Филип Дик «На территории Мильтона Ламки»

Несмотря на ужасное авторское предисловие в духе (внимание, это почти цитата, а не ирония) «Это хороший и добрый роман, а в конце вас ждёт хэппи энд», роман вполне сносный. Дважды разведённая дамочка с ребёнком берёт за жабры предприимчивого молодого человека, который младше её на десять лет. На удивление, типичная диковская схема «властная жена/муж-подкаблучник» тут оказалась нарушена: несмотря на то, что жена «по-диковски» пытается командовать новым супругом, герой относится к этому совершенно хладнокровно, не рефлексирует, не заводится и не особо её слушается.

«На территории Мильтона-Ламки» пишется без дефиса. Это имя-фамилия, а не место.

ОН СКАЗАЛ, ОНА ПОДУМАЛА…

Александр Гузман в интервью «Русскому журналу» высказал такую мысль: переводить сложные книги в каком-то смысле легче. В полной мере верность её можно оценить, занимаясь переводом так называемых мейнстримовых вещей Филипа К. Дика. Когда автор пользуется минимумом средств, достигая эффекта тревожного ожидания и угрозы с помощью простого перечисления действий героя (скажем, «надев пиджак, он вышел из дома, прошёл к своей машине, сел в неё и завёл двигатель»), переводчику приходится поломать голову: в чём же здесь секрет? Само собой, совершенно обманное авторское предисловие к этому роману ничего не проясняет: на «территории Мильтона Ламки» забавных вещей не происходит — если, конечно, не считать забавными постоянные столкновения и пересечения совершенно разных, уникальных миров…

А в чём вообще состоит секрет Дика? «В основе почти любой его вещи лежит предположение, что не существует одной-единственной объективной реальности: всё это дело восприятия. Закон Бытия в любой момент может быть внезапно пересмотрен, да и правд может быть сколько угодно много», — так писал Чарльз Плэтт о фантастических произведениях Филипа Дика. Но в пятидесятых годах Дик написал довольно много книг, которые не принадлежат к фантастике, но, по словам самого автора, «содержат в себе элемент проецируемого личного бессознательного или же коллективного бессознательного, что делает эти тексты просто непонятными для любого читателя, — чтобы понять их, он должен принять мою предпосылку, что каждый из нас живёт в уникальном мире. Как довольно скоро выяснилось, пристроить такие книги в издательства было делом практически безнадёжным». Одна из них, “Confessions of a Crap Artist”, была опубликована лишь в 1975 году; остальные при жизни Дика в печать так и не пробились.

Восполняя сегодня этот пробел, как переводчику отнестись к словам почитаемой им Лидии Гинзбург: «Современное сознание уже не воспринимает иллюзию объективного мира традиционной художественной прозы. Эту иллюзию до предельной осязаемости, до исчерпанности довёл еще Толстой»? Или к тому неоспоримому, хотя и грустному факту, что все больше писателей вроде бы готовы отказаться от традиционных рассказов и романов, от, как пишет Алексей Машевский, «манной каши эпизодов с диалогами и ремарками вроде: “он сказал”, “она подумала”»? (Для информации: в тексте перевода романа «На территории Мильтона Ламки» 1021 раз встречается «сказал» и 108 — «подумал»!) Наверное, вот как: ни в коей мере не отрицая права отдельных читателей и авторов не воспринимать «фикциональной иллюзии», попробовать всё же разобраться в том, как она работает. Как из предельно простых слов и фраз возникает ощущение некоей квинтэссенции страшноватого XX века. Здесь, наверное, очень многое кроется в подтексте, антураже, таких деталях, которые чем менее навязчиво, тем более убедительно воссоздают достоверный мир, который, однако, выглядит довольно необычно.

Между тем, писать простым (с виду) и доходчивым (на деле — повергающим в недоумение) языком эпизодов очень трудно, особенно, когда сталкиваешься с такими, например, утверждениями, как следующий тезис Алексея Макушинского: «Нынешние модные, да и не модные, авторы — и в России, и на Западе — пишут, за редкими исключениями, так, как будто… не было двадцатого века.. Причем все это — простым, прозрачным, как правило, никаким языком. Без ухищрений, но с юмором. Читатель улыбается, умиляется, иногда грустит, не думает почти никогда. А думать и незачем, не над чем. Никаких сложностей, никакой игры на повышенье... Писать так можно, но — нужно ли? Читателю, разумеется, нужно. Читатель такую литературу потребляет охотно, даже, случается, покупает».

На деле, конечно, здесь имеется в виду совсем другая простота — та, что хуже воровства. «Жвачка для глаз» думать ни в коей мере не побуждает, но вот Дик (хотя и без ухищрений) заставляет-таки своего читателя думать: неназойливо, исподволь, но именно в силу этого — интенсивнее.

О смерти романа, да и об исчерпанности художественной прозы вообще, рассуждают и дискутируют достаточно долго. До сих пор это ни к чему не привело. «Движенья нет, сказал мудрец брадатый. / Другой смолчал и стал пред ним ходить», — примерно вот так обстоят дела в этой сфере. То, что живо, не нуждается в «свидетельстве о жизни»; то, что умерло, не дано реанимировать дискуссиями. А я все же предпочту согласиться с Юрием Дружниковым: «Что бы ни предрекали скептики, никакие жанры не умирают».

Описание одной торговой операции с разными отвлеченными рассказами. История, как человек составил план, проделал большую работу по его выполнению, залез в долги, сделал все, что хотел. А потом оказалось, что одной детали он не учел просто потому, что не подозревал о ее существовании.

Характеры описаны нормально, история достаточно интересна, читатель узнает кое-что о такой умершей отрасли, как производство и продажа пишущих машинок