Н. Витько: На мой взгляд, это понятно, но при этом куча вот этих вот аллюзий и отсылок к совершенно конкретному пласту культурному — если базы упорно не хватает, начитанности, оно очень будет сбивать.

А. Петров: (Обращаясь к Ю. Зонис.) Юль, на самом деле тут, скорее, другое: мне кажется, что это не противопоставление нового и старого, а это противопоставление разных культур. Вот. Новых или старых — значения не имеет.

А. Балабуха: Угу... Согласен.

А. Петров: Тут нет коммуникации между героем, который... этот Повешенный — и героиней, которая вся такая милая, шляпки-перчаточки.

А. Балабуха: В этом смысле как раз рассказ мне ещё представляется очень ценным и своевременным — именно потому, что это рассказ о невозможности никакого мультикультурализма, и так далее, и так далее. Очень своевременные мысли, очень правильные, очень справедливые, но то, что они поданы именно на этом примере... А нельзя выделить из рассказа только одну какую-то... Ну, это тоже самое, что: хрен его знает, что такое "Верона", где она была, в каком это было веке и вообще что такое "итальянцы", я ничего этого не знаю, но понятно, что это что-то такое о любви. Можно и так к "Ромео и Джульетте" подойти.

Ю. Зонис: Нет, в плане Шекспира, там, извините, то, что написано — Грецию в декорациях Италии, и так далее...

А. Балабуха: Естественно, естественно. Но я это говорю к тому, что, понимаете, нельзя вычленить только один этот тезис — и считать, что если тезис существует и вроде бы прощупывается, значит, всё хорошо.

Ю. Зонис: Не, в любом рассказе, в любом тексте есть отсылки (слово неразборчиво), которые понятны каждому, а есть отсылки к некому ритуальному там, историческому и так далее. Кстати, для человека, по-моему, который знает скандинавскую мифологию, наоборот, очень хорошая подпорка — потому что он сразу включается.

А. Балабуха: Для того, кто знает, — да, совершенно верно. Много ли таких, кто знает?

А. Петров: Этот рассказ мог бы быть многоуровневым. Вот есть люди, которые...

А. Балабуха: Тогда бы это был уже не хороший рассказ, а гениальный. Но на это, увы, даже заявки нету. Если б он был многоуровневым, и первый пласт, верхний, позволял бы читать без глубокой специальной историко-филологической и культурологической подготовки, а подготовка понадобилась бы только для осознания четвёртого пласта — вот тогда да. Тогда это было бы просто гениально. Но здесь, поскольку даётся единственный пласт вот этот — поэтому рассказ обречён на очень узкий круг читателей, которые в состоянии его оценить полностью. Вот это беда. Но сделан он очень хорошо, я претензий не имею.

Б. Богданов: Поэтому он прошёл в финал, хотя люди его не очень поняли.

А. Петров: Вообще на самом деле, финал, не финал — Андрей Дмитриевич говорил, что, в общем-то, конкурсные реалии... мы тут рассматриваем рассказы в отрыве от конкурса. Единственное, для чего конкурс здесь поработал, — отсеять какие-то самые новичковые работы, которые были в первом туре. Ну, отсеялись и отсеялись. А вот в этом более-менее где-то есть предмет для разговора. Мы отсев провели, всё. Ну а дальше...

Б. Богданов: Это просто иллюстрирует, что он действительно сделан хорошо.

А. Петров: У каждого из этих рассказов есть своя "группа поддержки", у каждого.

Б. Богданов: Лоббистские группы.

А. Петров: Да, есть целые лоббистские группы.

А. Балабуха: Всё верно, но, прошу прощения, когда литература растаскивается на лоббистские группы — это уже говорит о том, что эта вещь нуждается в лоббировании. Вот в чём вся беда.

Из аудитории: Не скажите, Андрей Дмитриевич. Как говорил в своё время Шостакович (на самом деле это не его афоризм), "нужно помогать талантам, бездарность сама пробьётся". (Смех в аудитории.)

А. Балабуха: Э, нет. Помогать талантам нужно, и с этим я совершенно согласен, причём есть разные способы это делать, и об этом можно было бы однажды прочитать лекцию, очень интересную, историческую чисто, — но: в чём в данном случае помощь проявлять? Извините меня, даже такое лоббирование сильно популярности автору не прибавит, потому что всё равно большинство этого рассказа не поймёт. Они тоже признают, может быть, что это хорошо сделанный текст, кто способен вообще оценивать, а таких достаточно вполне, но они его не смогут оценить по его реальным достоинствам. Вот в чём вся беда, понимаете? Эти достоинства выше, чем может оценить средний читатель.

А. Петров: Если средний читатель не имеет представления, о чём там речь...

А. Балабуха: Да не средний, я бы даже сказал — хороший читатель.

А. Петров: ...то о каких достоинствах мы можем говорить, если непонятно, есть они там или нет, если читатель не знает. Была попытка продемонстрировать какого-то странного персонажа, принадлежащего к странной культуре. Если человек не знает об этой культуре ничего, откуда он может вообще судить о том, придумал автор это всё, либо действительно автор читал какие-то тома и имеет что сказать об этой культуре?

А. Балабуха: А понимаете, в чём дело: для того, чтобы это перестало иметь значение, чтобы это вышло на уровень не конкретики, а уже алгебры, буквенных значений, для этого... я бы сказал... Рассказ на это не вытягивает, он не становится притчей, в которой в общем-то реалии не важны, важна только структура взаимоотношений. Вот до этого уровня он недотягивает. Если бы дотянул — опять-таки это было бы гениально. Но увы, до этого он не дотягивает. Как рассказ он хорош, как притча — это только зародыш. Вот в чём дело.

Вот что касается этого рассказа.

 

 

(Продолжение следует.)

Из аудитории: Ну, специфика того, вот сейчас чем мы занимаемся, это... да, надо понимать, что всё-таки любой рассказ, написанный на конкурс, он написан с расчётом на конкретную аудиторию.

А. Петров: Аудитория на самом деле очень разная. У нас сначала писательская, потом читательская, потом вообще судьи, которые... (...) Специально, я потому и делаю разную аудиторию. Три сита.

А. Балабуха: Ну хорошо, давайте поговорим об этом самом "Крысоеде". Бог с ней, со Светланой, она же Фанни. (...) Давайте всё-таки вернёмся к рассказу. Так, все читали?.. (В аудитории поднимают руки.) Так, из четырёх читавших кто чего скажет хорошего?

Б. Богданов: Я бы сказал хорошее: мне он понравился. Я не могу сформулировать это дело слишком определённо...

А. Балабуха: А чем понравился? Что зацепило?

Б. Богданов: А на меня он подействовал. Мне понравился главный герой, тот самый крысоед. Вот мне понравилось, что он реально остался человеком в таких условиях.

А. Балабуха: Понятно... Хорошо. Так, всё?

Б. Богданов: Всё.

А. Балабуха: Хорошо. (Обращаясь к С. Удалину) Серёж?

С. Удалин: Ну-у...

А. Балабуха: "Ну-у". А ты скажи.

С. Удалин: ...кроме того, что в последнее время настолько изъезженная тема, всякие различные вариации постапокалипсиса.

А. Балабуха: Подожди, здесь про постапокалипсис не сказано. Действие происходит на другой планете, это Форпост, а на Земле вообще тишь, гладь, божья благодать — потому протагонист туды и сваливает.

Из аудитории: Это почти производственный (рассказ).

А. Балабуха: Угу. Идея очень проста, что на Земле рай, а окраины осваивают советские зэки. Это светлый мир имени Лаврентия Павловича. Но постапокалипсиса я не вижу.

С. Удалин: Я, может, плохо читал, но то, что общая вот эта атмосфера настолько стандартная...

А. Балабуха: А это другой вопрос.

С. Удалин: Просто не захотелось читать дальше, вникать, чего там — потому что настолько уже всё там...

А. Балабуха: Понятно, так, хорошо.

Из аудитории: У меня было предвзятое явно отношение. Ну, не "предвзятое", у меня очень индивидуальная реакция — мне не нравится история про крыс, которые ели друг друга. Я в неё скорее не верю, чем верю. Это такая легендарная байка, которая у меня вызывает отвращение, и мне кажется, что это неправда, кто-то выдумал что-то отвратительное.

Из аудитории (другой голос): Это правда.

А. Балабуха: Нет, на самом деле это не байка, это абсолютно точная штука. Все знают, что на парусных кораблях именно таким образом выводили крысу-крысоеда, которая избавляла от крыс. Это было дешевле и лучше, чем держать фокстерьера.

Из аудитории: Я понимаю, но даже про крыс это (слово неразборчиво). А когда это обобщают на людей — не могу сказать, что это сильно более неприятно, это точно так же. Я не поняла, зачем деталь — это должно было, видимо, подчёркивать его человечность — что друга он всё-таки не съел.

А. Петров: Папуасы могли съесть в знак особого уважения.

А. Балабуха: Меня, честно говоря, другое интересует. Человек — животное всеядное, как известно. Оно не хищник. Во всех этих описаниях всей этой самой жуткой процедуры ни у кого из них нет ножа — а клыков у них нет по определению. Вот как они могли друг дружку сожрать — я...

Из аудитории: На кусочки разломать.

А. Балабуха: Чем? Ну, давайте, попробуйте меня разломать, а я посмотрю.

(...)

А. Петров: Если вспомнить фанатиков на Ближнем Востоке, которые могут броситься на человека и, в общем, порвать его реально в клочья...

А. Балабуха: Толпой, большой. А здесь несколько человек всего.

Из аудитории: Вначале-то их много.

А. Балабуха: Нет, не много. Там такое ощущение, что не больше десятка.

А. Петров: Вспомните: у Сенкевича сцена, когда якобы предателя казаки на площади, на майдане разрывают в клочья (слово неразборчиво) — он пошёл по рукам, и его там рвали, рвали и всё, что могли, оторвали.

А. Балабуха: Совершенно верно. Но это, опять-таки, толпа, вот в чём дело. Да, толпа — может, это правда. И примеры тому были. Хотя если вспомнить большую часть подобных случаев в истории, реальной, — у этой толпы были не голые руки, а всегда у кого-то что-то в кармане было. А у этих в кармане ничего. Видите, когда на куски разодрали Ипатию, использовали раковины. В этой самой толпе, которая казачка рвала, — ножи у всех были.

Б. Богданов: Ещё можно предложить одну претензию, чисто физиологическую: человек не может питаться одним мясом.

А. Балабуха: И это абсолютно...

Из аудитории: Человеческое мясо очень плохо у людей усваивается.

Б. Богданов: Да любое мясо. Человек не может питаться одним мясом. Есть такая классическая казнь.

(...)

А. Петров: Нет, "классическая" казнь — это колесование, отрубание голов, посажение на кол...

А. Балабуха: Насчёт казни я не знаю, тем более "классической", но я знаю один живой, совершенно реальный пример, который описывал вполне живой и даже знакомый мне человек Фарли Моуэт в своей книге "Не кричи "Волки!"" — когда он там жил на волчьей диете и действительно питался одним мясом, чтобы лучше проникнуться миром волков. А кончилось чем — что у него начались совершенно дикие рези в желудке, он буквально помирал, он пополз всё-таки от волков к людям кое-как...

Б. Богданов: "Непроходимость" называется.

А. Балабуха: Да. Его подобрало индейское племя, поняли, в чём дело... Правда, там очень интересно, чем его лечили... поначалу. В него в огромных количествах вливали крепчайший бульон и растопленный жир. И только после этого стали уже кормить чем-то нормальным, небелковым. И, — говорит, — что никогда не подозревал, что я могу выпить целый жбан жирного бульона, но после этого сразу полегчало.

Кстати, я вспомнил об этом по одной забавной истории, которая со мной самим была. Это в Средней Азии было, когда... вы знаете, может быть, в своё время все баи среднеазиатские, не говоря уже про ханов всяких, — так вот, среди них было три... так сказать, три фигуранта, которыми они хвастались. Это был свой акын, был свой багатур, и был свой едок. Тот, у кого едок больше сожрёт, — тот король. И говорят, что — не знаю, может быть, это легенда, конечно, — но говорят, что едок мог съесть верблюда. Не представляю себе — но такое записано. Но — как человек съел барана, я видел своими глазами. Мы себе купили барана, мужик к нам подошёл и сказал: "А хотите на спор барана съем?" "Да ну, брось ты!" "Ну давайте заложимся!" "Давайте!" — Заложились на ящик водки. Так мы остались без барана и без водки, он таки барана съел. Но! — он при этом поставил условие: "Барана съем, но при условии, что буду запивать бульоном".

Из аудитории: Вот тоже...

А. Балабуха: Вот. Я когда читал Моуэта, я вспомнил вот этот факт из моей юности. Очень интересно.

Из аудитории: А с чем это связано?

А. Балабуха: Не знаю. Честное слово, не знаю — я не физиолог, я не медик, я не знаю. Но в принципе замечание о том, что одним мясом человек не может питаться — это факт. Хотя бы какой-то баланды ему кроме того должны были давать, а иначе человек-крысоед — он сдохнет. Это факт.

Ладно. Дальше?

Б. Богданов: Нет, но вообще понравился рассказ.

А. Балабуха: Верю. Но заметьте: понравился, но, тем не менее, вы же нашли очень существенное противоречие. (Обращаясь к А. Петрову) Саш, вы будете высказываться?

А. Петров: Нет. По этому рассказу мне сказать нечего.

А. Балабуха: Ну, тогда позволю себе я. Честно говоря, мне рассказ, в отличие от нашего великого героя (в смысле — Б. Богданова, победителя конкурса) не понравился, и не понравился по не столько эстетической причине, сколько — вот я солидарен с Серёжей (Удалиным) здесь — по, действительно, затасканности, штампованности, банальности самой вот этой вот ситуации, описанного мира. Ну пусть он не постапокалиптический, пусть как-то иначе — но всё равно, действительно читаешь — а всё это уже было, было, было, было (далее неразборчиво). Это с одной стороны.

С другой стороны — в общем-то... Да, конечно, я понимаю, это очень светлая идея, что даже вот такой вот проклятый крысоед может друга не съесть, а конвоира отпустить, но... мало мотивировано. Непонятно, почему: почему все остальные крысоеды не такие — там много, он не один — а вот он один такой. Почему? Даже вот этому заданию на конкурс это не полностью адекватно соответствует, потому что изменения, которые в нём происходят (если это вообще изменения) — они немотивированы.

А в конвоире в этом наоборот, в нём изменений особых не происходит. Ну да, ну поводил он этого крысоеда, потом крысоед ему сказал: "Ну, иди на Землю". А самое главное дальше, простите, — вот этот Форпост, который здесь, в космосе, организован Землёй. И если он этому самому конвоиру говорит: "Вали на Землю", тот повалит, а там его, на Земле, возьмут за яйца и скажут: "А ты чего, дезертировал, да? Чего это ты здесь появился? Почему покинул боевой пост?" — и так далее, и так далее. Эко велико счастье, а! Или, может быть, это как раз утончённая месть крысоеда: "я тебя не съем, но я тебя сдам"?

Из аудитории: "Пусть тебя эти съедят".

А. Балабуха: Да. Я этого не понимаю.

Б. Богданов: Он был обречён, этот пастух, на то, чтобы его съели крысоеды.

А. Балабуха: Ну правильно, ну а съедят его не крысоеды, а в трибунале — ну и что? Велика разница! Всё равно съедят.

Б. Богданов: Я помню, там неизвестен этот выход, на Земле.

А. Балабуха: А куда он денется на этой Земле? Или он как Робинзон Крузо, этот выход ведёт на необитаемый остров, про который даже в КГБ не знают?

Б. Богданов: Как вариант.

А. Балабуха: "Как вариант"! Так почему же мы должны додумывать этот вариант? Это в рассказе должно быть. Если ему открывают дверь, то она должна быть куда-то, куда есть смысл идти.

Б. Богданов: А что ему делать? Вот так вот если рассуждать — что делать этому второму герою, который уходит на Землю? Вот либо меня съедят крысоеды, либо у меня есть шанс как-то выжить.

Из аудитории: "Есть шанс". Просто "есть шанс". И вот здесь вот остаётся дверь открытой.

А. Балабуха: Но тогда, простите, это должно прозвучать.

Б. Богданов: Мне кажется, это очевидно.

А. Балабуха: Не знаю. Нет, вот я это проверил на нескольких людях, которым я показал в свою очередь, и все усматривают в этом хэппи-энд, когда открывается дверь в светлый земной мир, зелёная трава, голубые небеса и счастье всем, и никто не уйдёт обиженным. (...)

Из аудитории: Оно звучало именно так.

А. Балабуха: Так в том-то и дело, что "звучало" так, так подано это — выход из всех проблем. А на самом деле там проблемы только начнутся, ведь именно оттуда, с Земли исходит организация этого самого Форпоста. Если б это был Форпост какой-нибудь злобной цивилизации тау-китайцев — то другое дело. А он к себе домой свалил, на Землю. А они были там земными наёмниками, не знаю. Вот он прибежал на Землю, рассказывает: "Во, оказывается, а они суки, к которым мы в наёмники-то идём!" — и его делают национальным героем, раскрывшим полную правду. А вот так вот — здесь слишком много противоречий, и это недостаток рассказа, очень серьёзный. Хотя к тексту у меня особых придирок нет, честно признаюсь. Мне кажется, что сделано стандартно, но неплохо.

 

 

(Продолжение следует.)

А. Балабуха: "Безлимит".

Из аудитории: У-у... Это в собаку где он превратился?

А. Балабуха: Да.

Из аудитории (другой голос): А, про соба... ой.

С. Удалин: Очень социальный.

А. Балабуха: Социальный — да, но. В чём вся беда: в моём представлении... Понимаете, я каждый раз вспоминаю байку на курсах, Серёжа (Удалин) её уже наизусть знает, по-моему, я при нём десятый раз буду говорить, но уж вы меня извините. Я всегда вспоминаю вот этого несчастного монгольского арата, который, по-моему, в 22-м или в 24-м году вкатил в славный город Улан-Батор на деревянном велосипеде собственной конструкции, увидел раскатывающие там железные, поломал свой об колено и ушёл взад пасти верблюдов, обиженный на всю жизнь. Понимаете, нельзя позволить себе оказаться в этой позе.

Был в своё время, ещё в 60-е годы, у нас опубликован переводной — великолепный рассказ! — рассказ Крэйна... не помню, как его звали, Дж. Крэйн, а вот имени не помню, он там Джеймс или Джеффри, хрен его знает, не помню сейчас... — "Пурпурные поля" (на самом деле автора звали Роберт Крэйн). Вот он — на эту самую тему. Если уж ты за такую тему взялся, ну будь любезен, посмотри, кто ещё об этом писал до тебя — переплюнь! А здесь, кроме переноса того, что там сделано на американской реальности на российскую реальность, не сделано ничего. А переноса мало.

Вы простите меня, пожалуйста, но в своё время Александр Сергеевич Пушкин зачитывался повестью, которая называлась "Нешшастные приключения Машеньки Лесковой и кавалера Гринёва" сочинения батюшки Прево. Ну, догадались, что это такое? Для удобства понимания российским обывателем действие было перенесено из Парижа в Москву, соответственно, ссылали Машеньку не в Виргинию, а на Урал, вернее, в Оренбургские степи — и именно поэтому потом в "Капитанской дочке" эти самые степи и вылезли, и Оренбургская крепостца — это всё оттуда.

И вот эта модель перелицовки иностранного текста на русский материал слишком часто эксплуатировалась в нашей литературе — и даже если это совпадение случайно, если автор действительно этого не читал, не знал, охотно верю в это — но впечатление у любителя фантастики это создаст поневоле, у того, кто хоть немножко знает фантастику, потому что этот рассказ из золотого фонда фантастики, он из мировых антологий... Понимаете? Вот такие вещи — они каждый раз заставляют печаловаться либо о том, что автор не знал и в тысячный раз открыл Америку, либо он просто-напросто переименовал эту самую Америку в Берег имени Леонида Ильича. Вот либо-либо. И то, и другое как-то...

А. Петров: Кубатиев об этом говорит часто...

А. Балабуха: Ну, справедливо говорит!

А. Петров: ...нужно знать, что об этом писали до вас, что именно об этом писали до вас, что здесь ещё можно сказать, и по силам ли будет сказать ещё что-нибудь.

А. Балабуха: Извините, с Аланом я не стану спорить, я полностью с этим согласен, подписываюсь под каждым словом — это и мой тезис, точно так же.

 

 

(Продолжение следует.)

Из аудитории: У меня такое ощущение было, когда я начинала читать, что это день спустя.

А. Балабуха: День спустя, совершенно верно. А там на самом деле прошло уже... он уже давно демобилизовался, он там то-сё, ходит... – то есть это, по крайней мере, месяцы после войны. А это просто «один послевоенный день» – да, это реально.

Хотя я понимаю, на что это, опять-таки, аллюзия. Кто, кстати, уловил? (В аудитории продолжительная тишина.) Ну, блин, «Двадцать дней без войны», Симонов. Чётко совершенно.

А. Петров: Тогда возникает вопрос: если автор пользуется аллюзиями...

А. Балабуха: А она пустая потому что! Она не нагружена действительной какой-то перекличкой с Симоновым.

А. Петров: То есть тут какие-то обозначены аллюзии – а на самом деле альтернативка и альтернативка.

А. Балабуха: Совершенно верно.

(Примечание: рассказ «Один день после войны» ещё будет разбираться отдельно.)

А. Балабуха: Ну ладно, вернёмся к «Небезнадёжному». (Обращаясь к А. Петрову) Так, вы всё рассказали, Саша?

А. Петров: Я – да. Я говорить могу ещё очень долго, но...

А. Балабуха: Кто ещё готов по этому поводу что-нибудь сказать?

(В аудитории слышны разные голоса, общий смысл – что все, кто хотел – уже сказали.)

А. Балабуха: Ладно. Тогда мне, бедному, остаётся. Ну как вам сказать... Я согласен с Сашей, что написано – с точки зрения создания текста – более или менее пристойно, хотя не без огрехов. Потому как когда я вижу «только Танька-жена» через дефис – а кто у него ещё есть? Танька-тёща, Танька-любовница и Танька-дочка, очевидно. И, чтобы не путать, он их вот так вот крестит. Непонятно.

А. Петров: Там запятая...

А. Балабуха: Там не запятая, там дефис.

А. Петров: Нет, я говорю, там надо было запятую, или отбить там двумя тире.

А. Балабуха: А! Надо было, да. Ну или что-то ещё. А я говорю о том, как сделано. «Как надо» – это ж всё просто.

А. Петров: Через дефис – это получается как прозвище.

А. Балабуха: Да, но прозвище должно быть оправдано. Потому что есть Васька-кузнец и есть Васька-пастух, чтобы не путать. Вот только тогда это работает. И здесь тоже: Танька-жена и Танька-баба – вот, чтобы не путать. (...)

Но самое главное здесь что... Насчёт позитивности я полностью согласен и присоединяюсь к этому, но главная беда этого рассказа заключается в следующем: в любом случае в фантастике введение в действие некой могучей высшей силы должно быть оправдано происходящими событиями. Из этого правила бывают некоторые исключения – но они именно «исключения, подтверждающие правила», например, когда Булгаков вводит в «Мастере и Маргарите» дьявола – но даже дьявол, фигура практически всемогущая, но «супротив милиции он ничего не смог», как было сказано в классике. Он против этой самой московской реальности того времени ничего не смог. И дать ничего не смог, окромя покоя, – так и то посмертного. Всё. Это бессилие, понимаете, даже всесильных, казалось бы. Но весь роман – он, собственно говоря, и есть ода бессилию. Там на всех уровнях это проходит: и Мастер бессилен, потому что он не справляется с ситуацией, и Маргарита, ставши ведьмой, может учинить только скандал на кухне – и всё. То есть это на всех уровнях – и на уровне Иешуа, и на всех уровнях все на самом деле бессильны перед реальностью. Реальность давит всех. Реальность давит Пилата, реальность давит Иисуса, реальность давит Мастера, реальность давит Маргариту – реальность давит всех. Но там это действительно сверхзадача. Во всех остальных случаях если вводится вот такой «главный калибр», то, извините пожалуйста... пушки не вводят для того, чтобы стрелять по воробьям. Азбука. Ежели пушка – значит... (...) А вот здесь вводится вот такая сила, инопланетяне некие, в которых каким-то образом до чрезвычайности заинтересовано страдающее человечество, а главным образом великая богоспасённая матушка Россия – и что? Для того чтобы вытащить одного алкоголика из запоя? Но извините: несоразмерна ситуация, созданная для решения поставленной задачи.

Из аудитории: Может быть, здесь подразумевалось, что страна может быть спасена за счёт того, что такие алкоголики небезнадёжны.

Б. Богданов: Нет, ну это заявлено...

А. Балабуха: На самом деле – нет. На самом деле российские алкоголики могут быть исцелены только в том случае, ежели появятся космические пришельцы, и к каждому на дом прилетит по генералу с президентом. Понимаете, это и так можно прочесть. А как надо читать? – а мы с вами не знаем, как надо читать. И вот это очень серьёзный недостаток текста. И – то, что говорил Саша о недостатке или, я бы даже сказал, отсутствии внутренней мотивации к этому перевороту. Потому что, опять-таки, даже эта высшая сила – она по сути-то дела задаёт банальные, ничего не значащие вопросы. Вот если бы оказалось, что вот за этой тайной последовательностью трёх вопросов встаёт какое-нибудь нейролингвистическое программирование и так далее, и что они вот с такой миссией, и что это вообще межгалактическое общество анонимных алкоголиков – тогда бы ещё я это понял.

Из аудитории: Скорая наркологическая служба.

А. Балабуха: Во-во-во-во-во. И что на самом деле так пришли к каждому алкоголику страны, но каждому объявили, что он один избранный.

Из аудитории: Ну, может быть, это как эксперимент, который потом...

А. Балабуха: Так вот мы и начинаем додумывать, потому что то, что есть – не удовлетворяет, и мы вынуждены додумывать. Мы вынуждены предлагать какие-то повороты и решения.

Из аудитории: Такая мысль возникла, что, в принципе, вместо всего этого (слово неразборчиво) ему хватило бы одной неисправной печени. И всё. И всё получилось бы так, как получилось.

А. Балабуха: Не скажите, потому что я знаю людей, которые говорят: «Мне осталось полгода? Ну чего там – полгода! Эх!..» – продают дом – и полгода гудеть будут.

С. Удалин: А потом оказалось, что врачи ошиблись.

А. Балабуха: И такое (бывает).

Из аудитории: Я вот только единственное вспоминаю – меня, к сожалению, память подводит – у нас какой-то был фильм такой, достаточно неплохой, там, где пьяница общается с собакой постоянно, с ним собака говорит.

С. Удалин: «Друг» назывался, Шакуров в главной роли.

Из аудитории: Да. И, по-моему, там как раз тоже человек доходит уже до предела, до нижней грани – и вот как-то до него смогла собака достучаться.

С. Удалин: У меня возникла идея, что увидел инопланетянина и подумал, что допился.

Из аудитории: И, может, это его и подвигло, да, что-то поменять. (...) Он мне показался самым таким... ну как раз, во-первых, там нет гадости какой-то...

С. Удалин: Он позитивный, да...

Из аудитории: Он не просто (позитивный). Вот я не очень люблю это слово, потому что это слово пустое. Его уже настолько затёрли и таким сделали его штампом.

С. Удалин: Любая классификация – она штампованная. Меня тоже раздражает, когда начинают говорить: ой, это там, не знаю, гиперреализм, что-то такое. Ни о чём не говорит.

А. Балабуха: Так. Значит, таким образом, с этим мы вроде, с алкоголиком, разобрались тоже.

С. Удалин: И слава богу.

 

 

(Продолжение следует.)