, и я подозреваю, что здесь как раз автор, может быть, и не зря говорил про его паротанки и прочее — что это, может быть, единственная отсылка, которая реально работает к реальному Чапаеву. Но она единственная на весь текст. Маловато.

А. Петров: Но тут есть ещё один момент, я тогда скажу. Мне кажется: то что мы говорили раньше, обсуждая какой-то другой рассказ, что если какие-то малоизвестные факты — вот как в случае с Чапаевым... А тут получается, что малоизвестные факты, да ещё преломлённые в зеркале альтернативной истории...

А. Балабуха: Правильно. Правильно!

А. Петров: ...и уже чёрт разберёт, где правда, где неправда, где вымысел, где фантдопущение, где ещё что, и Чапаев ещё при чём-то тут.

А. Балабуха: Саш, вы абсолютно правы, и мне к этому нечего добавить.

С. Удалин: На самом деле проблема в том, что собственно про Чапаева никто не знает, чем он занимался до того, как.

А. Балабуха: Да нет, главное, что никто не знает, чем он занимался после того, как — я вам рассказывал эту историю.

С. Удалин: Хотя бы смотрели кино.

А. Балабуха: А, ну это да. Но оно не имеет к реальности никакого отношения, это вроде штурма Зимнего Дворца.

С. Удалин: Сыграть на его биографии в принципе невозможно, потому что её никто не знает.

А. Балабуха: Поэтому можно играть только на имени и на культурологическом феномене. Но никак не на фактах биографии.

А. Петров: Факты биографии можно подать под видом реалистического, сугубо исторического...

А. Балабуха: И поэтому, извините, когда у него даже этот самый поручик оказывается Петькой, у меня и то сердце хоть чуть-чуть зашлось. Но он пропадает дальше.

С. Удалин: Петька-поручик — это интересно.

А. Балабуха: А второй, который там в революционеры подался.

Б. Богданов: Но у них же не случилось там революции.

С. Удалин: А, не помню, Фурманова там нет? (Смеётся.)

А. Балабуха: Но когда... Сперва-то там всё фамилия, фамилия, а потом, когда он говорит: "Надо ещё Петьку разыскать", — опа! Вот это сработало. Но опять же — это отрабатывает культурологическую линию. Но невнятно, и этого мало чрезвычайно, одна точка.

А. Петров: Ну, это приём сам по себе, который ни на что не работает.

А. Балабуха: Да, совершенно верно.

 

 

(Продолжение следует.)

А. Петров: Неразобранного.

А. Балабуха: Ой, да неразобранного ещё, извините, две трети.

А. Петров: (...) Всё разобрать не успеем, но хотя бы самое интересное. Там кроме того же были авторы, которые очень просили, чтобы их разобрали, хоть они и не могут присутствовать, но, тем не менее, они... Я думаю, что правильнее, наверное, будет...

Из аудитории: А в чём смысл? Их нет, их не читали все остальные присутствующие...

А. Петров: А?

Из аудитории: И автора если нет, и если никто из присутствующих (не читал рассказ).

А. Петров: Это посмотрим. Просто мне кажется, что если мы разобрали тех, кто присутствует, то, может быть, дальше поговорить о тех, кто очень просил?

А. Балабуха: Пожалуйста. Сейчас мы с этим разберёмся.

А. Петров: Для кого-то это просто неплохо, интересно, а для других это очень важный опыт.

(...)

А. Балабуха: Вот, как раз эта самая "Увертюра для глухих", она прошена. (...) Ну, "Перекати-небо" мы разобрали уже, тоже просил. И всё, у меня две отметки — тех, кто просил. (...)

А. Петров: Давайте "Увертюру". Читали "Увертюру"?

Из аудитории: Читали "Увертюру".

А. Балабуха: Так, ну хорошо. Ну, давайте будем по той же самой схеме и действовать. И раз читали, то кто что про эту самую "Увертюру" может сказать?

Б. Богданов: Я, можно, начну?

А. Балабуха: Да, конечно, всем можно.

Б. Богданов: У меня к "Увертюре" было очень много претензий, чисто логических. Уже начинается: он, бедный, бежит из своей филармонии, консерватории со скрипкой по тёмному переулку, защищая скрипку от дождя. При этом он первая скрипка Венской оперы. Ну как это может быть такое, в принципе? Его не довезут до дома, до гостиницы и так далее? Он бежит по переулку.

А. Балабуха: Ну господи боже мой, ну так себе представляют в Урюпинске жизнь несчастного русского эмигранта в Вене.

Б. Богданов: И таких логических неувязок в каждом абзаце по четыре штуки. Ну, может быть, в каждом четвёртом абзаце по две.

А. Балабуха: Или в каждом втором по четыре. Ну, согласен, да.

Б. Богданов: Поэтому читать его серьёзно и рассматривать вот эту идею, которая там, возможно, заложена, было невозможно практически. Я потонул в этих вот самых неувязках.

Из аудитории: Вообще произвело впечатление очень наивного такого произведения. Настолько было первое, зелёное, какого-то очень молодого, видимо, автора по возрасту... Девушка, возможно... возможно, молодой человек, но это уже не важно... Это было какое-то очень юное создание, которое пыталось сказать что-то важное для себя в тот момент, весомое, — а получилось на поверку из-за этих неувязок сыро. Не верю. Ни разу, вообще, ни во что. Вот в то, что там написано — я не верю. Но там были моменты, сильные, которые нивелировали часть вот этих. Я сейчас по тексту... Может быть, когда он играл. Да, и, конечно, сверхидея не совсем ясна была. Именно сверхидея самого рассказа.

А. Петров: Зачем это было написано.

Из аудитории: Нет, вообще, помимо того, что — да, теме, вроде бы, соответствует, да, человек попал, сменил образ жизни, он к нему приспособился каким-то образом, он попытался как-то в нём укрепиться... Между тем, там была заложена другая идея: он пытался этот мир — озвучить. Через женщину, через любовь. Там не было ни любви, ни женщины, ни озвучки. Там было несколько линий, которые он начал и бросил. Была вот эта вот семья его... ну вроде бы: а зачем, казалось бы?.. Была вот эта королева... Была любовь? не было любви? и для чего это было?.. И была попытка сделать этот мир звучнее. Ну, вроде бы, она отчасти удалась. Единственное, что там, вроде бы, так вот промелькнуло. И он, конечно, не произвёл впечатление убедительного рассказа. Несмотря на то, что написан, вроде бы... Чисто по языку, конечно, были претензии у меня вот конкретно к русскому языку в каких-то местах, к построению фраз. Мне показались они... То есть за них цеплялся взгляд, и цеплялось ухо.

А. Балабуха: Я вам завидую. У вас только на некоторых местах.

Из аудитории: Я очень обтекаемо просто выразилась.

А. Балабуха: Я поэтому вам и помог уточнить. Ну потому что нехрен прибегать к эвфемизмам, когда... ну, продираешься через каждую фразу практически. (...) Так, ладно. Dixi?

Из аудитории: Dixi.

А. Балабуха: Кто ещё готов что-нибудь сказать?

С. Удалин: Ну, всё правильно сказали. (...)

Из аудитории (другой голос): Я довольно смутно уже помню, но... Во-первых, я совершенно не поверила в мир, потому что он как-то описан намёками, и причём не намёками, как японская живопись, а какие-то два момента, и из них ничего не складывается. Мне на самом деле... королева, или кто она там была — это была единственная попытка в рассказе сделать не очень плоского персонажа. То есть человек старался сделать хоть кого-то... ну, как бы...

Б. Богданов: Что королева, якобы, изменилась под конец.

Из аудитории: Нет! Она якобы поняла, что... как бы она не...

А. Балабуха: Она якобы смирилась с этим. Так, всё? Ну, тогда поехали. (Обращаясь к А. Петрову.) Саш, вы будете высказываться?

А. Петров: Я в большинстве случаев — честно скажу — просто как организатор я большую часть рассказов конкурсных вообще вынужден был просматривать, а их было всего 140, поэтому, честно говоря, некоторые рассказы, которые меня не особо зацепили, я кусками проскакивал. Поэтому по некоторым у меня просто...

А. Балабуха: Нет, претензий никаких, я просто спросил.

Из аудитории: Можете не продолжать — которые не особо зацепили, значит, всё уже, да.

А. Балабуха: Ну, тогда я скажу. Во-первых, что меня здесь зацепило. С первого абзаца начинается... Знаете, как это было в классике сказано: "Бедный Мотэле / Живёт в Грандотеле / Окнами на закат / Очень любит бедный Мотэле / Русского языка". Получается: вот, на четырёх строчках — шесть "я". Нельзя в прямой речи... Вообще речь от первого лица — она в принципе смертельно опасна, потому что в ней вот это самое местоимение, оно влезает всюду. Но с этим нужно бороться, бороться умело, и из этих шести "я", ну, по крайней мере, до двух я бы свёл за секунду буквально. И при этом ничего бы не потерялось. Это первое.

Дальше: штампы — ну, такие крупноблочные, причём так из глубоко советских времён... "Полной грудью вдохнуть воздух любимого города" — "здравствуй, моя Москва", блин. Невыносимо.

Извините меня, но по-русски не говорят "моё имя Поль Винсент". По-русски говорят: "меня зовут Поль Винсент", на худой конец. К тому же не совсем понятно, почему русский эмигрант — Поль Винсент. Ну вот убей господь — не понимаю. Ну ладно... Я, конечно, понимаю, что один от Гогена, а другой от Ван Гога, но тем не менее.

Дальше... "К середине XXI века моё имя знала вся Австрия и ближнее зарубежье". Простите, а ближнее зарубежье Австрии — это что?

Из аудитории: Бывшая Австро-Венгерская Империя. (Все смеются.)

А. Балабуха: Это круто. "Меня ждала восхитительная карьера". Ну, "восхитительная карьера" может сказать только, извините меня, институтка, но не нормальный человек. Следующее, опять: "я прекрасно помню", "я только привыкал", "я был напуган", "я прекрасно помню" опять... (В аудитории шум и обсуждение.) Дальше: "я шёл быстро, практически бежал" — а теоретически что он делал в это время? Я не понимаю таких вещей. "Мой голос, подобно удару наковальни..." (Смех в аудитории.) Ну извините, это всё на первой странице!

С. Удалин: А ведь я это даже читал, но не помню почему-то.

Из аудитории: Нет, а может быть, человек настолько был... что боялся перечитать даже то, что написал?

А. Балабуха: Ну, просто, как может быть "удар наковальни", извините? "Удар по наковальне" я понимаю — и то, смотря чем. По наковальне можно ударить игральной картой, если мы за ней в "очко" режемся. (...)

Дальше: "мы поднялись на второй этаж и направились в большой белый зал". Он там первый раз, откуда он знает, куда они направились? Я не понял. Дальше, в следующей фразе: "огромные окна занимали всё пространство восточной стены". Прошу прощения, у него что, компас в кармане? Дальше: "Начищенный до блеска мраморный пол" — мраморный пол полируют, а не чистят. Ну... ну извините, всё вот на таком уровне. Что говорить о языке текста? — говорить нечего просто. Это "раз".

Теперь пойдём на другой уровень, с текста — пойдём на саму идею. Ну, ладно. Хрен с ним, что в несчастное Солнышко ударили двенадцать комет, и бедное Солнце по этому поводу возникло. В общем-то, с точки зрения астрономической, полный бред. Во-первых, кометы ходят всё-таки, как правило, по расписанию, а приблудная, если случайно появится, так уж всяко одна. Во-вторых... ну... В-третьих, сам по себе приём связать катаклизм с кометами, метеоритами и прочим — после Уиндема это уже неприлично делать, после "Дня триффидов".

Далее, вот это самое исчезновение звука... Я верю, что вследствие каких-то причин, могу поверить в это, в мозгу происходят какие-то изменения, отключаются эти самые центры восприятия звука... Верю. Ладно, допускаю. Но, извините, когда после этого они планомерно начинают уничтожать все звуки... Вот я пытаюсь представить себе технически, как это возможно сделать. Опять-таки, это может только дамочка какая-то или мужичок с дамским складом ума попытаться себе представить, как можно уничтожить все звуки... За счёт чего? Ну, ладно, я понимаю ещё, к примеру там, за счёт какой-нибудь интерференции звука. Намёка на это нет.

Б. Богданов: Не, там есть про машину в зале у королевы.

А. Балабуха: Есть, есть — но без малейшего объяснения. Кстати, о зале для королевы, мне тоже страшно понравилось: там королева — но при этом она всё время "Её Высочество".

Б. Богданов: Где-то "Высочество", а где-то "Величество".

А. Балабуха: Нет, всюду "Высочество". Ну, может, в одном месте где-то. Ну, в итоге получается такой гибрид: не то принцелева, не то королесса, ну, в общем, чего-то такое неприличное.

Со звуком совершенно непонятно. Когда вокруг всего моря ставятся стеночки, такие, как вот у нас вдоль шоссе, — да они просто не поглотят нихрена тот уровень звука, который идёт от моря. Он пойдёт над этой стенкой. Или стенку нужно поднимать на километр. Бред полный. То есть действительно, как вы заметили, противоречий — ну на каждом шагу просто-напросто. Противоречий, несуразностей и нелепостей, простите меня.

Поэтому психологически рассказ недостоверен абсолютно, потому что тут всё сделано на уровне, как говорит Антон Первушин, "картонной дурилки": и этот самый герой, и его вроде бы влюблённость в эту королеву... При этом в королеву он влюблён, а с влюблённой в него бабой он детишек приживает. Ну, как-то всё это очень, прямо скажем, странно. Я не спорю, и не такое ещё в жизни бывает, но... но зачем это здесь? Я этого не понимаю. Как это работает на сюжет: как это работает на характер? как это работает на проблему? — нету.

А между прочим, что здесь есть, при всём при том: здесь есть очень нехудая в основе своей концепция глухоты к культуре — в принципе. И, насколько я понимаю, автора... авторессу, виноват, она действительно дама...

Из аудитории: Я так и подумала тоже.

А. Балабуха: Называть не буду, но действительно дама. (Авторессу), по-моему, волновало-то, в сущности, именно это — но она не сумела к этой идее по-настоящему даже подступиться. Хотя это вполне может стать прекрасным именно сюжетом, движущей силой этой внутренней, для хорошего хоть рассказа, хоть повести. (...)

Как метафора вот этот мир, как метафора глухости к культуре и стремления художника это пробить... Вот был в своё время прекрасный рассказ Питера Сойера Бигла-младшего (на самом деле Ллойда Биггла-младшего) "Музыкодел". Вот там эта же проблема на совершенно другом материале, ничего общего, — но она решается блистательно. Увы, это "Музыкоделу" в подмётки даже не годится. И поэтому, прошу прощения, это классический пример разбора рассказа, который в моём представлении ну просто никуда не годится, за исключением вот этого внутреннего посыла, который абсолютно справедлив, неотрицаем, прекрасен — но об этом нужно написать хороший человеческий рассказ, а не тот текст, который мы получили.

 

 

(Продолжение следует.)

Требования следующие:

1. соответствие заданной теме;

2. объём до 40 000 знаков по статистике Microsoft Word, считая пробелы;

3. законченность рассказа;

4. отсутствие публикаций у принимаемой работы;

5. личное присутствие автора на Ассамблее (заочного разбора не будет);

6. готовность прочесть все принятые на мастер-класс тексты и участвовать в обсуждении (они будут выложены на сайте Ассамблеи в августе).

Сроки приёма – до августа 2012 года (не включительно).

Количество участвующих в мастер-классе рассказов ограничено; оргкомитет Ассамблеи и ведущий семинара отберут 10 наиболее разноплановых и интересных в плане обсуждения работ. Авторы рассказов, признанных лучшими с точки зрения ведущего семинара и по голосованию участников, получат памятные призы.