Последнюю треть дочитывала везде: в дрожащих тенях на детской площадке, в игрушечном магазине под детскую трескотню о Лего «Старварс», в тихих сумерках катящего через весь город к дому автобуса… Ее невозможно было отложить на «потом» или на десерт, или на «перед сном». Читать надо было прямо здесь, прямо сейчас. И не от того, что распаленный близостью развязки мозг лихорадочно заглатывает строчки, а от того, что вспыхивающую с каждой перевернутой страницей светлую щемящую нежность невозможно отложить хоть на когда-нибудь.

Любовных историй там не одна и не две. Прозрачными слезинками чужие мечты о счастье искрятся и переливаются в толще романа.

Десятки эпиграфов, камертоном предваряющих каждую главу, настраивают сразу и наверняка, наполняя историю хором созвучных смыслов.

В послевкусии лишь прозрачная радость от этой жизни…

Это впечатление по закрытию книги. А через 24 часа вдруг осознаешь главное: ее писал здоровый человек! Никто не пытался заставить меня выпутываться из мерзкого клубка собственных комплексов, страхов и сомнений. Никто не пытался отработать и пережить посредством душевного эксгибиционизма свои трагедии и уроки. Никто не тряс перед моим носом извращенной гениальностью и не травил своим чувством вины – нет! Этот роман писал человек, способный радоваться жизни ПРОСТО. Без «солнца в холодной воде», без «поисков утраченного», без экзальтации, истерии или тоски. Гийом Мюссо жив и счастлив.

И, оказывается, я совсем забыла, какое это восхитительное волшебство – «подключаться» к чувствам и разуму такого человека.

- А сколько надо прочитать чтобы удостовериться — не пошло. Треть?..

- Ну, хотя бы...

Открывала, стиснув зубы, приготовившись к долгой борьбе за вкладывание романа в голову. Вместо этого Маркес усадил на пригретую солнцем лавочку и начал рассказ. Становилось прохладнее, тени удлиннялись, а я все сидела, забыв о времени и слушала, слушала... Читала и читала...

Он развертывал панорамы далеких мест и почти забытых совершений, так прочно и уверенно вплетая сказочность, что едва услышанная, она уже облекалась обычной жизнью, о которой «говорили» целый день.

Все бытовое, все простое, все внятное. Гражданская война преисполнена тем же житейским спокойстивием, что перестройка дома или выпечка хлеба. Ужасающая несправедливость деяний, оправданных долгом и революцией, бессчетные безымянные смерти, расстрелы друзей — все на светлой безмятежности фона уже другого поколения галдящих детей, уже заново посаженных бегоний в горшках...

А потом, вдруг очнувшись, замечаешь, что нет больше залитой солнцем скамейки, где обо всем было так уютно поведано. И через последнюю сотню страниц приходится продираться самостоятельно.

Орнаментальная лента рассказа, льющаяся вначале быстрой рекой у ног густеет и замирает. Красочные узоры счастливого дома, семьи, ребятни уже змеятся непроходимыми джунглями отшельнической старости и безнадежным запустением. Не успевающая расцвести в сумасбродстве приключений молодость скрючивается чахлыми ростками, сгнивая в безвременье. К финалу прорубаешься сквозь все поглотившие заросли разочарования и безнадежности. С влажным хрустом, с титаническим трудом бредешь почти наугад к закату рода Буэндиа.

Ни диалогов, ни посторонних чувств. Только самое главное. Только жизнь, как она есть.

Ребенок на уроке. Я на стуле. Читалка в руках. Глаза в тексте:

«Мир вокруг нас делается реальным только потому, что ты становишься этим водоворотом сам. Только потому, что ты знаешь».

- Ой, приветик!

Вполне себе живыми, а никак не метафизическими ушами слышу хруст, с каким рвется моя связь с пелевинской мыслью. Наконец, поднимаю глаза.

Девушка…

Кажется знакомая...

Где-то мы с ней могли встречаться?..

На маму похожа…

ОЙ!!! Родная сестра!..

- Привет... Я тут чипа.. чип… Чапаева читаю! Пелевин и пустота… черт, опять не то!

Штырило от этой книги не хуже, чем от грибов ейных.

Это сильнейшее и важнейшее из всего, прочитанного за последний десяток лет. А такого сильного резонанса с художественной литературой не было, пожалуй, ни разу в жизни.

Уникальный сплав русской классики рубежа веков с ее тончайшей восприимчивостью к движениям души с метафизикой и дзен-буддизмом. Хочется смаковать и перечитывать каждый абзац, наслаждаясь сначала безупречным построением фраз, потом, — безупречным построением мыслей, предельно созвучных собственным. Скажем, едва проходит ассоциация с Блоком и «Двенадцатью», как спустя страницу появляется прямое упоминание в тексте.

Изначально не хотелось читать этот роман из-за его чудовищной растиражированности: «Ну как же! Любой интеллектуал просто обязан открыть Пелевина!» — в 100% случаев подобная рекомендация порождает обратный эффект. И так было, пока случайно не посмотрела «Generation П», а потом не открыла пелевинские книги в магазине. Все подряд. И все подряд захотелось прочесть, потому что они «говорящие». О важном, о нужном, о невероятно захватывающем процессе самосознания.

В «Чапаеве и пустоте» это происходит на примере слома, эпохального разрыва цивилизаций. «Вы принадлежите к тому поколению, которое было запрограммировано на жизнь в одной социально-культурной парадигме, а оказалось в совершенно другой». За пару строчек проникаешься однозначностью и безапелляционностью происходящего – оно есть, будет и с ним надо как-то дальше жить.

Было удивительно следить глазами взрослого человека за верстовыми столбами главных вех в стране, которую застала ребенком. В начальной школе штампы новой России виделись такими же. Просто Мария – национальная героиня; в московском аэропорту ее чествовали также, как Эвиту Перон на родине. Шварценеггер – архетип сильного плеча и альфа-самца на все времена. Малиновый пиджак – не столько атрибут анекдотов, сколько вполне осязаемый символ нового времени.

В романе причудливо сплетаются разные виды, на первый взгляд, безумий. Их вариативность и достоверность поражает: в тот момент, когда читателю становится ясно, что это реальность уж теперь точно реальна... Хлоп! И мгновенным выщелком переносишься в другое измерение, где правда/истина уже подвергается анализу с пристрастием.

Разные реальности накладываются одна на другую, проступают и следуют каждая из предыдущей. Их края выпирают и прорываются в виде объектов, ассоциаций, «случайных» слов. Будто китовые спины, всплывающие влажными островками на поверхности океана, элементы другого мира показываются на поверхности этого.

Роман невозможно понять, не имея не то, что маломальского «эстетического» или «интеллектуального» багажа, но, не пропустив через себя пару-тройку эзотерических веяний. И я очень рада, что взялась за него сейчас, а не 6-7 лет назад – было бы без толку.

Если представляешь, о чем именно пишет автор, то не видишь сюр, бред или фантасмагорию, не воспринимаешь их литературными приемами, потому что, как не прискорбно, но у Пелевина с философской точки зрения – это практически бытопись. Чистейшим, великолепнейшим русским языком, перетекающим по мере надобности из достоевщины в блатняк, описаны явления, природа которых будет ясна и понятна всякому, кто хотя бы раз встречался с «матчастью», с философией, на которую опирается роман.

Примечательно, что в начале 90-х (незадолго до написания романа), Пелевин, работая в издательстве, редактировал, а местами и дополнял тексты Кастанеды. В это же время он плотно общался с «практикующим магом» Виталием Ахрамовичем, считая его своим учителем и расширяя в тот момент сознание всеми доступными способами. Посему диалоги Петра и Чапаева вполне себе реальные воззрения автора на суть этого мира, а вовсе не парадоксы ради парадоксов.

Точно так же заявление «действие романа происходит в абсолютной пустоте» отнюдь не трюк пиарщиков. По Пелевину и дзен-буддистам существование субъекта иллюзорно и личность его нереальна. Суть дискуссий о пустоте в объяснении не природы вещей, но природы мыслей о них. Соответственно, действие, происходящее в сознании, лишенного ума в прямом смысле слова человека – Петра Пустоты, разворачивается как раз в ней. В пустоте.

Удивительно другое; при всей своей философской эзотерике Пелевин чрезвычайно органично вписан в русскую классику вслед за Достоевским и Булгаковым. Наглядный пример эволюции, не вызывающий сомнений, отчего его стоит изучать на парах студентам.

Вам когда-нибудь хотелось оказаться в каюте тонущего корабля? Изнутри увидеть, как вода, захлестывая палубы, затягивает в глубины громоздкое железо? Через круг мутного стекла рассмотреть бьющиеся волны, а потом, шевеля мокрыми пальцами, видеть подступающую кромку и знать, что в потолок коридоров уже плещет, и единственный кусок воздуха на 3-5 минут здесь и сейчас. Хотелось? Тогда читайте.

Через осыпающийся, рушащийся мир, сквозь разъезжающееся по швам повествование надо продираться, заставлять себя читать дальше и дальше. Герой словно идет по стеклянному коридору в мерцающем белом свете электрических ламп. Под тихое неотвязное жужжание ему слышатся невнятные голоса «с той стороны». Воркование детей нынешних, воспоминания о детях прошлых, выламывающиеся в неестественных позах и гримасах взрослые. Коридор разветвляется и петляет, уводя то в одну, то в другую сторону. Нет повествования, есть напряженное, болезненное всматривание в детали. Обычные предметы, действия, явления становятся ярким выпуклым сюром; заварка в стакане – женский лобок, «ало саднящая зарешеченная лампочка», «раскрытые кривые рты откидных стульев». Деформируются время и пространство, нивелируя общее, выпячивая частное.

С одинаковыми отчуждением и усталостью описываются Кремль и убогая деревенька, где живьем палят в печке котят – не по злобе, от лени – топить долго. Милые, живущие рядом родные дети, даже не знаемые по именам, любовница, журналистское расследование идут белым шумом. Не интересным и не значимым фоном.

Медленно, но верно скатывающийся в безумие человек тонкий, образованный, в меру обычный, такой, как мы свами, тянет за собой трепыхающегося на ветру терпких сравнений читателя.

Это первая книга, читая которую, то и дело вспоминалось: «Поднимите мне веки! Не вижу!» До последних страниц, я не могла осознать, что стержень романа, его посыл – деструкция. От начала и до конца. В отстраненной жестокости, в будничности боли, в безразличном трепете кровавыми жилками деталей – везде. Чтобы хоть как-то разглядеть книгу, ощутить ее целостность, приходится отодвигаться. Намеренно отстранятся и охватывать глазом, нюхом, слухом. Потому что вблизи – то же, что полотна Монэ в размерах «Явления Христа народу» — муторно и бессмысленно.

В последние сто страниц чтение, словно ползающего по полу таракана оставить уже нельзя. Оно беспокоит и раздражает. Его нельзя не заметить, нельзя прекратить. Нужно раздавить. Дохрустеть. Дочитать. Чтобы не зудело. Чтобы отпустило.

Резонный вопрос: почему я не бросила читать в первую сотню? Все просто – это отменно написанная книга. Удивительный, звучный, сочный необыкновенно живой и пульсирующий прилепинский язык увлекателен и манящ. Он завораживает и пьянит, заставляя листать вглубь.

Впрочем, уверенного чавкающего хруста в финале он не глушит, отчего желание узнать «что же все так это было!» становится еще более острым. К счастью, Прилепин, в отличие от большинства классиков жив и здоров, и с удовольствием высказывается относительно своих произведений. Из его интервью: «Здесь нет сюжета. Он был намеренно мной извлечен в определенный момент. Изначально роман был больше раза в полтора. <...> Бессюжетный морок. Человек встал посреди жизни и идти ему некуда. Начинается все, как сюжетная вещь, а потом рассыпается в прах. Это было для меня важно. <…> Из своего витального рая человек может осыпаться в полный кромешный ад».

«Анетта Легран расстегивает одну за другой пуговицы на брюках Полидори и извлекает из их глубин скромный, хотя и миловидный трофей, который более всего походит на небольшой шампиньон».

И после этого меня хотят убедить, что эту книгу надобно читать, морща лоб со всею серьезностию и скрупулезностию умудренного многими тысячами томов знатока? Помилуйте! Будьте милосердны!

Для меня роман стал вопиющей пародией. На готику, на сумрачное очарование «Франкенштейна» и «Вампира». «Теперь издалека озеро казалось призрачным свинцовым полем, которое, подобно громадному трупу, лежало под саваном облаков». При этом книга невероятно… смешная. Старушенция, подходящая более для уютного пледа и вечернего чая, балансирует на карнизе с заголенным задом, услаждая себя обеими руками. Или лорд Байрон в распахнутых дверях, только что обнаруживший собственного секретаря, Джона Полидори, со ртом, набитым книжными страницами, стекающей черной от типографской краски слюной и почти пустой разоренной обложкой в руках… на этом месте я смеялась в голос. И все это великолепным языком подлинных романтиков! Очаровательно!

История подана через призму ласкового подтрунивания, переходящего временами в тяжелое высмеивание «мистически-романтической» стилистики скучающего света начала 19 века. Только вообразите себе картинку: молодой человек с черными непокорными кудрями и сверкающим взором, жестоко изглоданный тщеславием, в исступленном желании вернуть утраченное внимание хозяина кидается с террасы второго этажа и вместо суровой, патетической картины раскроенного черепа читательскому взору является барахтающееся на пухлых кустах существо. Именно через Полидори, через его воспаленную неудачливость и болезненное ничтожество, нам преподносят гениальную в своей ироничности книгу. Он жалок, нелеп и смешон. Ему не сочувствуешь и не сострадаешь, потому что герой упивается и наслаждается собственной ничтожностью – нет большей горькой отрады, чем заломить руки и, до дна испив ядовитого нектара унижения, погрузится в велеречивое самобичевания.

И во всей этой соблазнительной обложке – великолепный язык, точнейшая стилизация, искрометный юмор и ладно скроенный сюжет – таится весьма недурственная конфета. Идеи! Вечный дуализм красоты и уродства, физиологическое непотребство Музы, и, конечно, расплата за гениальное творение. Муза Души не требует. Крови тоже. Ей за надобностью пикантнейший, единственно годный для оплодотворения пустых листов продукт. Вы все правильно поняли — мадемуазель Легран питается спермой, предоставляемой взамен на нетленные сочинения. В послужном списке Байрон, Шатобриан, и – о, ужас! – сам Александр Сергеевич! Еще бы – откуда по-вашему у него «Пиковая Дама»? Бедняга Полидори смог наскрести «живительной субстанции» лишь на недлинного «Вампира». Справедливо…

Рассуждать о нарочитом эпатаже можно долго и бессмысленно. Потому что есть один самый главный нюанс – это пародия, сатира, стеб на готический роман. Сразу вспомнился университетский курс зарубежной литературы – в этом жанре скабрезных сюжетцев тьма. Начиная с 17.. лохматого года. Посему присутствие в романе сочных плотских утех лишь дополняет картинку аутентичностью – не более.

P.S. Любопытный момент. Оценив русское название, я, было, решила, что речь о господах, любезно расплачивающихся с неприглядной писательницей. Ан нет – в испанском оригинале оно звучит как «Las piadosas» — окончание –as и соответствующий артикль — женский род. Речь о сердобольных дамах. Однако…

- Я их не вижу! Никого! И не потому что не могу представить шестилетнего вундеркинда и далекое странное будущее – нет! Я в них вообще не вижу человеческих существ! Нет людей, есть перфокарты. Продуманные автором и выполняющие команды малоразмерные роботы Вертеры в комбинезончиках. Это же не роман! Это описание шахматной партии между автором и… автором! Он повсюду!

Впечатление онлайн после первых 40 страниц.

***

К счастью дети растут. Чудовищная и непроходимая авторская наивность, так резавшая вначале, к финалу воспринимается спокойнее. То, что слышится невозможным от шестилетних, в подростках выглядит органично и правдоподобно. Включая и захват мира через Сеть, — если сверходаренного, кромешножестокого ребенка оставляют дрейфовать в обычной жизни, она очень быстро начинает под него прогибаться, — и непомерные нагрузки главнокомандующего на 11-летнего.

Отбрасывая раздражающую шелуху допущений, натяжек и откровенного «это не может быть, потому что не может быть никогда!» в сухом остатке наблюдаем Гуманизм.

Это книга о нем. О глобальном гуманистическом начале и неприятии чужого страдания в существе, зачатом и взращенном ради убийства. О выкристаллизовывающейся человечности в изначально порочных сердце и разуме – мальчик, живьем свежующий белок, направляет неуемную жажду власти и подчинения на спасение мира от глобальной войны и объединение Земли. О ростках новой Веры в созидание, взошедших на космической грязи останков десяти миллиардов живых существ... выстраданной и созданной их уничтожителем.

«В наши дни преувеличено значение слова «счастье»… Существовали эпохи, когда это слово было вообще неизвестно. Тогда его не путали со словом «жизнь»…. Люди интересовались в то время не эмоциями, в которых корениться слово «счастье», а неизменным и ярким ощущением жизни. Когда это ощущение исчезает, начинаются кризисы, путаница, романтика и глупая погоня за счастьем, которое является только эрзацем, по сравнению с ощущением жизни».

***

Любые книги, попадающие в руки в последние несколько лет, оказываются «говорящими». Неудивительно, я же покупаю их именно таким способом: вчитываюсь в аннотации, шуршу страницами. Вдоль, поперек, снова вдоль… глаза скользят по черным сыпучим буковкам, выхватывая внезапный смысл: «…она полетит не к часовне Сен-Шапель, о которой сегодня рассказывала, а прямо в Вальпургиеву ночь, сидя на весьма элегантном помеле – изделии Баленсиага или Диора»… или: «…ей незачем было смотреть в лицо Клерфэ. Жизни не надо смотреть в лицо! Достаточно ощущать ее»…. и еще: «Вам можно позавидовать. Вы еще раз начинаете все сначала. Сохранив пыл молодости, но потеряв ее беспомощность». Так-так… Ремарк, говорите…. Ну что ж… беру!

Я не читала «Трех товарищей». В тот момент, когда книга попалась мне в руки, я запоем читала русскую классику и промасленные, гудящие мотором строчки тут же забуксовали средь лавочек чинных и рюшей печальных, высунули крутящиеся колеса из уха… или глаза… короче, не пошло. Совсем. Мне было лет 15, я решила, что автор не мой и забыла про него еще на столько же. Эффект неприятия вдвойне усилило то, что мы его «проходили»; тут уж сами понимаете – те кого «надо сдавать» и «читать в обязательном порядке», по определению не могут не вызывать зевоты.

На этот раз, поколебавшись для порядку между ним и Мопассаном, забрала домой. Прочла книгу в самое нужное время, когда каждый абзац, хрустальной палочкой касаясь стенок души, вызывает тончайший перезвон.

Пронзительная и понятная, она о самом важном: жизни и смерти. Удивительный коктейль из прозрачного горного воздуха в отчаянии, хмурого парижского неба в надежде и пленительной итальянской весны в тоске…. Перемешать, но не взбалтывать. Там нет соринок лишних деталей и осадка подробностей, нет ни крупицы пафоса или цинизма. Натурализма тоже нет — если не рассчитать, испортит вкус горечью и солью. Вся толща романа пронизана ясными лучами мудрости и красоты.

Сквозь дни, мысли и города, героиня гонится за ускользающей жизнью. Герой на такой же скорости обходит ревущие машины соперников на извилистых европейских трассах.

Там есть предсказуемость смерти: «Все люди на земле, начиная от диктатора и кончая последним нищим, ведут себя так, будто они будут жить вечно». Сиюминутность денег: «Ты считаешь, что я бросаю на ветер свои деньги, а я считаю, что ты бросаешь на ветер свою жизнь». Скоротечность любви: «У меня нет времени пробовать… У меня нет времени ставить опыты под названием «семейное счастье». Я должна уйти…»

Дамокловым мечом висит над ними неизбежный финал любви и жизни. Хлынувшая горлом кровь посреди комедии в венецианском театре или раздавленная рулем болида грудь.

Закрыв последнюю страницу, не испытываешь тоски. Ощущения трагедии от смерти нет, потому что все 250 страниц она была рядом; то неслышно скользила по самой кромке восприятия, то приближалась почти вплотную, обдавая страницы холодом и топорща волоски на руках своей близостью. В романе она не антигерой, нет неприятия и резонного вопроса: «Как же так?» Смерть выступает равноправной спутницей жизни и любви. Проникаешься главой мыслью: «Мне грустно уезжать отсюда… Я ведь все здесь очень полюбила. Но я люблю, ни о чем не жалея. Ты понимаешь»? Понимаешь…. К финалу ты понимаешь.

Взяла в руки «Учение дона Хуана» по настоятельной рекомендации человека, которому имела неосторожность сообщить, как однажды увидела себя и детей в виде светящихся красным и зеленым клубков неоновых нитей. Клянусь, грибов, травы или хоть алкоголя принимать перед ежевечереним детским чтением привычки нет. Это длилось всего пару секунд, я продолжала слышать и чувствовать реальность, но картинка была: клубящаяся тьма, а в ней, вместо нас чуть мерцающие закрученные к центру клубки: детские — зеленые и поменьше, мой — красный. Живые.

- Что?? Нити? Ты даже не представляешь, насколько ты права! Обязательно почитай Кастанеду!!

Пожалуй. Если такое видится безо всякого пейота, без мудрых донов – никуда!..

Для меня эти романы стали книгой о Знании. Концентратом мыслей, цитат и тезисов. Герои на ролях статистов кашеварили снадобья, открывали горизонты, а я лишь всматривалась в результат. Зелья, галлюцинации и суровые колдовские реалии индейцев не смотря на всю пугающую и по временам отвращающую достоверность, в силу принадлежности к абсолютно чуждой культуре продолжали оставаться антуражем и декорациями, лишь напоминающими по временам, что держишь в руках художественное произведение, а не трактат по эзотерике.

Я потом много чего еще увидела самостоятельно и «безпейотно». Нашла ли я ответы? На тот момент — да. Стало ли проще жить? Однозначно. Помимо бездны вполне конкретных, внятных и чрезвычайно своевременных цитат, получила развернутые объяснения непосредственно «по материалу» — а что, собственно, я вижу, как с этим жить и – аллилуйя, я такая не одна, с дурдомом можно повременить. Нужны ли в книге наркотики в таких количествах и описаниях? Возможно. Большинству читателей будет проще адаптироваться к удивительному сюру через призму измененного по временам авторского сознания. Читать ли книгу вообще? Конечно! Хотя бы потому, что знание можно использовать без привязки к культуре. Оно всегда абсолютно.

»- Путь — это только путь; если ты чувствуешь, что не должен следовать ему, то ты не должен оставаться на нем ни в коем случае... Нет ничего оскорбительного ни для тебя, ни для кого угодно другого в том, чтобы оставить его, если это велит тебе твое сердце. ...но решение должно быть свободно от страха и амбиций... Оба пути ведут в никуда, но у одного есть сердце, а у другого нет. ...Один путь делает тебя радостным, другой заставляет проклинать свою жизнь».

« — Ты все еще пытаешься отыскать в чужих не словах даже – действиях! – ответы на собственные вопросы. Хороший ход – свалить на вышестоящих вину за нежелание делать выбор избавляет от ответственности за свои поступки».

Почему я начала вторую книгу? Было время? Почти, но не совсем. Стало интересно? Ближе, но все равно не то. Жизнь между двумя томами была обычной, привычной, но герой «Ловца человеков» продолжал что-то делать и говорить у меня в голове. *Поза эмбриона и стоны: «Голоса! Я опять слышу эти голоса-а-а-а!..»* Не так серьезно, но он определенно вызывал зудящее любопытство, словно я пыталась подглядеть через решетчатое окошко. Он сам жил и сам разговаривал, как положено полному и доскональному персонажу. Этого достаточно, чтобы взяться за продолжение.

С самого начала появляется ощущение выпущенного снаряда. Пепел и шелуха сомнений облепившие героя в прошлой книге рассыпаются и дымным шлейфом следуют за ним через страницы. Пикантная и занимательная коллизия – столкновение инквизиторского и мужского начал, волнующая всегда и всех: «А ну, как ведьма красоткой окажется! Да еще и любимой?!» -здесь в стремительном крещендо оглушает и поражает читателя. Скажу сразу – я повелась. Когда в Курте любящий мужчина одолел-таки дотошного дознавателя, я на сутки отложила читалку. Вздохнула поглубже и выключила. Не разочарование, но… безмерное удивление, такое же, как у Филиппа Шлага должно было поулечься. К новому Курту пришлось привыкать. Сух, напряжен, отстранен, но не дочитывать не получиться; зарницы невероятной развязки уж блещут.

Это не просто шустрый, подзакрученный детективчик в аппетитной обложке нездешнего антуража. Эта книга неизмеримо глубже и сложнее первой — да! с морально-этической точки зрения в первую очередь. В ней есть конфликт. Это роман о выборе. О том как и во имя чего он делается и делается ли вообще. Из юноши пылкого со взором горящим вылупляется заматеревший, почти вконец обесстрастившийся инквизитор. Не будет проваленных дел и острейшей необходимости оправдываться. На этот раз в исполнение приведется все возможное и даже сверх.

- Никогда, никогда НИ-КОГ-ДА! Не читай этот рассказ! Ты слишком впечатлительна. Тебе потом очень трудно будет жить! — напутствовал N лет назад приятель.

Время даром не прошло — «Настя» отнюдь не первое, за что у Сорокина взялась. Читала не из желания пощекотать нервы, а сложить, наконец, свое мнение о слишком неоднозначном и заведомо полемичном. Каждый раз, открывая его книги, настраиваюсь, собираюсь, вдыхаю поглубже, как перед нырком в январскую прорубь, и выкручиваю на минимум рычажок «эмпатия».

Я знала, о чем рассказ, была в курсе заложенных аллегорий с метафорами и думала, что подготовилась.

Смешно.

Разве можно быть готовой к Сорокину!?

Столь яркий, выпуклый и прекрасный слог сразу развертывает панораму. Вся прелесть юности в нежнейшем утре расслабляют, напрочь отбивая нюх – почти забываешь, зачем сюда пришел. И тут – хлоп! Понесла-а-ась!...

Дыхание перехватывает. За считанную страницу внутри все скручивается, а строчки в глазах начинают дрожать и расплываться. Буквы сжимаются и растягиваются, пульсируя, словно в такт бушующему пламени. Почти не глядя, просматриваешь текст, против воли выхватывая чудовищный смысл. Кажется, вот-вот пойдут волдырями собственные руки. Волосы дыбом.

В момент, когда физических ресурсов на чтение уже нет, звенит первый звонок:

«- А это моя дочь! – встал с бокалом вина Саблин. – Рекомендую, господа!»

Где вы видели, чтобы жаркое так представлялось? Ощущение тотального реализма и включенности в действие стремительно падает. От умопомрачительного текста почти абстрагируешься. Градус снижен.

За ним звенит второй:

«- Надоело ждать <…> всех подруг уж зажарили, а я все жду…

- Потерпи, персик мой, и тебя съедим».

Метафора проступает так отчетливо, что не заметить ее невозможно. Уже чувствуешь происходящее видерядом где-то там, в глубине экрана.

И, как всегда, третий:

«- …я… прошу у вас руки вашей дочери» — хозяева бегут за пилой.

Аплодисменты. Занавес.

Это финальный аккорд, для восстановления всеобщего понимания. Здесь уже слышишь в голос насмехающегося автора:

— А про Наташу Ростову небось читали!? И радовались! И нравилось! А ведь ее к 16 годам сожрали окончательно, превратив через пару лет в самку плодовитую. Тогда Льва Николаевича читать не противно было, нет? Когда ее под беседы заумные, да болтовню фиглярскую уговорили, как миленькую. Ну, так вот вам! Кушайте на здоровье!

Фигурально. Тогда дети к 16 годам сжирались фигурально.

- Я ж мать! Ты матери не прекословь! – и ам язычок.

Церковь голову отколупывала, мужики, что попроще. И руки так нужным людям раздавали направо-налево, только свистнет, и на тебе – хыр-хыр – свежачок. Без разрешения, без согласия, с болью и муками.

Само собой, мысль эту можно было бы передать и поумеренней, поспокойней, поудобоваримее (уж простите за каламбур). Только Сорокин так… конечно, умеет. Но не любит. И не будет. Посему всем не готовым — просьба пройти в другую дверь.

Я, к слову сказать, перечитывать пока тоже не собираюсь…

«Степь, да степь кругом,

Путь далек лежит,

В той степи глухой,

Умирал ямщик…»

Как думаете, что бы произошло, приди в голову Тургеневу или Гончарову фантазия отвлечься от бытописи «Дворянского гнезда» с «Обрывом» и взяться за сочинительство альтернативной реальности? О, да. «Метелей» a la Сорокин в школьных программах прибавилось бы преизрядно. Небольшая, нехарактерная для него повесть – суть полная и достоверная стилизация под хрестоматийную прозу 19 века. Даже названием. «Метель» есть и у Толстого, и у Житкова и, само собой, у Александра Сергеевича.

Любая сорокинская книга – перформанс. Грандиозный и фееричный. Перед ним всегда стоит надевать скафандр, запасаясь кислородом: вдруг до конца шокового прочтения не хватит? Но не в этот раз. Дыхание затаивать не пришлось.

Классически неспешное повествование увлекает истинно современным сюжетным драйвом в сочетании с совершенными невозможностями. Пугающие, баснословные пирамидки, через смертельный ужас, дарующие восторженную радость жизни, вмерзший в сугробы великан и крошечные лошади, умещающиеся под капором самохода в количестве 50 штук. На фоне среднерусского говорка и полных плеч мельничихи – как хотите, а я сразу Одинцову вспомнила: «Экое богатое тело!» — крутиться кукольный человечек и по первому слову вырастают шатры посреди заметенной степи.

Именно благодаря удивительно емкой и точной бытописи, вера в происходящее сильна чрезвычайно. Еще слыша в ушах подвывание ветра и ежась от нескончаемо летящих всю повесть в лицо снежинок на одной странице, на следующей уже сидишь, замерев, в котле с закипающим маслом, невольно поджимая на ногах пальцы.

Финал вполне соответствует по-классически расслабленному действу: Небо расчистилось, солнце, взойдя, заискрилось на бескрайних снегах, заплутавших доктора с возницей, наконец, нашли…

«Ассоль… в жизни никогда ничего не дождешься, стоя на берегу!...» Всю сознательную жизнь для меня это была история о бесхребетной мечтательности и лени. В ней все было «слишком». Слишком абсурдно, слишком приторно и слишком нереально; не сказочно, не выдумано, а именно не реально. Потому что я привыкла так думать, не читая ее. А зачем? Все равно там все слишком.

Теперь я знаю, что Грин был гением.

Пронзительное сияние летнего неба, румянящийся рассветом горизонт, хрусталь водяных брызг в бессчетных бликах солнечных искр. Непередаваемое удовольствие получаешь от осязаемой картинки. Ее можно вдохнуть, до нее можно дотронуться. Под пальцами чувствуешь бегущие по дну солнечные песчинки, нос щекочет аромат сосен и соли, глаза сами собой щурятся от нестерпимого блеска волн на горизонте…

Помимо яркого, сочного и образного языка, помимо плавного и скорого движения невероятно захватывающего сюжета без единой натяжки, книга эта опередила свое время по самой сути: история о точно выстроенной причинно-следственной связи с четко прописанными поворотно-узловыми моментами и точками выбора. Она о формировании действительности (это слово автора): зароненная в детскую душу прекрасная мечта, целеполагание маленькой девочки и твердая убежденность окружающих.

Книга испещрена знаками. Не теми, выхваченными за хвост в судорожном порыве охотника фразами и образами, подогнанными под «то самое», но теми, что сопровождают фоном верстовых столбов совпадений всякий правильный путь. Например, капитана Грэя.

Покорил отдельно. Цельностью натуры и абсолютной уверенностью в правильности выбора. Он никому ничего не доказывает и побеждает не ради победы, и не в силу альфа-сущности, а потому что не может иначе, как не по своему. Он не борется, а просто делает свое дело так, как считает нужным. Он творец и кузнец, и воплощенное движение.

«- Вот рай!.. Он у меня, видишь? – Грэй тихо засмеялся, раскрыв свою маленькую руку. Нежная, но твердых очертаний ладонь озарилась солнцем, и мальчик сжал пальцы в кулак. – Вот он, здесь!..»

А теперь самое невероятное:

Когда читала, роясь в памяти и посматривая на черно-белый портрет, была уверена, что автор, конечно же, какой-нибудь высокообразованный белый офицер. В эмиграции. Эдакий прототип принца-капитана Грэя. Не тут-то было. Большую часть жизни Грин… хм, босячествовал… нет, не то слово, в наше время оно ассоциируется с романтикой и свободным художеством. Жил за чертой бедности… тоже мимо, в нашей стране таким по-прежнему не удивить. А! Вот: «Он жил случайным копеечным трудом: забивал сваи в порту, счищал краску со старых пароходов, грузил лес…умирал от малярии в рыбачьей артели и едва не погиб от жажды на песчаных смертоносных пляжах Каспийского моря между Баку и Дербентом. Ночевал Грин в пустых котлах на пристани, под опрокинутыми лодками или просто под заборами…» — это Паустовский о его жизни в Баку. А «Алые Паруса» — эту пленительную и сказочную книгу Грин обдумывал и начал писать в Петрограде 1920 года, когда «после сыпняка он бродил по обледенелому городу и искал каждую ночь нового ночлега у случайных, полузнакомых людей». (Тот же источник.)

В повести завораживают романтика сюжета, колорит картинки и сама суть предопределения. Искрящейся драгоценностью она остается в сердце каждого, кто верит в «рукотворное» чудо и знает, что такое любовь…

«Обязательно помни о собственной слабости, чтобы – не потакать, нет, а – понимать слабости других» — чрезвычайно верно, удивительно близко.

Итак, книга «Ловец человеков» —

- очень атмосферна:

Первые страницы настраивают. Словно попав в темный коридор, делаешь неуверенные шаги, и с каждым следующим абзацем проступают очертания обстановки. Вот барельефы на стенах, вот угадывается массив деревянной балки, вот не рассчитал и чуть не уткнулся в пыльную тяжесть древнего гобелена... Коридор обрывается – ты привык к слогу, к героям. Уже скользишь восхищенным взглядом по громадному залу, по уходящим в вышину темным вертикалям колонн, любуешься столбами света, сквозящими из витражных окон и игрой разноцветных бликов на полу. И хочется идти все дальше и дальше, быстрей и быстрей, разглядывая удивительное убранство, торопясь перейти из зала в зал, из главы в главу.

- очень увлекательна: прочитала за сутки,

- очень… лична:

Сразу вспомнилось детство (о, да, все серьезно); и латинскими выражениями, в таком количестве слышала их только тогда от родителя, и взглядами героя на долг и понимание им ответственности. Нет «хочешь» или «не хочешь» – есть «надо», потому что «надо», и за слабость должно быть стыдно.

Если ты, завалил дело, значит, должен вслух сказать об этом, не пускаясь в объяснения-оправдания. Их можно оставить своему внутреннему голосу и быстрому скольжению мыслей в подкорке. Быстрому. Потому что результат рассматривается по факту. Это и есть умение нести ответственность за свои поступки. Об***ся, обтекай, проще говоря. Это чрезвычайно мобилизует и собирает – всякий раз, чувствуя, что готов обо***ся, держи в голове конечный результат.

Точно так же, в острейшие минуты опасности и физической слабости изможденный, израненный Курт приказывает себе подняться и идти дальше. Отнюдь не ради спасения своей жизни, а из желания идти до конца в выполнении возложенных (и взятых!)обязательств.

Обаяние Курта Гессе в том, что его не воспринимаешь героем. Отнюдь. Он всего лишь до последнего старается выполнить свою работу. В нем нет натянутой сказочности и вылощенного героизма. Есть живой человек со своими слабостями, сомнениями, и с вовремя-не-соображаниями.

В них всех, от Бруно с Каспаром, до барона и распоследнего крестьянина в толпе, чувствуется биение жизни. Без шаблонов, без трафаретов, ощущаешь их разными и настоящими.

Конечно, про них нельзя не читать продолжений… )

Не люблю пустого ерничества. Искрометных издевок и сатирических обличений не будет. Пишу, как есть.

Открыла «Сумерки» через неделю после прочтения «Исповеди сына века». Контраст был столь силен и вопиющ, что не поддавался измерению в цензурных эпитетах. Словно отобедав фуа гра, жульеном и рататуем, попала к ужину из вчерашних наггетсов. Разочарование было столь мучительным и беспощадным еще и от того, что на чтение романа сподвигло холодно-синее атмосферное кино (1 часть). Предвкушая в книге привычное «быстрее-выше-сильнее» в сравнении с видео рядом, я, с первых же страниц, начала захлебываться в неуклюже-наивных графоманских потугах домохозяйской мамы Стефани. Я бледнела, краснела и потела ладонями не от переживаний за героиню, а из-за неловкости от чтения личного дневник 13-летней девочки.

Впрочем, через десяток страниц, с пониманием того, что аудитория романа от 11 до 19, приходит адаптация к… эмм… специфике стиля, и начинает восприниматься суть, внятная и простая.

Что любопытно, никто не заставлял меня, взрослую маму двоих детей, дочитывать до конца и уж тем более покупать новые тома. Но я купила. И читала. И всматривалась в идеи Майер, игнорируя «подачу материала», которые на тот момент оказались неожиданно близки и важны.

— это способность жить припеваючи не питаясь человеческой кровью (применительно не только к вампирам) — раз,

— непрерывно скользящее, уловимое лишь в момент окончательно принятого решения, будущее — два,

— и, конечно, «запечатление» — можно сколь угодно долго скитаться по чужим мужчинам и женщинам, обрастая панцирем сомнений и разочарований, так называемым экспириенсом, и ни на минуту не приближаться к счастью, потому что где-то есть человек предназначенный именно тебе. И только с ним будет именно то и именно так, как мечталось долгими зимними ночами и свежими майскими утрами. Это три.

Для подростков все оно аксиомно, также как звонкая вера в Деда Мороза в 4 года. Взрослым – противно и смешно. В «Сумерках» нечего делать выросшему человеку, неспособному включить «подростковую» частоту восприятия. Их нельзя прочесть по-взрослому, их нельзя по-взрослому оценить. Это книга о подростках и для подростков, написанная понятным им языком о вещах, которые их волнуют превыше всего. И только.

«Не существует деяний более величественных, чем те, что творятся в воображении. Реальность никогда не превзойдет по своему совершенству идею. Из этого следует, что чем более идеальными и неисполнимыми будут обещания, тем больше веса обретут они в иллюзиях толпы.<…> Коротко говоря, Государь не может не быть магом – по меньшей мере уличным фокусником».

- О! Андахази. «Государь»! Потрясающий автор, — откомментировал муж компактный томик. – Надо брать!

И взял.

Фамилия красивая, обложка тоже. Я покрутила, посмотрела, аннотацию почитала и приуныла – более далекой могла быть только «Краткая история времени» Хокинга. Однако рекомендация взяла свое — книга была открыта. *Горе мне горе*

Первое же предложение в одиночку укрывает затейливым узором перечислений аж три страницы, застилая глаза постапокалиптическим раздраем большого города. Дальше больше: «Президент набрал высоту над центром площади и медленно направился к балкону, где Кабинет министров в полном составе замер, наблюдая, как Он парит прямо перед их ошалевшими физиономиями». С этих пор перестаешь видеть, потому что это невозможно, — ты уже полностью погружен в бурлящую фантасмагорию романа, вскипающего причудливыми аллегориями.

Государевы прозвища разбрызганы через запятую на страницу, а сумма уворованного из народной казны сокровища, «накопленного благодаря воображению, контрактам, синекурам, милостям, концессиям, приватизациям, отчуждениям имущества, аукционным торгам и даже маленьким и непроизвольным актам клептомании» стекается в почти двухсотзначное число. Каково, а? Андахази не мелочится и меньше всего хочет, чтобы в мелочности заподозрили его героя. Впрочем, оно никак не возможно. Существо, произведенное на свет женщиной «без признаков беременности» в результате «расслабившего ее кишечник неожиданного несварения желудка», в первые же минуты жизни становится причиной колоссального извержения вулкана, закаменившего сотни жизней. Воспитанное Жабой, вскормленное Муравьиной Царицей, обученное Змей и бесплотным советником, едва появившись средь местных сирых индейцев, оно одаривает их нестерпимой зависимостью, подсаживая на самого себя. Нет, оно играет по крупному.

Для усиления народной лояльности перед очередными выборами ловко подстраивает гибель приемышей: «То было восемь драматических кончин и восемь счастливых президентских выборов – одни за другими». Когда же вдруг выясняется, что «окончательно исчерпан запас детей», в ход идут родные.

Поисками спутницы оно тоже не озадачивается; достаточно прийти в бордель, и на вопрос, на сколько господин желает взять эту девушку ответить: «Отсчитайте примерно лет пятьдесят». Блеск!

Аллюзии, гиперболы, гротеск, аллегории и метафоры – весь этот сонм возводит в абсолют невероятный абсурд и кровавый ужас аргентинской истории XX века. Государь – суть химера, вмещающая самые отталкивающие и потрясающие в своем уродстве черты южноамериканских диктаторов.

Язык книги столь ярок и самобытен, а сюжет столь вечен и остер, что в первые же несколько страниц возникает недоумение – неужели роману всего 12 лет? А не 200, не 400. «Государь» ощущается неким столпом сатирической литературы наравне с «Утопией» и «Гаргантюа и Пантагрюлем». Здесь современная литература в причудливой обработке фольклора (никак не наоборот), сочетаясь с антропологией, политологией и историей, обретает удивительную глубину и многогранность.

Что любопытно, — это первая книга за последние N лет, уже к середине которой мне захотелось взяться за написание серьезной работы по разбору и исследованию текста. Пронимает, знаете ли. И провоцирует на научный труд. Потому что во время прочтения возникает стойкое чувство измерения айсберга рулеткой. А на это, сами понимаете, нужно время.

«Повелителю следует убедить толпу, что если он окажется неспособен обогатить сам себя, он окажется тем менее способным обогатить своих сограждан».