Выход реалистического романа «Тайна прикосновения» и подборки столь же реалистических армейских баек Александра Соколова в серии фантастики — нонсенс. Хотя почему бы и не порадовать подполковника, орденоносца и наверняка хорошего человека. Но ладно, если бы подполковник и орденоносец был талантлив — всё лучше иметь в серии фантастики «Иду на грозу», чем «Фаэтов». На деле же мы получили «Вечный зов», да ещё и написанный очеркистом средней руки. Шершавым газетным языком рассказывается семейная сага, в которой автор прослеживает судьбу нескольких поколений своей семьи. Фактура любопытная, спору нет, и люди симпатичные, и написано душевно. Но не литература: поверхностно, плоско, иллюстративно; очерк он и есть очерк, даже если растянут до романных размеров. Несколько фантастических вставок в образцово реалистическом тексте смотрятся откровенно чужеродно и наводят на мысль, что добавлены были в последний момент, чтобы хоть немного соответствовать названию серии. Ну и грустный юмор ситуации: роман в серии «Белорусская современная фантастика», в котором нет ни Беларуси (все герои живут в Воронежской области), ни современности (действие в основном происходит в 40-60-х годах прошлого века), ни фантастики.

Это какой-то не то что бы даже слабый, а чрезвычайно неряшливо написанный текст. Бывают такие рассказчики, которые, захлёбываясь, сбиваясь с пятого на десятое, торопливо выговаривают что-то сокровенное, хватая собеседника за рукав и требовательно заглядывая в глаза — словно опасаются, что при меньшем градусе экспрессии собеседник проявит невнимание. Ни логики, ни особого смысла, одна священная убеждённость. От этой торопливой нервности случаются и шофёры-нудисты «в кепке и водительских перчатках», и генералы-гэбисты, порой разговаривающие цитатами из любовных романов, и примитивная конспирология, словно из какого-нибудь «СМЕРШа-2» переписанная, и голая публицистика.

Графомания? Не без того, хотя проскальзывают и неплохие места, например, вручение премии «Триумф» или день рождения дочки Истукана Татьяны Борисовны. Но и здесь всё было сказано прежде, про свиные рыла вокруг, да и бал у Сатаны описан давно. Очевидно так же, что написаны эти сцены не кистью и красками, а ненавистью; наверное, ненависть так же может выступать в роли музы.

Другой пегас Проханова — жутчайший, зоологический антисемитизм. Конечно, никуда он не девался и прежде, но на какое-то время его загнали в резервацию и возгласы из тех краёв доносились приглушенные. И вот вполне вменяемые люди вдруг поднесли такому персонажу микрофон, и понеслось: о еврейских банкирах, доящих матушку-Россию, о Березовском-Завадском, оскопившем богоносный народ и воткнувшем ему кляп в глотку, о России как филиале Израиля и проч. Впечатление, словно на детский утреник с зайчиками, колокольчиками и пчёлками кто-то принёс дохлую крысу. Так что когда критик С. Беляков упрекает коллег, что не все справились с прохановским романом, следует оговориться, что в этом чтении действительно мало приятного.

В своих поисках формы для самовыражения Проханов забежал на территорию фантастов. О доморощенной конспирологии и теориях всемирного заговора имени Василия Васильевича Головачёва я уже упоминал. Сюжетообразующая идея та же, что и в романе М. Веллера «Гонец из Пизы». Сцена, где олигарх Гусинский-Астрос выгуливает Преемника по коридорам Останкино, сильно напоминает совместный визит барона Зеботтендорфа и Николая Степановича по кабинетам Анэнербе. Наверное, не тот случай, когда можно говорить о прямом заимствовании, однако про отсутствие собственных идей для воплощения замысла — запросто.

Что мы имеем в сухом остатке? А имеем мы банальную PR-акцию. Кто-то что-то кому-то решил доказать, бесформенную кучу, где лопатой наваляно всякого, и дерьма в том числе, решил выдать за благоухающую клумбу. Весь шум вокруг романа — ритуальные пляски у костра. В том же году возле соседнего костра либералы плясали вокруг романа С. Гандлевского <НРЗБ>. И в том, и в другом случае литературу подменили литпроцессом.

Число книг, посвящённых фантастике, не слишком велико; наверное, про какого-нибудь классика вроде Леонида Леонова написано больше. В своё время этапными для советского фантастоведения были работы Кагарлицкого, Бритикова, Чернышевой. Всеволода Ревича в этом ряду не было. Дело своё он делал ничуть не хуже, но нормальную книжку выпустить так и не сподобился. «Перекрёсток утопий» вышел после смерти автора и шуму наделал немало, в основном потому, что была сделана попытка перестроить сложившуюся систему ценностей в фантастике. Одновременно «Перекрёсток утопий» продемонстрировал уровень, на котором должен работать настоящий профессионал, и прояснил, что в современном фантастоведении таких профессионалов раз-два и обчёлся.

Книга отличная. Не всякий художественный текст столь мастерски выстроен и аргументирован. Авторская позиция чётко обозначена, доводы для её подтверждения приводятся самые разнообразные и в немалом количестве. Последнее сейчас не модно не только в фантастике; новая критическая мысль чаще занимается раздачей оплеух и напрочь забыла, что любой тезис желательно обосновывать. Ревич по-старомодному терпелив, и даже говоря о текстах, которые категорически не приемлет, выстраивает систему доказательств, подтверждающих его позицию.

Всё вышесказанное не означает, что все выводы автора бесспорны. Мне, к примеру, кажется, что в системе координат Ревича излишне важную роль играет так называемая общественно-политическая позиция автора либо то, что сейчас кратко именуют «мессидж». Этого «мессиджа» нет в романе Михаила Успенского «Там, где нас нет», и роман, несмотря на немалые достоинства, рассматривается едва ли не в одном абзаце с опытами Никитина. С другой стороны, в более ранних вещах Успенского — «Чугунный всадник», «Дорогой товарищ король» — явственно чувствуется запоздалый антитоталитарный пафос, и они удостаиваются скупой похвалы. Хотя очевидно, что в этих романах писатель лишь нащупывал путь к своему несомненно лучшему произведению — трилогии про Жихаря.

Особо страсти кипели, когда Вс. Ревич взялся ревизовать историю отечественной фантастики и покусился на двух классиков.

Александр Беляев — едва ли не первый русский автор, писавший только фантастику. Он стоял у истоков советской НФ, во многом формировал её. Однако Ревич никогда не был адептом научной фантастики, потому построенное писателем здание его ничуть не удовлетворяет — оно кривобокое, с упором на науку и минимумом литературы. Ревич считает, что Беляев — фигура дутая: научный фантаст, не выдвинувший ни одной свежей идеи и в лучшем случае паразитировавший на идеях Циолковского; слабый беллетрист, чьи произведения полны штампов и психологических натяжек. Собственно, он не просто так считает — он это доказывает, и вполне убедительно. И всё бы ничего, да сомнения грызут. Коль всё так плохо, с чего бы Герберту Уэллсу было высоко ценить Беляева-фантаста? С чего бы и сейчас, спустя 70-80 лет после создания, «Голова профессора Доуэля» и «Человек-амфибия» живы, интересны, востребованы? Остаётся предположить, что инвективы критика вполне справедливы, однако ценность литературного произведения вовсе не обязательно определяется одним лишь художественным совершенством или же новизной идей. Есть ещё что-то, никакому математическому анализу не подвластное. И это прекрасно, иначе литература превратилась бы в пифагоровы штаны.

На Беляеве Ревич не останавливается и подвергает ревизии творчество Ивана Антоновича Ефремова. Один из доводов тот же: слабый писатель. Однако это сознавал и сам Иван Антонович, и многие симпатизирующие ему люди. Всё-таки значение Ефремова не только его текстами ограничивается. Борис Стругацкий заметил, что Ефремов «показал нам всем, тогдашним молодым щенкам, какой может быть настоящая фантастика». Таким образом и любимые Ревичем Стругацкие, и уважаемая им фантастика 60-ых суть порождение Ефремова. Однако, навострив критические стрелы и изготовившись к бою, остановиться уже трудно: и философия ефремовская с душком, и идея голографии не им выдвинута. Порой доходило до откровенных передёргиваний. К примеру, было сказано, что «ни разу... он не выступил в защиту братьев Стругацких, хотя поводов для этого было более чем достаточно». Надобно заметить, что как минимум дважды Ефремов выступал в их защиту. В 1965 году он согласился написать предисловие к «Хищным вещам века», хотя не разделял идеи, высказанные в этом романе. Тем не менее он очень высоко ценил творчество АБС, считал их «единственной надеждой советской фантастики», и пошёл на этот шаг, чтобы состоялась публикация, с которой предвиделись сложности. Год спустя была статья Ефремова в «Комсомольской правде», где был высмеян Немцов, именно Стругацких выбравший как главную мишень для критических дротиков в своей «известинской» статье «Для кого пишут фантасты?». Что касается более поздних времён, то следует иметь в виду и эволюцию Ивана Антоновича, приведшую его в журнал «Молодая гвардия», и эволюцию братьев Стругацких, практически отказавшихся от коммунистических утопий и вообще всех атрибутов НФ. Так что это совсем другая история. Да и давайте оставим право человеку говорить или молчать тогда, когда ему хочется.

Как бы не была спорна эта часть книги Ревича, её ни в коем случае не нужно игнорировать. В конце концов далёкий от фантастики критик или литературовед, которому местные рейтинги по барабану, будет оценивать фантастику по тем же параметрам: сперва мастерство исполнения, а потом содержащиеся научные, философские, социальные и прочие идеи. Может, потому профессионалы и продолжают игнорировать фантастику, что споткнутся сперва на Беляеве («и это классик?..), потом на Казанцеве, потом на Ефремове («да, я понимаю... но где здесь литература?»), а потом до Стругацких или Рыбакова уже и руки не дойдут...

Кого же Всеволод Ревич оставил на верней ступеньке фантастического пьедестала, низвергнув с неё Беляева и Ефремова? Остался роман Замятина «Мы», остался Булгаков, остался Платонов (последний скоро будет объявлен нашим всем: и фантастики классик, и лучшие страницы о Великой Отечественной войне им написаны...). Остались Стругацкие. Однако и со Стругацкими небольшая проблема. Очевидно, что Ревич их уважает и высоко ценит, но практически все его комплименты несколько э... односторонни, что ли. Критик практически не обращает внимание на литературные достоинства, не анализирует композицию, язык, стиль и т.п., основной упор делается на социальный подтекст и всё тот же антитоталитарный пафос. Спору нет, это дело тоже нужное, а тридцать-сорок лет назад ещё и требовавшее определённой смелости. Однако несправедливо, что даже симпатизирующий братьям критик на деле доказывает, что, кроме кукишей в кармане, в их книгах ничего нет.

О фантастике 90-ых Вс. Ревич подробно говорить не стал, лишь дал понять, что его не вдохновляет всеобщий скептицизм, нагнетание страхов, чернушечность. Можно было бы поспорить, да поздно.

Такие дела. Как бы спорны не были иные оценки, очевиден высочайший профессиональный уровень. Если бы на таком уровне говорили все критики, подрабатывающие в гетто, и гетто имело бы совсем иной вид.

...важно будет не забыть, кто есть кто.

В таких ситуациях – это становится

особенно наглядным (Михаил Назаренко)

А ведь как всё хорошо начиналось! В 2008 году вышла в волгоградском издательстве ПринТерра книга «Роман Арбитман» авторства Льва Гурского, описывалась в ней альтернативная Россия, в которой Роман Ильич Арбитман, простой саратовский учитель, стал ближайшим сотрудником Бориса Ельцина, а потом президентом России и счастливо провёл её мимо множества больших бед и маленьких неприятностей — тех самых, что, увы, не удалось избежать в реальности. Книга получилась замечательной во многих отношениях, начиная с обложки, пародирующей серии ЖЗЛ и Библиотека приключений, и заканчивая картинами благополучной России, когда для благополучия, пожалуй, только и надо, что бы президент оказался нормальным человеком и руководствовался в своих действиях в первую очередь здравым смыслом и юмором. Хотя жизнеописание несуществующего президента и не являлся формально фантастическим, столь впечатляющей утопии в русской литературе не было, пожалуй, полтора десятка лет.

«Роман Арбитман» был замечен в литературной среде, получил порцию доброжелательных, равнодушных и сердитых отзывов. Наверное, дальше всё сложилось бы вполне обыкновенно: тираж в положенный срок продан, книга прочитана, заняла своё место на полке и постепенно вытеснена очередными новинками; такова жизнь. Но тут случилось...

А что, собственно, случилось? Случился же казус, который до сих пор в рамках нормальной логики объяснить трудно: иск издательства «Молодая гвардия» по поводу прав на оформление серии ЖЗЛ, якобы нарушенных ПринТеррой, длительная судебная тяжба и вопросы без ответов. Если «Молодая гвардия» решила, что ей нужна маленькая, но победоносная война, то в итоге выигрыш оказался с комариный нос, зато пятно на репутации отмыть будет трудно. Если владельцы издательства решили на халяву пополнить бюджет, то и здесь им ничего не обломилось. Если это был поход против несправедливости, то почему паладины из «МГ» не столь отважны, когда на их брэнды покушаются конкуренты, патронируемые в высоких сферах? Если же подвернулся повод напомнить читателю, что серия ЖЗЛ, оказывается, не умерла с Советским Союзом, а жива, то цель, наверное, достигнута, и теперь читатель узнал, что вышли там, к примеру, книги не только про Сталина или его окружение, но и про короля Артура, Арину Родионовну, Джеймса Гудвина и Козьму Пруткова. Однако угрохать столько сил на то, чтобы подвести читателя к мысли — раз Козьма Прутков герой ЖЗЛ, то почему не быть вторым президентом России Роману Арбитману? Ох, как это всё сложно — разбираться в побудительных мотивах неодушевлённого монстра, да ещё и из бывших.

Вот о попытках разобраться и написана книга «Контрафактный президент», своего рода пьеса в трёх действиях с прологом, эпилогом и премиальным антрактом. Она как раз и рассказывает — что, почему и почём. Точнее, первый акт всё ещё посвящён предыстории — реакция критиков, журналистов и рядовых блоггеров на «Романа Арбитмана» (ниже мы узнаем, что, оказывается, всем им плешь проел автор. Позавидуем его неутомимости и посочувствуем несчастным, подвергшимся истязанию). А дальше — собственно действие: множество персонажей, диалоги и монологи, нападение и защита, мелкая ложь, некомпетентность и равнодушие, горячечный бред и банальные глупости. Ничего не придумано, пьесу писала сама жизнь, составитель лишь выудил реплики из сети и предложил читателю. Получилась своеобразная картина состояния умов части общества. Повод, да простят меня участники драмы, всё-таки локальный, но картина — впечатляющая. Да и сюжеты иные хороши. Есть сюжет трагический, про недавнего друга X, который без объявления войны перешёл в неприятельский стан и проявил бешеную активность, рассказывая о чудовищном эго свежеобретённого недруга. В рамках этого сюжета можно упомянуть о забавном обстоятельстве — оный X сперва усердно засылал в каждый блог, где упоминалось об иске МГ к ПринТерре, весть о том, что всё это липа и пиар, а потом тщательно тёр свои комментарии; опростоволосился, с кем не бывает. Есть сюжет комический, о писателе Y, который в молодости, сопя от усердия, перекраивал под роман компьютерные игрушки, а ныне он мэтр, и с гордостью заявляет, что к нему с подобными претензиями не явятся — «мне не за что». В рамках сюжета можно упомянуть, как гневный Y забыл, что огромные материальные претензии предъявляют не автору «Романа Арбитмана», которого он не любит, а его, Y, первому издателю; ну да кто вспоминает о таких мелочах, когда штыки и картечь слепят глаза. Есть сюжет детективный, когда критик и редактор Z открыл в себе сыщицкий гений и осчастливил публику такими прозрениями, рядом с которыми тайна Ктулху — секрет Полишинеля. Один из участников пьесы рассказал и о Страшной Молодогвардейской Тайне: оказывается, в структуре издательства собственно издательская деятельность весит 14 процентов, а вот сдача в аренду помещений — аж 65. Вот вам ещё и классический сюжет о повесе, промотавшем отцовский капитал.

Пополам третий акт делит «премиальный антракт», та ещё абсурдистская сценка, когда книга, которую истец требует не просто запретить, но уничтожить все экземпляры, попадает в финал свежесочинённой литературой премии, выигрывает в предварительном голосовании и уступает в результате келейного сговора — по законам драмы литературная премия должна была достаться другому. Кстати, в этой истории присутствует ещё один сюжет, конспирологический — о том, как автор по ночам приходил на сервер и дорисовывал себе голоса.

Такая вот случилась история, в ходе которой румяные вожди экс-комсомольского издательства очутились в декорациях ионесковских «Носорогов». Забавная была бы история, вполне в духе новых времён (подсчитайте хотя бы, сколько раз по ходу книги встречается слово пиар), если бы не стояли за ней нормальные, хорошие люди, у которых год жизни ушёл на юридическую эквилибристику и бесперспективные попытки доказать, что белое — оно и есть белое, а не светло-серое или какое-то ещё. О том же, какую роль в издательской, да и вообще творческой деятельности может эта история сыграть в будущем, лучше и не думать, дабы не тревожить понапрасну духов зла. Впрочем, об этом тоже сказано в книге «Контрафактный президент».

Иван Зарубин, русский журналист с негритянской внешностью, работает в газете «Петербургский интеллигент» репортёром криминальной хроники. Труд оплачивается скромно, содержать свихнувшуюся на гламуре жену (типичная Эллочка Людоедка с дипломами) и двух сыновей затруднительно. Приходится подрабатывать на стороне, публикуя истории из жизни богатых. И вот подвалило вроде счастье — сперва в виде чёрной американской леди, вдруг решившей с помощью местных журналистов-гастарбайтеров (Ивана в т.ч.) сляпать сериал по этим историйкам и даже по окончании работы отстегнувшей автору аж 70000 баксов, потом в виде Марты, которую Иван наконец-то сбил с пути лесбийского и наставил на путь истинный.

Деньги, тунисский пляж, любимая женщина рядом — что ещё нужно человеку для счастья? Но счастье оказалось коротким, а потом и вовсе сгинуло в Средиземном море вместе с самолётом Ту-134.

Такой вот роман. Написан достаточно ровно, герои симпатичные, подведены пунктирно, но умелой рукой. Хотя если сравнить с предыдущим романом Зубарева, «2012», заметно, что сюжетно выстроен послабее. По сути «Я убью тебя, менеджер!» представляет из себя журналистские байки. Впрочем, нормальному читателю эти мелочи не слишком важны, потому что о читателе Зубарев не забывает и вести его за собой умеет. Если же перейти к более глобальному, то на частном примере хиленькой газетки писатель показывает жесточайший кризис системы управления, поразивший современную Россию. Прыщавые менеджеры, по какой-то странной прихоти именуемые эффективными, благополучно разваливают всё, до чего дотронутся своими липкими ручонками — будь то газета, Газпром, авиация или милиция, а потом стаей перелетают на новое место, где ещё теплится жизнь. Не долго ей осталось. Т.е. байки байками, но ещё и месседж присутствует, и гражданская позиция, и боль. И разрыва между публицистическими руладами и собственно прозой здесь нет, всё сплавлено весьма весьма умело.

Нет, всё-таки советская табель о рангах, при всех корявостях и неровностях, немало трезвого в себе несла. Вагинов или Мариенгоф как проходили по ведомству высокой литературы в прошлом, так и сейчас проходят. А «Подземная Москва» и восемьдесят лет назад была одной из бесчисленных поделок, и сейчас недалеко от этого статуса ушла. Нет, я вовсе не хочу сказать, что роман бездарен. Он несёт в себе экспрессию тех лет, написан временами остроумно. Но в целом нет ни одной детали, за которую можно было бы зацепиться взглядом. Тривиальный сюжет (поиски библиотеки Ивана Грозного с непременными иностранными шпионами). Более чем упрощённые персонажи (даже не маски — эскизы масок). Огромные, напрочь разрывающие ткань повествования экскурсы в историю грозного царя. Скомканный финал.

Не вижу ни единой причины, по какой следовало бы тащить роман в 21-й век.

Гражданская война. Малые сибирские народы. Однозначно замечательные красные. Однозначно отвратительные белые. Дети, описанные в стилистике «Неуловимых мстителей». Фальшиво-сусальный финал. Итого: посредственный исторический боевик с некоторыми достоинствами и массой недостатков. Собственно, и разговор не стоило бы заводить, кабы не следующее обстоятельство. Действие романа происходит в тех же краях, что и действие «Сердца пармы» и «Золота бунта». И вот Бутин начинает роман, описывая хантского старика-шамана. Тот перебирает фигурки божков, что-то достаёт из сумок и карманов, бормочет себе под нос; в общем, готовится к ритуалу. И Бутин, старательно сопя, поясняет, что означает каждое непривычное русскому уху и глазу название. А Алексей Иванов не побоялся вывалить на читателя множество незнакомых слов и даже не озаботился их объяснить — кому интересно, тот и по ходу действия разберётся, а кто увязнет, тому и разъяснения не помогут. Не говорю, что один способ заведомо плох, а второй заведомо хорош, совсем нет. Но то, что сделал Бутин — банально, обыкновенно, так делают девять из десяти. Поэтому он и дожив до седин, остался третьестепенным провинциальным автором. Вот, собственно, и всё.

Год примерно 1950-й. Будущий классик белорусской литературы, обучаясь в украинском университете, пишет роман на русском языке. Роман на первый взгляд сугубо исторический, показывает страну, находящуюся под игом оккупантов, народные волнения, интеллигенцию, частью ассимилировавшуюся, частью патриотически настроенную, но не всегда готовую ассоциировать себя с лапотным народом. Вполне узнаваемые реалии накануне польского восстания 1863-1864 годов. Но в романе существенное отличие: захватчики носят немецкие имена. Понятно, почему Короткевич отступил от исторической правды — стоит только взглянуть на время написания романа. Однако отступив раз, пришлось это делать ещё и ещё. Поэтому имя у страны появилось иное, географические названия были чуть изменены и описываемые события приобрели иной акцент, а исторический роман едва не превратился в роман квазиисторический, т.е. фэнтезийный. Будь в белорусской литературе хоть какие-то серьёзные традиции не_реалистической литературы, наверное, в соответствующем духе «Предыстория» была бы дописана. Но традиций не было (и не будет ещё долго), а создавать их самостоятельно 20-летний автор не взялся. Да и вряд ли это входило в его планы, если судить по финальной главе, где уже ничего не шифровалось.

В общем, текст дописан не был. Основные мотивы «Предыстории» позднее были использованы в «Колосьях под серпом твоим», так что наша литература в общем ничего не потеряла. Жаль только, что не состоялась местная фэнтези. За несколько лет до Толкиена.

Много лет лет назад Ольга Ларионова рассказывала, как при создании «Чакры Кентавра» составила список предполагаемых к использованию штампов героической фэнтези и едва ли не галочку ставила напротив, когда удавалось удачно их вмонтировать в текст.

Не удивлюсь, если сходным образом вела себя Екатерина Некрасова. Леди с репутацией автора жёсткого, не признающего табуированных тем, решила развенчать канон, даже неважно какой. Развели, понимаешь, без её пригляду сопли в фэнтезийном сиропе: леса густые, девы юные, взаимоотношения чистые, улочки узкие, герои бесстрашные, гоблины страшные, кони запряжённые. Так и вижу, как был составлен список, и понеслось. Космы нечёсаные, сальные, шкуры вонючие, с клопами и блохами, ногти нестриженые, зубы сгнившие, вонь изо рта ужасная, чувства грязные. Короче — мрак. Ну и венчает этот разрушительный пафос гомосексуальная любовь.

Такие дела. Ставим галочку напротив ещё одного осмеянного табу, целуем девичью ручку, всё это бесстрашно напечатавшую. После чего закрываем книгу и забываем о ней. Ибо ничего, кроме желания всё перелопатить и налопатить по-новому, в повести нет. Крепенькая, средненькая, и никто не заметил бы её, не будь вышеописанного желания выделиться не так, так этак. Приплюсуем сюда очевидную психологическую натяжку: влипнув в историю, главный герой беспокоится, как бы ему тут всё выправить и вывернуть в прежнее русло и не дай бог что-нибудь на этой исторической развилке не изменить. Право, сильно сомневаюсь, что в этой ситуации кого-либо волновали такие третьестепенные вопросы.

Будучи обыкновенным читателем и лишь изредка испытывая желание высказаться о прочитанном, открыл для себя одно важное обстоятельство — сформулировать, чем понравилась книга, ещё попробуй, а вот ругать всегда есть за что. Тем более если автор подставляется. Например, безбожно растягивая эпизод с чудесным спасением главного героя. Или когда в одной манере пишет и от первого лица, и от третьего. Или когда не может вовремя поставить точку и практически готовый чеканный афоризм тонет в груде необязательных слов. Да мало ли... Не говорю уже о том, что терпеть не могу суперобложек, а уж видя суперы, которые на месяц задерживают выход книги, вообще кушать не могу. Но ведь роман понравился, и понравился по-настоящему. Почему? И начинаешь робко загибать пальцы. Раз: вся эта почти забытая эстетика хорошего производственного романа плюс некоторое количество исследовательской романтики. Два: герои. В романе как минимум два настоящих, полноценных героя: Камалов и Кузнецов, плюс запоминающийся и фактурный Рычев. Три: диалоги. Может, упрёки в избытке диалогов и имеют основание, с другой стороны, зачем припрятывать то, что хорошо получается? Четыре: то, что Валерий Иванченко отметил — атмосфера, т.е. такая эфемерная субстанция, которую руками не пощупаешь, но чётко чувствуешь, когда она есть, а когда отсутствует. Здесь — есть, и это дорогого стоит. Пять: неожиданная фишка в финале, когда 0:6 в середине второго тайма вдруг обернулось 5:6 по пенальти. Хотя финал оптимизма, конечно, не добавляет.

Трёхлетней давности роман Вячеслава Рыбакова «Звезда полынь» начинался с обещания одного из персонажей начать восстанавливать космическую отрасль, чтобы потом, «ухватившись за это звенышко, и всю экономику помаленьку вытянуть». Примерно тем же занимаются и герои романа «СССР (тм)». Но попытка тянуть огромную Россию хоть за счёт космонавтики, хоть за счёт лучших в мире автомобилей или средств коммуникации напоминает попытку поднять в воздух самолёт «Руслан» с помощью мотоциклетного двигателя, пусть даже этот двигатель — от «Харлея». Шамиль Идиатуллин, кажется, тоже не слишком верит в подобную перспективу, во всяком случае здесь и сейчас. Но надо же с чего-то начинать.

Фрагменты из третьего (или четвёртого) тома переписки АБС, посвящённые злоключениям романа в «Неве» и «Детской литературе». В этой истории запомнился сюжет, который, перефразируя Беккета, можно условно назвать «В ожидании Некрасова». «Нева» приняла роман, все от нижних чинов до главного редактора уже одобрили, уже чуть ли не завтра в печать. Но рукопись ещё не читал Некрасов. «...Некрасов со своим сверхъестественым чутьём может понять, спиным мозгом учуять, и тогда беда!», «Некрасов прочтёт рукопись, заявит, заявит, что это плевок в лицо советской власти и потребует бредовых корректур». И так из письма в письмо: вот придёт, вот-вот придёт, вон уже шаги звучат. И вот Он явился, однако «противу всяких ожиданий, не сделал никаких существенных замечаний. Масса идиотской стилистической правки..., и — всё... Потом я побеседовал с Некрасовым, ещё раз поразился его тупости и косноязычию..». Так триллер закончился хэппи-эндом, страшный Некрасов оказался не голодным шатуном, а туповатым и ленивым бамбуковым медведем. А справочник «Писатели Ленинграда» подсказывает, что Некрасов — всего лишь поэт и многолетний редактор в журналах и ленинградских изд-вах, а то мерещился прикомандированный генерал ГБ на пенсии, вроде Ильина. Тут уже и не поймешь, кто больше страшен — цензор или представления о нём.

Автором описывается быт небольшого провинциального городка накануне первой мировой войны, и в первую очередь следует отметить тонкую, ненавязчивую стилизацию. Причём не только язык, но и характеры, поведение героев вполне соответствуют той искривлённо-болезненной эпохе. Что до сюжета... Туману напущено столько, что хватило бы укутать Альбион, а не только небольшой провинциальный город. К тому же герой слишком часто пребывает на грани адекватности и не всегда понятно, что происходит в действительности, а что ему мнится в кошмарном мороке. Впрочем, для особо непонятливых вроде меня автор аннотации всё подробно рассказал.

Очередное «пойдут машины в яростный поход». Автор из тех, кто с удовольствием бряцает оружием, и поход совершает не в первый раз. Сейчас много таких, сидельцев вифовских форумов и прочих птенцов гнезда переслегинского, что стройными рядами пошли переигрывать войну. Аккурат по Борису Слуцкому: «Тебе, видать, не нравится она? Попробуй перевоевать по-своему». Только вот военно-технической эквилибристикой не заменишь литературу, шевронами и нашивками — пустоты в мыслях персонажей, да и пушки вместо людей — неравноценный обмен. Плюс язык, годный для военно-исторической статьи или квазиисторического исследования вроде «Войны между реальностями», но никак не для художественного произведения: корявые, нерусские фразы, длиннющие, словно ленточные черви, предложения. Невыносимое, безостановочное «бу-бу-бу». Признаться, не ожидал, что окажется так скверно, первый роман был намного лучше.

Ну, вышла книжка в 2007-м, получила скудную порцию откликов и легла на дно. Так бы и лежала, но тут случился Букер, на Букере случилась негаданная победа, и всё заверте. Всего несколько дней, и «Библиотекарь» для одних словно красная тряпка («Елизаров же вообще не писатель. Эта обезьяна, которую кто-то не в добрый час натаскал петь козлиным тенором под гитару «Хризантемы в саду», не имеет никакого отношения к изящной словесности»), для других — красное знамя («Читал я, значит, читал, и на моей буйной голове шевелились волосы — от чистоты исполнения и смелости автора, да и от зависти тоже. В общем, если очень кратко, то я понял, что автор гений»). Между тем всё оказалось до обидного просто и банально. «Библиотекарь» — хороший роман, вполне читаемый (что Букеру несвойственно), но лучший — это не про него.

Самое удачное у Елизарова, конечно, сюжетообразующая идея. Далее вполне ходовая фэнтези: параллельный мир, в который провалился главный герой, быстрое вознесение из грязи в князи, волшебные книги-амулеты и их хранители-князья, княжеские дружины, междоусобицы, набеги кочевников, апофеоз — осада крепости и героическая гибель защитников, пленение князя амазонками во главе со злой волшебницей... Где-то так, типовой фэнтезийный набор.

Роман совершенно небукеровский, в ряду «Генерал и его армия» — «Чужие письма» — «Матисс» смотрится, словно гризли среди бамбуковых медведей. Жаль, что разгерметизация букеровских рядов случилась с вполне проходного в общем текста, а не, допустим, с пелевинского «Чапаева». Но тут уже ничего не изменить. Разве что вспомнить давнее «Новаторство всегда безвкусно/ А безупречны эпигоны».

«Катамаран «Беглец»» представляет из себя беллетризацию известного детского стишка. Помните: «Два мудреца в одном тазу пустились по морю в грозу. Будь попрочнее старый таз...»? Ну и т.д. Правда, не два, а три, и не мудреца, а простых мужика, и не в тазу, а на катамаране, но финал вышел тот же. Виновниками оказались инопланетяне, надумавшие чинить свой летательный аппарат в глубине небольшого кавказского озера. Повесть однажды уже публиковалась, и было это в 1994-м году, но кажется, что написана ещё лет на 10-15 раньше. Это оттуда, из средней советской НФ 70-80-х, причины, толкнувшие инопланетян на бегство с родной планеты, оттуда же и эстетика столкновения российской глубинки с пришельцами. В сборнике «Фантастика-86» повесть смотрелось бы как раз к месту, правда, финал пришлось бы сделать более оптимистичным. Но на дворе всё-таки не 1986-й, и извлекать из дальних ящиков стола такие раритеты вряд стоило.

Сравнительно близкое будущее. С захудалой планетки Сакст, по которой ползала автоматическая станция землян, вдруг принято мощное излучение. Ближайшему космическому кораблю, направлявшемуся к Земле, дают команду повернуть на Сакст разобраться. Прибывшие космонавты на необитаемой планете, помимо разрушенного исследовательского аппарата, находят земной звездолёт «Атлантида», исчезнувший триста лет назад. Состояние звездолёта столь же плачевное. Начинается исследование, сопровождаемое разнообразными таинственными событиями и тяжёлыми взглядами в спину. Найден непонятный объект, названный без затей «Чёрный шар». Экспедиция на соседнюю планету, именуемую Аэста, находит протоокеан и протожизнь. Высказывается предположение, что этот процесс контролируется именно с Сакста и именно тем самым излучением.

Параллельно главный герой читает дневники командира исчезнувшего звездолёта. Сборище дегенератов, составляющее экипаж; подсказка, что чёрный шар — робот, исполняющий желания (космостюардесса через него заказывает кокаин и любовников, алкоголик — виски, куклуксклановец — негров для пыток).

Сопоставив свои данные с записками покойного капитана, исследователи находят контролирующий Сакст и развитие жизни на Аэсте искусственный разум. Тот принял было землян за таких же чудовищ, что населяли погибший звездолёт, и собирался с ними разобраться так же, но потом понял, что они другие, и милостиво отпустил. Оставив надежду, что когда-нибудь произойдёт встреча землян с его создателями.

Из схожих кубиков складывались фантастические романы-повести-рассказы начиная как минимум со второй половины 50-х. Даже противостояние «мы» — «они» не забыто: экипаж «Атлантиды» носит сплошь иностранные фамилии, пьёт виски и линчует негров; звездолётом, прилетевшим на сигнал с Аэсты, командует Алексей Михайлович, специалист по контактам — Андрей Николаевич, а девушка Ольга, самолично отправившись на первую встречу с чужим разумом, оставляет записку: «...я иду сказать им, что мы не такие. Мы другие, совсем другие».

Примерно так. Стандартный сюжет, стандартные образы. Суконный язык. Отчётливый привкус «Соляриса», немного Стругацких, «Лунной радуги».

Забавно то, что вышла эта повесть не в 60-е в каком-нибудь молодогвардейском сборнике — я бы и разговор не начинал, будь так. Это опубликовано в 2004-м году (!), в белорусском литературном (!) журнале «Маладосць» (2004, № 7). По ходу чтения всё ожидал какой-нибудь постмодернистский кунштюк, не верилось, что до самого финала автор будет рассказывать эту незамысловатую историю так серьёзно... Право, в наше время такие сюжеты сродни попытки представить на соискание кандидатской диссертации доказательство того, что дважды два не равно трём. Словно в хроноклазм какой-то провалились и автор, и редакция.

Не менее забавно и то, что в белорусской литературной среде повесть вызвала определённый резонанс, «Век Вадалiва» был главным героем в трёх (!) обзорах фантастики, опубликованных позднее в той же «Маладосцi». Что же в таком случае сочтут неудачей?

Александр Силецкий. Звезда отечественной НФ 80-х, один из наиболее одарённых малеевских семинаристов, как аттестует его энциклопедия фантастики. Типичная судьба фантаста 80-х: редкие публикации в периодике, «молодой автор» в сорок лет, первая книга на пятом десятке. А потом и вовсе исчез. Как, собственно, и многие его ровесники. Не вписался в новые условия, когда нет необходимости писать рассказ годами, а повесть — десятилетиями, когда издатели готовы ещё горячие после принтера страницы пихать в набор, лишь бы они соответствовали формату.

Недавно вышла у Силецкого книга «Дети, играющие в прятки на траве». Тираж — 1500 экземпляров. Роман, давший название сборнику, был написан четверть века назад.

В романе нет ничего, за что зацепился бы взгляд нормального читателя. Вполне узнаваемый сюжет: земляне наделали роботов (биксов), а потом не знают, как с ними справиться. Стычки, взаимное недоверие. Безнадёжные попытки замириться. Если герои заговорили, тушите свет — диалог страниц на 15, никак не меньше. И жуют, жуют мочало, проговаривая одно и тоже по пятому разу. Сказал бы — скука смертная (да и скажу — скука смертная), если бы один нюанс. У Силецкого нечастый случай, когда язык затягивает больше, чем само повествование. Предложения, начатые нормальной прозой, плавно переходят в белый стих ( — И обратите-ка внимание, — промолвил Клярус, добавляя в голос вкрадчивые нотки, — многие ещё в какой-то сонной дрёме пребывают. Уповают... Оптимисты чёртовы! Надеются: всё будет хорошо, всё образуется... А как же! С неба свалится — само собою... Вот когда поставят всех нас в стойла, кинут жвачку, чтобы не подохли, да позакрывают двери — чтоб не лезли со своим людским убожеством куда не след, — тогда совсем иначе запоют. Орать начнут от горя и бессилия. Да будет поздно... Мы ж своей Истории лишаемся, нас всех потыдно отлучают от прогресса!). Иногда кажется, не пропусти автор фразу или слово, этот ритм отбивался бы вообще без перерыва. Но, понаслаждавшись страниц 150 этой стихотворной прозой, с чувством глубокого удовлетворения поставил книгу на полку. Коробочка оказалась весьма прихотливой, но внутри — ничего. Или так: ничего интересного лично для меня.

Конечно, рынок диктует, что и как писать. Но и о желании пожать эту руку нельзя забывать. Брайдер и Чадович на рубеже 80-90-х писали прекрасные рассказы и повести, потом плавно перешли на толстые и вполне обыкновеные романы. Они вписались. Силецкий не вписался. И я пока не знаю, какой вариант предпочтительнее.

Вы помните, вы всё, конечно, помните! Вы помните, как в старые добрые времена режиссёр, бравшийся за классику, хмурил от тяжких раздумий брови, рассказывая представителю «Кинопанорамы» или «Советской культуры», с какого боку он намерен подходить к постановке, чтобы сохранить дух первоисточника. К классикам тянулись, с ними сверялись, у них искали ответы. Стражи порядка строго следили, чтобы модернизация была сведена к минимуму, но и без надзирателей редкому художнику, воспитанному в строгости, приходило в голову кардинально курочить текст, известный каждому школьнику.

Пришли иные времена. Священный трепет сменился золотой лихорадкой. Режиссёры-экспериментаторы давно всех убедили, что предела для совершенствования классики нет. Сёстры-проститутки из вишнёвого сада или Петя Трофимов, стреляющий в чайку — цветочки в сравнении с тем, к чему может иной раз привести буйная фантазия, не сдерживаемая никакой уздой. Уважение по-прежнему декларируется, но давно уже запрятано в чулан. Пренебрежение к классической литературе плавно перешло в глумление над её творцами. Если для самореализации нужно сделать из великой поэтессы нищенку и блудницу — сделаем, о чём разговор. Если десятилетье на дворе подсказывает, что замечательного поэта выгодно изобразить жертвой чекистов с подозрительными фамилиями — да хоть сейчас.

Фантасты от старших братьев пока отстают. Нет, они тоже с удовольствием осваивают классические брэнды. Героями романов уже были Герберт Уэллс и Эдгар По. Лев Толстой и Хемингуэй встретились в боксёрском поединке. Николай Гумилёв спас человечество от ящеров. Дантеса застрелил неуловимый господин П., а его однофамилец был сослан в Сибирь за участие в восстании декабристов. Но, кажется, заставлять былых знаменитостей побираться по помойкам и вступать в противоестественные связи ещё не додумались. Более того, два сравнительно недавних вторжения в эту область весьма деликатны, хотя и в разной степени. Елена Хаецкая, видный автор фантастического цеха, написала роман «Мишель», посвящённый Михаилу Лермонтову. Василий Мидянин, писатель с ещё не сложившейся репутацией и человек с тёмной биографией, написал повесть «Что делать, Фауст» из жизни Пушкина.

Конечно, Пушкин — настоящий герой маскульта. Донжуанский список, красавица и чудовище, зазубренные в детстве письма Онегина Татьяне, патока, которой залили поэта на 200-летие; давным-давно в понимании обывателя Пушкин такой же, как и мы, только без хвоста. Лермонтов — фигура менее освоенная. О чём говорить, если Сергей Безруков даже не удосужился обессмертить его образ в кинематографе. Разве что словно грибы после дождя множатся конспирологические теории, объясняюшие нестыковки и непонятности, коими окутана история трагической дуэли. Ещё одну такую теорию как раз и придумала Елена Хаецкая в романе «Мишель». Взялась она за решение лермонтовских загадок без лишнего эпатажа, лишь средствами мыльной оперы. В самом деле, чем не бразильский сериал: не было Михаила Лермонтова, а были два брата, похожие внешне и разные внутри. Джекил — тонкий лирик, Хайд — брутальный вояка. Объяснение ничуть не лучше и не хуже любого другого, разве что бритве Оккама после него у хорошего точильщика предстоит побывать. Правда, формальное усложнение (два в одном) на деле обернулось упрощением, ибо живого человека разъяли на два понятия, разложили по полочкам и надпись написали: се поэт, се солдат. Но, ввернув свою версию дуэли в начале книги и дав в дальнейшем объяснение, Хаецкая напрочь выпустила из рук повествование. Оказалось что дальше говорить вроде как и не о чем. Ну, деревенская пастораль, милые кузины, мыши в клубках с нитками и платоническая любовь. Ну, боевое братство, война, Кавказ, суровые будни. Всё это описывалось, но описывалось без энтузиазма. А верхом отсутствия энтузиазма представляются шитые белыми нитками привязки к современности. Мы ведь не забыли — Кавказ, война, горцы? А вот и высокопоставленные граждане прячутся в темноте и стряпают свои делишки на крови соотечественников. И убийство обоих Лермонтовых понадобилось потому, что писатель Лермонтов увидел в темноте хвост этих делишек и не замедлил их описать в повести «Тамань», чем деловаров несказанно напугал.

Если бы Василий Мидянин последовал примеру Хаецкой и тоже принялся делить Пушкина на составляющие (красавец-брюнет, пишущий гениальные стихи — и негроидный коротышка, не пропускающий ни одну юбку; или наоборот?), это смотрелось бы даже более логично, но вряд ли оказалось бы интереснее. В конце концов если уж начали соскребать позолоту с памятников, то делать это надо хотя бы весело. Талантливый эпатаж предпочтительнее суконной дидактичности и морализаторству, в которых увязла Хаецкая. Поэтому Мидянин пошёл другим путём. Он, по собственному определению, описал «хронику одного трудового дня» Александра Пушкина Начат день в спиртуозных парах, и закончен в них же. В промежутке — пиво, водка и шампанское, бестолковые трудовые будни, мешающие сложить обрывки рифм в нечто цельное, беспорядочные записи, не доведённые до ума, Гоголь и Гнедич в качестве то ли собеседников, то ли собутыльников. А так же редактор «Книжного обозрения» Гаврилов, Макс Фрай, Коваленин и Гузман, емейлы, живой журнал и жуткие воспоминания об участии в «Пусть говорят» Малахова. Потому что действие происходит в наше время, а Пушкин — успешный главный редактор глянцевого журнала «Наш современник». Этакое неожиданное соседство поначалу создаёт комический эффект. Однако ничего весёлого в жизни художника в интерьерах 21-го века в дальнейшем не происходит. Век — достойный наследник века прошлого, за горло держит крепко, даром что волкодав завит и надушен, словно болонка. Гениальные строфы едва выглядывают из бесконечных La-Lа-La, вынуждая поэта подгонять запарившуюся музу: «Чучело, припиши хотя бы пару строф!!!!!! Шоколадку куплю!». Тургенев, у которого занятие ресторанными делами не оставляет времени на творчество, уравнен с другим ресторатором, Липскеровым (а то и уступает: у Дмитрия Михайловича хватает времени и на писанину, а Иван Сергеевич всё никак не воплотит на бумаге свои замечательные по замыслу романы «Дети и родители» и «Гнездо олигарха»). Где обитает поэтический дар Некрасова, мы не знаем, но зато видим безжалостного владельца денежного мешка; пелевинская разрезалка пополам оставила поэта в веке 19-м, выпустив в 21-й лишь властного менеджера со взором стеклянным. Произошло организованное упрощение культуры, о котором говорили наиболее проницательные из большевиков ещё 85 лет назад. Ты же крутись с умом и талантом как белка в колесе, ничего не успевая, о смерти друга узнавая в случайном разговоре три месяца спустя. А завтра стрелка с Жорой Седым в «Чёрной речке», и будет ли время эти La-La-La дописывать? На кону ведь немалые деньги, о которых так беспокоится дражайшая супруга, мечтающая стать вдовой. «По новому закону об авторском праве наследники получают гонорары ещё семьдесят лет после того как...».

На фоне дёрганого, мятущегося Пушкина явлен граду и миру однокашник по лицею Алексей Илличевский, импозантный, уверенный в себе, преуспевающий тележурналист, считающий себя властителем дум. Считающий, по всей видимости, обоснованно: какие думы, такие и властители. А книжку, хоть про телевидение 90-х, когда начинал вместе с Листьевым, хоть про любимых тёлок, он напишет, будьте уверены. А надо — и про поэта, замученного пархатыми чекистами, и про блудницу-поэтессу. И без всяких там La-La-La.

Собственно, всё содержание первого романа присутствует в названии. Тайга, зона, Сибирь. Сосланный из Москвы за совращение генеральской дочки старлей Алексей Карташ. Вэвэшники, зэки, тайны. Содержание — словно развёрнутый синопсис для сериала (каковой, впрочем, очень скоро последовал) на древнюю, как Сибирь, тему «закон — тайга, медведь — хозяин». Секс, эротика, бравые русские парни, что в воде не горят и в огне не тонут. Одним, правда, пришлось пожертвовать, ибо приключения приобрели бы и вовсе фантастический привкус. Но приключения в меру ладные, а сюжет вполне бойкий.

Второй роман по части драйва много круче. Приключения нагромождаются без счёта, одно нелепее другого. Бравые ваньки-встаньки, раз на сто страниц порефлексировав, с удвоенной энергией продолжают мочить плохих парней. Первый роман закончился победой над уголовниками, во втором те же и Маша ни много ни мало предотвратили убийство наместника Бога в Ашхабаде. Приключения бездумно нанизываются, словно куски несвежей свинины на шампур. Это не то же, что «безудержная фантазия», это совсем другое, больше похожее на детские завиральные истории про старшего брата-матроса. Где мы ещё не приключались? В Туркмении? Будет вам Туркмения (щёлк костяшка на счётах, прыг галочка в ежедневник). Как мы ещё не трахались? Ах, на пианине? Будет вам пианина (щёлк костяшка на счётах, прыг галочка в ежедневник). Как нас ещё не мучили? Ах, этак? Вот вам этак, получайте (щёлк, прыг). Лего какое-то, а не литература.

Третий и последующий романы читать не стал. Покинул поле чтения в ужасе, лишь представив, во что выльется дальнейшее щёлканье костяшек.

Саяны. Строительство железной дороги. Молодые парни, осваивающие тайгу. Взросление. Открытие жизни. Первая любовь. Юношеский максимализм. Осознание, что жизнь сложнее любых схем и хорошие в общем люди в иных обстоятельствах оказываются плохими. В 19 лет это тяжёлое открытие, и переживается соответственно.

Примерно так. Всё мило, солнечно, живо. Весело, хотя книга совсем не весёлая.

1963-й год. Автору 27 лет, он, журналист, пишет первый свой роман. И место тому роману всё в тех же 60-х, а вовсе не в серии классиков и современников. До «Альтиста Данилова» ещё 17 лет.

Оказывается, настоящая Индия находится в дырке над Арктикой, куда только самолётом можно долететь. Что в этой небесной Индии надо? А прошлое изменить. Наш Леваневский не долетел, погиб. А американец долетел, и Америка в конце 20 века бесстыдно и нагло процветает. По ходу действия повести до Индии долетел и наш Чкалов с бригадой некромантов из будущего. Любовь в пилотской кабине, кровавые жертвы... И пришло настоящее в духе недавних антитоталитарных и антиимперских времён: попы-военые с крестами вместо звёзд на погонах во главе с генерал-патриархом всея Европы. Симпатичный образчик конспирологической прозы, хотя и вряд ли оригинальный, во всяком случае ушки «Омон Ра» и «Посмотри в глаза чудовищ» просматриваются отчётливо.

Небольшая группа людей оказалась втянутой в какую-то непонятную игру с неизвестными правилами, где победитель — один, и ему достанется всё. Победитель — чего? Всё — это что? В ходе застолий, разговоров, пикировок пытаются люди разобраться в ситуации. И гибнут один за другим. Изнурительная работа ума, страшные догадки, сперва робкие, потом наполненные всё большей уверенностью для того, чтобы в следующий момент снова рассыпаться — нет, всё не так. Или всё-таки так? Тяжкий, непосильный груз сомнений и подозрений.

Все вопросы повисают в воздухе, финал ответа не дал. Или дал; смотря как его трактовать.

На мой взгляд прекрасный пример остросюжетной, умной, насыщенной прозы. Оказывается, нет нужды быть Стивеном Кингом или Дином Кунцом отечественного разлива, чтобы уметь писать хорошие триллеры.

Первые сто шесть страниц — это и есть главное в романе. Томск, 11-летний закомплексованный парнишка и его 19-летняя тётя, старый дом с огромными комнатами, скрипящими половицами и привидениями — ну чистый средневековый замок, колоритнейшая бабушка, точнейшая интонация, отвязная, но очень к месту. Если бы тут и остановился, цены бы автору не было. Дальше пусть барабанит сколь душе угодно, но другое и под другой обложкой. Но он дописал ещё две повести, сшил их наскоро и выдал за роман. И всю песню испортил. Блин, ну где он, тот старый советский редактор, который сказал бы, что вот здесь, парень, надо ставить точку? И сказал бы убедительно, чтобы проняло.

Пробуждение после сильного похмелья, сопровождаемое головной болью и мучительными потугами сообразить кто я и зачем — беспроигрышный приём, часто применяемый в комической литературе. А часто ли страдал похмельным синдромом не простой смертный, а президент, и не завалящей фирмочки президент, а огромной страны? Не припомню. Вот этот пробел в постинтоксикационной литературе и восполнил Лев Гурский романом «Пробуждение Дениса Анатольевича». Денис Анатольевич Кораблёв — это и есть президент. Причём не чахлый профессорский сынок, а внук пчеловода, т.е. человек почти от сохи. Отсюда витальность и непосредственность реакции. Полегчало — знаменитому кинорежиссёру драматургический дар явит, гранты в лотерею разыграет, поплохело — полетит в голову нечаянно подвернувшегося секретаря толстенный том «Кулинарии народов Антарктиды», совсем невмоготу — тогда война на уничтожение запасов кахетинского, никак не меньше.

В общем описан рабочий день президента, так тяжко начавшийся и так замечательно, я бы сказал — триумфально закончившийся. Типичный (в хорошем смысле этого слова) Гурский: лёгкость слога, неизменное остроумие, умелое вкрапление серьёзных сцен (искушение патриарха, к примеру) в плутовской роман. И главный герой, этакий а-ля месье Бендер, сменивший «Рога и копыта» на Кремль, прекрасен. Если же вспомнить недавнее высказывание П.П. Волина, т.е. В.В. Путина «Нам бы пить ещё поменьше и совсем было бы хорошо», то становится понятным, что ничего Гурский не навыдумывал и всё им описанное обитателям Кремля хорошо известно.

Интересная книжка, и практически не устарела за два десятка лет. Правда, слегка заскучал, когда разговор о Стругацких поначалу пошёл в привычной тональности: гражданская смелость, пророки, «Трудно быть богом» и Афганистан, сатира, бичуют, высмеивают. В таком же плане о них писал Ревич, многие другие. Понятно, что на рубеже 80-90-х это было важно, однако сейчас хотелось бы о литературе, а не политике. Но вот статья «Со второго взгляда», а там про то, как работают гиперссылки и цитаты, о сквозных персонажах и т.д., в общем приподняли крышку капота и продемонстрировали работу некоторых механизмов. По-моему, и сейчас такого плана статьи в стругацковедении редкость. Ну и далее много интересного. Вот Головачёв, который за 20 лет нисколько не изменился и теми же словами про него можно писать сейчас. Вот Бушков, у которого траектория сложнее, но все те родимые пятна, что автором перечислены, никуда не делись. Вот молодые авторы (Рыбаков, Штерн, Лукины, Успенский), и ни одного попадания пальцем в небо, хотя сколько в те годы было дебютантов — не сосчитать, а уж чтобы не запутаться и не обмануться... Может, многовато перестроечной публицистики, может, не хватает блеска и афористичности, свойственных Арбитману позднему, ну так и автору всего 29, и стаж критический считанными годами исчислялся.

Вторая заповедь теоретика детективного жанра Роналда Нокса гласит: в детективном романе не должно быть никаких потусторонних явлений. Наверное, были удачные примеры, опровергающие этот постулат, но Синякин, как мне кажется, именно на мистике и прокололся. Там, где у него менты и следователи прокуратуры, свидетели и обвиняемые, учёные и новейшие научные разработки, получился хороший детектив в духе Третьего глаза Шивы или Лекарства против страха. Но как только следственная лодка заплыла в мистические воды и вместо слов простых и понятных зазвучали слова совсем иные, с детективом вяжущиеся плохо (чаша Грааля, кровь христова, манна небесная, пророк, спаситель), всё расползлось и затрещало по швам. Как совершенно справедливо замечено, «было бы лучше остановиться на раскрытии преступления доблестной милицией и не лезть в христианские дебри давно минувших лет. Второго «Кода да Винчи» из повести все равно бы не получилось». Тем более что и первый не больно надобен.

Как роман это никуда ни годно. Тривиальные темы (вышедший из повиновения компьютер, тайное сообщество, положившее на него глаз, будни научного коллектива). Рахитичный детектив (под тяжестью лекций и монологов едва трепыхался и скончался, не дождавшись финала). И диалоги без конца, без края. Возмущённый разум уже закипал, но потом пришло понимание, что это нисколько не роман, а нечто вроде Всеобщей теории всего, как у Веллера, только автор гораздо умнее и деликатнее. Или курс лекций: этика, просто история и история религий, нанотехнологии, мальтузианство. Даже про амёб есть. И всё стало на свои места. В таком случае и сюжет без надобности, и редкие погони и драки можно перетерпеть.

Андрей Лазарчук уже давно не балует читателя оригинальной прозой. Последний сольный роман «Штурмфогель» вышел у него в 2000 году. После этого талантливый автор отодвинулся в тень и в основном занимается литературной подёнщиной, если называть своим именем деятельность по переводу на язык литературы разнообразной кинопродукции вроде «Секретных материалов». С недавних пор выяснилось и то, что не одним лишь американским сериалом ограничивалось своеобразное сотрудничество писателя с кинематографом. В 2006 году вышел роман «Жара» (точнее — «Жаra»), автором которого значился Лазарчук. Рекламщики громогласно заявили, что роман «лег в основу одноименного фильма», однако скоро выяснилось, что всё произошло с точностью до наоборот и роман — лишь новеллизация фильма Резо Гигиниешвили. Так что оснований считать Лазарчука единственным и неповторимым автором романа нет; иначе, если взглянуть на ситуацию с другой стороны, с таким же успехом Кинг Видор или Сергей Бондарчук могут считаться соавторами Льва Толстого.

К прискорбию, последний роман Лазарчука так же не является предметом самостоятельного творчества и сильно привязан к одноимённому фильму. Юсуп Бахшиев, продюсер ленты «Параграф 78», говорил, что «дал общую установку, а Андрей её уже доработал.... Я набросал, что бы мне хотелось в итоге получить, но поскольку на писателя трудно влиять, то написал он всё равно своё, и получилось очень хорошо». Такова в двух словах история появления романа «Параграф 78». Снова мы имеем дело с новеллизацией, и «Параграф 78» по сути является развёрнутым пересказом литературного сценария Ивана Охлобыстина. Когда-то трудно было представить Лазарчука, имеющего проблемы с сюжетами, но реальность такова, что приходится привыкать и к этой мысли.

История проекта «Параграф 78» органично встраивается в новомодную тенденцию создания романов по мотивам кинофильмов. Когда-то писатели вдохновляли сценаристов и режиссёров на экранизации, ныне происходит обратный процесс и уже писатели без смущения пьют из киноисточника. В 1996 году роман Александра Тюрина и Александра Щёголева «Доктор Джонс против Третьего Рейха» смотрелся как забавное чудачество двух самобытных авторов. Ныне, во времена всевластия слова «формат», самобытность приходится держать в узде, и некогда оригинальные писатели с готовностью превращаются в киносписывателей: Андрей Измайлов новеллизирует «Жмурки» и «Охотника», тот же Щёголев переводит с языка Эйзенштейна на язык Чехова «Жесть». Так что Лазарчук не одинок в стремлении нести киноискусство в читательские массы и претворить в жизнь издательский брэнд «смотрим фильм — читаем книгу».

Но не будем о грустном. В конце концов каждый пишет, как он хочет. Если абстрагироваться от сопутствующих деталей, нельзя не признать, что роман захватывающий и заставляет вспомнить Лазарчука лучших времён. Интрига, динамика, нарастание напряжения от эпизода к эпизоду, нетривиальный финал — всё на высшем уровне.

Близкое будущее. Мир на Земле, до спокойствия в котором так же далеко, как и в наше время, или в любой другой отрезок человеческой истории. Впрочем, постоянным читателям Андрея Лазарчука не надо объяснять, что покой его героям только снится. Группа спецназа отправлена на объект, где в обход международных запретов производились нелегальные исследования по вмешательству в работу мозга. Необходимо было на месте разобраться, что за проблемы возникли на сверхсекретном объекте и попутно замести следы незаконной деятельности накануне визита международных наблюдателей. Группа состояла из великолепно подготовленных боевиков и с поставленной задачей справилась. Однако выяснилось, что возвращение с задания правилами игры не предусматривалось, потому как члены группы однажды совершенно случайно засветились при проведении другой операции и командование отправило их на смерть, что бы таким радикальным, но самым действенным образом замаскировать прокол. Смерти медленной и мучительной люди дела предпочли смерть быструю, а руководитель группы по кличке Гудвин сделал всё, что оказалось в его силах, чтобы организаторы операции, столь цинично употребившие своих сотрудников, имели на ближайшее время массу проблем.

Да, это великолепный боевик. Но это именно боевик, незамутнённый излишней психологией или нетривиальными картинами будущего. Отыскать иные достоинства, кроме отлично проработанного сюжета, представляется затруднительным. Просматривается так же несомненное сходство с главной сюжетной линией романа «Все способные держать оружие», что придаёт отчётливый привкус вторичности.

Как сказал поэт, жизнь такова, какова она есть, и более никакова. Много лет назад Артур Кларк после долгого перерыва вернулся в НФ с романом «Свидание с Рамой» и получил кучу призов — от избытка благодарности заждавшийся читатель не особенно обращал внимание на литературные достоинства новой книги любимого автора. Так вот, на улице поклонников Андрея Лазарчука праздник: любимый автор написал новый роман. Отнесёмся к их радости с пониманием.

Великий польский писатель Станислав Лем взвесил американскую научно-фантастическую литературу и признал лёгким небольшой процент лучшего, что в ней отыскалось, и практически невесомым всё остальное. И объяснил, отчего это произошло.

Американская SF сформировалась «на интеллектуальном дне» и практически не соприкасалась ни с «большой» литературой США, ни с лучшими образцами жанра, созданными по ту сторону океана. Это вполне по-американски: заниматься делом так, словно никто никогда до тебя им не занимался. Отец-основатель местной секты Хьюго Гернсбек выдал алгебраическую форму настоящей фантастики, оставив литературе считанные проценты. Он активно формировал круг читателей такой литературы, его почин поддержали другие энтузиасты, и в скором времени научная фантастика стала продуктом для специально выращенной и подготовленной публики. Инфантильная, не привыкшая к усиленной мозговой работе, эта аудитория долларовой бумажкой очертила небольшой круг тем, возле которых вынуждены были пастись писатели. Авторов тоже выводили особых, их обучали столь чутко и умело, что они сохранили уважение к самому знаменитому дрессировщику на долгие годы, хотя, казалось бы, должны были с кулаками бросаться на человека, гнобившего их индивидуальность. Нормальный литературный процесс протекал далеко в стороне, там научная фантастика местного разлива никому не была нужна, во всяком случае долгие годы даже наиболее значительные достижения американских фантастов существовали лишь в особо отведённой резервации — журналах SF, и ни одному издателю не приходило в голову собрать историю будущего Хайнлайна или «Основание» Азимова под книжную обложку. Собственные книги у большинства фантастов, которых ныне принято считать классиками «золотого века», появились лишь в конце 40-х — начале 50-х.

В отличие от американской, у отечественной фантастики была великолепная родословная. В становлении жанра принимали участие литературно одарённые люди из верхнего королевства — Валентин Катаев, Борис Лавренёв, Мариэтта Шагинян, Сергей Буданцев, Илья Эренбург, их опыты печатались не в бульварной периодике, а в литературных журналах (сравните влияние на НАЦИОНАЛЬНУЮ литературу редакторов Гернсбека и Воронского, журналов «Amazing Stories» и «Красная новь»), о фантастике писали ведущие критики. Однако для большинства авторов фантастическая проза стала лишь эпизодом в жизни, вызванным относительной свободой 20-х годов, позволявшей всяческие эксперименты без особых последствий. Едва нагрянула полиция нравов и появились первые, сперва деликатные «указивки», призывавшие описывать химизацию сельского хозяйства, практически все будущие советские классики («князья», если воспользоваться терминологией Лема) делянку дружно покинули. Лишь у Михаила Булгакова фантастика составила львиную долю прижизненных публикаций, да красный граф Алексей Толстой, автор двух великолепных фантастических романов, вполне обоснованно считается отцом-основателем советской НФ, хотя фантастика в его творчестве занимает не первое место.

Однако уже тогда существовало чёткое разделение: фантастика Толстого публиковалась в «Красной нови», а Беляева или Потехина — в журналах приключений, развлечений и для умелых рук. Ещё не было статьи Беляева о фантастике-Золушке, ещё далеко в будущем дискуссии о сложностях взаимоотношeний фантастики и мейнстрима, а внятная и справедливая градация существовала: это — литература, а это — не литература. Голос Александра Беляева остался слышен после того, как молодые и буйные таланты покинули помещение НФ. Неудивительно, что на долгие годы сложился канон «настоящей научной фантастики» именно на примере Беляева: облегчённое повествование для юношеской аудитории, без литературных изысков, с подробными разъяснениями и комментариями…

Таким образом примерно в первой половине 30-х годов в точке, близкой к нулевой, сошлись фантастика американская, рождённая в кухонной подсобке (самоуверенная, как средней руки бизнесмен из Абердина, штат Южная Дакота, ничуть не комплексующая из-за своей неполноценности и вряд ли её осознающая – см. самодовольное заявление Хайнлайна, приведённое в статье Лема), и фантастика советская, рождённая в барском доме здоровой, симпатичной и с поцелуем феи на челе. Если мы сюда же добавим фантастику английскую, которая после Уэллса практически перестала существовать как самостоятельная автономная единица (всякий интересующийся историей НФ знает, как часто британца Кларка называли американским фантастом; а ведь этот был из лучших), следует сильно задуматься. Видно, что-то и в самом деле неладно в этом литературно-фантастическом конструкторе, если из него пытаются собрать то кровать, то тумбочку, а в итоге всё равно получается бластер.

Космос постепенно возвращается в отечественную фантастику. Казалось, что уже кончилось его время, особенно после того, как классики пришли к выводу, что главное — на земле. С тех пор научная фантастика дрейфовала в водах гуманитарных, а космос был отдан на разграбление халтурщикам, производителям космических оперетт либо просто стал частью необязательного антуража. Ситуация со временем стала настолько безнадёжной, что разговоры о смерти НФ сделались общим местом. Уже в 60-е, чтобы оправдать первую букву аббревиатуры, приходилось вспоминать, что экономика, психология, социология или лингвистика — тоже наука, но то были «арьергардные бои», интересные «только как показатель состояния умов». Нельзя так же не заметить, что разнаучивание НФ происходило практически одновременно по обе стороны океана и одной из важных его примет было то, что люди наконец-то стали интереснее железа. Так что из гетто фантастику выводили не Хайнлайн, Кларк и Ефремов, а Лем, Стругацкие и «новая волна».

С некоторых пор жёсткая НФ вернула себе часть позиций, хотя до былой гегемонии ей всё ещё далеко. Грегори Бенфорд, Грег Биган и Дэвид Брин, чуть позже Грег Иган и Тэд Чан входят в элиту англоязычной НФ. У нас подобные веяния едва чувствуются и практически все сколь-нибудь приметные авторы — представители «гуманитарной» фантастики. В 2000 году в статье «Последний бастион» Э. Геворкян, в целом подтвердив близкое к коматозному состояние НФ, назвал трёх писателей, с именами которых связывал её возрождение: Сергей Лукьяненко, Александр Громов и Олег Дивов. И попал пальцем в небо. У Лукьяненко вообще трудно отыскать нечто химически чистое, достойное штампа «проверено: НФ», опыты раннего Дивова не блещут ни оригинальностью тем, ни добротной литературной отделкой (поздний же отмахнулся необязательной безделицей «Эпоха великих соблазнов»), а Александр Громов в лучших романах «Год лемминга» и «Шаг влево, шаг право» как раз и подтверждал, что главное на земле.

Однако ничто не вечно под Луной, и самые продолжительные кризисы тоже. Одной из очевидных удач последних лет стал настоящий научно-фантастический роман Сергея Жарковского «Я, Хобо». Жарковский играючи доказал, что не бывает бесперспективных или устаревших тем, и что любой жанр можно вернуть к жизни, было бы желание и талант. И пусть настоящей удачей роман «Я, Хобо» сделали скорее лингвистические эксперименты автора, давшие основания Б. Кузьминскому назвать «Я, Хобо» самым формально и содержательно новаторским русским романом последних лет, тщательная проработка космического антуража вызывает уважение и приятную ностальгию.

По одной птичке трудно судить, принесла ли она на крыльях весну или просто отстала от стаи. Но птички стали залетать чаще и петь бойчей. Прислушаться, что ли?

Время покажет, будет ли причислена к удачам новая повесть Антона Первушина «Небо должно быть нашим!», появившаяся в в сентябрьском номере журнала «Если», но на её примере можно внимательнее присмотреться, какими средствами авторы пытаются вернуть читателя в космос и что из этого получается.

Повесть представляет из себя своего рода альтернативную историю развития мировой космонавтики. Первая развилка — 1953-й год, некий взрыв в Кремле, гибель «танковых маршалов», приход к власти после смерти Сталина кого-то из могущественного военно-промышленного комплекса. Итогом стало охлаждение и без того непростых отношений с Западом и повышенное внимание к развитию космической отрасли. Другая развилка — первенство США в освоении космоса: их сателлит вышел на орбиту 1 сентября 1956 года. Началась нешуточная космическая гонка с упором на создание кораблей многоразового использования. Исполнилась и мечта отсутствующего в этой реальности Рональда Рейгана — произошла настоящая звёздная война.

«Альтернативкой» сейчас никого не удивишь, ими забавляются все без разбора, но в девяти случаях из десяти это ни что иное, как игра ума, и игра зачастую скучная и предсказуемая. Антон Первушин известен как дотошный исследователь космической темы и научно-техническую часть повести легковесной никак не назовёшь. Другое дело, каким образом тормозили развитие военно-космических сил в нужном Первушину направлении невинно убиенные танковые маршалы (всего двое их было тогда и страшно далеко находились они от кабинетов, где принимались судьбоносные решения) и чем можно было кардинально ухудшить и без того очень непростые отношения с Западом, складывавшиеся при Н.С. Хрущёве. Напрашивается вывод, что автор вполне мог обойтись и без столь кардинальной перекройки реальности, понадобившейся лишь для того, чтобы стимулировать развитие космических аппаратов многоразового использования.

Отдав дань одному из популярных направлений НФ, А. Первушин не обминул и другую любимую игрушку фантастов — имперскую тему. В его реальности с имперской миссией неплохо справляется Советский Союз. Он в 50-70-е годы XX века в одиночку и не без успеха соревнуется с конкурирующей империей — Америкой — в гонке космических вооружений, и не просто соревнуется, а побеждает. Вот этапы победного марша по космическим просторам: первый человек в космосе — наш (Сергей Ильюшин, 1959 год), первый человек на Луне — наш (Юрий Гагарин, 1969), первая пилотируемая экспедиция на Марс тоже, конечно, наша. Правда, ближе к финалу на человеческом лице социализма проступают одна за другой язвы: выясняется, что космическая гонка съедает едва ли не половину бюджета, что жизнь за пределами Звёздного городка отнюдь не блещет яркими красками, а военное руководство, как и во все иные времена, всегда готово пожертвовать людьми ради каких-то одному ему ведомых целей. Да и впервые космический аппарат в военных целях применил так же СССР (именно этим объясняется фиаско американцев в заливе Кочинос), так что начальная глава звёздных войн написана была в Москве.

Таким образом в типичной по духу научно-фантастической повести сразу бросаются в глаза элементы, столь любимые именно в гуманитарной фантастике. Но и альтернативная история, и новый империализм в повести играют скорее роль декора, призванного завлечь падкого на привычные блюда читателя. Потому что главный компонент повести — ностальгия. Ностальгия по советской империи с человеческим лицом, да и не по империи скорее, а по её людям, которые победили в страшной войне, подняли страну из руин, строили ракеты и повелевали природой; ностальгия по оттепельным пятидесятым-шестидесятым, когда вера в торжество коммунизма, убеждённость в преимуществах советского строя, каковые для двух действующих лиц повести не подлежат сомнению, были совершено искренними и не вызывали истерического хохота. Эта ностальгия присутствует так же в манере письма, отсылающей читателя к «Звездоплавателям» и «Стране багровых туч». Финал повести, когда герои идут на верную смерть ради того, чтобы не умерла мечта о цветущем Марсе, а вместе с ней и интерес к исследованию космоса, идёт оттуда же, из героических и романтических 50-х, из предшествующих им сороковых.

Возможно, к месту будет вспомнить, что последний роман Вячеслава Рыбакова «Звезда полынь» (зачин цикла под едва ли не аналогичным повести А. Первушина общим названием «Наши звёзды») полюбился некоторым читателям не за какие-то особенные литературные достоинства, а за буколическую картинку современного НИИ под опекой олигарха-мечтателя-филантропа, по сути — за апеллирование всё к тем же оттепельным 60-м: Гагарин, Ландау, НИИЧАВО, «Девять дней одного года», «Иду на грозу», бородатые кандидаты наук, в курилке между лёгким трёпом совершающие эпохальные открытия... Получается любопытная картина: фантасты мало того что вернулись с небес на землю, так они ещё и мечтают о прошлом (что, кстати, косвенным образом характеризует и настоящее). Право, в этом видится даже определённая логика: прежние мечтатели высмеяны за прекраснодушие и пафосность, будущее России по-прежнему туманно и неопределённо, а оптимисты стали слишком хорошо информированными. Действительность, включающая в себя и покойную космическую станцию «Мир», и ресторан «Буран», и редкие космические полёты, о которых жизнерадостный телеящик часто забывает сообщить, скорее подразумевает унылый знак вопроса, чем дышащий нездоровым оптимизмом восклицательный знак.

2000 год. Молодой человек 31 года от роду ставит точку в романе. Роман сделает его знаменитым, но этого события ждать ещё долгих три года.

Молодого человека зовут Алексей Иванов и живёт он в Перми. Его писательская карьера не задалась: несколько публикаций в периодике, волчий билет от сообщества фантастов. Руководитель малеевского семинара сказал просто, как пудовую гирю на чашку весов бросил: так писать нельзя. Коллеги-семинаристы, зачитывавшие избранные места и дружно хохотавшие, наверное, не задумываясь бросили бы свой разновес на ту же чашку.

Позже, оседлав зелёную волну успеха, издатели выбросили на рынок сборник ранней прозы Алексея Иванова. О, там были ужасающие провалы вкуса и вопиющие сюжетные нестыковки, а повесть «Корабли и галактика» можно демонстрировать в качестве пособия как не надо писать... нет, не фантастику, вообще прозу. Но одновременно были робкие попытки молодого автора идти неторными путями. Повесть «Победитель Хвостика» показывает, что Иванов в своих поисках был близок к едва заметной дверце, которую вскоре по-хозяйски распахнул автор «Верволков средней полосы».

Но пока — готовая рукопись и полное отсутствие перспективы. Роман толстый. Исторический. Приключенческий. Как ныне модно говорить — неформатный. Проще верблюда затолкать в игольное ушко, чем молодому и неизвестному писателю из провинции пробить в печать такой роман. Рукопись рассылается в издательства, оттуда — молчание, редко — высокомерные отписки. Знающие люди представляют, как исчезающе мала вероятность попадания самотёка на глаза заинтересованного человека. Не проявили сочувствия и местные литераторы, хотя проживающая в городе супружеская пара иногда печатается в столичных журналах и, наверное, словечко могла бы замолвить. Борис Кузьминский в 2001 году, когда ещё вёл серию «Оригинал» в издательстве «ОЛМА», пол-России объездил в поисках достойной прозы. К пермским писателям тоже заглянул, «...пять белых ночей сидел в гостиничном номере и читал то, что они мне принесли. Всё без исключения было из рук вон... К моменту моего визита роман пермского писателя Алексея Иванова «Чердынь — княгиня гор» был уже год как закончен. Однако ни о романе, ни об Иванове ни один из моих новых знакомых мне не сказал. Возможно, и впрямь не знали. Но задним числом представляется: наверняка были в курсе. Молчали, отсекая сильного конкурента».

Роман всё-таки пошёл в печать. Но пока пермское издательство реализует свой тираж по ему одному известным адресам, а в Москве Олег Дарк редактирует, т.е. сокращает рукопись, есть время осмотреть бесконечное поле русской словесности. Не слишком радостная картина открывается...

Русская литература в 90-е годы напоминала Древнюю Русь перед батыевым нашествием: множество удельных княжеств, разделённых высокими заборами и широкими рвами. В каждом княжестве свой вождь, своя гвардия, свой Эверест (где размером с Монблан, где с могильный холмик). Вот господствующая высота, на ней разместились воины нескольких московско-питерских когорт: «Знамя», «Новый мир», «Звезда», «Дружба народов», некоторых других. Безусловно, на рубеже 80-90-х у них были все основания считать себя наследниками лучших рыцарских традиций, но всеобщая деградация коснулась их в той же мере, что и всех прочих, разве что падение было с полутораметровой высоты, а у прочих — с нулевой отметки дальше, ниже уровня плинтуса.

Однако по-прежнему неустанно декларировался тезис о том, что вся настоящая проза публикуется в толстых журналах либерального лагеря, и декларировался именно тогда, когда проза оттуда исчезла. Критики всё чаще стали оперировать определением «текст», пришедшимся на диво кстати. За прозу стали выдавать медузообразные «тексты» без сюжета, без персонажей, без мало-мальской интриги. Для какого читателя они предназначались — тот ещё вопрос, если даже профессионалы вдали от софитов выдавливали из себя: «Замучил меня этот Ш.» (дальше звучало что-то и вовсе иррациональное: «...а премию всё-таки ему дадим». Дали. И предложили другим помучиться, чтобы самим не так обидно было).

Итог представляется следующим.

Три четверти немаргинальной, т.е. статусной русской литературы постсоветских лет — сплошное <нрзб>: вяло, аморфно, с игрушечными страстями неумело нарисованных людей. Эту малоаппетитную кашицу, в которую и супружеский дуэт из Перми подбрасывал свои липкие комочки, без тени сомнения выдавали за литературу. Более того — тщились доказать, что это и есть НАСТОЯЩАЯ литература. Делалось это так долго и напористо, что в скором времени многие уверились, что Андрей Дмитриев — и в самом деле хороший писатель, что Михаил Шишкин оригинален и глубок, что мемуарная проза Сергея Гандлевского достойна всяческих похвал.

И тут появляется «Сердце пармы», оно же в девичестве «Чердынь — княгиня гор». Необычный мир, бешенные страсти, столкновение вселенных, твёрдый, пусть и прогибающийся местами сюжетный каркас, люди из плоти из крови. А пейзажи! Да выросшие в каменных джунглях писатели уже и забыли, что есть огромные реки, непроходимые леса, болота, буреломы. Это вам не взгорбки-взлобки да разнотравье подмосковных дач. И каждому бурелому нужно подобрать незатасканное слово! И автор подбирает, и рассыпает слова горстями, и описывает небо, облака, дождь, снег, наплевав на то, что снобы сочтут это дурновкусием. И это не всё! В тщательно вымышленных, но оттого не менее достоверных реалиях разворачивается настоящая человеческая трагедия, с преступлениями, тайнами, кровью, банальной глупостью....

Бешенный напор смыл пластиковые тексты производства Дмитриева-Гандлевского. В этом водовороте утончённым господам стало неуютно. Они за долгие годы привыкли, что их жалкие ручейки называли реками, а тут все увидели настоящую реку. Тогда влиятельные сеньоры мейнстрима постановили, что эта река — не река. Т.е. они сказали, что это не литература, как подумали глупые читатели и умные Кузьминский с Юзефовичем на пару, а банальная графомания. И именно под таким соусом не допустили «Сердце пармы» до букеровского шорта. Когда это объяснение не проканало, изобретательная И. Роднянская объявила, что «произведение несколько иного жанра — фэнтези... Мы считаем, что этот роман просто залетел к нам из другого премиального пространства. Он не звучал для нас». Вряд ли Роднянская читала эссе Суэнвика, тем не менее интуитивно почуяла — мало что может испортить репутацию автора так, как приветственный чмок в щёчку от имени фэнтези, особенно если эта фэнтези отечественного разлива. Так исторический роман был объявлен фэнтезийным. Ну да, там есть бессмертные персонажи, которым не найти вечного покоя до тех пор, пока не исполнится их земное предназначение, там описываются красочные шаманские камлания и люди верят в духов. Что за беда, коль по таким зыбким критериям значительный массив литературы можно записать в фэнтези (по временной шкале — от «Фараона» Болеслава Пруса до «Крамолы» Сергея Алексеева) — это будет осознано потом, а аргументы надо подбирать сейчас.

Время покажет, насколько обоснованы восторги, связанные с появлением в литературе Алексея Иванова. Очевидный плюс: автор развивается, роман «Золото бунта» явственно демонстрирует, сколь сильно прибавил прозаик по части сюжетостроения. Другой плюс: «Географ глобус пропил» и детско-юношеская «Общага-на-крови» наглядно демонстрируют, что Иванов отлично себя чувствует в реалистической прозе. О богатой языковой палитре писателя, сравнивая «Географа...» и «Сердце пармы», высказался Максим Кронгауз: «Думаю, что ни одна лингвистическая экспертиза не показала бы, что это произведения одного автора. И уж точно между ними нет ничего общего на уровне лексики». Минусы... Можно было бы и о минусах поговорить, да в желающих недостатка никогда не будет. Но даже скептик Немзер пользуется определением «добротный исторический триллер» «мастеровитого исторического романиста». «Добротно» и «мастеровито» — совсем не мало, это тот фундамент, без которого ничего не бывает, а уж на нём, на фундаменте, каждый увидит именно то, что хочет видеть: кто-то — скромную двухэтажку, кто-то — сортир, кто-то — царский терем.

Удивило нежелание автора говорить от своего имени. Кто только за него не отдувается — сами герои очерков, герои их произведений, посторонние мемуаристы, но только не Прашкевич. Возможно, такой способ подачи материала пригоден, когда речь идёт о Гоголе, Одоевском или Булгакове, но когда пошли статьи о современниках, можно было взять слово и самому. Хотя, наверное, есть какой-то шик в том, когда слова о бескрылости и малой одарённости, скажем так, Немцова говорит сам Немцов. И эти обильные цитаты; ладно, когда из малоизвестных книг — можно представление получить о забытых писателях вроде Розенфельда или С. Беляева, но когда из Стругацких или Михайлова... Этакий огромный центон получился.

Отдельные части, например, история становления четвёртой волны, вызывают уважение. Общая концепция — не очень. Когда же дело подошло к современности, и вовсе пошли такие передержки и передёргивания, такая махровая вкусовщина попёрла, что ой. Вся интеллектуальная элита на три четверти родом из володихинской же сакральной фантастики. ИФ прекрасно обходится без супругов Дяченко, без супругов Белаш — никак. За эксперименты с языком И. Новак тут же принят в интеллектуалы, а М. Успенский до сих пор в очереди за билетом стоит. В итоге осталось стойкое ощущение, что не теоретизирование, не критический анализ, а акция «я и мои друзья» была главной целью книжки, соответственно и вся предыстория, со Стругацкими, Ларионовой, четвёртой волной и отставленным от ИФ Ефремовым понадобилась лишь для того, чтобы рядышком написать свои имена.

Комплименты Анту Скаландису звучат достаточно однообразные: «проделал огромную работу» и «ввёл в оборот» множество уникальных свидетельств и документов. Ещё: устранил в конце концов вопиющее безобразие, заключавшееся в том, что до сих пор не было ни одной полноценной литературной биографии лучших российских фантастов.

Конечно, комплименты можно множить: аромат эпохи, богатый общелитературный и общекультурный контекст, да и написано всё чрезвычайно занимательно — не оторваться. Множество деталей, дополняющих и оживляющих суховатую фактуру, предложенную Б. Стругацким в «Комментариях к пройденному». Но когда оторвался, мысли всякие в голову полезли, и почему-то всё больше хулительные. Например: к чему подробности собственной биографии, к месту ли они именно здесь? Или так: беллетристические вставки, в которых ветер лениво шевелит волны и перебирает волосы — зачем они в биографической работе? Слегка раздражает назойливое педалирование водочно-коньячной темы: чуть бутылка на столе появляется, как автор в тридцать третий раз начинает объяснять, что не был АНС алкоголиком, не подумайте чего. Когда речь заходит об идеологических противниках, Скаландис вольно или невольно срывается на проработочную советскую лексику худшего пошиба (злобный выпад, продолжают кусаться, ярость ополоумевшей гончей и проч. перлы). Зачем? Суку, конечно, надо бить, но к чему ей уподобляться? Сильно портит книгу и пионерский задор, с которым комментируется каждый жест АБС. Хотелось поменьше патетики и детской восторженности. Не от избытка ли этой слащавости и захотелось Данилкину провести «ревизию феномена»? В конце концов доброе слово, сказанное спокойно и взвешенно (пример тому хотя бы небольшое эссе Сарнова, приведённое Скаландисом), ничуть не теряет в силе. Мелкие стилистически и фактологические ляпы не упоминаю; возможно, виной тому торопливость при подготовке издания.

Книга достойная и читать её нужно. Но упрёки, которые тут же посыпались на автора, в основном по делу. К сожалению.

Весть о том, что известный детективщик Лев Гурский сменил амплуа и написал жизнеописание второго президента России, вызвала некоторое недоумение. Хотя почему бы и нет? Такова общая тенденция, и отчего ряд «Варламов — Быков — Прилепин — Скаландис» не продолжить фамилией «Гурский»? Тем более, много лет назад выходила у него книга «Кремлины», моментально ставшая библиографической редкостью и представлявшая из себя слегка беллетризированные биографии некоторых персонажей из ельцинского окружения. Правда, любая биографическая работа, хулительная или хвалительная, подразумевает необходимость придерживаться определённого формата, а «формат» и «Гурский» две вещи несовместные. Но вот автор в предисловии с несвойственным ему педантизмом принялся перечислять работы предшественников, сварливо опровергать некоторые наиболее одиозные легенды (про «подпоручика Киже» российского политического истеблишмента Романа Абрамовича или мифического лабрадора Кони), выставлять прочим биографам двойки за поверхностность и стремление к скандальности, и показалось, что формату он научился и получим мы очередное скучное жизнеописание. Начатое сусальным «когда был Ленин (Фридрих, Лёня, Боря, Вова, Рома) маленьким», продолженное «знаете, каким он парнем был» и законченное «никогда не забудем» (или «не забудем, не простим» — в зависимости от обстоятельств).

Сусальное начало действительно состоялось — не умеют наши биографы писать о детстве великих людей без сюсюканья. Но потом Гурский сменил тональность и о последующих эпизодах биографии второго президента России говорил без придыхания, с должной мерой критичности оценивая всё, что тот совершил на высоком посту, равно как и на подступах к нему. Не стану утомлять будущего читателя этого несомненного бестселлера дальнейшими подробностями, скажу лишь, что Лев Гурский ввёл в оборот некоторые дотоле секретные материалы. Впервые было рассказано о том, как японские танки предотвратили чеченскую войну. Наконец-то снят гриф «секретно» с работы «Как нам реорганизовать «Аншлаг»» — после избрания Михаила Евдокимова губернатором всякая необходимость в секретности давно отпала. Наконец, главная сенсация: роль Джоанны Роулинг в нормализации англо-российских отношений. Все мы помним сей печальный эпизод во взаимоотношении двух держав, столь благополучно завершившийся. Теперь читатель узнает подробности.

Проявив себя как дотошный исследователь, прогнозистом Гурский оказался никудышным. Его предположение о том, что третьим президентом России станет Гарик «Бульдог» Харламов, с треском провалилось: Харламов, как известно, даже не был зарегистрирован в качестве кандидата. Возможно, и напрасно: ассоциативный ряд «бульдог-медведь» куда богаче, чем банальное «медведь-Медведев».

Несмотря на финальный прокол, в целом работа Гурского достаточно взвешена и информативна. Тем более странна реакция одного из близких к бывшему президенту людей, лауреата Нобелевской премии по биологии Валерия Иванченко, небрежно, если не сказать — оскорбительно небрежно отозвавшегося о книге: «аццки смешной гон». Уважаемому учёному со всей определённостью заявляем: «Валерий, ты прав!».

Известный критик и пелевинофоб Андрей Немзер, как и ожидалось, выхватил двуручный меч и порубал книжку в капусту. Более благожелательные читатели вместо меча достали кисточки и принялись рисовать прихотливые картинки, пытаясь объяснить публике, что же всё-таки хотел сказать автор. Так вот, господа доброжелатели и недоброжелатели, я открою страшную тайну. Нас крупно, нагло, виртуозно обманули. Нам вручили конфетный фантик без конфеты, нас накормили в шикарном ресторане кашей из топора, нам всучили пухлый кошелёк, набитый бурундийскими форинтами. Потому что эта книга — шедевр ниочемизма. Автору не откажешь в остроумии и изобретательности, но остроумие и изобретательность направлены из ниоткуда в никуда и повествуют ни о чём. Книгу можно читать справа налево, по диагонали, слева направо. Книгу можно вообще не читать, потому что и без нас найдётся немало учёных мужей, которые в своих толкованиях найдут в ней такие глубины, что не снились всяким мудрецам. На что, собственно, автор и расчитывал.

Как и Володихин-критик, Володихин-писатель стал идеологом и всё меньше оставляет пространства художнику. Смысл рассказ «Слишком человеческое» запросто можно уместить в кратенький девиз: рейх — гадость, фашисты — мерзавцы, унтерменши с оккупированных территорий, идущие им в услужение — манкурты. Всё, точка. Собствено, ни единого возражения не имею, для манифеста в самый раз. Но влиятельным и талантливым германофилам оппонировать следовало бы не менее талантливо, в данном же случае мы имеем детский выкрик «зато у вас холодные уши».

Николай Горнов пишет не так уж много. Считанное число рассказов и повестей, им созданных, можно и не разглядеть на фоне циклопических сооружений иных молодых и начинающих. Ну и что за беда? Горнов не живёт на писательские гонорары, он волен делать то, что ему хочется и не фильтроваться через чужой вкус. В итоге получается хорошая, настоящая, живая проза: рассказы «Пароход идёт в Кранты», «Функция Дугина», повесть «Трафик».

В «Трафике» нет острого сюжета, зато есть реалии в целом процветающей, хотя и небеспроблемной альтернативной России, есть главный герой, следователь новой инквизиции, решительно отправивший на смерть двадцать шесть ведьм, но впервые не поверивший очевидным доказательствам в двадцать седьмой раз, есть загадка, и есть разгадка, после которой жить совестливому человеку очень трудно, если вообще возможно.

Он и не жил.

Хорошая повесть, прошедшая фактически незаметно, потому что не вписывается ни в одни рамки, для фантастики из подручного материала сооружаемые.

Независимая патриотическая организация отправляет добровольцев из нашего времени в 1919-й год, в белую армию, в надежде переломит ход войны и предотвратить установление власти большевиков. У главного героя дела не заладились с самого начала: вместо того, чтобы оказаться в высоких штабах, в бой он пошёл простым солдатом. Наверное, у кого-то из его коллег дела сложились удачнее, потому что Деникин таки взял Тулу, т.е. совершил то, чего в нашей реальности не произошло. Однако затем история взяла своё и, пусть с некоторым опозданием, белые оказались выдавлены в Крым, а решающее сражение произошло день в день — неповоротливый исторический механизм всё сделал так, как и должно быть. Главный герой до последнего оставался с боевыми товарищами, этими рыцарями белого дела, и ушёл тогда, когда ничего нельзя было исправить.

В нашей реальности его полуторагодичная эпопея заняла три дня. И вот сидит он на лавке усталый до невозможности, ожидает любимую женщину и понимает, что никуда не деться от объяснений, отчего за столь ничтожный (для неё) срок он превратился из цветущего мужчины в 28-летнего измученного старика.

Повесть достойная, однако мельчит её чётко заданная идеологическая установка. Белые — хорошие, красные — плохие. Расстрелянные и казнённые красными — показаны, о репрессиях, совершаемых белыми, говорится с пониманием. Не дело примитивизировать страшную и совсем не однозначную войну

Довольно милая, хотя и анемичная повесть. Этакий сто двадцатый вариант «Кентервильского привидения», пересказ пересказа пересказа, когда первоисточник теряется в тумане, да и нащупав, засомневаешься — он ли? В общем, заброшенный и ветшающий замок, его хозяин, граф, то ли человек, то ли видение. И вторгшаяся в эту надмирную жизнь современность, сперва в лице наглого молодого субъекта, едва не лишившего хозяина жилплощади, а потом принявшая облик деловой и независимой девицы, юной охотницы за вампирами. Только вот граф, каким странным не был, не вампир. И это хорошо. Потому что дальше будет любовь.

Виктор Точинов, участник семинара Бориса Стругацкого, получил известность в 2003 году после выхода в свет книг «Пасть» и «Царь живых». Наверное, эти и другие его произведения и в самом деле выделялись на фоне общего вала отечественных триллеров, так как вскоре писатель титулован был как «питерский Стивен Кинг и Дин Кунц в одном лице» (просто Стивенов Кингов, наверное, в России и без того перебор). В 2007 году новый роман писателя «Родительский день» был опубликован в журнале Бориса Стругацкого «Полдень». Действие романа происходит в наши дни в ста восьмидесяти семи километрах от северной российской столицы, в деревне Загривье, где Кирилл и Марина, молодая супружеская пара из Петербурга, решили приобрести загородный дом. Ознакомительная поездка началась со сбитой на дороге лисицы (та, как всякое умело повешенное на стене ружьё, ещё пригодится автору) и закончилась у соседского двора, где ангельского вида мальчик плющил колуном дохлую крысу. Потом пришло время показать себя во всей красе дому, и он возможностью незамедлительно воспользовался, смущая покой постояльцев странными звуками, призраком прежнего хозяина и старинной пластинкой, хранящей на своих «костях» необычную, завораживающую музыку. Далее в кадре оказывается деревня Загривье и её обитатели, которые изъясняются загадкам, отмечают ни в каких святцах не прописанный «родительский день», оставляют на кладбище куски сырого мяса, хранят в шкатулках зубы предков и бросают на ночной дороге одиноких пассажиров. Нужно отдать должное автору: сильно затянув экспозицию, он ухитрялся поддерживать напряжение и зловещий шёпот хора «сейчас прольётся чья-то кровь» звучал даже в самых благостных картинах. Кульминацией романа стал сам родительский день, вернее ночь, за ним последовавшая. Тогда и выяснилось, зачем покойникам вырывать зубы и оставлять на могилах свежее мясо, плющить дохлых крыс и перемалывать в мелкое крошево костяки погибших в войну солдат. Только это знание главным героям оказалось уже без надобности.

На этом можно было бы раскланяться и разойтись ко взаимному удовлетворению. Писатель написал роман, читатель роман прочитал и в меру скромных сил оценил. Редкая ситуация может быть банальнее. Но автор романом не ограничился и присовокупил небольшое послесловие, всего-то две странички небольшого формата, наполненных пояснениями к роману и жалобами на тяжкую долю. Автор с огорчением рассказал, что многие хорошие знакомые считают его писания полным... («далее следует слово, градус экспрессии которого зависит от общей культуры...»), пояснил, что «некоторые встающие перед героями загадки» не были раскрыты по причине лени, а так же признал, что не рассчитывает на благодарность читателя, потому что читатель в массе своей туповат, ему вместо идеи книги вполне хватит раскрытой темы сисек, шныряющих зомби и нескольких вёдер крови.

Привычный к критике читатель вовсе не собирался реагировать на писательские обиды, однако всё-таки решил не ограничиваться кратким пересказом романа. Ему, читателю, любопытно стало, каким образом Виктор Точинов надеется завоевать более квалифицированную аудиторию? Язык романа тускл и отдаёт журналистской скороговоркой, мастерство в сюжетостроении оставляет желать лучшего, персонажи намечены лишь пунктирно, а их эволюция (особенно это касается Кирилла) до тошноты предсказуема. Есть претензии и этического плана. В основу конспирологической линии романа положена история дивизии народного ополчения, едва ли не в полном составе полёгшей в боях за Ленинград. Тысячи людей упокоились в местных болотах. Спустя годы благодарный потомок вспомнил о них. Вспомнил своеобразно. Будь «Родительский дом» пьесой, где-нибудь в самом конце списка действующих лиц было бы написано: «В роли нечисти — погибшие бойцы третьей дивизии народного ополчения». После такой выдумки, которую Сорокин В. Г., наверное, одобрил бы, авторские извинения кажутся неискренними. Впрочем, именно такая неразборчивость в средствах и может оказаться тем конём, что вывезет Виктора Точинова на мейнстримовские пастбища даже с таким небогатым писательским арсеналом.

При расставании остаётся лишь заметить, что заявленное в послесловии желание тыкать мордой в грязь и испытывать на излом персонажей, на геройство даже мысленно не претендующих, читатель не считает особым достижением. Если же у кого возникнет необходимость узнать, как в запредельных обстоятельствах слетает с человека всё «наносное и искусственное», то полезнее будет не «Родительский дом» на полке выискивать, а перечитать «Сотникова» или «Карателей» — там и ситуации не надуманные, и герои глубже, да и написаны эти книги куда как талантливее. А нет — так хотя бы Стивена Кинга (без Дина Кунца) перелистать.

Выросла генерация фантастов, пишущих по принципу «гремя огнём, сверкая блеском стали». Авторы бросились беллетризировать справочники по вооружению. Кажется, иные романы для того и делаются, чтобы изложить ТТХ какого-нибудь крутого стреляющего механизма, попутно поглаживая с восхищением его железный зад. А когда механизмов много и они страсть какие крутые, ТТХ следуют без перерыва. Только в поле зрения танк показался, как «в голове сразу страничка из «наставления» генерал-инспектора панцерчастей высветилась: лоб — сто двадцать, башня — двести пятьдесят, литая, обтекаемой формы», если пушка, то не просто банальная пушка, а «английская 20-фунтовка, на «Колеснице» стоит и ещё на чем-то». Панцеры, турбокоптеры, панцерная пехота... То, что у Стругацких или Лазарчука лишь часть антуража, здесь заменяет практически всё. Даже любовь-морковь, потому что ничего не стоит лирическую сцену завершить экзаменом по источникам энергии в бортовой сети. «Генератор Бош Гэ-тэ-эль-эн 900/12-1500 мощностью 0,9 к Вт, четыре аккумулятора Бош ёмкостью 305 а/ч, — без запинки затарахтела Стаська...»

Говорят, что роман хороший. Но сил продираться сквозь грохочущую машинерию не хватило. При всём моём инфантильном милитаризме.

В эссе «Что дали ему Византии орлы золотые?..», появившемся в журнале «Полдень. XXI век» (2005 год, № 3), Алан Кубатиев мимоходом бросил в адрес романа «Гравилёт «Цесаревич»» Вячеслава Рыбакова: «Сразу оговорюсь — эту книгу... я люблю, это последний стоящий роман Вячеслава Михайловича». Последний стоящий роман... Безапелляционность этой оценки вызывает естественное отторжение. Ну что вы, в самом деле: после «Гравилёта» были «Трудно стать богом», «Дёрни за верёвочку», «Человек напротив»... Однако всякий любопытствующий может выяснить, что повесть «Дёрни за верёвочку» была написана в 70-е годы и просто два десятка лет дожидалась публикации; что «Трудно стать богом» — талантливая, но весьма спорная попытка переосмыслить и развить идеи повести братьев Стругацких «За миллиард лет до конца света», и известный афоризм Бернарда Шартского о плечах гигантов (но не о карликах!!!) здесь вполне к месту; что роман «Человек напротив» был изувечен нехарактерными для тогдашнего Рыбакова примерами лобовой публицистики, и это дало основания Д. Володихину говорить о романе как о некоей редвыборной агитке.

Дальше — больше. Появившийся в 2000-м году роман «На чужом пиру» уже имел к литературе весьма отдалённое отношение. Это была исповедь, прокламация, но только не художественное произведение. Для реализации замысла автору оказались не нужны едва ли не ярчайшие персонажи отечественной фантастики постсоветских лет Симагин и Ася, они были задвинуты на задний план повествования. Главным героем вместо них выступила «дискета Сошникова», представляющая из себя изложение политических воззрений и космогонических идей В. Рыбакова. Обмен неравноценный. Столь же неудачным оказался и следующий роман «На будущий год в Москве». Даже симпатизирующий писателю Дмитрий Быков вынужден был признать: «Эта книга нарочно написана в плакатной, грубой, лобовой технике. Она — простая. Наверное, от боли только и можно — кричать. ...до чего горько мне видеть, что плоское время и Рыбакова сплющило, заставив вместо романа писать плакат!».

Но рубежом, за которым писатель Вячеслав Рыбаков превратился в публициста, я бы назвал реалистическую повесть «Хроники гнусных времён», опубликованную в 1998-м году в журнале «Нева». Российская действительность 90-х годов была описана в таких депрессивно-беспросветных тонах, что превзошла, пожалуй, «чернуху» перестроечных времён. При том, что повесть была написана мастерски, а претензий в нагнетании негатива автор никак не заслуживал, нельзя было не заметить, что художник впервые взял в руки малярную кисть.

Таким образом оценка А. Кубатиева из скороспелой и несправедливой оказывается и обдуманной, и достаточно точной.

В 2007-м году, после четырёхлетнего перерыва, Рыбаков представил читателю новый роман «Звезда полынь». События происходят в современной России, где некая частная корпорация, заручившись поддержкой государства («государство большое... Сколько ведомств... Разве все знают про всех, кто что делает?»), создаёт фирму под знаковым названием «Полдень-22» и собирает под своё крыло разбросанных по всему свету специалистов в области космических технологий. Задача поставлена ни много ни мало восстановить космическую отрасль в стране, а потом, «ухватившись за это звенышко, и всю экономику помаленьку вытянуть». Наверное, это единственный фантастический момент в книге — вряд ли даже самая успешная и высокотехнологичная отрасль сумеет потащить оставшийся без топлива, карты и толковых машинистов российский состав.

Действие романа проходит под аккомпанемент всевластия ЦРУ, ведущего себя в России, словно в бананово-кофейной Нагонии. Китайская разведка американцам мало чем уступает — без проблем отправила своего соглядатая на Байконур (наверное, длительное сотрудничество с еврокитайским гуманистом Ван Зайчиком сказалось в том, что китайский шпион довольно симпатичен, чего не скажешь об американских). Сюжет, как и в романе «На чужом пиру», служит лишь фоном для изложения политических и философских воззрений автора, и, как то было и прежде, публицистика одеяло стянула на себя. Значительную часть идей об особом пути России автор, не мудрствуя лукаво, вложил в уста писателя Шибагутдинова, и этот приём недалеко ушёл от «дискеты Сошникова». Немало горьких, но справедливых упрёков в адрес России В. Рыбаков дал высказать выразителю либерального мировоззрения журналисту Бабцеву. Однако Бабцев нарочито карикатурен, и, как всякая карикатура, лишён полутонов. В его речах и внутренних монологах по поводу и без повода достаётся гнусной «этой стране», не умеющей ни унитаза сделать, ни дерьмо за собой прибрать, во всех этих бедах виноваты «они», т.е. идеологические противники Бабцева. Во всём этом утрированно-либеральном грохоте практически все дельные мысли выворачивались наизнанку и зачастую выглядели либо махровой русофобией, либо банальной глупостью. В итоге честной дискуссии идеологических оппонентов не получилось.

Когда грохот идеологических схваток стихал, а либералы, патриоты, русофашисты и шпионы лежали под лавкой, тяжело дыша и приходя в чувство, художник напоминал о себе. Он выписывал отличные метафоры, рисовал пейзажи, и благостные буколические, и скрежещущие индустриальные, грустно иронизировал, и вообще напоминал себя давнего — мастера лирических портретов и тончайших психологических нюансов. Однако не чувствовал художник себя хозяином в пространстве романа, и не было у него возможности углубляться в психологию персонажей. Поэтому некоторые действующие лица взяты напрокат из прежних книг Рыбакова: один из главных героев физик Константин Журанков является лишь копией Симагина, журналистка Наташа — Аси, а Бабцев — ухудшенный Вербицкий. Вглядываясь в знакомые черты незнакомых героев, понимаешь, что ни единого полнокровного образа с невообразимых пор писатель действительно не создал.

И всё-таки что-то заставляет следить за попытками Вячеслава Рыбакова осмыслить настоящее и в очередной раз огорчаться несостоятельности этих попыток. Это «что-то» — многолетнее нежелание представителей «высокой» прозы обратить внимание на происходящие в стране перемены. Почтенные авторы мейнстрима отгородились от действительности плексигласовым забором и предались самосозерцанию. Первые значимые попытки описать процесс первоначального накопления капитала («Небо падших» Ю. Полякова, «Охота на изюбря» Ю. Латыниной, «Generation «П»» В. Пелевина) запоздали лет на десять. Тема войны в Афганистане долгие годы была отдана на откуп литературной нежити, и едва ли не единственная достойная попытка осмыслить эту трагедию была предпринята в романе «Знак зверя» Олега Ермакова. Ещё меньше повезло другой трагедийной теме — войне в Чечне, ставшей лишь полигоном для приключений разнообразных Бешеных. Весьма несовершенный роман Захара Прилепина «Патологии» был так споро поднят на пьедестал потому, что едва ли не впервые чеченская война появилась в художественной литературе. «Хуррамабад» Андрея Волоса и более поздние пробы букеровского лауреата Дениса Гуцко — редкие попытки осмыслить произошедшее с людьми, вдруг волею политиков оказавшихся вместо родины на чужбине. Не минуло прискорбное равнодушие к действительности и отечественную фантастику. Многие лучшие образцы 90-х — откровенно игровая проза: «Эфиоп» и «Там, где нас нет», «Посмотри в глаза чудовищ» и «Катали мы ваше солнце». А ведь лучшая советская фантастика — это почти всегда и «литература больших идей», как бы не смеялся над этими словами лощёный классик. От вопроса «что же будет с родиной и с нами» не отмахнуться, особенно если не до конца ясно не только то, что будет, но и что было, и что есть. Вячеслав Рыбаков был одним из немногих, кто предложил читателям своё видение происходящих в стране перемен. И оказался втянут в публицистику, как в омут. «И не выплыл, совсем пропал».

Цена оказалась слишком высокой. Как справедливо заметил Д. Быков, с тех пор иные из публицистических статей Рыбакова «даже как-то более художественны», чем собственно художественные произведения. Слаженного дуэта писателя и публициста не получается, в итоге страдают оба. Однако публицистов в России много, даже слишком много, а Вячеслав Рыбаков — один. Истовость, с которой он вытравливает в себе писательский талант, вызывает сожаление.

Роман 1969-го года вытащили из запасников и предложили несведущему читателю в красивой упаковке «мировая классика». Зря это сделали. После прочтения лишний раз убедился в том, что Владимир Орлов — автор одной книги. Роман довольно слаб. Нет глубины характеров, люди — расхожие типажи: пожилой, болеющий за производство, а потому лишённый личной жизни прораб; молодой карьерист; жуликоватые, склонные к криминалу, но в целом положительные советские парни; рефлексирующий интеллигент, пусть и закончивший 10 классов к тридцати годам. Отчётливое желание всё разжевать, всё додумать за читателя. Героика будней, особенно популярная в советском кинематографе 50-60-х, за которой на деле скрывались неразбериха и расхлябанность.

Но я не о том. Слабых романов и сейчас залейся, а «После дождика в четверг», окажись написан сейчас, не затерялся бы, потому что сделан квалифицированным профессионалом. Беда в другом: людей, о которых писал Орлов, в нынешней литературе ещё найти надобно. Ведь кто персонажи романа? Строители, прорабы, бригадиры, вальщики, сцепщики, трактористы. Настоящие мужики. Рабочий класс. Тот самый класс, который выморили из литературы современные топ-клавишники, променяв на столичных интеллигентов, бандюков, офисных менеджеров и рублёвских миллионерш. И никому трудящийся человек не нужен. Соответственно, и литература о нём. Потом всякий желающий несколько лет назад мог наблюдать закономерный итог: хороший критик Михаил Эдельштейн совсем уж было собрался прочитать роман букеровского финалиста Солнцева, да Лиза Новикова ему напела, что роман тот повествует о жизни саянских гидростроителей, и хороший критик трусливо поджал хвост. Центоны Шишкина ему, видать, милее. А потом Эдельштейн где-нибудь обязательно задастся вопросом, отчего народ (произносится с интонациями Рошфора из известного фильма) не читает «качественную» современную прозу. Да потому и не читает, что не для него, народа, она пишется. И не про него.

Роман «Очаг на башне» Вячеслава Рыбакова — не просто знаковый текст «четвёртой волны». Он может использоваться как индикатор того, насколько расплывчато, неопределённо понятие фантастики. Роман вышел в серии «Новая фантастика», получил приз за лучший дебют — так же в области фантастики, и безусловно отнесён к текстам фантастическим. Однако даже энциклопедия фантастики признаёт, что «Очаг на башне» «по сути относится к психол. прозе, НФ изобретение и открытие в нём играет сугубо служебную роль». Ближайшим аналогом роману Рыбакова является, на мой взгляд, «Иду на грозу» Даниила Гранина. Там так же имеется открытие на грани возможного, однако Гранин не занимался популяризацией учения об атмосферном электричестве, а лишь использовал его как инструмент для раскрытия человеческих характеров в экстремальных ситуациях. Потому никому в голову не пришло отнести роман респектабельного автора к фантастике, потому и оценен он был, и прочитан внимательно. Уверен — будь роман от первой до последней буквы написан кем-нибудь из фантастов (Ефремов, Мартынов, Гуревич), и ажиотаж был поменьше, и внимание пожиже. Так что «Очаг на башне» Рыбакова оказался лишь потому фантастическим , что написал его писатель-фантаст. Собственно, никакой беды в том не было бы, не будь столь деформировано российское литературное пространство. Выйди роман в ином оформлении, совсем иным было бы и восприятие его литературным миром.

В детстве, будучи ярым хоккейным болельщиком, прочитал однажды такую историю про знаменитого нападающего Владимира Петрова (это тот, который Михайлов-Петров-Харламов, ну, вы помните, конечно). Дело происходило в рядовом матче чемпионата Союза, кажется, с «Крыльями Советов». Центрфорвард Петров с шайбой в центральном круге, а так как проходила смена состава и надо было потянуть время, он эту шайбу от души швырнул в сторону ворот противника. И — гол! Далее рассказчик не без сарказма повествовал о том, как Петров оставшееся время матча всё бросал и бросал по воротам с центра площадки, надеясь повторить успех.

Естественно, не повторил.

Вот и Евгений Лукин, играя за сборную Баклужина, даже не один — два раза забросил шайбу с центра поля (Алая аура протопарторга и Чушь собачья). А потом пошли бесконечные портреты кудесника, и шайбы полетели в штангу, перекладину, выше, левее, за оградительную сетку. Взять хотя бы указанную повесть. Забавная. Остроумная. С эффектной концовкой. И при том вещь совершенно неотличимая от десятков предыдущих портретов. Снова высмеянные штампы, снова немногословие и многозначительность главного героя, о которые, как апстену, стукается словоохотливый спутник, снова что-то высокое и сурьёзное, предварительно хмыкнув, уронили на пол. И так сто раз. Или двести. Пока для штрихов на портрете места не останется.

Очень хорошая книга: язвительная, остроумная, злая и грустная. Имеется: целый ряд отличных статей, в которых критик демонстрирует, с каким нехитрым набором из плоской отвёртки и ржавых плоскогубцев иные авторы работают и десять, и двадцать лет, и ещё столько же проработают, не подозревая о существовании иных инструментов; для тех, кто привычно обвиняет Арбитмана в поверхностности и увлечении хлёсткой фразой, есть статьи про Лема, Кинга, Шекли — никакой поверхностности, всё умно и дельно. Да и давайте признаемся откровенно — так ли уж часто критику необходимо расчехлять весь свой инструментарий, если исследованию подвергается шедевр, слепленный из соплей и спермы? «Блестящий стилист» — так же объективная реальность, особенно хорошо заметная именно в пространстве сборника, а не в череде разрозненных статей. Отсутствует: высокомерие, равнодушие, некомпетентность. За недостаток сойдёт разве что излишняя чернота, в которую укутан исследуемый предмет — писал же когда-то и сам Арбитман про удачные романы Лазарчука — Успенского, Успенского без Лазарчука, супругов Дяченко, Каганова или Лукина. Будь эти рецензии включены в сборник, картина общего кризиса массовых жанров не выглядела бы столь беспросветно.

«Нерадостно пишут писатели, как будто ворочают глыбы». Восемьдесят с лишком лет назад сказано, и словно ничего не изменилось. Глыбы и поныне с места на место перетаскивают, а умельцев на хорошем русском языке рассказать интересную, увлекательную, просто весёлую историю по пальцам пересчитать можно. Так что свежий роман Льва Гурского — как нормальный человеческий голос из-под глыб. Криптоистория, да ещё и с гастрономическим уклоном — ну кто ещё до такого додумается? Плюс хорошая литература. Гурский — отличный стилист и остроумный писатель, а ещё хороший афорист, за ним можно ходить с блокнотом и записывать, как за Раневской или Ширвиндтом. Пусть по ходу дела я и бурчал, натыкаясь на длинноты или многословие главной героини (понимая при том, что это часть её натуры), да и финал оказался слишком обыкновенным — даже чижика не съели, но читал с удовольствием.

Как бы вы не относились к Роману Арбитману и его приятелю Льву Гурскому, как бы не ругались и не обижались на него писатели и читатели, критика такого уровня на фантастической делянке ещё поискать надо. Арбитман — щука, не дающая дремать карасям. А беда в том и состоит, что многие старые караси, занесённые четвёртой волной, заплыли жиром и обленились, а мальки в большинстве своём никуда не годны. Но все с гонором, слова против не скажи. Многие и бояться говорить, потому что плохие писатели часто хорошие приятели, а зачем, спрашивается, ссориться с друзьями из-за пустяков? Арбитмана за его неуживчивый нрав из тусовки выдавили, зато теперь он свободен в своих предпочтениях и политес блюсти не обязан.

Да, так о чём это я... Книга Л. Гурского «А вы — не проект?» — очень хорошая книга безусловно талантливого автора. Стиль отменный, перо острое, фантазия незаурядная. Всячески рекомендую всем, кому интересен феномен современной массовой культуры со всеми её тараканами. Для тех, кто в танке, имеется история появления на свет писателя Льва Гурского.

В 2003 году издательство «Азбука-классика» выпустило романы Юрия Бурносова «Два квадрата», «Три розы», «Четыре всадника», составившие цикл «Числа и знаки». Для раскрутки неведомого прежде автора глашатаи немало потрудились, прельщая недоверчивых читателей именами Умберто Эко и Артуро Переса Реверте, без конца упоминая «Сонную лощину» то ли Вашингтона Ирвинга, то ли Тима Бертона, то ли обоих вместе. Однако в целом проект оказался скорее неудачей. В любовно выписанных декорациях (они-то и удались более всего) едва теплился дряблый сюжет, люди-тени совершали необязательные действия, а необходимость придерживаться единого стиля и ритма придавливала своей тяжестью повествование. Тем временем выяснилось, что Юрий Бурносов — один из создателей проекта «Виктор Бурцев», соавтор симпатичных, но вполне проходных и ни на что не замахивающихся романов вроде «Охоты на НЛО» и «Зеркала Иблиса». Можно только приветствовать стремление в одиночном плавании осваивать новые пространства, однако попытки группы поддержки выдать ёжика за дикобраза скорее повредили писателю.

Спустя три года Юрий Бурносов написал роман «Чудовищ нет». Действие романа развивается параллельно в 1880-м году и в 2003-м году. То, чем занимаются герои, можно охарактеризовать кратко: они сражаются с демонами и вампирами. Иван Иванович Рязанов, сотрудник специально для такой надобности созданного подразделения в ведомстве Лорис-Меликова, — по долгу службы. Его потомок, школьник Лёха Рязанов, в борьбу оказался втянут оказался против своей воли, упоения в бою не испытывал, но у него присутствовали иные, не менее благородные мотивы, и такой среди них: подругу из беды выручить. Роман получил должную порцию похвал, представил фантастическую автономию в лонг-листе литературной премии «Национальный бестселлер», дал основания думать, что попадает в то незначительное число текстов, не охваченных действием закона Старджона. И действительно, достоинства романа не нужно выискивать с микроскопом. Очевидно, что автор справился с сюжетом, благополучно развязав по ходу повествования почти все узелки; те же, что остались, вполне годны для последующего продолжения, если будет сочтено нужным таковое написать, а нет — за открытый финал сойдут. Так же нельзя не отметить, что главы, в которых действие происходит в 1880-м году, умело стилизованы, написаны легко, не ощущается натужности, свойственной трилогии «Числа и знаки».

Но, право, все эти достижения за великие достоинства можно счесть разве что по причине некоторой размытости критериев. Это элементы профессионализма, та самая печка, от которой и следует танцевать хоть ламбаду, хоть менуэт. К примеру, подобное умение раз за разом демонстрирует даже в неудачных романах Борис Акунин, и никому не приходит в голову акцентировать на этом дополнительное внимание. Акунин, кстати, не зря вспоминается, типологическое сходство Эраста Павловича Фандорина и Ивана Ивановича Рязанова несомненно. Хуже того, дорога, вымощенная чёрными кирпичами «фандоринской» серии, потихоньку отучает отнюдь не худших писателей искать для XIX века свои краски, по этой дороге не только Юрий Бурносов проследовал, но и такой сильный автор, как Александр Громов...

Есть претензии и иного плана. Например, молодой человек 16-17-ти лет от роду совершает тройное убийство. И не вампиров или демонов он убивает, а обычных граждан, и не просто убивает, а добивает контрольными выстрелами. Ну да, не светочами разума были эти мелкие гопники, попавшие на мушку прапрадедовского револьвера, но их человеческой природы это не отменяет. Однако никакого значительного воздействия на психологический облик героя убийство трёх человек не оказало. Недолгие душевные терзания были залиты водкой, а для скорейшего восстановления душевного равновесия подруга парня находит действенные аргументы. Сурово вопросив «Надеюсь, это были плохие люди?» и услышав неуверенный, но положительный ответ, она без колебаний закрывает тему: «Тогда плюнь на это и не забивай голову». Юное и прелестное создание, столь безапелляционно удавившее моральные терзания друга, оказалось, правда, 40-летней вампиршей, с неё и взятки гладки, однако этим напутствием парень с облегчением воспользовался. И остался положительным героем, и вёл борьбу со злом (или с тем, что более умелые борцы выдали ему за зло), и ложным сомнениям более не поддавался. Как справедливо заметил Валерий Иванченко, «мы сами плодим чудовищ и сами можем быть куда страшнее их». Хочется верить, что сцена в финале, когда омоновцы берут парня под белы руки, не месть оборотней, прописавшихся в местной милиции, а справедливое воздаяние за совершённый тяжкий грех.

Нельзя так же обойти вниманием желание объяснять сложнейшие общественно-политические проблемы России конца XIX века кознями угнездившихся на верхних этажах власти демонов и вампиров. Вот так, оказывается, всё просто. Естественно, и революцию они же, вампиры, спровоцировали, со своими, вампирскими, целями. А процессы 1937-го года, чтоб вы знали, это уже попытка тов. Сталина избавиться от влияния кровососущих, двадцать лет пировавших в разорённой и обескровленной стране. Таким образом отвратительная вакханалия в постановке режиссёра Вышинского и худрука Сталина приобретает даже оттенок благородства. Впрочем, можно сослаться, что в романе описывается не реальная Российская империя, а альтернативно-историческая — ведь какую-то цель, наверное, преследовал автор, заставляя персонажей происхождением попроще в 1880-м году вести разговоры об ожидаемой свободе, скорее подходящие для года 1860-го. Однако и альтернативная история не та лаборатория, где следует игнорировать логику и скрещивать исторические реалии с дурно пахнущей фэнтезятиной. Константин Фрумкин уже посвящал целую статью (“Развращающая простота криптоистории”, «Нева», 2005 год, № 9) попыткам фантастов предельно упрощать сложные проблемы. Признаться, не все доказательства, приведённые там, показались справедливыми, тем более необходимо заметить, что роман Бурносова в концепцию Фрумкина укладывается весьма органично.

Не везде Бурносову удалось справиться с фактурой. Исторические экскурсы в историю и природу вампиризма смотрятся чужеродно, дело свелось к длинным монологам, которые декламируют заинтересованным слушателям обладатели недоступных знаний; такой метод подачи материала вызывал усмешку ещё сорок лет назад у исследователей не лучших образцов отечественной НФ. Длинная речь, да что там речь — целая научно-популярная лекция помещика Армалинского о методах ведения хозяйства сельскими священниками — типичный вставной номер, ружьё, которое не стреляет, ибо ни местный поп по ходу повествования не понадобился главному герою, ни тем более его методы хозяйствования.

Причины несколько избыточного восторга, с которым был встречен роман Юрия Бурносова, вполне очевидны: не слишком блестящи дела в современной фантастике. Вот и приходится искренним доброжелателям набирать в лёгкие воздух и дуть в спину прыгуну, только бы он преодолел заветную отметку в восемь метров и получил звание мастера спорта международного класса. А там, глядишь, все и поверят, что эту отметку он покорил сам.