Повесть вышла в журнале «Урал», потом в сборнике приключений, потом в авторских сборниках далеко от Москвы. Автор — пилот гражданской авиации, без громкого имени и героической биографии. Повесть о войне, но пришла, когда пик интереса к ней уже минул. То есть всё было за то, чтобы она прошла незамеченной. Она так и прошла.

А ведь это очень хорошая повесть. Компактная, насыщенная атмосферой довоенного и военного времени, лётчицкого быта, и подвиг в ней показан обыкновенный, негероический — полетели, отбомбились, вернулись. И герои негероические, особенно сорокалетние дядьки, пилот и штурман. Просто профессионалы. Просто умеют делать своё дело. Без фанфар.

Редко слушаю аудиокниги, но легко представляю, как выигрышно этот роман выглядит в звуке. Вся эта грохочущая машинерия, все эти панцеры, бюссинги, шутцен-фугасы, форт «Штиле»... Битвы, взрывы... А прусские названия — отдельная музыка: Пиллау, Фриш-Гаф, Кёнигсберг, Мариенбург... А там переход в средневековье, и другая, ничуть не менее захватывающая: Танненберг, мизерикорд, юбервуф, геррентмантель, хауберк, топфельм... Пестня! А ещё на всю эту музыку букв, когда, кажется, даже шипящие и свистящие начинают рычать, проецируются Лигуэт, меч сатаны, эта дэнбрауновщина, которая, казалось, надоела до чёртиков, но и здесь работает, играет, увлекает...

Но, может, потому и играет, что за всем этим грохотом, скрежетом, дребезжанием и средневековой чертовщиной просто истории любви. Любовь немецкой девушки к русскому юноше. Или любовь молодой женщины, сбрасывающей защитный панцирь, за четыре года приросший к телу. Вот это — вечное, и получилось посреди бюссингов и лигуэтов прекрасно, и украсило их, а не наоборот.

К чистому детективу ближе «Обратная теорема». Потом была попытка олитературить, углубить, обогатить детективную фабулу, привить телеграфному столбу ветвь, полную цветов и листьев. Попытка не сильно удачная, но вызывающая уважение.

В этой повести, кажется, тоже есть достоинства, и цветы с листьями привиты к месту, но всё портит причина, по которой главный отрицательный персонаж стал таковым. Это настолько ни к месту и вообще неумно, что оторопь берёт. Не в 1930-м, не в 1961-м, нет, полвека советской власти, а все причины, делающие человека мудаком, — и 1913-го.

Фи!. Мелко, Хоботов.

Это в литературном плане, пожалуй, посильнее «Обратной теоремы», открывшей цикл. «Культурный» детектив о поисках ценной коллекции, к которой с одной стороны подбирались кладоискатели разной степени криминальности, с другой — милиция. Жулики-быдлоганы перемешаны с жуликами-искусствоведами, тут же неизвестный гений 18 века, нарисовавший фрески, и талантливый художник 20 века, эти фрески восстановивший. Под тяжестью бэкграунда собственно детектив основательно просел, но лучше так, чем с туповато-суетливыми шпионами или дураками-бандитами, бросающими окурки под ноги ментам.

Довольно необычная вещь случилась с повестью. Сперва она вышла книгой, правда, в Воронеже, а спустя три года её надумал печатать московский журнал. Обычно наоборот происходит, ведь верно? Что «Искатель» в этой незамысловатой истории отыскал, ума не приложу. Потому что она, хоть и интересная, спору нет, но достаточно обыкновенная. А попытки сыграть на поле психологической прозы (которые можно только приветствовать) и вовсе не удались. Хотя бы потому, что отрицательный герой вырублен топором, и раз за разом автор шлёпал ему на лоб печать: «плохо», «плохой».

По-моему, это просто великолепно. Автор — кудесник, виртуозно работающий с языком и столь же виртуозно перебрасывающий мостики из середины 17-го века в начало века 21-го. Обычно подобные постмодернистские кунштюки раздражают, но здесь, кажется, это выполнено идеально.

Неплохой триллер с детективной составляющей. Подпортило его то, что в финале автор начал объяснять ужасы научной фантастикой. Может, он действовал из лучших побуждений, но стало немножко обидно, когда леденящий страх попробовали подогревать зажигалкой.

Из всей серии современной белорусской фантастики «Тотем», пожалуй, оказался одним из лучших.

Серьёзные люди сказали сердито, что только недалёкий читатель станет сравнивать «Чешую ангела» с «Посмотри в глаза чудовищ». Поэтому от сравнений постараюсь воздержаться (а то вдруг за дурака примете) и скажу о другом.

Это очень хорошо, а временами и просто восхитительно написанный текст. Предвоенный Ленинград, несгибаемая бабушка-большевичка, мама, сын-внук Тополёк, его друг Серёжка, сын командира, описаны превосходно. Ленинград военный, блокадный, если абстрагироваться от голода, холода и ставших обыденностью смертей, выписан не менее сильно. Монолог Светланы Андреевны я бы назвал шедевром, но не надо громких слов, просто хорош — и того довольно. Там, где бьются и стреляют люди — тоже чувствуется рука профессионала. Ну и ни одного худого слова не могу сказать про хорошо вычерченную любовную линию со счастливым хэппи-эндом после множества больших и малых передряг.

То есть вот фрагмент, вот кусок, вот сюжетная линия — и сплошь восклицательные знаки расставляет читатель, то есть, извините, я.

Но вся эта красота нанизана на ржавую, погнутую проволоку. Несущая часть романа, все эти чавкающие рептилоиды, делящие мир и играющие людьми, как мелкими монетками, — всё это затаскано, засалено и несёт отхожим местом. Да, без них получились бы отдельные фрагменты, нечто в новеллах, слабо соединённое хлипкими мостиками. С ними — крепкое, ладное строение. Но в его заляпанных красным стенах неуютно и хочется поскорее сбежать.

PS. И вот скажите, почему про любовь Игоря и Лизы (Тристана и Изольды, Ромео и Джульеты, Ларисы и Никиты Сергеевича) в тысяча двенадцатый раз читать всё равно интересно, про дружбу Толика и Серёжки (Валерки и Сёмки, Андрея и Короля) — тоже, а когда очередной Фламель пытается спасти мир от очередного тиранозавра, очень скоро начинает воротить?

Напрасно растянули сюжет, годный для небольшой повести, на 600-страничный роман. Из-за этого просто механически множилось уже сказанное. И ладно, если бы вся эта громоздкая конструкция закончилась чем-нибудь неожиданным. Ан нет — и финал стопроцентно ожидаемый, и подвод к нему легко читался без всякого лоцмана. Так что остаётся гадать, к чему группе поддержки понадобилось выдавать хороший, но отнюдь не выдающийся текст за шедевр.

1971-й год, советская Средняя Азия. Старинные трактаты, которые волею случая резвый проходимец прочитал и вычленил из них главное — сведения о запасе мумиё (да, да, я помню, как оно в те баснословные времена представлялось лекарством от всех болезней) и золоте табибов. За всем этим другие проходимцы начали охоту, которую пресекла доблестная милиция. Такое вот милое, едва не детгизовское повествование, и словно видишь, как автор, профессор-литературовед и один из немногих в СССР специалистов по массовой литературе (детективу в том числе), разводит руками и застенчиво-застенчиво улыбается, отвлекая почтенную публику на чтение такой незамысловатой фигни.

Агата Кристи пишет детективы. Это аксиома, как русский с китайцем братья навек или Волга впадает в Каспийское море. Но вместо детектива получилась американская трагедия талантливого мистера Роджерса. Поэтому читатель, привычно ожидающий рифму «розы» в виде явления Пуаро или миссис Марпл и получая вместо этого социально-обличительную прозу, чувствует себя одураченным. И он в чём-то прав. Потому что детектива нет, а как проза — слабенько. Вот, собственно, и всё.

По всем известным мне параметрам роман скорее плох. Сюжет дёрганый — то бежим быстрее лани, то топчемся, что пепел с сигареты не три, а тридцать три раза упадёт. Эклектика чудовищная — в именах, географии, в действующих лицах, в ”здесь и сейчас”, которое как раз по классикам — ”где-то когда-то”. Герои утрированно-одномерные: фантастический везунчик, гениальный пилот, гениальный управленец, образцово-честный разбойник. И тэ дэ. Но во всей этой безумной эстетике и дёрганости бездна обаяния. Бесподобный антураж, декорации выше всяких похвал, этакие завитушки-фигулечки невиданной красы, которые только рассматривать одно удовольствие. Привкус американского кинонуара. В общем, сюжет придавлен всей этой красотой и, кажется, вовсе умер, но читать очень интересно, а когда со второй половины втянулся, так и вообще класс. Поэтому знакомству с прежде неведомым автором весьма рад, перечитаю обязательно, может, что вправится, на место встанет и прежде непонятое просияет и поймётся.

Флорентиец Антонио Мальябеки (1633-1714) — исторический персонаж, знаменитый книгочей и библиотекарь. Знал наизусть 40000 книг и 10000 рукописей. Его ученики организовали орден, члены которого должны были прочитать все книги на свете.

Признав, что задумка с манускриптом годная, вынужден признать, что исполнение подкачало. Книга вылетела на стадии шорт-листа премии Гедройца, и в целом это справедливо.

В 2014-м в номере «Маладосці», посвящённом фантастике, печатался рассказ Сяргея Белаяра «Гульня». Там была в чём-то схожая коллизия: ТА отечественная война в белорусских лесах-болотах и нечто инфернальное, вторгшееся в действительность и уничтожившее отряд французов. Никто, по-моему, на рассказ внимания не обратил. Впрочем, может быть, он и не заслуживал внимания. Владимир же Садовский, в отличие от Белаяра, придумал фишку, зацепившую читательский взгляд: ввёл известную историческую фигуру, сенатора и композитора Огинского, того самого, который полонез («Прощание с родиной», не ракетный комплекс). Известное имя добавило культурного бэкграунда, повесть заметили. Но, к сожалению, присутствие Огинского — лишь намёк на глубину. Потому что всё равно одеяло на себя притянул триллер. То, что могло добавить объёма (взаимоотношения шляхты и набредней-дворян, разделы ВКЛ, польский патриот в качестве российского сенатора, подготовка восстания), осталось на периферии сюжета. Впрочем, может, так и надо? Триллер точно состоялся и точно был замечен. Нагрузи он на себя ещё и историческую проблематику — сдвинулся бы этот Боливар? А если бы сдвинулся, получились бы «Колосья под серпом твоим», а они уже и так есть.

Любопытный альтернативно-исторический расклад, который, наверное, можно долго и с удовольствием обсуждать: буржуазно-демократическая Россия в 1929-м году, радикально-большевистская Европа, озабоченная продвижением мировой революции, гражданская война в Великобритании, испытание атомной бомбы, император Алексей Николаевич, премьер-министр Бухарин, генерал Тухачевский (глава будущей хунты и будущий фаворит будущей императрицы Ольги Николаевны), референт из деревни Старые Громыки Андрюша Бурмаков, политические проститутки Каменев и Зиновьев... Что могло быть, что не могло быть — спорь, аргументируй. Беда лишь в том, что как литература всё это, на мой взгляд, плохо. Точнее — никак. Беллетризация альтернативного несоветского энциклопедического словаря. С другой стороны, романы одного из главных герое повести, Богданова-Малиновского, тоже отнюдь не блистательны, но ведь живут до сих пор.

Молодой инженер отправлен обследовать некое Хранилище. Тысячи, миллионы ящиков с чем-то ядерным и жутко секретным. Хранилище охраняет рота солдат. Их командир из тех, что устилают трупами путь к любой победе. На дворе послесталинская оттепель, а маленький сталинский упырёк никуда не делся, как и Система, его породившая. Попытка инженера противостоять Системе закончилась смертью доверившегося ему солдатика (как и в романе «Заброшенный полигон», было ясно, что без жертвы, скормленной Хранилищу, не обойдётся). Трагедия изрядно прочистила инженеру мозги. Он-то рвался в атомную промышленность с благородной целью — обороноспособность усиливать, науку развивать, но понял, что красивыми словами заманивают прекраснодушных дураков, а в жизни будет всё то же самое: скармливание бесконечных солдатиков бесконечным Хранилищам. Иначе Система не проживёт.

На одном фланге романа (почему-то сочтённого повестью) нечто вроде «Иду на грозу»: наука, её деятели и делатели, добро и зло, что она несёт миру. На другом этакая семейная сага вроде «Вечного зова»: несколько поколений одной семьи, взаимоотношения отцов и детей, экскурсы в её историю. В центре композиции, между хождением на грозу и вечным зовом, Николай Александров, молодой и перспективный физик, по-современному пробивной, нахрапистый, хваткий, в чём-то и беспринципный. Отряхнув с ног прах деревни, прыгнул на ступеньку выше, поступил в вуз. За первой ступенькой вторая, третья — аспирантура, женитьба на внучке влиятельного академика. А там уже и всю лесенку хочется одним прыжком — чтобы кандидатскую (кажется, и в самом деле значительную) засчитали как докторскую. Парень при всех недостатках вроде и неплохой, но из двух возможных вариантов всегда выбирает тот, что гаже. Не сомневайтесь, всё плохое в его характере от города (пусть Николаев не деревенщик, но здесь он с ними заодно).

Идём далее. Отец, председатель колхоза и уважаемый на родине человек. Через его образ вся перестроечная толкотня дана, когда одни не могут, другие не хочут, третьи не знат, четвёртые перестраиваются, пятые переспрашивают, остальные плевать на всё хотели. А ты изворачивайся между ними ужом, но тяни свой воз.

А ещё любовь по-русски. Николай Александров женат, у него сын. Но едва в фокус камеры попадает девушка Катя (чистота, простодушие, наивность), ежу понятно, что будет большой и чистый флирт. Между тем девушка Катя влюблена в брата Коли Александрова, и брат её тоже любит. Однако город легко побеждает деревню, хотя тому же ежу понятно, что счастья победа никому не принесёт.

Вся эта символическая решётка от долгого использования советскими клавишниками покрылась пятнами ржавчины. Всё до тошноты, до оскомины предсказуемо. От эпизодического, когда один мимолётный взгляд вырастает в любовный треугольник, до глобального противостояния города и деревни. Деревня со всеми своими неурядицами (естественно, преодолимыми: вот вернём землю хозяину, вот ссадим стадо управленцев с шеи...) в роли чистого и светлого. Наука, зловредное порождение города, в руках, лишённых души, света, корней — несомненное зло. Но — увы — свет (деревня) отступает под натиском тьмы (город), бездуховность заполняет пространство, в финале Катя скормлена чудищу (наука+город); эта жертва молоху тоже легко прогнозировалась.

И ведь не скажешь, что так уж плохо — напротив, написано и с выдумкой, и временами элегантно, и профессионально уж точно. Но срок годности этого цыплёнка вышел. Тухлятина.

Роман вышел в «Неве» в 1987 году. По-моему, остался незамеченным. Тогда другие герои у читателей были — Набоков, Платонов, если же современники — то Рыбаков, Дудинцев, Каледин, Поляков. Геннадию Николаеву среди них места не нашлось. Сейчас понимаешь, что это справедливо.

Хороший, с любовью к деталям, на высоком профессиональном уровне сделанный детектив. С мотивами, которые могли быть у многих действующих лиц, с уликами, которые тоже указывали на многих, с алиби, точнее, его отсутствием. И тем не менее зло было наказано. Стопроцентно законным образом вину убийцы вряд ли удалось бы доказать (возможно, это и спеленало в решающий момент полицейского — ведь перед ним стояла необходимость свои домыслы обосновывать, а частный детектив, в отличие от него, не был скован профессиональными веригами), но один хитрый ход вынудил убийцу покончить с собой — во избежание огласки, пятна на репутации семьи и т.п. Если честно, кажется, что автор немного погрешил против истины: человек, так хладнокровно всё задумавший и исполнивший, вряд ли должен был купиться на дешёвую разводку. Впрочем, что я знаю о мотивах людей «из высшего общества»; вполне вероятно, оставались некие базовые этические вещи, через которые не мог переступить и убийца.

И так, всё замечательно, всё чудесно. Если бы не одно «но». Цены всему этому не было бы, не будь роман стилизацией. Т.е. прекрасно выполненной копией. Это не снижает качества, это сильно понижает рыночную стоимость. Увы, самый талантливый «Ночной дозор», написанный в 1959 году, не будет равен по стоимости тому, рембрандтовскому.

Пишут, что это сатира на ленинградского персека Романова. Будь так, можно было бы сказать: «Мелко, Хоботов». Надеюсь, это обобщённый портрет советского чиновника высокого полёта. Потому что там всё, что им, высоким чиновникам (Подгорный, Кириленко, наш дорогой Леонид Ильич, ну и, конечно, вышеупомянутый Григорий Васильевич), свойственно: необразованность, самоуверенность и самодовольство, способность разбираться во всём, ничего не зная, умение колебаться вместе с линией партии и быть всегда правым. Многие черты представителей этого класса схвачены. Но для 1990-го, боюсь, это уже и не остро, и не смело. Вот если бы вышел сей памфлет году в 1982-м, да в «Посеве»... Но и запоздалая сатира не отменяет точности в деталях. Такие они были, эти портреты, которые мы — те, кто постарше — таскали на демонстрациях. И мы такие были — знали, анекдоты рассказывали, но таскали. Так что не только на романовых карикатура.

Советский приключенческий роман. Всё, что положено для приключенческого романа, в книгу положено: соль (шпион), картошка (новая техника, за которой шпион охотится), специи (убийство и два покушения), лук (отравленные пули). Закончилось, как и положено, хэппи-эндом: как бы хорошо шпион не встроился, его разоблачили. Если бы дело касалось одного сюжета, то крепко и бодро, что ещё надо. Но сюжет протекает не в безвоздушном пространстве, а в авиационной части середины 50-х. Армейская жизнь, авиаторы и их взаимоотношения, любовный четырёхугольник... И тут снимаю шляпу. Потому что ещё исхитриться надо описать это фальшивее и тошнотворнее. Всё залито патокой передовиц, сиропом пропаганды, елеем правильности. Сладко, аж жуть. И противно, словно дохлая мышь в банке с крупой.

Унылое советское говно — вот что такое этот роман. Но в нём присутствует фраза, автора которой я всё никак не могу отыскать. То на Джека Лондона ссылки кидают, то на маркизу, которая больше любит собак, чем людей, но уверенности, что они, никакой. Если же её придумал и озвучил именно Михайлов, сниму все претензии, высказанные выше. Но почему-то кажется, что не он. Не мог он так, не мог. А фраза — вот она: Хорошо, когда собака друг, плохо, когда друг — собака.

Не разделяю распространённого презрения к Полякову-прозаику. На мой взгляд он хороший писатель, лучше и уж точно интереснее многих завсегдатаев всяких лонгов и шортов. Но писатель — одно, а редактор, идеолог и пасец народов (ну да, пасец; пастух — слишком простонародно, пастырь же явно не по чину) — совсем другое, здесь он малоприятен, криклив и клочья патриотической ваты неопрятно торчат во все стороны. Торчат они и в этой статье, анализирующей состояние театра и современной драматургии. Нет, в чём-то он, наверное, прав, но хамство и самодовольство испортят самые дельные мысли. Самодовольство же хоть выращивай для рассады. «Мои пьесы идут по всей России!» Ну идут. Донцову тоже читают по всей России, но почему-то показателем качества продукта это не считается. «Я сразу почувствовал», что пьеса «Одноклассница» удалась, но 13 московских театров вернули её уж конечно по политическим причинам. Иное — например, что пьеса не «Чайка» и не «Утиная охота», почему-то в голову не приходит. Ну и совсем худо, когда Гаркалин оказывается Игорем, Тарапунька — Торопунькой, Анатолий Софронов — Сафроновым, а Ельцин («всенародно избранный дирижёр немецкого оркестра») в 2000-м досиживает в Кремле. Неужели так давно было, неужели даже поправить некому?

Детектив. Энергичный и азартный. Со всеми необходимыми ловушками, обманками, петлями и свершившимся правосудием в финале. Время действия — война. Место действия — провинциальный городок в тылу. Главный герой — мальчишка-лейтенант, после ранения отправленный в милицию. Ну а там вроде с мелочи — перерезанного тормозного шланга — раскрутил преступление, приведшее к поимке хорошо залегендированного немецкого агента.

Все эпитеты готов повторить. Хуже другое. Ни малейшей попытки углубиться в психологию персонажей, в их побудительные мотивы, всё настолько облегчённо, что оторопь берёт. Зато можно демонстрировать как лабораторный пример — вот, дети, чем отличается просто проза от детективной прозы. Все поняли? Молодцы, пять.

Честно говоря, весь образный ряд повести прошествовал мимо меня, как степенный слон мимо энергичного и глупого двортерьера. Не понял я слона, каюсь. Но то, что сквозь эту символическую решётку свесилось — понял, тем более что в запале было оно озвучено напрямую и нанесено чёрными русскими буквами на белую бумагу. Да и такую жгучую, настоявшуюся ненависть ко всему белорусскому никакой символикой не замаскируешь.

Аркадий Рух как литератор зрел в среде фантастов, собирая, редактируя, составляя и комментируя их тексты. Этот рассказ — средний палец коллегам. Стилистически близко к совершенству. 9/10 фантастов, если они честны и что-то понимают в буквах, должны посыпать голову радиоактивным пеплом. Привыкшие нанизывать первые попавшиеся слова на первые попавшиеся прутики, они так не умели и не сумеют.

Что из этого следует? А ничего не следует. Совершенство (если я прав) или поделка (если оскоромился) — всё равно это пустышка, форма без содержания, вычурный узор на заборе, телевизор, с любовью вырезанный из яичной скорлупы. Повод показать умельство и культурство. Что, конечно, тоже немало.

Невероятно шикарный океанский лайнер. Внешние обводы, внутреннее убранство — любой Абрамович позавидует. Экскурсоводы тают от восторга: в этой каюте Мэрилин Монро за два часа до самоубийства принимала Бобби Кеннеди, а в этой (этой! этой!) Набоков достукивал на вот этой (этой! этой!) машинке последние главы «Лолиты», а вот здесь обитают два призрака — капитана Ахава и капитана Эдварда Смита. В общем, богатые традиции, vip-клиенты, и т.п. Одна беда — не плавает. Двигатель забыли поставить.

Вот примерно такое ощущение и от романа. Бэкграунд — во, эрудиция — за три дня не обойдёшь, задумка — закачаешься. Но не плывёт. «Маятник Фуко» плывёт, «Посмотри в глаза чудовищ» плывёт, «Код да Винчи» как на воздушных крыльях парит (ну, он пустой, ему можно). А здесь камнем на дно. Наверное, это тоже беда, когда образования, эрудиции в избытке, а умения вдохнуть жизнь в деревянную куклу не додано.

Первый прозаический опыт Полякова. Повесть за долгие годы обросла легендами, как дно корабля ракушками. Тут тебе и происки оскорблённого комсомола, и репутация скворца, принесшего на крыльях весну и перестройку, и много чего ещё. Поэтому представлялось, что в повести описаны такие жуткие подробности номенклатурной жизни, ну такие... Я ожидал голых комсомолок в бане, ублажающих крепкую секретарскую плоть, траханье на зелёном сукне чиновничьего стола, пьяные оргии секретарей и секретарок, скелеты в шкафу и неостывшие трупы под диваном. Я ждал страшных разоблачений и немыслимых подробностей.

Ну и? Где, я вас спрашиваю, всё это? Конечно, каждый судит в меру собственной испорченности. Моя оказалась изрядно запущенной. Потому что ничего этого не было. А был первый секретарь райкома, неплохой парень. Были комсомольские работники — кто хуже, кто лучше, кто совсем никак. Есть здравые (т.е. вполне обыкновенные) мысли о карьеризме, о рутине, об отсутствии жизни в комсомольских мероприятиях. Есть, наконец, описание бунта на макаронной фабрике, когда стихийно были свергнуты старые комсомольские вожди и столь же стихийно найдены новые, ещё не испорченные чиновничьей жизнью.

Если эта пастораль какому-то румяному начальничку сорока лет показалась оскорбительной, унижающей честь и достоинство комсомола, можно представить, какими влюблёнными глазами смотрел ВЛКСМ на себя в зеркало. Шуа де Гюрзель, в натуре, говорю я вам.

К собственно тексту особых претензий нет. Написано живо, с юмором, манера Полякова уже проглядывает. Что-то шероховато, с зазубринами, ну так ведь дебют же.

Когда присуждали первого российского Букера, в финале оказались Маканин и Петрушевская. Казалось естественным, что главный приз разыграют они — уже тогда почти классики, авторитетные авторы ещё советских времён, при этом отчётливо несоветские. Но их несоветскости оказалось мало. Премия досталась человеку, близкому к диссидентам (пусть и не диссиденту), близкому к андеграунду (пусть и не подпольщику), к тому же практически никогда в подцензурных изданиях не печатавшемуся. Естественно, я не знаю, чем руководствовалось жюри, принимая заведомо спорное решение, но не удивлюсь, если желание как можно дальше дистанцироваться от советчины тоже присутствовало.

Не знаю и того, чем руководствовалось жюри белорусского аналога Букера, выбирая практически неизвестного читателю Павла Костюкевича. В шорт-листе присутствовал Андрей Федоренко, классик без всякого «почти», наградить его было бы вполне естественно. Но естественно — не значит интересно. Ну подумаешь, плавает в аквариуме кит, а мы возьмём и объявим самой большой рыбой ... э... стерлядь, вот! Заодно отринем надоевшую всем зрителям Партизан-фильма войну, сялян у світках и прочие приевшиеся приметы большого белорусского стиля.

И ведь не скажешь, что книга плоха, вовсе нет. И сочно, и налёт благородного безумия присутствует, и слегка пелевинщиной приправлено, и — можно поспорить — так Федоренко точно не напишет. Но — лучшая? года?? Ребята, ну как-то неловко, чесслово. Стерлядь не должна соперничать по размерам с китом, Ан-2 не стоит залетать на высоты, где хозяйничают Боинги. Всё хорошо, но всё хорошо на своём месте. Перенесите полотна Шагала в зал к Тициану — будет одинаково неловко и Шагалу, и Тициану.

В первом романе герои искали копьё Маврикия. Нашли, но до заказчика не донесли; осталось копьё на белорусской земле, да счастья ей так и не принесло. Во втором романе на сцене нашего кукольного театра разыгрываются новые события, включающие и поиски загадочного абсолютного оружия, спрятанного в Лондоне загадочным доктором Ди. В театре новый актёр — пан Агалинский, дикий, но ужасно симпатичный, временами перетягивающий на себя одеяло с главных герое. По дороге в Лондон кампания попадает в разнообразные приключения (Вырвич, например, убивает ужасного цмока, да только дряхлый цмок кормил целый город — экскурсии, турниры, благородные герои, съезжающие на битву, впечатлительные дамы падают в обморок от одного ужасного рыка; в общем, пришлось бежать от благодарных жителей), в Лондоне разгадывют тайну доктора Ди, только совсем не то от разгадки компаньоны получили (собственно, вообще ничего не получили). Позднее выяснилось, что вся эта поездка — интрига российского посла Репнина, распыление сил нежелательных претендентов на престол, в том числе и на поиски неведомого чего неведомо где.

Если бы не было известно о третьем и четвёртом романах, можно было бы счесть, что самое время поставить точку. Лёдник и Саломея снова вместе, у них сын, Полонея и Агалинский отправились за океан, Вырвич получил докторскую мантию... Но — тетралогия, значит, некоторые точки таковыми только кажутся.

Ну вот, начало положено. Приключенческий роман, романтическая любовь, подземелье с тайнами и загадками, мужская дружба, родина или смерть, и т.д. и т.п. Ах, как хорошо было бы, выйди этот роман в 1975-м, экранизируй его приличный режиссёр, и чтобы герои пошли в народ, и пели песни на музыку Рыбникова, и сражались на дуэлях. На фиг тогда нам Юнгвальд-Хилькевич со своими мушкетёрами, когда есть Вырвич...

Снять кино и сейчас не поздно, поздно другое: нет той читательской массы, что была у лучших белорусских писателей 30-40 лет назад, и прочитает роман считанное количество читателей (тираж рассчитан на 1600 белорусов), ещё меньшее количество подростков (много вы видели подростков, читающих по своей воле белорусские книги?), и совсем мало будет горячих мальчишек, у которых эти герои закрепятся в душе на долгие годы, как в своё время закреплялись Гервасий Выливаха или Андрей Белорецкий.

Что до самой книги, то есть аромат эпохи, есть настоящие герои, есть исторические персонажи, всякие, но в решающий момент помнящие и о родине, и о её ценностях. Много чего есть, и пусть оно, пока ещё пунктиром намеченное, развивается в нечто настоящее в последующих книгах.

Классическое убийство в закрытой комнате со всеми леденящими душу и тело подробностями: домик в горах, снегопад и вьюга, оторвавшие постояльцев от мира и вынудившие их, обыкновенных студентов, расследовать убийство.

Своеобразный писатель Евгений Клюев. С одной стороны, отсутствие в бесконечных премиальных шорт-листах, равно как и в перечне авторов, влияющих на текущий литпроцесс. С другой — вполне серьёзные разговоры, что его уже изучают в школах и пишут по нему диссертации. Книга тоже своеобразная. Первые сто страниц — пиршество: прозрачнейший язык; красиво, ясно, точно, невероятно легко. По ходу чтения где-то далеко на краю сознания мелькают глупые мысли о вторичности, конечно же глупые, ибо если где-то что-то сходное прежде и было, то уж точно менее талантливое. Да и какая разница — читать-то интересно. В общем: дальше! дальше!! дальше!!!

А потом словно какой-то стоп-кран сорвался. Язык деревенеет, интонация исчезает, очарование улетучивается. Связная история рассыпается на отдельные новеллы, персонажи совершают непонятные поступки, потом действие и вовсе начинает походить на балаган. И всё. Вместо лёгкого полёта — скрежет тормозов. Чёткое ощущение, что Клюев — не романист. Он великолепен в деталях, но целостная картина развалилась на мелкие фрагменты. Автор просто не потянул большую форму. Жаль.

Сюжет романа вполне традиционен для нынешних стукнутых кинематографом времён: бабки, которые надо вернуть, бандиты, которые за эти бабки в землю уроют, менты, которые и сами кого угодно уроют, когда им на хвост наступят, мелкие гопники, дети 90-х, чьи пустые мозги залиты пивом и джекичаном. Когда надо, все бегут, когда требуется, все стреляют, т.е. с драйвом всё окей. Но главный кайф не в этом. Рискну утверждать, что столь точного, до десятого знака после запятой, описания белорусского мира в современной прозе не встречал. Потому что не гопники и менты главные герои книги, а белорусский космос и белорусский характер.

Белорусский космос. Людзі на балоце, Тутэйшыя, якія тут жывуць, а ў гарад хіба толькі паміраць. Белорусский национальный характер. Обыкновенный негероический стоицизм, внешняя податливость, рахманасць и крепкая сердцевина. На дворе 21-й век, а в речах, действиях, понимании мира — в лучшем случае 19-й. На дворе 21-й век, а Ян Барщевский вот он, за забором, на болоте, со своими ужиными царями, лесовиками и болотниками; какая, на фиг, мифология, если это их (наша) жизнь. Ну да, её постепенно выдавливает надвигающийся со всех сторон стозёвным чудищем Город, и бои приобретают аръергардный характер, но теплится надежда, что затягивающее, обволакивающее, очаровывающее ужиное царство переживёт и лето горячее, и говно собачее, и всё переварит и останется прежним, как при Барщевском или Жигимонте Старом.

Как же всё хорошо начиналось!.. Зимний город, метель, Он и Она... Отличный слог, атмосфера тайны, загадочности... Потом обыкновенный разговор двух обыкновенных молодых людей... Потом девушка из Горада ў нябёсах и скучный разговор с нею: что? как? почему? Бла-бла-бла, Горад у нябёсах — горад продкаў, ён — у нашай свядомасці... Размытые связи между людьми, нищий духом запад... Зачем поэзию пересказывать ржавыми и кривыми словами? Зачем алгебру поверять арифметикой из учебника начальной школы? Зачем красивую сказку рассказывать в сортире? Вот так всегда — автор взял и сам всё сломал.

Но за первые страницы всё равно спасибо.

Почему-то большинство прочитавших рассказ и поделившихся у микрофона впечатлениями застряли в заднем проходе. Купились, так сказать, на самое очевидное. Видимо, в их представлении «Анна Каренина» по-прежнему подрывает моральные устои, «Лолита» пропагандирует педофилию, а «Тропик рака» или «Сын человеческий» несут в мир споры порнографии. Но даже если «Жёны энтов» и в самом деле подрывают устои и вот-вот пойдут на растопку, скажу: это хороший рассказ. С чёткой (научно-)фантастической идеей, сильной, агрессивной аурой, с аутентичной описываемому лексикой. Цельный, в конце концов, без грамма лишнего жира. Т.е главное дело сделано, а там посмотрим, чьи устои и скрепы прочней.

Обожаете «Звёздный десант»? Любите пострелять в Краматорске или Донецке? Тогда вам сюда. Но потом будет то, что описано в финале этого рассказа. А оно непременно будет, просто потому, что иначе наши государства, меняющие название, но не меняющие суть, не умеют.

Он принёс этот цветок на отдалённую станцию и мечтал подарить любимой. Цветок убил его. А она оказалась такой ригористкой... «Ужесточить отбор», «нарушение инструкций», «случайный человек»... Ни любви, ни тоски, ни жалости, один лишь космический холод. Находясь в космосе, ничего, кроме инструкций, она так и не поняла.

Рассказ вполне обыкновенный, Ольга Ларионова такие (и получше) 40 лет назад писала. Но всё равно задевает, на какие-то кнопочки жмёт.

На днях прочитал роман «Руна смерти» Олега Курылева. Теперь можно с гордостью сказать, что прочитаны все его романы. Можно делать некоторые выводы. Например, что в литературу человека привело увлечение, бесконечно далёкое от неё. Или что из трёх романов, относимых к НФ, по-настоящему фантастический, где фант. идея сюжетообразующая, один — «Убить фюрера». Или что «Руна смерти» и «Шестая книга судьбы» (особенно эта), вполне вероятно, замышлялись как реалистические, многоплановые и многофигурные романы о Германии 30-40-х, но издательские реалии заставили перетёсывать их, чтобы втиснуть в серию фантастики. Когда же необходимость вписывать попаданцев и торопливо подыскивать причины их появления отпала, появился уже по-настоящему реалистический роман-дилогия «Предатель». Или что когда германофил Курылев с симпатией описывает офицеров рейхсвера, люфтваффе и тем более СС, хош-не-хош видишь в этом любование нацизмом, и лишь потом приходишь к мысли, что ведь нам всё-таки не исчадья ада в основном противостояли, а вполне обыкновенные люди, только одурманенные иной идеологией. И, возможно, это уже новое слово в русской литературе (господи, прости такие громкие слова, особенно когда они проистекают от неначитанности) — не ирод и каратель с той, фашистской стороны, а обыкновенный взводный Фриц, у которого мама и папа, и сын, и раны точно так же болят, и на душе неспокойно от происходящего. Просмотрев отзывы, понял, что многим к такой мысли пока трудно привыкнуть.

Жаль только, что пишет автор как-то совсем обыкновенно. Работай он со словом интереснее, может, и прозвучал бы громче. А так разве что Данилкин да ещё пара человек и замечает его. Но многие ли слушают Данилкина, когда ему одинаково любезны что Курылев, что Проханов?

Лазарчук остался Лазарчуком — таким же бешенно-энергичным, азартным и мітуслівым. Все бегут, всё стреляет. Финал на руинах мира, и усталый победитель сдувает дымок из ствола. Легко представляю этот сюжет уже в чисто лазарчуковских декорациях. Но тогда тираж был бы не 35 000, а в три раза меньше. И гонорар, наверное, тоже (но это совсем не моё дело, поэтому умолкаю, не то по шее получу). Так что, возвращаясь к дискуссии «классики и проэкты», вопрос «кто кого нагнул» (пользуясь терминологией белорусского президента) — «Сталкер» автора или автор «Сталкера» — остаётся открытым.

Пинегин — мощный старик, заслуженный деятель, но он устарел, закоснел в своей славе, не видит нового и волочит своё ретро в светлое будущее. Ему противостоят: а) молодой инженер (уволен за строптивость); б) секретарь горкома (младший друг и соратник); в) старый рабочий (начинал вместе с Пинегиным). Далее мощный старик болеет, обдумывает житьё, видит корни, вскрывает нарывы, прозревает суть — и возрождается, словно Феникс. Он всё понял, осознал, отбрасывает свой вариант и готов модернизировать комбинат в союзе с: а) молодым инженером; б) секретарём горкома; в) старым рабочим. Короче, общий бал.

Кондовый производственный роман. В эти три карты (метод новой кладки, отсталый зам, растущий пред и в коммунизм идущий дед) играли советские прозаики десятилетиями. С них начинал и Сергей Снегов. Вся эта Атлантида, с цементом, инженером Арефьевым, изотопами для Алтунина, Петром Черновым в роли бессменного секретаря обкома рухнула вместе с Советским Союзом, и никто слезы не прольёт, доброго слова не скажет. А Снегов молодец, намного раньше классиков соцреализма увидел, что карты в этой колоде краплёные. И ушёл в фантастику.

Трагедия умного, талантливого, совестливого человека, напрочь лишённого свободы выбора. Поднимается он по лестнице, ведущей вверх, и не свернуть ни вправо, ни влево. А в тех редких случаях, когда такая возможность вроде предоставлена, это выбор — химера, потому что предлагается выбирать между жизнью и смертью; разве это выбор? И вот жизнь прошла, достиг ты высшей власти, а всёми твоими благими намерениями вымощен твой личный ад.

Прочитал, но с трудом. Там, где было бы интересно, он излишне тягомотен, там, где чуть попроще (про польских классиков, например) — не слишком интересно. Обратил внимание на «Предисловие к «Торпеде времени» А. Слонимского», где за четыре года до «SF: безнадёжный случай» обкатывалась бордельная терминология и появлась Сонечка Мармеладова в качестве мисс SF. Любопытно послесловие к «Пикнику на обочине», но и критическая методология явлена во всей красе: продемонстрировать устройство рояля с помощью ломика и молотка, а потом сокрушаться, что такой вот симпатичный аппарат, и так слаб оказался при столкновении с действительностью. Ну и совсем никуда ни годно, когда пан разговаривает с кем-то сильно умным поверх головы скромного читателя: стохастические процессы плохо или вообще не подвергаются когнитивной ретрополяции, фоссилизация сохраняет в геологических стратификациях и прочее подите прочь какое дело. Если бы писал рецензию, она была бы сдержанно-злобная. При всём уважении, почтении и проч.

Чем дальше, тем мизантропичнее становится проза Рыбакова. Неприятие произошедшего со страной сперва вербализовалось в мрачную, но сильную повесть «Хроники смутного времени», однако потом пошли дискеты Сошникова. Дискеты, диски, флэшки... А что литература?

Вот и здесь. Конкурс на звание «Мисс прокладка», красавица, больше похожая на чудовище, учёные-бомжи. Это, наверное, тоже правда жизни, но отдаёт истерикой, только не творца, а растерявшегося публициста. Да, мало что в окружающей действительности вызывает восторг. И юное создание, главная героиня рассказа — порождение нового времени, пустышка, заполняемая помоями: учиться трудно, жить нужно в кайф, у кого нет миллиарда, может идти в жопу. Но мы ведь про про изящную словесность, а какое уж изящество, когда кувалдой по голове. Может, на этом похмельном пиру во время чумы так и надо? Да и классики, бывало, топором били. Но всё равно что-то здесь не так. Не песня, а тоскливое «ненавижу!»

Что-то не так.

Едва зашевелился ржавый, но по-прежнему грозный имперский шагоход, как снова на передний план встала проблема выбора. Смотришь телевизор, а там известный журналист, некогда либеральная звезда 90-х, на глазах превращается в махрового охранителя с совиными крылами. Когда тонтон-макуты напугали его до мокрых штанов? А шагоход всё ближе, а скрежет всё громче, и вкрадчивый такой голос спрашивает: ты с нами или тебя вообще нет? С нами — вот тебе колонка в «Известиях», программа на самом крутом канале, институт, тиражи, феддинги-ребрединги и золотая рыбка на посылках. А не с нами... И ты вспоминаешь тех, кого... нет, не посадили даже, но обосрали с ног до головы, выставили последними дураками, а дельные вроде слова преподнесли так, что хоть стреляйся. А вот и какой-то подполковник подходит, и повторяет свой вопрос. И что? Лепетать жалкое «Бобка», «Ирка», «ипотека»? Или тут же строчить колонку про восставшую с колен Россию, славянское единство и еврогомосеков? Памир-то далеко, да и за границей уже...

Наверное, в России эта повесть ещё долго будет актуальна.

Не могу сказать, что роман плох, ничуть не бывало. Но дело безнадёжно портит ракурс, избранный автором. Который словно не о людях говорит, а о букашках-таракашках. Этакое профессионально-равнодушное созерцание муравейника: вот веточку потащили, вот повара дохлого, а вот — ляньте, ляньте! — энкаведешный чин изъясняется на олбанском.

А крику, крику! Словно мышь родила гору. Но мышь родила мышь. Т.е. получился нормальный, в меру увлекательный исторический роман, написанный на плечах Дюма, «Гардемаринов» и Пикуля. Ничего более, ничего менее. Споры по поводу авторства были интереснее, но фишка в том, что нет настоящего предмета для спора. «Девятный спас» уж всяко не «Тихий Дон» и даже не «Роман с кокаином».

Написано великолепно, но кроме языка, всё — не то. Театральность, искусственность, нарочито создаваемые препятствия, истерическая взвинченность диалогов, даже простая мужская дружба — с налётом лихорадочного возбуждения. Понимаю: поэт, тонкая кожа, пятками по лезвию ножа... Но эта экзальтация в нашем-то двадцатом веке ничего, кроме иронии, не вызывает.

Читаешь иной раз фантастичекие рассказики, какие-то нравятся, и оценки высокие недрогнувшей рукой расставляешь. Но точит червь сомнения: это всё равно что пользоваться линейкой с давно обгрызенными краями и затёртыми метками, когда 20 сантиметров сойдут за сорок, коли сильно не присматриваться. Но вот в руках появляется эталон из палаты мер и весов. Тоже ведь рассказ. Приятная кучерявость стиля, единственно возможные слова, обыденная жестокость гражданской войны. И тогда понимаешь, где мастер работал, а где подростки на уроке труда с деревянными чурочками баловались.

И такое бывает предназначение: спать всю оставшуюся жизнь, и пусть тебе не Пальма-де-Майорка снится, а рассвет. Иначе этот рассвет не настанет ни для кого.

Ретро-детектив, расследующий убиение царевича Дмитрия. Хорошо, что автор отправился так далеко, а то в 19-м веке ретро-детективщики натоптали преизрядно. Хорошо, что следователь у него не скучающий принц или какой статский советник вождя, а мент тех лет — стряпчий разбойного приказа, которого едва ли не каждый погнать в шею может, но ты — деваться-то куда — попробуй расследуй дело, особенно когда фигурантами там царёва жена и ейные братья. Остальное скорее плохо: от какого-то не столько стилизованного, сколько простецкого языка до мистики в финале. Которую отцы-основатели детектива запрещали к применению, а нынешние на запрет плевать хотели, и чаще всего зря.

Если в советской (не в русской, подчёркиваю, а в советской) литературе был золотой век, то он пришёлся на 20-е — начало 30-х годов прошлого столетия. Ещё не была отвергнута окончательно эстетика века серебряного, ещё не придумали соцреализм, загнав тем самым всё свежее, новое, непричёсанное, что принесла революция, на приёмку товарищу Прокрусту. Произрастали при этой относительной свободе цветы, которыми можно гордиться и сейчас: Ильф-Петров и Мариенгоф, Вагинов и Шолохов, Леонов и Эренбург, Катаев и Всеволод Иванов. И за ними тянулись все, кто имел хоть искру таланта.

«Бесцеремонный Роман» трёх молодых и удалых екатеринбургских парней не дотягивает до уровня «Циников» или «Бамбочады», но это не великая беда. Он прекрасен, потому что написан свободными людьми. Они легко экспериментируют со стилистикой, населяют роман знаковыми персонажами минувших эпох, забавляются историческими парадоксами. Они до того оборзели, что хоть и вспомнили мимоходом Маркса, но запросто игнорируют железобетонный марксистский постулат о роли личности в истории: их герой едва ли не в одиночку перекраивает наполеоновскую Францию, а это без малого три четверти Европы. Всё это написано весело, легко, без малейшей натуги, и даже нет желания предъявлять претензии к правдоподобию.

Символично, что ни один из трёх авторов не задержался в литературе. Пришли иные времена и вся свобода была придавлена деловитыми бездарями, которые лучше владели наганом, чем пером. Кто сосчитает, сколько глыб так и не превратилось в Давидов?