В первое издание "Сказания о граде Ново-Китеже" у нас не вошла последняя глава, которой нет в журнальном варианте.
Надо решить: печатать ее как приложение к пятому тому — или ввести приложением в допечатку первого.
Главу выкладываю и предлагаю решить вместе — как поступить.
ПОНЯТНОЕ ДЕЛО, ЧТО ДЕЛАТЬ И ТО И ДРУГОЕ ОДНОВРЕМЕННО МЫ НЕ БУДЕМ.
.
Глава седьмая. Выход.
...Вся жизнь у нас на поводу.
(А. Безыменский).
1.
Раттнер вошел, предупредив, как обычно, легким стуком согнутого пальца в дверь. Плечи и спина его были запорошены сухим и мелким, словно просеянным, снегом, а в коротко подстриженных усах запутались иглистые льдинки инея.
— Здравствуй, рак-отшельник, — сказал он, снимая шинель. — Что же это ты из своей кельи никуда носа не показываешь?
— Садись, я сейчас освобожусь, — ответил Косаговский. — Тогда поговорим!
Раттнер сел близ стола и окинул взглядом ставшую хорошо знакомой комнату друга. Все как всегда! Настольная лампа под зеленым абажуром струит спокойный, ровный свет. Граненый «Саваж», выполняя мирную обязанность пресса, притиснул пачку не просмотренных еще газет и журналов. Косаговский сидел ссутулившись, низко склонившись над столом. Раттнеру бросилось в глаза, что рабиндранатовское лицо Ильи стало суше, острее и тверже.
«Из-за бабы гайка у него ослабла», — вспомнились Раттнеру слова Птухи, сказанные у костра в танну-тувинской тайге, на первом привале после перехода смрадной Прорвы. И суровый военком улыбнулся так, как умел улыбаться только он, без губ, одними глазами.
Скрипнула дверь, и в комнату высунулось смуглое плутоватое лицо. Буйные смоляные кудри висели до самых глаз.
— А-а, Птуха, здравствуй! Давно с гауптвахты выпустили? — спросил насмешливо Раттнер.
— Позавчера только, — ответил все еще из-за двери Птуха. — Тридцать суток, как одну минуточку, отбарабанил.
Он вошел на цыпочках, поглядывая опасливо на работающего Косаговского, поздоровался молча с Раттнером и сел в углу, около телефона.
А летчик продолжал работать. Рука его, вооруженная циркулем, летала над чертежом. Он что-то вымерял, вычислял, тщательно записывал. И при каждом движении его руки брызгал темно-багровым светом, рассыпал кровавые искры бесценный гранат, подарок Анфисы.
— Ты скоро освободишься, Илья? — спросил осторожно Раттнер.
— А что? — откинулся на спинку стула Косаговский и посмотрел тревожно на друга.
— У меня есть кое-что весьма важное! Хочу сообщить тебе.
По лицу летчика прошла рябь скрытого волнения. Он встал и схватил Раттнера за плечо.
— Что... что важное? Наша экспедиция наконец разрешена?
— Какая экспедиция?
Косаговский снова сел и нервно потер ладонь о колено.
— Я не понимаю, чего ради ты притворяешься? «Какая экспедиция?» Да конечно наш полет на самолетах в Танну-Туву, на розыски града Ново-Китежа!
— Ах, ты вот о чем говоришь, — откликнулся равнодушно Раттнер. — Экспедицию нам, конечно, весной разрешили бы. Но в ней теперь нет надобности!
— Как нет надобности? Почему? — уронил циркуль Косаговский.
Из темного угла, где сидел Птуха, послышалось нетерпеливое покашливание.
Раттнер медленно, может быть нарочито медленно, вытащил из внутреннего кармана френча газету и развернул ее. Это была местная краевая газета.
— Вот, слушайте! — сказал он, и начал громко читать. Но Косаговский, предупреждая его, уже сам бежал глазами по газетному листу.
Люди XVII века в Сибири.
(От собственного корреспондента)
Много еще диковинок в Сибири...
В текущем году, летом, к пароходу «Кооператор», рейсировавшему в верховьях Енисея, вышел из тайги старик, одетый в какую-то домотканую хламиду, и, пользуясь остановкой парохода, подал капитану Ильинскому прошение. Оно было написано на толстой старинной бумаге церковно-славянскими буквами и начиналось с несуществующего титула: «Великих енисейских вод обладателю...» В прошении рассказывалось о том, что в глубине енисейской тайги живут отрезанные от всего остального мира православные люди, неизвестные нынешним властям, страдающие от голода и холода, и им надо помочь. Сам старик говорил тоже на старославянском языке, не мог толком рассказать, где именно живут эти люди, и скоро опять ушел в тайгу... Прошение привезли в Красноярск, сдали в музей краеведам, а о старике пошла молва, что это сумасшедший...
На этом дело кончилось.
Но вот недавно, нынешней осенью, охотники-промысловики, бродя в поисках пушного зверя по Танну-Тувинской тайге, натолкнулись в верховьях реки Улу-Кем на неведомых людей: обнаружили 9 поселков и 6 хуторов, о которых до сих пор никто не знал. До границ Красноярского округа от этих поселков около 300 верст, а до Томского — 400 верст с лишним.
Добраться до этих поселков чрезвычайно трудно, почти невозможно, ибо колесных дорог здесь совсем нет, а есть только глухие таежные тропы, заросшие травами, заваленные буреломом. Население состоит из староверов, говорит на полуславянском языке, не имеет ни имен, ни фамилий (вернее, скрывает их), и каждый называет другого «братом». Занимаются староверы земледелием, охотой и пчеловодством. Уклад жизни старозаветный, граничащий, примерно, с бытом семнадцатого века, а между тем здесь имеются советские товары: мануфактура и прочее. Товарообмен производили какие-то частные скупщики- спекулянты, которые одни знали путь к неведомому району и тайно грабили этот район. Им выгодно было скрывать эти 15 селений. Никакой прямой связи с остальным миром таежные староверы не имели, никакие власти их не тревожили. Только теперь туда отправилась специальная экспедиция, которая зарегистрирует эту таежную «Америку» и введет ее в состав советско-колонистских поселков Танну-Тувинской народной республики, которые, как известно, управляются обособленным от Тувы административным аппаратом...
Спрошенный нами по этому поводу известный сибирский краевед А. Р. Шнейдер заявил:
«При наших сибирских просторах и оторванности таежных районов от городов и административных центров, да еще при наличии бездорожья и почти непроходимых дебрей, мы еще немало в будущем откроем таких “Америк”. Староверы всегда имели тенденцию уходить в самые глухие места и там скрываться от “грешного мира”. Сибирские просторы и дебри представляют для них в этом отношении очень удобную “вотчину”, где есть полная возможность скрыться. Поэтому, сколь ни сенсационно открытие девяти поселков и шести хуторов, ничего особенно неожиданного в этом нет. Наоборот: надо ждать новых подобных открытий, не менее любопытных» .
Косаговский кончил чтение газетной статьи раньше Раттнера, и опустился на стул. Глаза летчика трепетно светились, как свечи, взволнованные ветром.
2.
— Как вам это нравится? — спросил, кончив чтение и снова аккуратно складывая газету, Раттнер.
— И ты думаешь, что найденные поселки принадлежат новокитежанам? — спросил тихо Косаговский.
Раттнер ввинтил в угол рта папиросу, зажег ее, пустил из носа дым двумя прямыми сильными струями и тогда только ответил:
— Я не думаю, я уверен!
— Откуда же эта уверенность?
— Откуда? А вот слушай! Обрати внимание на географию: верховья Енисея или Улу-Кем, что одно и то же, находятся на южном склоне Восточных Саян, следовательно недалеко от Тоджинского хошуна, где сел твой самолет. Сходится? — обратился Раттнер к Косаговскому и сам же нетерпеливо ответил: — Сходится! Но, может быть, тебя смущает упоминание о каких-то скупщиках-спекулянтах, которые якобы продавали таежным староверам советскую мануфактуру? Надеюсь, ты догадался, что эти спекулянты не кто иной, как новокитежские купцы рядовичи, таскавшие из Монголии на чумаках советскую мануфактуру. Забавнее всего то, что первый посланец в мир был отправлен новокитежанами летом, то есть во время пребывания нашего в граде Ново-Китеже. А мы-то и не подозревали об этом. Но кто, кто послал? Вот что меня интересует! Не ровщики ли и другие рукодельные люди? А может быть, украинские стрельцы, которым надоело гнить от цинги в своих крепостях-острожках? Скорее всего именно украинские стрельцы. Живя безвыходно на берегах Прорвы, они могли разведать и пути через нее. Однако что же это вы молчите, товарищи?
Косаговский, глаза которого по-прежнему горели трепетно, вздрогнул от этого вопроса, обращенного больше к нему, чем к Птухе, и перевел взгляд на стеклянную чернильницу. Там, где три плоскости образовали трехгранный угол, блестела светлая точка.
Поймав ее привычно зрачками, сразу успокоился и заговорил почти бесстрастно:
— Ты, Николай, возвел дедукцию на степень точной науки. Твои выводы всегда неоспоримы и обоснованы. Но я боюсь, что на этот раз все твои логические умозаключения, выведенные с такой тщательностью, рассыплются в прах, как здание, построенное на песке.
— Нельзя ли точнее, конкретнее? — улыбнулся Раттнер.
— Могу и точнее! Что ты берешь за основание для всех своих выводов? Газетную заметку? Не так ли? Но ведь это очень мутный источник сведений.
— Напрасно ты такого плохого мнения о советской печати. Это не былая бульварная пресса, падкая на ложные сенсации.
— Ах, да не в этом дело! — отмахнулся раздраженно Косаговский. — Я не говорю вообще о нашей печати, ни даже об этой газете, в которой напечатана заметка, в частности. Я говорю о людях, которые пишут из районов в эти газеты. На гиперболические преувеличения они очень часто способны. Этим особенно отличаются пресловутые «собственные корреспонденты». Поверь мне, что...
— Так вот в чем дело! — перебил его Раттнер. — Ну, хорошо же! Слушай, коли так! В заметке, которую я только что читал, ты упустил один мелкий, но очень важный факт, а именно, что поселки таежных староверов найдены были осенью. Сейчас, как ты знаешь, конец зимы. Следовательно, времени для проверки правильности газетных сведений у меня было достаточно.
— И ты проверил? — спросил живо летчик.
— Конечно! И отнюдь не из пустого любопытства Ты знаешь, что и у меня тоже есть причины интересоваться Ново-Китежем. Мне кажется, что мои причины важнее твоих.
Косаговский вспыхнул смущенно, — зарделись даже его уши, — и спросил нерешительно:
— Ну, и каков же результат твоей проверки?
— Найденные охотниками-промысловиками в тайге староверы — новокитежане! Они! Видимо, благодаря таежному пожару, в котором мы чуть было не погибли, подступы к Прорве были облегчены, и мирские люди добрались, хоть не без труда, до деревень и крестьянских хуторов Ново-Китежа и даже вернулись обратно. Повторяю, только лишь до деревень и хуторов. В самом городе они не были, по той простой причине, что града Ново-Китежа больше не существует. Он сгорел дотла!..
Птуха крякнул. Косаговский же ничем не выдавал своего волнения; он лишь дышал тяжело и трудно.
— На двадцать шестые сутки таежного пожара, — продолжал спокойно Раттнер, — то есть спустя два дня после того как мы перешли Прорву, ветер, бывший до сих пор южным, вдруг неожиданно зашел с севера и погнал пламя на город. В огне лесного пожара погибло несколько стрелецких крепостей, крестьянских хуторов, починков и сам град Ново-Китеж, от которого не осталось и следов. Вы же помните, что весь город, — его кремль, слободы, концы, посады, — все было выстроено сплошь из дерева, из смолистого, пересохшего дерева. Но большинство новокитежан спаслось еще в начале пожара, убежав из города в деревни и хутора. По словам охотников, найденные ими пятнадцать поселков набиты погорельцами-горожанами. Так, в трагической обстановке, совершился выход новокитежан в мир, выход из XVII века в ХХ-ый. Во всяком случае ты, Илья, — круто повернулся Раттнер к летчику, — имеешь теперь возможность отправится на розыски Анфисы. И у тебя очень много шансов найти ее.
Косаговский молча поднялся и отошел к окну. Раттнер проводил его взглядом, суровым и нежным одновременно. А к столу подошел Птуха и остановился, одергивая нерешительно синюю вязаную мурманку. Раттнер поднял на него вопросительно глаза.
— Это хорошо, — сказал конфузливо Федор, — это очень хорошо, что нашли дорогу к новокитежанам. А то, как ни начну братве о Ново-Китеже рассказывать, так смешки да хаханьки надо мной начинают строить. Не верят! «Об этом, — говорят, — еще давным-давно Жуль Вернер и прочие там итальянцы писали. Это ты у них вычитал, а нам пушку заливаешь, горбатого лепишь!» Ну, вот нехай теперь посмеются! А скажи, товарищ военком, «лесных дворян» застукал?
— Застукал, Федор! — улыбнулся Раттнер. — Человек двадцать «лесных дворян» арестовано, тех самых, которых мы, помнишь, на посадничьем дворе из пулемета чистили, а ты ручными гранатами угощал. А вот ни Гришки Колдуна, ни Памфила Трясоголового найдено не было. Видимо, сгорели в новокитежском кремле. Мне кажется даже, что они погибли от огня же в тайге, на Прорве, бросившись в погоню за нами. Дело «лесных дворян» кончено, оно находится уже в следственной части, и скоро мы будем судить их показательным судом.
Косаговский не принимал участия в разговоре. Чуть откинув занавеску, он смотрел в окно. Тут же рядом, за стеклом, шипела и пенилась кипучая вьюга. По улице промчался авто, и на потолке комнаты пробежали две световые дрожащие полосы его фонарей. И снова глубокая предрассветная тьма, даже городских огней не видно.
— Ну, Илья, собираешься на поиски своей дамы сердца? — улыбаясь, проговорил Раттнер. — Спеши, не то след ее затеряется: разбредутся новокитежане по сибирским деревням и селам.
Косаговский выпустил из рук занавеску, обернулся и ответил серьезно;
— Я не могу ехать. Долго... очень долго не смогу!
— Почему? — удивился Раттнер, обводя комнату недоумевающим взглядом. И тут только увидел то, чего не заметил раньше: на столе рулоны кальки и ватермана, в дальнем углу черная школьная доска, а на ней мелом какой-то чертеж и сложные формулы.
— В чем же дело-то, наконец? — воскликнул Раттнер. — Объясни!
— Ты читал, наверное, в газетах о восточно-сибирской научной экспедиции, — заговорил Косаговский. — Не удалось? Так слушай. В июне текущего года Общество изучения производительных сил Восточной Сибири совместно с Иркутским окрпланом и Бурято-монгольским Госпланом, отправило в район реки Витима и его притоков, Колара и Муи, научную экспедицию. Последнее сообщение от экспедиции было получено в августе, и с тех пор известий нет. Есть опасения, что экспедиция замерзла в пути, вследствие рано наступивших холодов.
— Дальше! — спросил хмуро Раттнер.
— А дальше было то, что третьего дня я получил от Восточно-сибирского крайплана приказание заведовать летным отделом спасательной экспедиции. Это вот, — указал Косаговский на доску, — чертеж облегченной лыжи для самолета, моей конструкции. Их изготовят на местных заводах и пошлют нам вдогонку.
— Когда ты должен выехать?
— Завтра, или вернее, — взглянул Косаговский на часы, — уже сегодня вечером выезжает из Иркутска в Бодайбо спасательная экспедиция. Я должен выехать вместе с ней.
— Ну а ты, Федор? — тонко улыбаясь, обратился Раттнер к Птухе. — Ты куда отправишься, с экспедицией или на розыски своей кумы Дарьи?
Птуха пожал плечами.
— Ясно, что с Ильей Петровичем отправлюсь! — ответил Федор. — Даренку отыскивать не буду. Баба она ядреная, с хрустом, что кочан капусты. Таких мужики любят. Она свою линию в жизни найдет небойсь!
Раттнер засмеялся.
— Помнишь, тогда в тайге затосковал я, — продолжал Птуха, — сердце вроде озябло, до Вкраины ридной захотелось. Э, ерундистика! На гапвахте, на свободе, раздумался я, как лучше в жизнь ввинтиться. Будь ты проклята, печка теплая, да баба мягка, да пироги горячие! — озлобленно крикнул вдруг Федор. — От такой жизни зачичвереешь! — В наше время о печке думать нельзя. Наше время жесткое, сердитое, скажу я вам, время! С экспедицией я, в тайгу поеду! Для моряка, смоленой пятки, только две могилы хороши: море да тайга. Вот! — возбужденно закричал Птуха.
— Дельно сказано! — кивнул одобрительно головой Раттнер и хотел что-то добавить, но его перебил яростно задребезжавший телефон. Птуха поднес трубку к уху:
— Откеда звук? — И тотчас передал ее Раттнеру: — Тебя, товарищ военком, спрашивают.
Раттнер говорил по телефону долго, больше часа, а кладя на рычаг трубку, бросил на прощанье короткое:
— Сию минуту я буду у вас!
— Что, товарищ военком, новое дельце наклевывается? — спросил Птуха.
— Новое дельце, и очень серьезное! Ты прав, Федор, что в наше время нельзя думать о теплой печке. Жесткое и трудное наше время. Оно требует одного: работы, работы и еще раз работы!
— У тебя-то, товарищ военком, дело не сорвется, — засмеялся Птуха. — Ты все крупным валом делаешь. У тебя любое дело в руках смеется!
Раттнер улыбнулся благодарно и пошел к вешалке. Но вдруг остановился и обнял Косаговского за шею одной правой рукой, крепко хлопнув его при этом по спине.
— Ты парнюга ладнецкий, Илья! Может быть, и тяжело тебе, но я уверен был, что ты не собьешься с правильного пути!
Стоя уже в дверях, держась за скобу, Раттнер из-под козырька низко надвинутого краснозвездного шлема поглядел еще раз на Илью. И этот прощальный взгляд оставил на сердце Косаговского непередаваемо радостный, теплый осадок.
Лишь только захлопнулась дверь за Раттнером, летчик подбежал поспешно к окну. Через прозрачные занавески уже щурился холодно озябший зимний рассвет. Косаговский откинул занавеску и, хлопнув наотмашь, открыл форточку. Прокаленный морозцем воздух, словно душем, окатил его. Он поежился, а голова его хмельно закружилась от свежего, вкусного запаха снега.
Вьюга утихла. Утренний крепкий мороз паром стоял над городом. Фабрика еще не погасила ожерелья своих огней. По тротуарам и по мостовой бежали рабочие утренней смены, подпрыгивая с ноги на ногу, дыша на озябшие руки. Хруст и звон снега под их подошвами ясно слышны были в форточку. Напротив, у запертых еще ворот, нырял во сне головой безусый дворник. У ног его валялась раскрытая книга. Косаговский знал, что дворник этот рабфаковец, по ночам готовящийся в вуз. Где-то далеко закричал прощально паровоз, затарахтел первый утренний грузовик, а с неба развертывающейся пружиной упал гуд пропеллера. Это прилетел, как всегда на заре, омский почтовый самолет.
Дни трудные, маятные, натужливые, шли по стране...
Косаговский отошел от окна, схватил Птуху за плечи и тряхнул его:
— Федор, милый, скажи, отчего мне так весело?
— Отчего весело? Оттого, что баба скачет передом, а дело идет своим чередом! — ответил загадочно Птуха. — А кроме того, для человека важно свой румб найти. Так как же, Илья Петрович, поднимаем, значит, якоря и уходим опять в дальнее плавание?
— Поднимаем якоря, Федор! — засмеялся летчик. — Сегодня вечером поднимаем.
Птуха ушел, по-прежнему загадочно посмеиваясь.
Косаговский подошел к столу, взял циркуль и опустил его уверенно на чертеж.
— Работать, работать, работать!..
облако тэгов
