Яцек Дукай «Иные песни»

Сели на стволе медной рыбы. Под короной газовой пальмы висел огненный гиппопотам, с морды его капали прозрачные камни, пришлось подвинуться по стволу: разбиваясь, те взрывались обжигающим кожу снегом.

Из романа.

* * *

Эта книга стала в свое время большим событием не только для польской, но и для мировой фантастики: большой, глубокий и многоплановый роман, тугое сплетение философии, истории и культурологии — сложное и долгое чтение, выводящее фантастический жанр из ниши легкомысленной беллетристики в категорию Литературы с большой буквы. Лишь спустя десять лет — хотя фанатские переводы были и раньше — «Иные песни» добираются до нашего рынка, воссияв в лучах благосклонности множества критиков (см. рецензию в майском номере «Мира Фантастики» за 2014 г.)

Создавая свой мир на основе трудов античных философов — Платона и Аристотеля, Сократа и Гераклита, Пифагора и Евклида — автор превращает их метафизику в физику совершенно реальную, буквальную и действительную. Умозрительные теории древнегреческих схоластов, интересные нам на сегодняшний день лишь как прекраснодушная архаика, в мире «Иных песен» обретают статус законов природы, точнейших, всепроникающих и неотвратимых.

Мир наполнен Материей, Материя упорядочена в Форму, Формы наполнены Идеей — такова первооснова всего сущего в «Иных песнях», и это не просто словоблудие философствующих бездельников, но строгая математическая сетка реальности.

Человеческое общество пребывает во власти Кратистосов — князей, обладающих столь сильным идейным началом, что они способны морфировать мир вокруг себя по своему подобию, подминать под себя форму (а вслед за ней и сущность) пространства. Воденбург, вотчина кратистоса Георгия Мрачного — это город постоянных дождей, густых теней, тяжелых воспоминаний и непреходящей меланхолии, земли же кратиста Анаксегироса столь напитаны витальной силой своего владыки, что солнце там сияет жарче, кровь в жилах бежит быстрее а углы зданий кажутся более острыми.

Вдали от волевого присутствия кратистосов реальность истончается и оплывает, объекты теряют не только форму, но и суть, смешиваясь и взаимопроникая друг в друга (см. эпиграф), и даже язык, которым все это описывается, подрвежен сменшеию и всебоещму распдау — это загадочное и ужасное Сколиодои, Искажение, где люди начинают дышать песком, газ застывает в форме деревьев, а кости превращается в жидкую грязь.

* * *

Этот мир чрезвычайно интересен в статичном состоянии, его, как огромную картину, можно часами рассматривать, выискивая удивительные новые мелочи и наслаждаясь прихотливым перетеканием смыслов, идей и форм. Увы, когда этот колосс приходит в движение, его нежизнеспособность становится более чем видна.

Во-первых, отпечаток странности, исказившей мир, виден и в психологии персонажей. Речь не о каком-то единичном герое с трудным детством и непростым характером, но обо всей ментальности здешнего социума, которая сдвинулась в неких глобальных психологических координатах в неведомую для меня сторону. И если превращение воздуха в песок я, напрягши фантазию, еще как-то могу принять, то искажение характеров людей понять гораздо сложнее.

«Человеку нужен человек» — отметил в свое время другой светоч польской фантастики Станислав Лем. Люди тянутся к фантастике не ради неведомых планет и загадочных антуражей, людям нужно зеркало, чтобы видеть себя самих. Нам не нужна вся эта мишура с зелеными человечками и многочисленными щупальцами, мы хотим видеть настоящие характеры настоящих людей с их историями и проблемами.

«Иные песни» же и не пахнут подобной достоверностью. Поведение героев можно было бы назвать звериным — если бы звери могли быть столь целеустремленны и механистичны. Это можно было бы назвать средневековым варварством — но герои романа прекрасно образованы и безукоризненно воспитаны.

Кривое зеркало, идеально вписанное в контекст и атмосферу, порождает аутентичные характеры, соответствующие месту и времени — но ровно по этой же причине они далеки от меня, читателя из другого мира. Я их не понимаю. Не могу и не хочу понимать. Эти люди — не люди, а лишь фигурки в форме людей, слепленные из фарша (в психологическом смысле).

Во-вторых, трудно наслаждаться книгой, главный герой которой тебя чрезвычайно бесит.

Господин Иероним Бербелек, некогда бывший великим полководцем, еще до начала описываемых событий терпит сокрушительное поражение и становится хуже чем инвалидом — маленьким серым незаметным мышонком, сутулым коротышкой с бледными глазами и тихим голосом (напомню, что в реальности «Иных песен», где Идея превалирует над Материей, моральная травма может оказаться в разы страшнее физической).

Таким и принимаем мы его в первых главах романа, и все повествование, согласно авторской задумке, должно было стать историей возвращения былого величия: одинокая искорка, тлеющая на углях разрушенной личности, постепенно разгорается в новое пламя, величественное и мощное — пламя истинного Стратега и великолепного полководца. Герой должен буквально «вырасти обратно в себя», и фамилия «Бербелек» должна перестать ассоциироваться с булькающим супчиком, а превратиться в раскаты грома.

Так задумывалось. В теории.

Трагедия же, на мой взгляд, состоит в том, что изначальный образ, в котором мы видим Господина Бербелека — образ маленького человека, тихого и скромного хомячка — подходит ему гораздо больше. Он необычайно органичен и целостен именно в данной роли, и весь его облик — от фамилии до стиля одежды — соответствует именно ей.

И когда начинается его трансформация в великого стратега, выглядит все это противно и мерзко: как развитие синдрома вахтера у маленького, капризного и истеричного человечка. Наш пупсик начинает сучить своими коротенькими ножками и пытается подпустить стали в свой голос — сталь получается ломкая и визгливая.

Бербелек пучит глазки и что-то там лопочет про «право рождения», а я брезгливо вслушиваюсь, кто это там пищит из-под плинтуса. Ему хочется дать по лицу — не кулаком, ибо это бы уравняло его с настоящими мужчинами, а так, лишь пощечину для острастки.

В то, что все это происходит взаправду, я не верю ни миллисекунды, и тем более мне странно и неприятно, что все остальные персонажи воспринимают такое поведение как должное — отводят глаза и склоняют головы вместо того, чтобы пристукнуть этого жалкого мозгляка, как он того заслуживает.

Сюжет же, если отшелушить от него могучие напластования виньеточных красивостей (схоластику, герменевтику и все прочее древнегречество, коего здесь процентов восемьдесят от всего текста), получится весьма рыхлым. В одном месте автор вроде как берется писать детектив, в другом — любовный роман, а в третьем — и вовсе отправляет персонажей в полет на Луну (я не шучу). Ибо почему бы не отправить. Стройности нет, интриги нет, целостной цепочки причинно-следственных связей не проглядывается тоже — в общем, эдакое мелкое крошево, обильно замешанное на античности, средневековье и постмодернистском заигрывании со смыслами и формами, которое можно подавать в любом порядке и потреблять в любой последовательности.

Впрочем, отшелушивать могучие напластования ни в коем случае не следует, ибо именно они и являют собой суть и смысл романа, именно они создают рельеф и глубину. Но с горькой иронией отмечу: история, воспевающая торжество Идеи над Формой, по форме получилась гораздо сильнее, чем по идее.

* * *

Да простят меня фанаты «Иных песен» (впрочем, нет, чувствую, не простят), но ощущения от книги остались самые тягостные.

Автор невероятно умен, эрудирован и творчески смел, но как собеседник он зануден и совершенно неинтересен. В здешнем огромном болоте фактов, гипотез и исторических реконструкций есть место и любопытным идеям, но ввергаться в эту пучину большую часть времени чрезвычайно скучно.

Дукай прекрасно разбирается в древних цивилизациях и философских школах, но при этом он почему-то наделил своих персонажей какой-то совершенно ублюдочной психологией, отчего ни сопереживать им, ни даже интересоваться их судьбой нет ни малейшего желания. Он мастерски играет с формой и смыслами, но в попытке выстроить хотя бы простенькую сюжетную арку моментально роняет все кубики.

Этот роман сродни некоему академическому труду по истории культуры — он призван услаждать высоколобых академиков от литературы, собирать престижные награды и входить во всяческие Золотые фонды. Единственное, для чего он ни в коей мере не предназначен — это для того, чтобы его читали.

Скучно.

О не в меру талантливых писателях часто выражаются в духе «у него в одной главе/странице/абзаце больше оригинальных идей, чем у некоторых авторов в целых трилогиях». Обычно это поэтическое преувеличение — говоря языком математики, разница составляет не несколько порядков, а один-два.

Но в случае Яцека Дукая старый рецензентский прием попадает в точку. Причем в самой смелой своей вариации — той, что про абзац (до предложений все-таки не доходит).

Не в меру, сверх меры, вне меры — «Иные песни» действительно написаны человеком, который мыслит по-иному. Написан, что примечательно, в двадцать восемь лет (как у писателя у меня этому факту сложное, очень сложное отношение). Но изобретательных идей и ярких образов в романе и в самом деле хватило бы на двадцать восемь авторов попроще. Если не дважды двадцать восемь.

Дальше я хотел написать, что в первую очередь покоряет и поражает мир, описанный в романе, но вовремя сообразил, что был бы не прав. Вселенная «Иных песен» неотделима от того, что в ней происходит, и тех, кто в ней живет. Как правило, автор средней руки заворачивает в фантастический фантик привычную нам действительность. В случае с Дукаем все наоборот: такое впечатление, что земные реалии привязаны к некоему чуждому мирозданию из чистого милосердия — чтобы не оставлять читателя совсем без ориентиров. Но даже и так ему, читателю (и читательнице) придется очень непросто.

Нам предлагают нечто большее, чем альтернативную историю, — альтернативную физику, основанную на онтологических идеях Аристотеля (воплотившихся почти буквально). И это не косметический эффект, а космический, в исконном смысле слова. За физикой идет длинная вереница других явлений — иные химия, география, биология, социология, политика, психология, иные механизмы любви и ненависти, лидерства и подчинения. При этом провести некие аналогии с нашей реальностью не составит труда, а ключевая концепция формы, определяющей облик всего сущего, оказывается отличной метафорой, поводом к размышлениям и спорам — о геополитических играх, о взаимном влиянии связанных между собой людей, о творчестве, о природе хаоса.

У каждой главы романа своя атмосфера, свое настроение, даже свое место действия — представьте все разнообразие «Песни льда и огня», втиснутое в один том вместо (дай Ктулху) семи и помноженное как минимум на пять. Большую часть пути мы пройдем с бывшим стратегосом Иеронимом Бербелеком — и с каждым шагом он тоже будет немного меняться. Этому персонажу трудно симпатизировать, но оторвать от него взгляд невозможно — а финал будет таков, что прогулку захочется повторить еще раз.

«Иные песни» — сложный роман, но его сложность не в изощренных стилистических изысках, а в количестве и качестве заложенных в нем идей. Пролистать книжку наскоро не получится — даже если вы хорошо знакомы с историей античной мысли, несколько сюрпризов наверняка найдется и по вашу душу. Простые смертные будут пробиваться с боем — но заодно и с пылом конкистадора, открывающего новые земли.

Безусловно, это очень холодная книга (хотя едва ли холоднее, чем другой дукаевский роман, «Лед») — для автора важнее посылки и выводы, чем люди. Действующие лица выписаны объемно и ярко, и все же каждое из них — не столько фигура, сколько функция. Но персонажей, способных привязать к себе, в литературе предостаточно. А вот настолько насыщенной и неординарной фантастики — считаные примеры. С другой стороны, в динамике недостатка нет — философские диалоги удачно вписаны в сплошной поток событий, приключений и интриг.

«Иные песни» заслуживают не этого поверхностного отзыва и даже не обстоятельной рецензии, а полноценной статьи (такой, например, как замечательное послесловие Сергея Легезы в конце русского издания, очень вдумчивое и информативное — спасибо Сергею и за него, и, конечно же, за перевод). Но я, признаюсь, не готов — по крайней мере, после первого прочтения... а роман требует как минимум два. Поэтому вместо анализа — открытка с места событий. Check-in, если угодно. Но я обязательно вернусь в эти места, полюбуюсь танцем стихий и мозаикой переменчивых форм.

Добавлю лишь одно: в кои-то веки англосаксы могут нам позавидовать. Мы уже можем читать Дукая на родном языке, а они еще нет.

P. S. В 2014-м выбрать переводную книгу года будет просто как никогда.

Несбывшиеся Грезы алхимиков -трансмутация материи, селекция гомункулусов, власть над первовеществом-илемом — у Дукая работают на первом уровне сложности вселенной, аристотелевском. Чуть позднее к нему добавляются аналоги эйнштейновской и планковской теорий, восходящие к Гёделю и Голубовичу. Астрофизика и космогоника птолемеевы, мир геоцентричен, планеты (7 шт., об Уране, Нептуне и Плутоне сведений нет) закреплены на небесных сферах (что существенно облегчает обустройство лунной базы Иллеи Жестокой). За сферами -нематериальная бездна. Земля и, видимо, все населенные объекты вообще, от орбитальных станций до планет и астероидов (последние упоминаются глухо), поделены на зоны влияния сверхправителей-кратистосов, биологических концентраторов Идеи и Воли. Их мысли довлеют над материей-керосом в бассейне определенного аттрактора (сходная концепция мироустройства есть у Игана в «Неустойчивых орбитах пространства лжи» и у Летема в «Амнезии творца»).

Точка бифуркации с нашей мировой линией примерно в 322 г. до н.э., при Александре Македонском, который не пал жертвой усугубленной буйными попойками лихорадки, а успешно завершил объединение мира. Впрочем, Китай и Япония сохраняются как независимые цивилизации, политическая карта мира в 1190-х годах после разрушения Рима тоже не слишком отлична от нашей.

Но кому она нужна, эта политическая карта с ее эфемерными границами государств, если в пределах антоса сверхправителя плоть и мозг каждого подданного могут быть преображены по желанию владыки?

Христос и Мухаммед в этой версии технически продвинутого средневековья фигурируют, наравне с неудачливыми кратистосами сандалпанковской древности. Они попытались раздвинуть границы своих аттракторов. И потерпели поражение. Центром культурного мира вполне предсказуемо выступает Александрия с ее колоссальной библиотекой. Польша — как обычно, маленькая, но гордая. Центральная Европа в стадии феодальной раздробленности с коалесценцией вольных городов. По Москве бродят медведи и слуги великого уральского чернокнижника Максима. Америка заселена, но непонятно кем, скорее всего, евреями-марранами, сбежавшими из Иберии (теория заговора в комплекте и детально озвучена одним из второстепенных персонажей). У сандалпанкового человечества есть лунная база под управлением особо строптивой кратистки (хорошо, что у меня нет Microsoft Word и в браузере отключена проверка правописания, а то бы искусственный разум исправил на «каратистки»™) Иллеи, изгнанной с Земли за имперские замашки.

Сердце тьмы, как и у Конрада, где-то в бассейне Конго. Присутствует падший полубог (в данном случае поляк, что необычно), лишенный почти всех волевых потенций тем самым уральским чернокнижником в битве где-то посредь украинского Полесья, где сиротливо не сжата чернобыльская полоска одна.

Доступные аналоги.

Влияние Желязны очень мощное и бесспорное, чувствуется в первой половине книги практически непрерывно; когда же начинается квест к твердыне Хаоса и собственно война за спасение человечества, оно сходит на нет. «Город в конце времен» Бира написан позже, использует сходную идею с Вторжением Хаоса. Поскольку английского перевода «Иных песен» не имеется, предположить знакомство Бира с романом Дукая сложно.

Совершенно великолепное, бесподобное описание Хаоса, покрывающее все позднейшие чудачества с атакой на Кремль силами летающих макаронных монстров. (Но разве мыслима современная польская культура без постоянных диатриб в адрес Федеральной Империи и Императора?)

За полеты в космосе Птолемея-Аристотеля отдельная десятка: Хокинг и Иган временами курят в коридорах. Превосходные исторические зарисовки в духе Сенкевича, с поправкой на греческую в истоке своем, гностическую по духу культуру. Концовка переворачивает все действие романа с ног на голову и заставляет вспомнить квинтянскую миссию Лема. Конечно, в судьбе героя опять проступают параллели с неистребимыми богоубийцами Желязны — Железным Генералом и Сэмом Калкиным. Но если «Князь света» начинался с середины, то «Иные песни» в середине заканчиваются. Если читать эти книги, слепо повинуясь авторским Идее и Воле, процесс будет длиться вечно, и Колесо Закона никогда не остановится.

PS Аннотация, приведенная здесь, совершенно нечитабельна. Сказал бы, что провал «Иных песен» в продаже прискорбен, но, учитывая низкое качество перевода и редактуры (Легеза и Пузий) от АСТ, просто посоветую версию Марченко, если вы не владеете польским на свободном уровне.

Идея книги великолепна: построить вселенную по чертежам древних, причём не какого-нибудь примитивного шамана из дикого леса, а одного из величайших умов античности. Мир получился абсолютно безумным, но гармоничным. Пейзажи его волшебны, и автор их очень вкусно рисует; логика его причудливо-сложна, и автор скурпулёзно ей следует; потенциалы его головокружительны, и автор филигранно их развивает.

К сожалению, в этом чудесном обрамлении вместо истории подаётся унылое занудство, размазанное по страницам, точно остывшая каша по тарелке. В главной роли – заносчивый, чванливый подонок, типичный «Мэри Сью», исключительно омерзительный тип. К тому же написан текст оголтелым, лютым русофобом, такого презрения и ненависти к русским я не встречал даже в «Майн кампфе».

В результате имеем очень качественную фантастику, читать которую лично мне было крайне неприятно.

Аристотель, Аристотель... Ну, Аристотель. Тут много чего еще: Эмпедокл, эпициклы, эфир, Гиппарх, нумерология, первоэлементы, александрийская библиотека. Трубопроводы пергамских иллюзий безусловно гиперзрелый плод «науки» садов Академа. Но ведь самого Стагирита, хотя его ученик почитался богом и пророком, греки с волшебным «крибле-крабле» не связывали.

А «Иные песни» не связать с ним нельзя. Лунная ведьма, морской змей, огненная карета, темный властелин... Под пеной эзотерики и аттицизмов крепкая фэнтези, декорированная, к тому же, стипанковскими дирижаблями, биотехом и дикарями. Точнее, антураж-то стимпанка, но того подвида, в котором альтернативность истории обеспечивает античность.

Не аристотелевская. Победили так пугавшие первых христианских епископов неоплатоники и мир сдвинулся под их волей. Через тысячу лет библейские чудеса — дилетантство, страны и народы поделены аурами кратистосов на физически ощутимые сферы влияния. Македония мировая держава, сафари планируют по орбитальным картам, войска присягают стратегосам и леонидесам, демиургосы творят всякие полезные, забавные и опасные штуки, дулосы трудятся, рабы покорствуют, софистесы мудрят, перпетум мобиле крутятся.

Местами хорошо, очень. Дукай держит литературный уровень Нила Стивенсона, Вандермеера, Мьевиля. Но используя их (или польских аналогов) наработки, обстреливая читателями неологизмами, перечнями и описаниями обилия позднего Херберта и «Горма, сына Хёрдакнута», он достаточно оригинален и, похоже, опирается на другую традицию. В этих чудесах, летающих горах и скачущих бегемотах, много рассудочного, интеллектуальных выдумок Свифта, Муркока, Вольтера или даже Распэ. Их сухость так же характеризует дукаевский стиль, как и его манера оборвать реплику на полусло —

Вот так. Клубящаяся на границе озарения и ощущения атмосфера необарочных текстов (Вулф, Келли Линк...) для Дукая лишь театральный занавес, который следует поднять над событиями, или иррациональное, в которое лучше не лезть, как не лезут в чужую молитву.

Стук колес извозщичьей пролетки, фонари во тьме, дом холодный, неуютный. Пошловатую интрижку мехоторговца Б. прерывает приезд сына с дочкой от давно живущей врозь супруги. Разговор о прошлом. Подробности, детали, окружающее все страньше, страньше, уходит от намекающих на бытописателей XIX столетия картин в солнечный простор, мощь Навуходоносора и тайны Селевкидов, страсти на Ниле и спасение Солнечной системы. Купчишко, оказывается, герой, словно из стихов Гумилева, по заслугам драматичного отражения четвертого сна уральского Чернокнижника получивший прозвание Коленицкий. А существование богатого Акакия Акакиевича, которому велят, что делать, где стать — первый шажок, начало реабилитации лепящего себя самого, по сантиметру, по каждой твердой нотке в голосе, заново. В фигуру, способную встать среди живых богов, стать игроком, способным переиграть их на их же ставках, подняться выше самой Луны... Чем дальше, тем жарче, безжалостнее Бербелек и его окружение, тем реже мы заглядываем новому Иерониму в душу. Он бронзовеет на глазах, техничней, инструктивнее делается текст.

Почти. В истории успеха, пылающей пиросом, шевелится сомнение Инь. А зачем всё? Не обманулся ли он, не мнимы ли его достижения, не марионетка ли он на самом деле? Почему усилия по восстановлению порядка и здоровья форм, оживляют демократию и прочее безумие...? Эпизоды такого рода, сцены на московском чердаке и воденбургском пакгаузе возвращают повествование от эпоса и интриг в границы психологической литературы, сравнимой с шедевром Сюзанны Кларк, но финал вновь уводит книгу в модерн, в ХХ век.

Издано нормально, перевод приличный. Очень благодарен за приложенную статью о современной польской фантастике и месте в ней Дукая. А вот толковый словарик того же приложения прошу читать как самостоятельную вещь, настолько своеобразен выбор терминов и не каноничны объяснения.

Жесть, мощь и меланхолия. Рекомендую «Иные песни» как Книгу-2014.

О книге 3 впечатления: очень жаль времени, очень жаль отпуск, в течение которого я ее читал, и очень жаль, что опять поверил восторженным отзывам с сайта, хотя уже зарекался и после «ложной слепоты», и после «марсианина», и «войны престолов» и многого чего еще, не доверять им. Тут я даже предвкушал, что на сей раз точно будет что-то новое, сильное, качественное. Ну, в самом худшем случае, думал, окажется просто добротная НФ. Кто-то даже писал, что это второй Лем, у которого я читал почти все, и слабые вещи находил крайне редко. Также слышал и про философское наполнение, и одновременно твердую НФ, и уникальный мир. В общем, я опять поверил...

Книга настолько сырая, что прямо расползается в руках, донельзя перегружена нелепыми словами, комплексами автора, ощущением национальной неудовлетворенности и неимоверно раздражающим пафосом, который просто льется из книги. Про сюжет и героев не буду говорить, так как тут ну совсем очень просто, но, по идее, должно казаться сложным, так как обильно смочено потоком неуместных рассуждений, напыщенных мыслей героев и описаниями нелепого мира, но ход не удался, и постоянные ямы и провисания в повествовании просто невозможно не заметить. Философия романа пошла и бульварна до безобразия. Например, рассуждения, что если бы Иисуса повесили, то на храмах бы были виселицы... Ну да, я такой демотиватор тоже видел) Или пафосненькие рассуждения о разнице между господами и холопами, которые могут произвести впечатление разве что на детей школьного, вернее, даже дошкольного возраста) Ну, а каково описание роли охоты в среде аристократии! Бедняги делают вызов себе, рискуют жизнью...Нет, это перебор, все, больше примеры приводить не буду, а то еще вспомню про лизание сапог господину, весьма возвышенно описанное....

Те, кто все же хочет окунуться в этот волшебный мир благородных героев, следующий абзац пропустите )

Тут я напишу только о НФ составляющей. Которая нелепа до абсурда. Итак, мир романа сказочен. В нем вы найдете путешествие на Луну на гигантской стрекозе. Узнаете, что в Африке обитают причудливые монстры, такие как летающий змей (если убить и освежевать, то снятая кожа воспарит в небо), обезьяна без туловища (т. е. ручки-ножки в воздухе, типа как у Винни-Пуха в мульте), и остальные нелепицы, самый страшный из которых сгусток крови-убийца, который разделывается с одним из героев. Также, если долго стоять в одной из зон, можно врасти ногами в землю, но потом тебя вырубят топором как дерево, и все будет норм. ))) Также узнаете про злого правителя Москвы, его зовут Чернокнижник (ха-ха-ха), который занимается на Урале генетическими экспериментами по скрещиванию людей и животных, и их почему-то боятся в Европе, хотя уже в космос летают (???). Также вы узнаете, что если вы, например, работаете генеральным директором, а завтра вас переведут за косяк в менеджеры, то и рост у вас уменьшится от этого сантиметров на двадцать. На Луне ,кстати, живут люди, у которых вместо крови лава, и они сражаются с космическими монстрами посредством ловких перемещений и меча. Летающие острова тоже есть (привет Бушкову). В общем, чего том только нет, мир воистину волшебен и многогранен! А, ну да, логики нет...

Про сюжет писать не буду, он очень прост, и боюсь тут его целиком пересказать...

В общем, книга сугубо не понравилась. Кстати, читал ее, ни разу не выпивая. Может быть, в этом дело)

Не тратьте время, не ломайте голову, не беритесь за нее! Верьте только себе! Читайте проверенных, добротных авторов!

Тот случай, когда просто хорошая литература сочетается с фантастической формой. Образное повествование в совокупности с необычной концепцией притягивает с первых же страниц. Знаковое открытие для меня (вместе с «Анафемом» Стивенсона).

«Впрочем, именно так все это выглядит и у почти всех людей. Изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, от Формы к Форме, навязываемых по причине перемешивания Форм внешних, чужих… Пока не может наступить такой момент в старости, а то уже и на смертном ложе, когда, глянув назад, мы увидим законченную внешнюю форму нашей жизни, и эта фигура изумит нас: что за мазня, что за маска, смесь хаоса и случайности, без смысла, без цели, без какого-либо значения, без красоты.»

Мир, где дух/воля/желание/мысль влияют на реальность не просто действенно, но непосредственно и зримо.

Удивлён отзывам, где книга называется сверхсложной и заумной — если не считать концовки, обладая хотя бы минимальным культурным багажом и воображением, не составляет никакого особого труда воспринимать описываемое. Если точные значения отдельных слов и терминов (как правило, имеющих античное происхождение) и непонятны сразу, то по контексту всё равно постепенно угадываются.

Вот непонятный и оборванный финал, который автор, судя по цитатам, отказался объяснять, да, разочаровал. Это одна из двух причин, по которым оцениваю вещь на девятку (хотя поначалу на десятку была кандидатом). Другая — «серая» мораль, отсутствие однозначно положительных персонажей, которым хотелось бы симпатизировать.

Стивенсона, Желязны и Лема уже вспоминали, упоминая частично схожее творчество, а мне ещё тут же вспомнилась «Саламбо» Флобера (которую сразу и перечитал с удовольствием) — по эзкотической живописности и натуралистичности описаний, и опять же по «серому» сеттингу. Кстати, и действие в Северной Африке тоже имеет место быть.

Тем, кому у Дукая понравилась концепция «кратистосов» и идея непосредственного проявления человеческой воли, порекомендую также «Судьба боится храбрых» Имранова с параллельным миром, управляемым иными законами.

Небольшое лирическое отступление, которое, тем не менее, поможет понять суть происходящего.

Любите ли вы песни на иностранных языках? Нет, не на тех, которыми владеете свободно, а на тех, которые знаете едва-едва, несколько десятков слов, не больше, или на тех, слова которых для вас просто набор звуков, мелодичных или режущих слух своей чуждостью? Вы слушаете такие песни без раздражения? Если, да, то продолжим наш разговор.

Я люблю все хорошие песни, на каком бы языке не рассказывал певец свои истории. Сначала ты пытаешься уловить хоть какой-то смысл в звучащих словах, ловишь знакомые сочетания звуков. Твой мозг усиленно работает, пытаясь интерпретировать получаемые данные в знакомые слова и символы, но все его попытки напрасны.

И вот, когда ты уже сдался, что-то щелкает внутри головы. По давно спящим аксонам и синапсам пробегают электрические волны, вызывающие к жизни давно забытые ассоциации и эмоции, и, неожиданно, из глубин мозга всплывает УЗНАВАНИЕ — этот таинственный левиафан ПОНИМАНИЯ. Звуки полузнакомого или вовсе незнакомого языка сливаются со звучащей мелодией, и становится понятен СМЫСЛ, заключенный в этих Иных песнях. Иногда это глубинное понимание даже невозможно выразить словами. Я знаю, я понимаю, я готов петь эту песню вместе с вами....

Путешествие материалиста в страну Зазеркалья

Мир Иных песен — это своеобразное «Зазеркалье» нашего с вами существования. Мы дети мира, где материальное главенствует над духовным. Мы практичны, рациональны, свято верим в нерушимость причинно-следственных связей и всегда знаем, где «черное» и где «белое». Нам исключительно неуютно в мире, где мысль главенствует безраздельно и формирует материальное, лепит материю по своему усмотрению, и творит саму Вселенную. Здесь более сильная мысль и воля творят структуру и наполнение всего мира, а более слабые духовно обитатели просто слепо следуют уготованной им судьбе.

/Думаю в этом месте, кто-то сразу скажет: если так посмотреть, то это никакое не Зазеркалье. В нашем мире все то же самое: сильные мира нашего кроят для слабых судьбу, только действуют при этом более грубыми, материальными средствами. Но чтобы попасть в Зазеркалье, надо сначала посмотреть в Зеркало. Не правда ли?/

И вот я, материалист до мозга костей, неожиданно попадаю в такой мир. Мне чуждо все. Я не знаю его законов, поскольку философию Аристотеля изучала тридцать лет назад, да и то ей был уделен маленький абзац. Я почти не знаю этого языка, сформированного господством мысли над материей. Я теряюсь среди незнакомых слов, фраз, событий, пытаюсь уловить их смысл, а мой мозг рационалиста мучительно ищет знакомые вехи, причины, следствия, чтобы втиснуть получаемую информацию в знакомую и устоявшуюся картину мира. Мне неуютно, некомфортно и хочется вернуться к привычному. В этом месте можно бросить все и закрыть книгу.

Но я люблю песни на незнакомых языках и знаю рецепт их восприятия. В какой-то момент я отключаю свои рациональные мозги, и начинаю воспринимать текст так, как слушаю Иные песни. И это срабатывает: на помощь приходит память, воскрешающая эмоции и ассоциации. И тогда история жизни господина Иеронима Бербелека с ее взлетом, падением и новым взлетом, с его упорным и одиноким «нет» всем сильным, пытающимся перекроить его судьбу, становится почти личной и глубоко разделяемой. И тогда все, что так раздражало — незнакомые законы, понятия и слова — воспринимается гармонично.

Т.е. я хочу сказать, что невозможно вступить в этом мир туристом, который несет с собой шлейф из обыденных забот, устоявшихся понятий и не желания поступиться своими привычками ни на минуту. По этому миру надо путешествовать устремленным исследователем, как по реке или морю, полностью отдаваясь течениям-событиям и воздушным потокам-эмоциям., по волнам узнавания и понимания.

Еще одно лирическое отступление: отголоски Иных песен в закостенелой душе материалиста или зачем все это нужно

Я хочу заметить, что сознательно ничего не пишу о построении сюжета, переводе/хотя труд переводчика в этом случае — героический подвиг, не меньше/, развитии образов героев. Потому что в данном случае это абсолютно бессмысленно. Сухие слова ничего не скажут, не подготовят к восприятию и не ответят на вопрос: читать или не читать. Книга или очень понравится или вызовет полное отторжение. Единственное... Вам нравится Джин Вулф и его «Книга Нового Солнца»? Причем даже не первая часть, а последующие, где эмоциональное важнее рационального? Вы смогли дочитать «И явилось новое Солнце»? Если, да, то вы готовы и к восприятию «Иных песен».

Теперь же я хочу ответить на свой собственный невысказанный вопрос. Зачем это нужно? Зачем придумывать такой сложный мир, наполнять текст непонятными словами, наслаивать уровни значений и скрытых смыслов. Можно ведь просто, ясно, без затей. Линейный сюжет, однозначные герои, динамичные события.

Я отвечаю сама себе, так, как прочувствовала. Все дело в идентификации. В своих и чужих. В нашем сложном мире, где происходит миллионы событий, уже невозможно исходить из крайних определений, деля мир строго на «черный» и «белый». Все усложняется многократно и линейный подход уже не годится. Не достаточно знать всего лишь один язык и утверждать, что он — единственно верно описывает окружающий мир. Без умения слушать, слышать, узнавать и понимать Иные песни уже ничего не получается. Вот такая моя версия зачем и почему нужны нам « Иные песни» Дукая.

»...предполагаемый уровень реальности подобен воску в наших руках.»

*

Мое знакомство с творчеством автора началось с произведения «Идеальное несовершенство», которое оставило после себя очень неоднозначные чувства. В отличие от него, роман «Иные песни» показался мне своего рода шедевром. Здесь я увидела совсем другого Дукая, который продолжал удивлять и завораживать необычностью своей прозы. Данная книга очень сложная по форме и глубокая по содержанию. Ждать от нее какой-либо легкости не имеет смысла, и это ясно с первых строк. Автор экспериментирует с языком повествования, выстраивает сюжет в условиях уникального мира, а так же задевает вопросы, охватывающие многие сферы интересов человека думающего. Мне хотелось тишины библиотеки, где ни один посторонний звук не отвлекал бы от созерцания событийности книги. Я снова на несколько дней покинула повседневность и очутилась в мире демиурга Аристотеля. Представьте, что Вы на планете Земля, которая является центром мироздания, началом отсчета всех координат. В основе ее существования лежит система четырех первоэлементов, а все остальные небесные тела обращаются вокруг нее в субстанции пятого элемента, именуемом эфиром. Порадовало упоминание Луны, которая в романе является колонией Земли и населена человеческими существами. Здесь нет явной магии, но активно используется «перпетуа мобилиа», а у власти находятся «кратистосты» — аристократы, способные «морфировать» людей вокруг себя и выстраивать Форму окружающего пространства по своему усмотрению. Назвать все это альтернативной реальностью сложно/невозможно. Несмотря на кажущиеся сходства, мир Дукая и привычный нам с Вами абсолютно разные.

«В столкновении Форм разум и логика ничто, здесь, от начал мира, лишь одна мера: сила.»

Иногда я ловила себя на мысли, что воспринимаю эту книгу не как художественное произведение, а как увлекательно написанную научную работу. Здесь очень умело метафизическая философия была спрятана за ширму фэнтези и научной фантастики. Очень понравилась описанная автором нумерологическая рекомбинация вселенной и рассуждения о принадлежности Форме человека составляющих времени («начало-теперь-тогда»). Поэтому взять мгновенным штурмом это произведение невозможно, да и не особо хочется. Наоборот, было огромное желание читать и перечитывать отдельные эпизоды романа, а так же анализировать приложение, которое любезно составил для читателей переводчик Сергей Легеза. Дукай снова импровизирует с лингвистикой и создает производные от древнегреческого языка неологизмы. Подобной игры со словом я никогда не встречала в литературе. На первых страницах я задавалась вопросом, зачем создавать такую речевую неразбериху. И лишь к финалу становилось понятным, что особенности слога автора являются неотъемлемым элементом всей этой истории, которая только в реалиях придуманных писателем слов приобретала «морфу» высокой искренности. В очередной раз восхищаюсь трудами переводчика. На мой взгляд, работа, которую он провел с этим произведением, выходит на уровень подвига.

«Можно наложить на тело морфу игнорирования боли, нельзя наложить на мир морфу игнорирования тела. Разве что ты — настолько уж безумный кратистос.»

Завязка этой истории начинается с обнаружения аномальных мест, на территории которых стирались границы увековеченных законов природы, все живое претерпевало неожиданные метаморфозы, и окружающая действительность превращалась в одну огромную «какоморфу». Люди, жаждущие верить, что в мире есть чудеса и не все можно охватить разумом, совершали набеги на окраины Искажения, чтобы поохотиться на необычных видоизмененных зверюшек. Именно главному герою этого романа и его команде предстояло разобраться в причинах появления странных областей безымянной аморфности. С целью определения водораздела между познанным и непознанным, он снаряжает «джурджу» в эпицентр африканских «не-джунглей». Вместе со всеми действующими лицами нам предстояло лицезреть ужасающее зрелище искореженного пространства. Оно душило влажностью, рычало, трещало, стонало и хихикало, а люди в нем умирали в неописуемых состояниях. События оторванной от форм цивилизации дикой Африки дополнялись интригами разделения власти, путешествием в лунной ладье на обитаемую планету-спутник, военными действиями с осадами городов, а также полетом в космос. Читала ли я когда-нибудь такое в контексте одного романа? Никогда. Антураж произведения восхищает!

«Белизна рубахи и тяжесть колец на пальцах определяют значимость мгновения.»

Повествование ведется с позиции нескольких персонажей, но основная доля принадлежит главному герою — «кратистосу» Иерониму Бербелеку. Роман-головоломка с массой разбросанных на страницах загадок требовал повышенного внимания к деталям. Поэтому интересно было наблюдать за сюжетными линиями абсолютно всех рассказчиков, в достоверность суждений которых с трудом верилось. Каждый из них вел свою борьбу, стремился к своим целям и пел о происходящем свои песни. Не вызывал стопроцентного доверия, даже сам Бербелек, образ которого претерпевал различные изменения подобно фабуле самого произведения и пространству окружающей его действительности. Начало романа застало героя в состоянии полной эмоциональной отстраненности, холодного равнодушия ко всему. На глазах читателей из диванного, раздавленного неудачей полководца он ожидаемо превращается в могущественного творца, воля которого задает вектор исторического развития. Вместе с ним мы движемся от невежества к совершенству через принятие гипотез, которые во всеобщем незнании кажутся среди прочих самыми разумными. Герой, действительно, растет на наших глазах во всех смыслах этого слова. Но при этом, не воспринимается слащавым суперменом, потому что для мира Дукая сверхчеловек — явление очень актуальное. В унисон с образами героев меняется и стиль повествования: от иронично-веселого в начале, до трагически-напряженного в финале.

«Мне недостаточно одержать победу. Мои враги должны еще и проиграть.»

Думаю, что однажды вновь захочу перечитать эту потрясающую историю, чтобы еще раз попытаться постичь таинство полностью открытого финала, незаметно замыкающего в себе несколько линий сюжета. Надо сказать, что автор не загружал читателей философствованиями и многие проблемы затрагивал очень аккуратно. Однако во время чтения этой книги в моей голове взрывалась шрапнель тысячи новых мыслей и вопросов, которые набирали скорость по мере повествования и еще долго продолжали свой полет по инерции. Что есть месть? Разновидность жажды воздаяния за израненную гордыню, когда страдание унижает слабость в глазах собственных и чужих? Хороша ли жизнь, сведенная к поиску мелкого спокойствия, счастья, мечтаний и легких чувств? Что есть Сознание, которое определяет Бытие. И как добраться до неизменной Истины, когда мы все невольно живем во Лжи, живем Ложью и живем, потому что Лжем? Иллюзорность реальности снова напоминала о себе. Хотелось верить, что где-то в бесконечности миров за пространством Земли существует иная Жизнь, иные Цели и иные «Адинатосы» с иными Песнями на музыку небесных сфер. Они существуют.

*

«Неважно, каково оно есть; важно, как на это смотришь. Все возвышеннейшее вызывает отвращение у тех, кто ползает в пыли и глядит из грязи: рождение, смерть, любовь, победа.»

Скажу сразу — не понравилось. «Анафем»??? Не согласен от слова «совсем». В плане сюжета — вообще не то, в плане глоссария... тоже вообще не то. Если Стивенсон подает непонятные, несуществующие в реальной жизни и истории термины («матики» и т.д.), то Дукай просто перенасыщает текст греческими, римскими, древнееврейскими и даже арабскими (явный какохронизм) терминами, которые можно было и не употреблять, заменив понятными каждому словами. Что хотел автор — показать многоликость описанного мира или свою собственную эрудицию — не знаю, но считаю, в любом случае — не получилось(((

Sapienti sat? Создается впечатление, что именно такой подход. Еще и финал — «сам не скажу, но вы угадайте, очевидно же»...

На мой взгляд, именно явный «перегруз» нео- и архео-логизмами и убивает впечатление от книги, написанной не самовлюбленным интеллектуалом, ставящим себя выше читателя (для которого, собственно, и работал), а талантливым создателем миров... А мир, описанный в книге, действительно великолепен!!!

Я не дочитал. Поэтому без оценки.

Еще лишь пребывая в процессе, будучи охвачен далеко не смутными сомнениями, решил предпринять я некоторое расследование — сомнительное уж больно послевкусие осталось от прочитанной части.

По итогам следствия, в ходе коего я пролистывал текст, изучал рецензии и отзывы, выявилось предсказуемо, что я себя спас.

Во-первых: что из себя представляет эта книга. Сюжет наподобие «У попа была собака...», обвешанный гроздьями грецизмов, в который налиты ведра воды, чтобы получилась «толстая книжка». Тем не менее не хочется сравнивать это с «Поминками по Финнегану» Джойса или «Големом100» Бестера, ибо первый экспериментален не лишь по форме, но и по сути, а второй интересен и по содержанию.

Во-вторых: что из себя представляют автор и страна, в которой он существует. Маленький коричневый домен в Центральной Европе, несостоявшаяся империя «от можа до можа» — та-ак... а кто же в этом виноват?!. — в центре которой сидит какоморфный ясновельможный селитёр Дукай, вяло шевелит члениками и вонзает крючочки в бледную плоть постмодернизма.

Безумие Эмпедокла

«Естественная телеология мира исключает стремление к хаосу.»

«Иные песни» первое знакомство с Дукаем и точно знаю, что буду читать его ещё. Все, до чего сумею дотянуться. Потому что это круто, ярко, оригинально и (тут просится формула «ни на что, читаное прежде, не похоже», но нет, напротив, весьма похоже на то, что давно люблю, хотя в последние годы не имела возможности читать). Я о том, что стиль, лексика эстетика и пафос романа живо напомнили о «Транквилиуме» и «Кесаревне Отраде между славой и смертью» Лазарчука. К сожалению теперь Андрей Геннадьевич такого не пишет, не нам, читателям, указывать творцам, как им работать. Но какая-то глубинная струна в душе, тронутая радостью того давнего знакомства, все не смолкнет, ждёт продолжения. Неожиданно пришедшего от поляка Дукая.

Итак, универсум романа — это реальность, в которой античный мир не пришёл к естественному упадку и не был разрушен ордами варваров, продолжая оказывать ключевое влияние на все сферы общественного, политического, финансового, культурного устройства тамошней жизни. В целом, радикальных отличий от нашего, у мира придуманного Дукаем, меньше, чем можно было бы ожидать. Ведущими языками, они же языки международного общения, остались греческий и латынь. Колониальная политика охватывает географически близкую к Средиземноморью Африку, но об Америках и Австралии в романе не упоминается, хотя воздухоплавание посредством аэростатов — распространенный способ путешествий.

Больше того, Луна в романе обитаема и служит местом паломничества, поскольку именно там находится резиденция Лунной Ведьмы, пребывающей в почётном изгнании. Не Селена. Артемида, Иштар или Кибела, но понемногу от всех богинь материнского культа со многими сверхчеловеческими возможностями, предположительно связанными с сохранением и развитием традиций тайного знания, утраченных нашим, лишенным преемственности миром. Терраформирование, к примеру, превосходит воображение, судя по тому, что адепты сумели устроить на Луне вполне достойную жизнь и даже создать атмосферу.

На земле же некий аналог генной инженерии или сильно продвинутой селекции позволил одомашнить неприспособленных в нашей реальности к приучению бегемотов, зебр, жирафов, носорогов, создав на их основе тягловый и вьючный скот: гипатиев, ховолов, зивр, единорогов. Южная столица Империи Александрия с культом Александра Македонского, величайшей в мире библиотекой, маяком и ещё парой-тройкой чудес света или равных им в нашем понимании артефактов, вроде храма Великого с его статуей, в дни равноденствия удерживающей между разведенными руками миниатюрное солнце.

Веротерпимость превосходит ожидание, известные культы мирно соседствуют, не помышляя о джихаде или крестовых походах. Роль аристократии в управлении миром невозможно переоценить, она колоссальна и основана на многовековой традиции сопротивления попыткам навязать чуждую волю. Вообще, способность противостоять психическому и ментальному принуждению чрезвычайно важна и во многом определяет иерархический уровень персонажей. Она и дополнительные уникальные таланты, которые герой может предложить миру.

Пан Иероним Бербелек, к примеру, стратегос — военачальник, мастер нетривиальных решений в науке побеждать, воевать не числом, а умением и навязывать другим свою волю, оставаясь невосприимчивым к попыткам проделать то же над собой. Кроме одного случая, когда в ходе военной кампании ему пришлось противостоять московиту чернокнижнику Максиму Рогу (о, это извечное польское желание реванша гонор и еixё польске не сгинело). Так вот, пребывание в контакте с уникумом психического подавления, сумевшим подчинить своей воле огромную державу, не сломало героя, но что то ощутимо в нем прогнуло и Пан Бербелек нынче не тот, мучительно переживающий фиаско.

С некоторых пор в мире в больших количествах появляются странные Твари, их можно было бы принять за творения свихнувшегося таксидермиста, если бы не были живыми. Спонтанные метаморфозы затрагивают привычных животных, превращая в персонажей бестиария и не имеют ничего общего с осознанной селекцией. А неизменность и подчёркнутое следование канону один из краеугольный камней этого мира. Волею обстоятельств, тем, кому придётся найти источник деструктивного воздействия и противостоять ему окажется опальный стратегос.

Это такая завязка. Добавлю ещё расшифровку некоторых значимых реалий, которые встречаются в романе и не сразу берутся восприятием (такое: в помощь путешественнику).

Форма — многозначное понятие, в зависимости от контекста может означать ментальную и психическую независимость, волевой импульс, строй мыслей, пассионарный всплеск, настроение. даже моду — некий посыл, предполагающий следование и подчинение.

Морфа — расовая. кастовая, клановая социальная принадлежность, а также определенная физическая форма — менталитет и метаболизм.

Античные и квазиантичные неологизмы романа.

Кратестос, гегемон — правитель.

Даулос — раб.

Эстлос — господин.

Эстле, деспоина — госпожа.

Хоррорные. мамелюки — стражники, воины.

Софистос- ученый.

Рытер — рыцарь.

Какоморфия — спонтанное изменение физической формы.

Никотиана — сигарета.

Нимрод — охотник.

Сколиота — искривление, источник и причина какоморфий.

Ураноза — молния.

Вот, пожалуй, и все. Осталось поблагодарить за восхитительный перевод Сергея Легезу. Потрясающе хорошо, а его безупречное чувство языка дарит русскоязычному читателю с этой непростой книгой многие лингвистические радости.

Роман прочитан несколько месяцев назад, а сформировать главное не получалось. Чтение происходило в три этапа:

1. Недоуменный старт. Что это такое? Позади уже несколько десятков страниц, а до сих пор не понимаю, что читаю и зачем. Кто все эти люди, и этот мир наполненный непонятными словами? Может пора притормозить, а вдруг это не мое?

2. Ого! Пошла движуха (радостно потирая ладони и слюнявя палец, привычно перескакивая в объяснение слов и терминов в конце книги — хвала Вам Сергей Легеза за отличный перевод, статью о польской фантастике и глоссарий, которым были обделены поляки!). Оказывается я вовсе не глуп, и роман не метафизическая психоклопедия, разрывающая мозг.

3. И все же это моё. Я принял этот мир, понял мотивацию героев. По Дукаю, моя морфа подчинилась Иным песням.

Что сделал автор? Он не просто придумал альтернативную историю нашего мира, внедрив туда исторических персонажей и смешав времена, описав все по образу и подобию Платона и Аристотеля. Нет, Дукай смоделировал мир с иными физическими законами, поставив во главу угла пять первоэлементов. В этом мире каждому воздается по праву, и хозяином над огромной территорией не может стать никчемный человек. Он должен обладать силой, способной подчинять и переделывать под себя людей, природу, животный мир, всю окружающую действительность. Менее сильные люди могут управлять только одним из первоэлементов — земля, огонь, вода, воздух. Есть еще межзвездный эфир, который не подчиняется никому. Получается очень логичная концепция — люди с мощной морфой (кратистосы), создающие свое окружение (антос), в котором варится прочий люд. Размеры государств ограничиваются естественным путем — влиянием морфы местного владыки.

Конфликт вытекает из основы модели мира: появление существ не имеющих формы, способных смешивать материю и время в непонятных и жутких пропорциях. Это адинатосы, и только они способны разрушить мир, поставив под угрозу фундамент мироздания, деформировав краеугольный камень в основании.

Но есть такие люди, которые не гнутся и не меняются под чужим воздействием, они не воск, но камень, который можно лишь сломать.

Иероним Бербелек из таких. На него не влияет аура власть держащих. Он лишь может сломаться, потерпев поражение. Именно таким: сломленным и неспособным отвечать за себя и других он появляется в романе. А потом начнется возрождение к которому приложит руку окружение, дети, утрата.

Перерождение купца Иеронима в Господина Бербелека сопровождается физическими изменениями — он становится выше, сила убеждения способна убедить и сплотить власть имущих, и он, как настоящий дальновидный стратег, видит ситуацию в целом, понимая чем все должно закончится.

Вот и выходит, что в романе отнюдь не гелиоцентрическая модель мира, а очень даже антропоцентрическая. Потому как в подобном мире возможно появление человека способного изменить само мироздание.

Есть у романа и прикладная задача — для меня он будет репером, для определения тех, с кем мои литературные вкусы наиболее близки.

И да, разумеется это лучшая книга 2014 года.

Я долго не мог заставить себя погрузиться в «Иные песни» Яцека Дукая. Непонятно было, с каким настроением подступиться к книге и стоит ли вообще к ней подходить. Если прочитать официальную аннотацию, то книга как будто не представляет собой ничего особенного. Если открыть книгу, то надо приложить изрядное количество усилий, чтобы прорваться через обилие непривычных слов и незнакомых феноменов. Если почитать отзывы, то только и видишь кругом, что необычный мир, аристотелевская философия, странный мир, мир, мир и еще раз мир. Поэтому мой путь к «Иным песням» был долгим и трудным. Дольше и сложнее, чем к какой-либо другой книге в принципе.

На первый взгляд, перед нами история Иеронима Бербелека, некогда великого полководца, ныне одного из совладельцев торговой фирмы. И кажется, что все просто – обычный путь к успеху персонажа, который перековывает всего себя ради великой цели. Но знаете, эта история настолько проста, что ее можно пересказать буквально одним абзацем. Потому что, на самом деле, «Иные песни» — это вовсе не история господина Бербелека.

На самом деле, «Иные песни» – история мира, придуманного автором. И правы были те отзывисты, кто посвящал описанию этого мира целые абзацы, ведь даже сам Яцек Дукай с упоением рассказывает о нем на протяжении почти семисот страниц. Местная вселенная выросла на основе античной философии. Здесь Идея определяет Материю, люди способны навязывать свою Волю окружающим, Форма человека не отличается постоянством, полеты на Луну соседствуют с масштабными военными кампаниями на Земле, а почти хтонические монстры – с почти генетическими мутантами. Фантазия Дукая настолько богатая, что он может посвящать несколько страниц лекциям по механике и устройству местных аэростатов, рассказам о географии, истории, политике и философии.

Неудивительно, что основной сюжет остался как-то за бортом авторского внимания и оттого кажется уж слишком простым. Да и персонажи здесь не могут порадовать глубиной проработки характеров или хотя бы яркостью образов. Зато запоминающихся сцен довольно много. Увы, но все это сильно снижает развлекательность романа, делая его текст тяжелым для восприятия.

В итоге получился очень мироцентричный роман, обильно сдобренный различными интересными идеями, но слабоватый по части сюжета и персонажей. Добавьте к этому сложную подачу текста и задумайтесь, стоит ли эта книга прочтения. Вещь штучная, но требующая к себе много внимания, времени и усилий.

P.S. На этой мажорной ноте я закончил чтение серии «Сны разума». Именно благодаря этим книгам я полюбил по-настоящему твердую научную фантастику, впервые открыв для себя творчество Питера Уоттса в 2012-м году. Были в ней и провальные книги, которые мне абсолютно не понравились, но сейчас, спустя семь лет, впечатления от всего прочитанного остались скорее приятные и разнообразные, за что я очень благодарен создателям серии.

Все есть сила. (Ницше)

Стань тем, что ты есть. (Пиндар)

Аристократия означает власть лучших. С этим все просто. Но вот кто такие лучшие? Родовая знать? Интеллектуалы? Политическая элита? Гении? Святые? В нашем мире однозначного ответа нет. Но он есть в мире «Иных песен». Лучших там определяют не согласно традициям, не в философско-этических дебатах, а явственно, зримо, бесспорно. Это те, кто сильны формой. Любая встреча — есть встреча двух форм, и слабый не может не принять форму сильного. Отдаленную аналогию в нашем мире может дать пример встречи с харизматиком, человеком могучей воли и гипнотического взгляда. Но только отдаленную. Для того же, чтобы наделить этот в общем-то формальный фактор реальной, буквально физической силой, Дукай обращается к учению Аристотеля, для которого форма любого предмета, явления, процесса — это их суть. Форма деятельна, актуальна, индивидуальна и наделяет материю подлинным бытием. Таким перед нами и предстает мир «Иных песен» — пятиэлементная материя, готовая к принятию форм, и люди, силой воли формирующие ее и друг друга. Эта сила у всех разная, а значит перед нами мир строгой и очевидной социальной иерархии.

Ее нижние ряды занимают рабы и простолюдины. Это живой материал, те, кто только склоняются перед чужой волей, безоговорочно принимая чужую форму. Такие Дукая не интересуют. Лишь раз он (в форме своего главного героя) нисходит к ним, задавая экзистенциальный вопрос: Зачем вы живете? И получает предсказуемый ответ: Не знаю, не задумывался, наверное, чтобы родить детей…

Средние ряды иерархии отданы «узким специалистам» — мастерам одной формы. Им отведено в романе уже немало места. Астрологи и софисты, лекари и корабелы, воины и охотники, они властвуют лишь над некоторыми из аспектов неразумной материи, накладывая свою «специализированную» форму. Но зато делают это порой непревзойденно. Так, под формой идущего в атаку воина-ареса у всех, кто на его пути, становятся хрупче кости и ватнее мышцы, царапины превращаются в хлещущие кровью раны, а споткнуться и разбить голову можно на ровном месте. Между прочим, не правда ли, любопытное решение вопроса о набивших оскомину суперменских способностях?

На вершине же мира те, кто способен гнуть не только материю, но и человеческие души. То есть властвовать в самом полном и точном смысле этого слова. Воля к власти у аристократов Дукая, что называется, в крови. Властью живут, властью меряются друг с другом, власть — единственное, что почитают за ценность. Иерархия здесь твердеет и принимает кристальные формы. Чуть ниже — бароны, князья и прочие суверены, чуть выше — монархи, на самом острие — кратистосы, воплощение чистой власти и воли к ней. Их форма настолько незыблема, что не терпит ни малейшего смешения и нечистоты. Поэтому они не могут лгать или давать клятву верности, не могут встретиться друг с другом с добрыми намерениями, ибо сила против силы означает всегда бой, всегда волю к господству — и никогда к подчинению.

Остережемся, однако, думать, что эта иерархия раз и навсегда задана, неизменна. Отчасти это так: рабы рождаются от рабов, аристократы — от аристократов, социальных лифтов действительно нет, но нет и преград для возвышения тех, кто в стремлении познать себя, отстоять свою свободу и форму не признает никого свыше, будь он хоть сам бог. Впрочем, как раз богов как реальных сущностей и нет во вселенной «Иных песен» — зачем они там, где человек может стать подлинным властителем себя и мира? Будь он сам кратистос — так правильнее.

Мы застаем пана Бербелека на минимуме его жизненной формы: былая слава как стратегоса Европы почти не греет, врагов нет, желаний нет, все время хочется спать и говорить о себе в третьем лице. Жалкое, признаться, зрелище. Но кое-кто продолжает в него верить и надеяться на возвращение, кое-кто исподволь формирует его в нужном направлении, кое-кому кажется, что это идеальная возможность получить человека, равного волей кратистосам и в то же время верного, что само по себе подобно возжиганию холодного огня. Однако пан Бербелек таков, что вскоре возжаждет затмить Солнце — со всеми его миллионами градусов. Ибо такова воля истинного героя.

«Иные песни» — это формально, конечно же, иная «Илиада» (и «Одиссея»). Двадцать четыре (пардон, двадцать шесть — две раздвоились при переводе в наш мир) главы, маркированные буквами греческого алфавита. Сказание о герое — и героях, с которыми он бьется. Очень греческий — и одновременно сверхгреческий текст. Потому что пан Бербелек — квинтэссенция эпического героизма, такой тип, которого еще не всякий эпос выдержит, разве что основательно подкрепленный Дюмезилем, Элиаде, Боурой. В нем сложились лучшие формы множества древних героев — бесстрашного Ахиллеса, идущего навстречу своей судьбе, хитроумного Одиссея, тоже ведь своего рода «стратегоса», Гуннара из «Старшей Эдды», дерзнувшего встать вровень с тем, кто неизмеримо превосходит его властью, богатством, подданными — но не силой духа, не жаждой самоутверждения. Ибо самоутверждение для героя — все. «Кратистобоец» — с этой мыслью пан Бербелек засыпает и просыпается. Такова его не признающая иной воли форма.

И даже больше. Используя имена древних богов и героев в качестве названий специализаций-форм (воин-арес, охотник-нимрод, воевода-леонидас) эрудит-Дукай дает нам изящный намек. Неприметное словечко «пан» (в русском переводе спрятанное за «господином») становится важным указанием на бога, объемлющего многообразие природных форм, — «все-бога». Только Бербелека Дукай именует паном постоянно (для прочих благородных используется греческое эстлос), и именно Бербелек возвышается до того, чтобы претендовать на форму мира, форму форм, все-форму. А для этого ему придется сразиться с тем, что исключает, уничтожает всякую форму вообще, с хаосом как таковым, из-за космических пределов пришедшим в этот мир. Тут, конечно, вспоминается недавний стивенсоновский «Анафем», где так же пожаловали непрошенные «иные» гости. Только если в софистическом «Анафеме» местные ученые пытаются установить диалог, познать «невозможнцев», то в героических «Песнях» это ненужно, нелепо, незачем. Только бой, только наложение своей, человеческой формы, только самоутверждение за счет иного. И чем иначе иное, тем утвердительней утверждение.

И все же: почему герой — лучший из людей? Потому что он требует и воплощает сверхчеловеческое. В нем человек возвышается до божества, избавляется от власти смерти и судьбы, претворяет свой случайный жизненный путь в абсолютное бытие. В герое все на пределе: воля, свобода, страсть. Таких Ницше называл «до предела натянутым луком». Кстати, то, что Дукай (в форме своего героя) ницшеанец, нет сомнений. Достаточно охарактеризовать Бербелека цитатой из «Воли к власти»: «Сильные натуры сами хотят формировать и не хотят иметь около себя ничего чуждого». «Иные песни» это еще и песни Заратустры, учившего о трех превращениях духа: от верблюда, навьюченного «Ты должен», через льва, добывающего себе «Я хочу», к ребенку, играющему мирами. Первые две формы пан Бербелек прошел, что же касается третьей, каждый волен домыслить самостоятельно, благо открытый финал приятствует. Ведь стрела, выпускаемая туго натянутым луком романа, — это, в конечном итоге, наше, читательское, воображение.