ПОЛЬСКАЯ ФАНТАСТИКА 2013 (часть 3)

В силу изменчивой судьбы — продолжаю задолженное только сейчас. Попытаюсь в разумные сроки/времена сделать и четвертую часть :)

3 КВАРТАЛ 2013

Третий квартал оказался самым богатым на книги, о которых стоило бы сказать слово-другое (кстати – это ведь июль-сентябрь; мне только кажется, что как-то это не форматно для наших предположений о „мертвом Сезоне” и пр.?).

1. ФОРИШ Роберт «Каждый должен платить» («Każdy musi płacić»)

Роберт Фориш – автор издательства «Фабрики Слов», а с некоторого момента это сделалось для польского рынка соответствием автора коммерческого. В данном конкретном случае все обстоит именно так. Роберт Фориш пишет увлекательные и коммерчески состоятельные боевики. Известен он стал трилогией – пока что – «Штейер»: циклом рассказов об убийце чудовищ в постапокалиптическом мире «Европы-после-военной-катастрофы». «Штейер» воплощал в себе все те моменты, которые читатели серьезные ставят современной поп-культуре в упрек, а читатели массовые – считают непременной положительной чертой: простой язык, брутальный герой с непростой судьбой, быстрые повороты сюжета, общая кинематографичность описаний.

«Каждый должен платить» – в чем-то продолжает такой вот подход. Это – роман в фэнтезийном антураже с элементами альтернативной фантастики. Крепкий коммерческий продукт – если, конечно, вы не желаете получить что-то большее.

Аннотация издательства

«Три параллельные сюжетные линии и сложная интрига на фоне выразительных и сильных героев.

Воин-инквизитор прибывает с группой рубак в одно из княжеств, чтобы провести следствие по делу об убийстве, совершенном упырем.

Бастард императора возвращается из плена.

Альтернативная средневековая Европа глазами создателя «Штейера».

«Юрга оскалился и молниеносно бросился в лицо Борсо. Чуть промахнулся, и ему снова пришлось уклоняться от неожиданного укола в пах, нанесенного Торито.

Их снова разделяла сталь.

Миг-другой они глядели друг на друга, кружа, будто их соединяла невидимая нить. Борсо сменил хват на рукояти кинжала. Рана на предплечье болела и кровоточила, отчего оружие скользило в ладони.

Дикарь был дьявольски быстр, а к тому же не сражался ни одной из известных техник, используя убийственный стиль, заученный во время резни между племенами, что разыгрывались в тенях Белого Леса».

Фрагмент

Старые шрамы

«Ничего не взрежет вервие лояльности лучше палаческого меча»

(пословица из Кальдоры)

Тень от дождевых облаков поглотила последний фрагмент города, что лежал в долине у подножья крепости.

Танкрид из Крома некоторое время наблюдал, как гаснет солнечная искра на медном куполе храма, а потом бросил нетерпеливый взгляд на затворенные двери, ведущие в зал аудиенций.

Вход охраняли два широкоплечих светловолосых воина, облаченных в кольчуги и голубые плащи с рисунком белого лебедя. Стражники сжимали древки алебард, скрестив оружие в выразительном жесте предостережения, словно сами двери, толщиной в два пальца и окованные медью, не были достаточной препоной, чтобы предстать пред лицом госпожи Вирбурга.

Графиня заставила его ожидать дольше обычного. Танкрид полагал, что прежде чем он выполнит поставленное перед ним задание, придется стерпеть довольно много более или менее злобных нападок. Во многих землях империи благороднорожденным казалось, что они не подчиняются никаким законам, кроме тех, которые они сами себе и устанавливают.

С этой мыслью он снова отвернулся к погружающемуся в ливень Вирбургу. Из задумчивости его вывел звук отворяемой двери. Стражники расступились, разводя алебарды, а из зала аудиенций вышел рыцарь с длинным лицом, запавшими щеками и седыми усами, спускавшимися к подбородку. Еще на подворье он представился Танкриду как Ловир из Ворна, капитан надомной стражи Срогошей.

– Графиня Ирсана вместе с советом ожидает тебя, господин, – голос мужчины звучал жестко, почти неприязненно.

Танкрид кивнул. Не сказав ни слова, он оставил капитана купно со стражниками в холле и вошел в зал. Тот оказался обширным и освещенным девятью большими пятисвечниками, расставленными на равном расстоянии друг от друга. Их свет отражался в высоких окнах.

На троне восседала владычица Вирбурга. Зрелая и статная, одета она была в смарагдовое платье, рукава которого, воротник и глубокое декольте украшали шитые золотой и серебряной нитью кружева из Аверса.

Танкрид поднял взгляд и встретился с внимательными, темно-зелеными глазами: взвешивающими, оценивающими. Если что-то и мог он сказать о графине, то лишь что лицо Ирсаны Срогош – окруженное волнистыми каштановыми локонами, худощавое, с высокими скулами и четко очерченным ртом – почти не выдавало тридцати шести прожитых графиней весен.

Чтобы понять истинный возраст женщины, Танкриду пришлось перевести взгляд на двадцатилетнего юношу, стоящего тут же за спинкой трона. Волосы его и черты лица не оставляли сомнений, чей он сын, хотя от отца – умершего до срока воеводы Срогоша – унаследовал он лишь узкие губы и вялый подбородок, чью форму пытался теперь маскировать острой бородкой.

Танкрид присмотрелся к голубому вамсу с вышитым лебедем на груди, к лиловым штанам, кожаным башмакам с серебряными пряжками и к мечу, прицепленному к поясу. Молодой Срогош все время держал ладонь на рукояти оружия.

Слева от графини стоял еще один мужчина. Лицо его было загоревшим, прорезанным морщинами. Орус Глинский, хорунжий воеводы Срогоша и староста холинской земли.

«Как видно, он все еще стоит подле своих милостивцев», – подумал Танкрид. Что его нисколько не удивило. Каждый сильный использовал любую возможность, чтобы вырвать для себя кусок ткани из рваного и дырявого плаща, каким сделалась империя.

«Я же здесь для того, чтобы полотно это сшивать, в местах, где рвется сильнее», – с мыслью этой он посмотрел на вторую из женщин, присутствующую в зале. Полагал, что будет это достойная матушка, однако то, что увидел, стало для него потрясением.

Стояла она по правую руку от графини. Высокая, худая, одетая в простое, лишенное украшений платье монашки, сообразное черноте ее волос. Он перехватил ее взгляд. В глубине темных глаз узрел... не был до конца уверен, что оно было. Может лишь тень собственных воспоминаний, надежд и желаний.

Он легко поклонился.

– Танкрид из Крома, – представился официально, прежде чем предоставил Официум старосте Глинскому. Тот вручил приказ владычице Вирбурга.

Ирсана внимательно осмотрела оттиск печати, размещенный внизу приказа: петля и меч, символы имперской справедливости. А потом, чуть щурясь, принялась читать. Лицо ее осталось спокойным, лучилось уверенностью.

Ирсана Срогош закончила чтение, свернула письмо и отдала старосте, а тот вернул его юстициарию.

– Я верю, что расследование очистит мое доброе имя, – отозвалась она. – Предаюсь в твои руки и в полную твою власть.

Танкрид мельком подумал, сознательно ли она использует столь двузначный оборот речи.

Его учили считывать ложь и правду по людским лицам, телам и жестам. Однако лицо Ирсаны Срогош, с многозначительной улыбкой, блуждавшей по чуть изогнутым губам, ее маленькие руки, свободно покоящиеся на поручнях трона, расслабленное тело не говорили юстициарию ничего по тем вопросам, что его беспокоили.

В Гароне его предупреждали, что в молодости, до того, как она вышла за воеводу Срогоша, графиня несколько лет была послушницей в Морлинге.

«Будь готов ко всему, – сказал ему Дитрих из Бергена в день отъезда из Гароны, когда встретился с ним в частных покоях викария. – Ведьмы наверняка обучили ее своим фокусам».

– Мне необходимы отдельные комнаты для постоя моей Пясти, – Танкрид обратился непосредственно к графине.

– Башня Воронов, полагаю, тебя удовлетворит, – выручил мать Адрим Срогош.

– Я прикажу приготовить на этаже удобную комнату, – добавила Ирсана. – Надеюсь, что удобства, кои я могу предоставить, окажутся соответственны твоим запросам.

«Малые искушения, с них-то все и начинается».

– Наверняка так оно и будет, госпожа, – ответил он вежливо. – И все же выше удобств я ставлю обязанности.

Танкрид покосился на вставенницу и снова отвесил графине легкий поклон. Направляясь к двери, чувствовал устремленные на него взгляды. Был более чем уверен, что еще нынче из замка в Гарону вылетят голуби с вопросами о его персоне и его слабостях.

«Хотя об одной-то они уже могут знать. Если она выдала им свой секрет».

Закрывая за собой дверь, он едва удержался, чтобы не взглянуть снова на женщину в черном. Достойная матерь Армина Валуа, его первая настоящая любовь.

*

Армина вернулась в свои палаты сразу после встречи с юстициарием. Расстегнула заколку плаща и позволила тому мягко упасть на каменный, выложенный соломой пол.

Ей должно было очистить сознание, отогнать тени прошлого. Решила, то помогут ей молитва и медитация. Перешла в альков, где на полу вместо соломы лежал ковер. Большая часть помещения скрывалась в тенях Она встала у ложа и принялась распускать шнуровку на орденских одеждах. Дошла до последней, когда приметила клочок бумаги, лежащий под покрывалом.

Армина подняла его, развернула. Незашифрованное сообщение гласило:

«Приди перед закатом солнца к Аистовой Башне». Подписи не было, но и без нее она знала, кто начертал слова. Замерла.

Как он сюда добрался?

Оделась и позвала своих гвардейцев, Орсона и Игоря. Оба высокие и широкоплечие, прежде чем поступить на ее службу были галерниками, обреченными на медленную смерть за веслами. Армина знала их прошлое и ужасные проступки, которые совершили они в прошлой жизни, еще до того, как она выкупила их из цепей и даровала отпущение грехов. «Доверяй только людям, которых можешь уничтожить. Страх – чувство более стойкое, чем любовь». Еще одна истина, вложенная в нее в Морлинге.

Оба мужчины встали над нею, всем видом изображая уважение.

– Некто оставил мне весточку в алькове, – сказала им Армина. – Некто, кто не должен был туда войти.

– Я стоял у двери, – признался озабочено Орсон. – Но впускал только служанку, – добавил быстро. – А еще женщину, которая пришла опорожнить ночной горшок.

– Раньше ты ее видел?

Орсон потер шрам на правой стороне угловатой челюсти.

– Нет, пожалуй нет.

– Как она выглядела?

– Черноволосая, высокая, но не слишком, лицо... – плечи Орсона вздрогнули беспомощно. – Обычная, ни красивая, ни уродливая. Просто женщина.

Армина немо вздохнула.

Орсон никогда не был достаточно быстр разумом, да и не этого она от него ожидала. Наверняка он говорил правду, оставался для нее открытой книгой.

Она отправила гвардейцев прочь, прекратив расспросы. Они бы лишь привлекли внимание доносчиков, а толку от их помощи было не больше, чем в поисках иголки в стогу сена. На время процесса графиня вызвала десятка полтора сильнейших из вассалов Срогошей. Каждый рыцарь прибыл с оруженосцами, кнехтами и вооруженной челядью, некоторые прибыли даже с наемниками. Замок был полон чужими слугами: прачками, швеями, кухарками и просто девками.

Она встала подле камина, задумавшись, со взглядом, устремленным в прогорающие поленья. Перед внутренним взором ее был другой камин, в другой комнате, находящейся на южном крыле резиденции архититулария Мостова.

– Я рад видеть тебя во здравии, Армина, – слова те пали девять дней назад из уст самого архититулария Экберта. Его преосвященство всматривался в вставенницу, сидя на стуле, поставленном подле огня. Слабое, изможденное болезнью тело властителя укрывало одеяло густой белой шерсти.

Но один взгляд в бледные, холодные глаза титулария предупредил Армину, что старик вовсе не настолько страдает, как хотел бы показаться.

Согласно правилам этикета, она преклонила колени и поцеловала его массивный перстень с оправленным в него глазом Творца. Выполнив формальности, отступила и взглянула на стоящего за спинкой стула мужчину, облаченного в одежды монаха. В человеке том все было неприметным: рост, фигура, лицо могли принадлежать любому. Черты, которые и не запомнишь надолго.

Назывался он Борсо Торито, и было в нем нечто неестественное. Говорили – вернее, шептали с изрядной осторожностью, – что он особый и доверенный слуга Экберта, благодаря которому его преосвященство решал возникающие проблемы. Присутствие такого человека во время аудиенции не обещало ничего хорошего.

Армина выдержала взгляд темных, безразличных глаз Борсо. «Ничто на свете не может напугать того, кто прошел испытание Темной Комнатой. Пусть оба это видят».

Сморщенная, пятнистая ладонь архититулярия поднялась с подлокотников, указывая на стоящий подле камина табурет.

– Прошу, отдохни, уважаемая мать, путешествия в эту пору года тяжелы даже для молодых, – голос Экберта звучал куда сильнее и тверже, чем можно было б ожидать, глядя на его худую, искореженную ревматизмом фигуру.

Армина непроизвольно взглянула в окно, за которым сеялся непрерывный холодный дождь. Кивнула, придвинула табурет поближе к креслу его преосвященства и присела, подтянув влажный плащ.

– Достойная мать выглядит замерзнувшей, подай ей кубок вина, – приказал Экберт. Борсо моментально исполнил приказание.

Армина с благодарностью приняла серебряный кубок и отпила глоток. Вино было крепким, с легкой медовой ноткой. Уже через миг она почувствовала, как телом ее расходится тепло. «Не позволь им убаюкать твою внимательность» – напомнила она себе, поглядывая над серебряным краем на всматривающихся в нее мужчин. Напоминали они горных стервятников, высматривающих поживу... Чего хотели от нее?

– Я получил известия из Гаронны, – произнес Экберт негромко, словно отгадав ее мысли. – Мой человек, служащий в канцелярии викария, утверждает, будто Дитрих из Бергена подписал Официум, что касается графини Вирбурга. Это весьма неудачное решение. Нельзя допустить, чтобы процесс приобрел для графини опасный поворот.

Армина наморщила лоб. Дело, о котором упоминал его преосвященство, казалось закрытым навсегда, вместе с каменной плитою, что почила на могиле того несчастного ребенка.

– Смерть девушки наступила прошлой осенью, – проговорила она, прощупывая почву. – Отчего именно теперь викарий решил выслать палача?

– Политика. Дитрих чувствует угрозу, он всегда был изворотлив, – в голосе Экберта звучало неохотное уважение. – Он не уверен в том, кого еще может называть своими сторонниками. Потому решил показать родам Троеречья, что тем все еще нужно с ним считаться, – лицо старика искривила беззубая ухмылка. – Ничего так не повышает авторитет владыки, как небольшая демонстрация силы.

– Кто получил Официум? – спросила она.

– Танкрид из Крома. Я знаю, что вы были с ним близки, – сказал Экберт, не спуская с нее взгляда.

Она почувствовала, как напрягаются ее мышцы. Использовала всю впитанную за годы дисциплину для того, чтобы сохранить равнодушное выражение лица.

– Некогда, давным-давно, – кивнула, проталкивая слова сквозь пересохшее горло. – Прежде чем я принесла обеты.

– Это он был отцом ребенка?

Армина не отвела взгляда.

– Да, ваша милость.

Архититулярий казался несколько обеспокоен, однако впечатление это опровергали его глаза, холодные и расчетливые.

– Верю, что ты справишься с этой миссией, почтенная мать.

Она зажала в себе чувства, представляя, как задувает огонек свечки, как обучили ее и в Морлинге. Вздернула подбородок, сжала губы.

– Сделаю все, что в моих силах, – ответила.

Его преосвященство кивнул понимающе.

– Борсо станет тебя сопровождать, – сообщил ей нехотя. – Конечно же, инкогнито.

«Глаза, уши, скрытый нож».

Армина подняла взгляд. Лицо монаха осталось непроницаемым. Старческая, испятнанная ладонь чуть приподнялась над подлокотником. Жест сей означал завершение аудиенции.

К реальности ее вернул поворот ручки. Она моргнула и отвела взгляд от огня.

В дверь шагнула женщина с каштановыми, коротко остриженными волосами. Риана Орсей.

Армина глядела на состоящее из острых углов лицо ее наперсницы, пока та приближалась с грацией дикой кошки. Орсей не расставалась с мечом, привешенным к бедру, и это невзирая на тот факт, что в замке было более сотни вооруженных людей, поклявшихся в верности госпоже Вирбурга. И все же Армина давным-давно успела убедиться, что под суровой кажимостью скрывается тепло и приязненность. Кивнула подруге вопросительно.

– Что-то случилось?

– Прилетел голубь из Морлинга, – Риана протянула руку с крохотным листком.

Наконец-то! Армина едва сдержала возбужденье. Взяла карточку, прикоснувшись к холодным, привычным к оружию пальцам.

– Принеси лупу, – попросила и вынула из подсвечника толстую, чуть прогоревшую свечу. Вернулась к камину и зажгла фитиль. Они встретились подле стола. Риана вручила достойнейшей матроне лупу.

Армина подтянула платье и уселась на стул. Развернула кусочек бумаги и склонилась над крохотными, полными завитушек знаками. Буквы айров, первые, которые Ожидаемая Мать даровала людям. Почти позабытые за темные века, их помнили лишь немногие.

Прочтение зашифрованного известия заняло несколько глубоких вдохов. Она смяла бумагу в горсти. Герьера Эберг, настоятельница монастырей в Морлинге, означила свои ожидания очень явственно.

Армина бросила послание в огонь. Риана молча поглядывала на нее.

– Дурные вести? – спросила.

– Я должна выполнять приказания Экберта, пока меня не отозвут.

– Даже если графиня виновна? – Орсей не скрывала отвращения. – Это ведь были маленькие девочки!

– Я клялась хранить верность, как и ты, – напомнила Армина холодным тоном. – Прости, я бы хотела остаться одна.

Когда Орсей покинула комнаты, Армина подошла к окну и приоткрыла занавесь.

Бледное солнце выглядывало на замок из-за рваных туч, гонимых ветром. Она взглянула на наивысшую башню замка. Называли ее Аистовой. Как пояснил ей капитан Ловир, еще во времена его молодости, птицы эти вили гнезда на ее верхушке, привлеченные обильностью пищи, которую давали их молодняку мокрые низины. Однако после Вирбург разросся, луга оказались осушены под дома предместья. Единственным следом когдатошниго пейзажа оставались рыбные озерца, но там аистов не слишком-то любили.

«Желая создать нечто длительное и полезное, часто приходится совершать неминуемый выбор», – подумала она, подыскивая себе оправдание.

Вот только где-то в глубине сердца звучал слабый вопрос: не слишком ли часто она прибегает к подобному оправданию».

2. ЧВЕК Якуб. «Парни-2. Бум-бурум» («Chłopcy 2. Bangarang»)

Собственно, второй том стартовавшего в 2011 году сборника рассказов о повзрослевших парнях Питера Пена – попытка Чвека заместить чем-то столь же раскованно-провокационно-популярным почившего в бозе «Обманщика» (впрочем, как оказалось, тот вовсе не почил в бозе, реинкарнировавшись в формате «Обманщик-3 ½», но это уже несколько другая история из следующего, 2014 года).

Как и первый сборник – это цикл рассказов, каждый из которых вполне самостоятелен, но которые соединены на уровне сквозных персонажей – добрых и недобрых. Забавная развлекательная проза, однако же – с толикой серьезных вопросов, нет-нет, да и прорывающихся сквозь привычное Чвеково зубоскальство.

Аннотация

«Они вернулись!

Динь-динь и ее банда выросших, но навечно незрелых Парней в очередной раз показывает, что невозможно разделить хорошую веселуху и серьезные проблемы. И неважно, съезд ли это Клуба, мотоциклетная прогулка в ближайший городок или ленивый полдень в лунапарке – всякий день таит новые приключения, а в конце нас ждет и приключение наибольшее. И самое пугающее. Смерть...

Дорога снова зовет, от нее не уйти и не передохнуть. Вот только как быть, если на этот раз она приведет к ненавистной взрослости?»

Отзывы читателей

«Первый том «Парней» Якуба Чвека крепко взбодрил наш родимый фэндом. И даже не по причине самой книжки, сколько из-за удачных маркетинговых действий. Четко проведенная рекламная компания привела к тому, что книга обрела популярность, что, кроме прочего, отразилась и в номинациях на премию Зайделя. И сразу загремело в фэндоме: как можно так рекламировать, мол, номинация на вырост. Конечно, в прошлом году на рынке появились куда лучшие польские тексты (особенно в категории «роман»), но с пожеланиями читателей надлежит считаться. А может и задуматься над тем, как повлиять на популярность книжек собственных. Жаль, что во всем том медийном шуме как-то затерялся тот факт, что на книжные полки с визгом покрышек въехали «Парни-2. Бум-бурум».

Новейшая книга Чвека продолжает сюжетные линии первой части. Угроза со стороны Питера Пена приводит к тому, что героям приходится отказаться от магии, а потому они пытаются заняться более приземленными делами. Другое дело, что даже без магии авторская встреча с автором любимого комикса, открытие лунапарка или съезд мотоциклистов крепко отличается от всего, что мог ожидать здравый смысл. Свои пять минут славы получает также и Господин Пропер, с чьей – кошачьей – точки зрения мы глядим в мир в рассказе «Кошачьи лапки». Получаем мы будто бы и то же самое, но быстрее, забавней и больше. Однако это не означает, будто бы Чвек лишь стрижет купоны с популярности первого тома и не вводит в сюжет ничего нового.

Может это и прозвучит странно, но «Парни-2. Бум-бурум» — это не развлекательная книжка. Уже в предыдущем томе автор старался ввести в беззаботный мир героев чуть более серьезные линии, теперь же эти элементы начинают даже – порой – превалировать. Конечно, не обошлось без солидной дозы действия, мотоциклетных гонок, драк и чудного секса, но все это становится лишь фасадом, попыткой бегства от настоящих проблем. Неожиданно оказывается, что идеалы Динь-динь для большинства парней – пустой звук, и что они предпочитают выбрать собственную дорогу. Появляется также, как говаривал Питер Пен, страшное и величайшее из приключений – Смерть. В рассказах то и дело появляются размышления о взрослении, о необходимости изменений, ответственности за собственные поступки. Одним из интереснейших сюжетов оказывается мотив семьи, поднятый в рассказе «Твой старик». Автор в совершенно ином свете представляет здесь детство героев. Динь-динь переходит от роли мамочки к истинному образу жаждущей чувств одинокой женщины, а Стальчик и пацаны из банды сорвиголов – преображаются в мечтающих об «мужской руке» мальчишек.

Если уж о чем и жалеть, то о сквозной нити повествования, которая оказалась слабо намеченной. Автор всю книгу уклоняется от ответов о том, что на самом деле произошло в Никогдее, а образ Питера Пена все еще остается большой загадкой. И только в эпилоге интрига начинает набирать скорости, а оставленный напоследок клиффхангер взывает к очередному визиту в мир «Парней».

«Парни-2. Бум-бурум» – книга более зрелая, где лихая забава становится лишь фоном для настоящих приключений. В столкновении магии и прозы жизни выигрывает эта последняя. Окончательный эффект – сладко-горький, он интересней первоисточника, но одновременно может несколько разочаровать читателей, что станут ожидать лишь очередные безумные приключения главных героев. «Ловит» ли эта смена настроений? Не знаю. Однако наверняка Чвек достоин аплодисментов за то, что сошел с проторенной тропки».

«Кто как обзывается...» (фрагмент)

Это была крохотная станция в медвежьем углу. Освещенный лунным светом небольшой кирпичный домик с решетками на окнах, щербатая, поросшая мхом крыша и деревянная веранда, доходящая до половины вымощенного булыжником перрона. Внутри светилась единственная лампочка, наверняка подле стола начальника станции.

Приближалась полночь и, согласно новому расписанию на замурзанной стене над сломанной лавкой, через три минуты должен был стоять здесь скорый из Варшавы Восточной, однако никто уже не верил в пунктуальность железной дороги. В условленное время лишь захрипели репродукторы, а потом раздалось прочитанное уставшим голосом сообщение о пятнадцатиминутном опоздании, «возможны изменения». А потом – снова тишина и звон сверчков на окрестных полях.

И внезапно где-то вдали раздался рык. Мерный, громкий и агрессивный, он нарастал с каждым мигом, переполошив спящих птиц. Наконец между деревьями выстрелил сноп яркого света.

В зарешеченном окне появился начальник станции в служебной фуражке. С одной рукой, приложенной ко лбу, а второй – вооруженной длинным, облитым в резину фонарем, стоял он так какое-то время, словно не в курсе, что из-за лампы за его спиной он куда лучше виден сам, чем видит что-то снаружи. Таращился он в сноп света и вслушивался в рев мотора, пока не заметил в лунных отсветах огромный мотоцикл, источник как сияния, так и шума.

Начальник станции подождал еще миг-другой, пока машина остановится, после чего прибывшие – мужчина и женщина – сняли каски и сошли с байка, а потом вернулся за стол и специально для них еще раз проговорил сообщение об опоздании. Выходить к ним смысла не было; лысый, бледный мотоциклист с белой, как снег, бородой обладал красными глазами дьявола, и встреча с ним наверняка не принесла бы начальнику станции ничего хорошего.

* * *

– Можешь уже ехать, – сказала Динь-динь, расстегивая кожаную куртку и осматриваясь окрестностями. – Я подожду тут пару минут и в одиночестве, а дома наверняка еще куча работы перед Съездом.

Стальчик не ответил. Потянулся к заднему карману штанов за мятой пачкой сигарет и вытянул две. Сунул их в рот, закурил и одну протянул Динь-динь.

– Ты и правда думаешь, что Идеал – это хорошая идея? – спросил он. – Он не ездит уже давным-давно.

– Он был одним из нас, – ответила она. – Кроме того, он приглашал.

– Но у него теперь жена...

Она глянула на него на полным серьезе, но потом не выдержала и фыркнула.

– Сука, Стальчик, я не собираюсь спать с ним, всего лишь – у него, успокойся. Кроме того, он может оказать мне помощь.

– Я мог бы поехать с тобой. Взять машину и через какой-то час...

Она покачала головой, после чего привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку.

– Съезд, Стальчик, – сказала она. – Кто-то должен им заняться, пока меня не будет. Съезд ждать не станет. Особенно этот.

Она отступила на шаг, затянулась сигаретой и кинула окурок на землю. Откуда-то издали донесся свисток электровоза.

– Езжай уже, – попросила она. – И если это возможно, не устройте завтра больших разрушений, чем нужно.

– Ага, – вздохнул Стальчик, – хотя потребности наши – растут. Знаешь, адреналин уже не тот.

Она покивала. Знала своих парней.

– Ну, пусть разрушения не выйдут за границы лунапарка.

– И посадки?

Динь-динь вздохнула.

– И посадки.

– А еще – та часть, по другую сторону улицы? – на всякий случай спросил Стальчик. – Знаешь, Вихор наверняка хотел бы это устроить.

Вдали замаячили огни поезда. Два желтых глаза, выныривающие из тьмы, прошлись по сгорбленной станции, по маленькой площади подле нее и по им двоим у мотоцикла. Динь-динь внезапно вспомнила, как давно она не ездила поездом.

– Хочу только, чтобы было к чему возвращаться, – сказала. – И к кому. А потому играйтесь аккуратно и сплавьте куда-нибудь Кубуся.

Стальчик ощерился в ухмылке, а глаза его еще сильнее запылали красным.

– Спокуха, – сказал. – Чубчик с Молчайкой уже над этим работают.

* * *

Разговор с Кубусем чуток напоминал игру в «топ-шлеп». Сидишь себе спокойно, ручки на виду, необязательные темы, и тут вдруг миг невнимания и – бац! – получаешь по лапам. Как можно, – прикидываешь, – больше я не куплюсь, но потом все идет своим чередом, снова на что-то отвлечешься. И опять – как обычно.

Чубчик прекрасно знал об этом, и наверняка не поднял бы тему, но, конечно, Близнецы нашли способ, чтобы обвести его вокруг пальца, а потому теперь он сидел здесь, сгорбившись, на маленькой кроватке мальчишки, будто пластилиновый Халк, посаженный в кукольный домик, и, к огромной радости стоящего в углу Молчайки, крутился под напором Кубусевых вопросов.

– Я и правда не понимаю, что такого может случиться во время Съезда, чего я не знаю, – говорил мальчишка, строя серьезное лицо, и тем самым открывая новый раунд схватки. – Почему ты не желаешь мне объяснять?

– Я уже тебе говорил. Это не так просто объяснить, тебе пришлось бы там оказаться. Но дело в том, что оказаться там ты не можешь.

Кубусь чуть склонил набок голову и нахмурился.

– Хочешь сказать, у тебя примитивный словарь, и ты не можешь верно высказаться? – спросил.

– Мой словарь настолько толстый, что если б я им тебя ухерачил...

Стоящий в углу Молчайка кашлянул в кулак. Чубчик оглянулся и минуту-другую, тяжело дыша, глядел, как второй мотоциклист подмигивает. Наконец скверно улыбнулся и огладил свою густую рыжую бороду.

– А это мысль, Молчайка, – похвалил его.

Встал, поправил куртку и протянул руку в мальчишке.

– Пойдем-ка куда-нибудь, где есть лэптоп.

Они пошли. И, похоже, подействовало, поскольку когда через полчаса они выходили из интернет-клуба и наткнулись на Первого, то Кубусь был бледен, словно стена, а руки и губы его тряслись. И он уже решительно не желал оставаться.

– Что это с ним? – спросил Близнец.

Чубчик пожал плечами.

– Не может остаться на Съезд. А у меня – слишком убогий словарь.

Первый покивал, прекрасно, похоже, понимая, как одно связано с другим. Плавным движением он вытащил из заднего кармана расческу и провел по волосам.

– И что с ним сделаете?

– Молчайка заберет его к одной такой, – пояснил Гигант. – Большие сиськи, а значит и в детях должна разбираться. Эволюция, понимаешь? Инстинкт.

И снова Близнецу не осталось ничего, как только кивнуть. Он не разбирался в таких делах специально, а к тому же подозревал, что Чубчик понимает в ситуации еще меньше, а потому дискуссия могла закончиться трепкой. Буквально. А никто не имел желания получить проблемы, да еще и накануне дня Съезда.

Он еще раз глянул на погруженного в ступор Кубуся и взъерошил ему волосы.

– Держись, малек, – сказал. – А то, что он тебе показал, не пытайся повторить дома. По крайней мере, не ближайшие пару лет.

Мальчишка чуть заметно кивнул.

– Ну ладно, я счас лечу на подмогу к брату – выгружаем жрачку.

Близнец направился в сторону лестницы.

– Но если б вы дали мне адрес той с сиськами, – обернулся еще, – то полагаю, что Второй сумеет чудесно...

– Молчайка его завезет.

– Эх... Ну ладно.

Первый сбежал по ступенькам, и еще некоторое время перестук его шагов разносился по коридорам, пока не стих. Только тогда Чубчик глянул на Кубуся и погладил его по голове, поправляя взъерошенную прическу.

– Ну и что? Нужно было ссориться? Теперь – вот, – сказал, присаживаясь и беря запуганного мальчугана за руку.

Обычно, он посадил бы его на плечо, но теперь не был уверен, сумеет ли Кубусь на нем удержаться. Положил его в колыбель из своих предплечий, которые запросто могли бы служить мальчишке кроватью, и направился в сторону Молчайки.

– Но – спокуха, – сказал через миг. – У меня еще есть запас лезб, а потому – через пару дней забудешь. А не то мне мамка ноги из жопы повыдергает.

3. КОСИК Рафал «Новые люди» («Nowi ludzie»)

Второй том рассказов Рафала Косика, одного из двух людей, силами которого издательство «Powergraph» стало тем, чем оно стало. (Второй человек – Кася Сенкевич-Косик, супруга Рафала). О первом томе я вкратце рассказывал в обзорах за 2011 год.

Рафал Косик больше известен своими крупными вещами (несколько из них были номинантами и лауреатами престижных премий) и серией (теперь уже – двумя сериями) детских и подростковых романов. Однако Рафал Косик с удовольствием пишет рассказы – и в самом широком спектре: от НФ до хоррора.

Двухтомник содержит практически полный массив его творчества.

Во второй том входит десять текстов:

«Три цифры, тысяча комбинаций» («Trzy cyfry, tysiąc kombinacji»)

«Партилайн» («Partyline»)

«Заместители» («Zastępniki»)

«Ванс Рюдигер» («Vans Rudiger»)

«Наиболее близкое определение» («Najbardziej zbliżone określenie»)

«Новые люди» («Nowi ludzie»)

«Перескок» («Przeskok»)

«Бар» («Bar»)

«Черное солнце» («Czarne Słońce»)

«Великая синева» («Wielki błękit»)

Отзыв читателей

«Рафал Косик прежде всего известен весьма недурственными романами для взрослых («Марс», «Вертикаль», «Хамелеон») и популярной подростковой серией («Феликс, Нет и Ника»). Однако мало кто воспринимает его автором короткой формы: конечно, время от времени появляются в анталогиях его рассказы, но еще недавно мало кто помнил, что еще десяток лет назад он написал по крайней мере несколько десятков неплохих текстов, напечатанных, прежде всего, в прессе. Первый сборник вышел осенью 2011 года, а двумя годами позже на полки книжных магазинов попал том второй, носящий название «Новые люди».

Читатели, что знают его творчество – но и, скажем, фельетоны, размещаемые в «Новой Фантастике», – наверняка заметили, что это автор с довольно специфическим, четко обозначенным мировоззрением. И если в романах оно могло присутствовать в несколько завуалированном виде, подчиненное сюжетному слою, то в рассказах Косик дает ему полное выражение; он черпает из классических образцов, где проблема настолько же важна, как и сюжет. Уже открывающий сборник текст – «Три цифры, тысяча комбинаций» – весьма серьезный удар, и дает понять, чего здесь можно ожидать. Под постапокалиптикой (пусть и в версии лайт) кроется четкий манифест... может не политический, но наверняка мировоззренческий.

На протяжении всего сборника автор не концентрируется на одной теме, но старается затронуть целый спектр интересов. Он неоднократно представляет пессимистические картины будущего человечества. Картины эти, конечно же, вырастают из идей, что зиждутся на современных социальных трендах и на состоянии нашего общества – хотя бы и в заглавных «Новых людях», где так называемая политкорректность доведена до экстремума, – и на темнейших аспектах природы человека. Резкая критика, используя фантастический инструментарий, касается слишком либеральных, с точки зрения автора, политических и социальных движений, слишком оторванных от реальности, а также отсутствия достаточного социального контроля над поступками политиков и властных агентств. При этом, хватает и классических для НФ проблем, таких, как эксперименты на человеческом теле и сознании (например, «Ванс Рюдигер», «Заместители»), выход из-под контроля искусственного интеллекта («Новые люди») или же угроза, приходящая из космоса («Черное Солнце»).

Рассказы Косика – не всегда чисто жанровая НФ, но и попытки союза с другими направлениями, и прежде всего с хоррором и триллером. С этой точки зрения наиболее выделяется «Партилайн», где автор соединяет элементы хоррора, фэнтези и криминала. Подобные элементы, хотя сосредотачивающие больше моментов НФ, содержит и «Перескок». Страх перед неназываемым, неизвестным использует и «Великая синева», при том – не в первый раз – автор вплетает в сюжет горькую нотку любовной истории.

Тексты Косика обычно отличаются пессимистической ноткой; словно автор не в силах заставить себя придавать своей прозе побольше оптимизма. В своих рассказах он ставит героев в непростые ситуации, например, перед лицом приближающегося (и неминуемого) конца, внезапно наступающего изменения в структуре мира или какой другой трагедии. Правда, порой он позволяет героям выживать или даже побеждать, хотя победа в том случае обладает горьким привкусом. Даже в нескольких коротких текстах (напр. «Бар», «Наиболее близкое определение»), при том самых легких – чтобы не сказать юмористических – мы имеем дело со смехом сквозь слезы.

Виртуозом пера автор «Марса» наверняка не является, но солидная ремесленная работа, простой стиль без языковых фейерверков прекрасно подходят к такому типу прозы, прямиком выводящей себя из классики жанра: важна прежде всего идея и рассказ, хотя, в отличие от многих старых мастеров, у Косика и сюжет настолько же важный элемент целого. В целом же, такое чтение, ангажированное НФ в сочетании с умелым повествованием, порой с добавлением черного юмора, приносит порядком удовольствия».

Партилайн (фрагмент)

– Я позвонила вам, поскольку мне кажется, что вы поймете то, что со мной случилось. Это может иметь отношение к тому... похитителю.

Девушка была невысокой, очень симпатичной и спортивной – одежда в обтяжку, серый жакет до колен прекрасно подчеркивал фигуру. Она отвела от лица прядки и взглянула на Крууза.

– Может я просто зря трачу ваше время, но если вы уже здесь – прошу меня выслушать.

Французская кофейня была почти пуста к этому времени. Крууз и Мэри-Лу сидели у одного из нескольких маленьких столиков, выставленных на тротуар среди цветочных горшков. Солнечный, но холодный полдень обещал близкий конец лета.

– Я не пренебрегаю тем, что вы рассказываете, – сказал инспектор, когда девушка закончила рассказ.

– Но вы мне и не верите?

– Вы ничего не видели. А одного предчувствия – маловато.

Мэри-Лу вздохнула, встала и начала расстегивать пуговички на жакете. Потом поддернула наверх белую блузку и расстегнула и ее, показав фрагмент черного бюстгальтера. Мужчина молча следил за ней. Девушка раздернула блузку пошире. На гладкой коже живота слева виднелся ровный шрам, начинающийся под поясом юбки и бегущий к ребрам.

– Шрам, – сказала она дрожащим голосом. – Вчера вечером его еще не было.

*

– Мужик вошел и не выходил, – сказал Декерт. – Не через дверь. В этом я уверен. Там нет никаких окон, вентиляционные решетки малы и давно уже не открывались.

– Исчез?

– Мог переодеться в женщину.

– Нет. Все, кто вошел, потом вышли, за исключением жертвы и нашего подозреваемого. Никто не выносил мешка, полного внутренностей. Кто-то нас дурит.

– Зачем?

Декерт откинулся, сплел на животе пальцы и состроил одну из своих искусственных драматических гримас.

– Материализация, дематериализация, изменение температуры, – перечислял неторопливо. – Это тебе ничего не напоминает?

– Я не отбрасываю никаких возможностей.

– Но веришь ли в них?

– Могу думать так, как если бы верил.

*

Она переступила порог и на ощупь начала искать выключатель. Почувствовала его округлую форму. Крутанула, но зал остался темным. Стояло здесь несколько вещей: два кресла, столик, какой-то шкафчик, неработающие ходики, трюмо со старым зеркалом. Чувствовала, как дрожат ее ноги и грохочет сердце. Смотрела на собственную тень на пожелтевших обоях. Невысокая фигурка в короткой юбке, казалось, трясется с каждым проблеском полицейской сирены. Она сглотнула, вздохнула поглубже и ступила пару шагов в направлении едва видимой лестницы.

Отчего именно туда? – подумалось ей. Откуда мне знать, что я должна делать?

Она вытащила фонарик и включила его, но лампочка засветилась тускло, словно батарейки были разряжены. Она стукнула торцом в ладонь, но это нисколько не помогло. Знала, что если пойдет за вторым фонариком, то уже не вернется.

Мигающие огни полицейских машин утрачивали реальность. Как и отголоски с улицы: шагов, разговоров и пощелкивания раций.

Она дотронулась до холодных поручней, посмотрела вверх. Верхние ступеньки едва маячили в темноте. Она поставила ногу на первую. Та тихонько затрещала. Она вскрикнула, когда входные двери с грохотом затворились. Оглянулась, присев на ступени. Всматривалась в темноту, видя лишь абрис двери и мебели. Разгоряченное воображение добавляло каждому предмету руки и головы. И плащ. Слабый свет сочился лишь сквозь щели в толстых портьерах. Она знала, что ни за что к ним не приблизится, чтобы отодвинуть. В фильмах, которые она помнила, это было любимое убежище... кого-нибудь.

Снаружи не доносилось уже ни звука, что свидетельствовал бы о присутствии десятка людей. Даже свет фар ослабел. Она подождала, пока взгляд привыкнет к темноте, и встала, медленно разглядываясь. Мой наибольший враг сейчас – это воображение, – подумала, пытаясь преисполниться отвагой. Только в нем что-то происходит за моей спиною.

Лестница выглядела как и раньше, с той только разницей, что стала еще темнее. Второй шаг, третий. Каждая ступенька трещала собственным голосом. Она добралась до верха и оглянулась. Теперь низ лестницы казался черным колодцем.

Внизу скрипнули какие-то двери. Девушка сжала ладони на поручнях и попыталась пронзить взглядом темноту. Встала и резко развернулась, чувствуя чье-то дыхание на затылке. Ничего... всего лишь сквозняк.

Нижняя ступенька лестницы тихонько затрещала.

Она не могла пробиться взглядом сквозь темноту. Чувствовала себя все слабее.

Затрещала вторая ступенька.

– Кто ты? – спросила она слабым голосом».

4. МИХАЛОВСКАЯ Ивона. «Аркадия» («Arkadia»)

Ивона Михаловская – родилась в Познани, изучала английский и испанский язык и литературу в Университете им. Мицкевича в Познани. Автор десятка рассказов и двух книг – детского фэнтези и, собственно, представляемой здесь «Аркадии». Как переводчица, работала над изданием книг Э. Ранд, Дж. Форда, Г. Игана, П. ди Филиппо.

«Аркадия» — роман-посткатастрофа, собравший немало хороших отзывов.

Аннотация издательства

«Земля, близкое будущее. Океан заливает все большие части континентов, уничтожая цивилизацию. В учебно-исправительное заведение «Аркадия» попадает Хелена. Эта молодая особа якобы кого-то убила, но не знает подробностей совершенного преступления, поскольку, как и всякая другая поступающая сюда узница, она подверглась стиранию памяти – в месте, именуемом «темницею». Однако амнезия не тотальна – в голове Хелены мелькают остатки воспоминаний, из которых она пытается выстроить свое прошлое.

В этом апокалиптическом пространстве разыгрывается история о надежде, моральности, а прежде всего – о любви, расцветающей на обломках мира. Хелена сопротивляется чувству к воспитательнице Надежде, понимая, что из этого могут возникнуть лишь проблемы. Тем временем, в заведении начинается бунт, который ставит под вопрос дальнейшую судьбу героинь. Что случится с Надеждой? Получит ли Хелена шанс выйти наружу, чтобы узнать свою историю?».

ФРАГМЕНТ

Из темноты

Помню, что я была кем-то, но кем – не помню. Помню мир, но себя в нем не вижу, так как не вижу и собственного лица, пока не взгляну в зеркало. Под веками мелькают у меня некие обрывки, туманные картинки: мы убегаем, потому что кого-то убили, хоть я и не помню – кого именно; люди к нам необычайно приветливы, сельская семья протягивает руку помощи, но обитающие неподалеку вапонцы сообщают полиции. Мы принимаем это с некоторым облегчением, поскольку ясно нам, что раньше или позже нас достанут. Адама забирают в одно место, меня – в другое. Воспоминания эти – а может лишь обманки, проступают из тумана медленно, перепутанные картинками коридора, с одной из сторон наполненного металлическими дверьми, открываемых кодами.

Раньше – ничего... Может лишь то, что мы знаем то селение и людей. Мы работали у них, те нас кормили и давали нам укрытие. Но что было раньше, откуда мы взялись на этом свете, и что наступило после, прежде чем началась погоня – это для меня одно большое пятно, черное, словно темница, сквозь которую меня едва-едва пропустили.

На дверях на высоте глаз продолговатые видеоискатели. Позже я узнаю, что они снабжены ноктовизорными камерами, чтобы охрана могла подсматривать, что мы делаем в темноте. Через лежащий ниже зал проходит группа девушек, сопровождаемая двумя женщинами в униформе. Некоторые задирают головы и глядят на меня. На каждой одинаковые фланелевые куртки до колен, некоторые – темно-синие, некоторые – бордовые. Моя – бордовая. Только вот в голове моей нет охранного чипа. Короткие волосы мои торчат во все стороны, хотя я едва-едва как их помыла.

Прямо из темницы меня забрали в душ и отмыли, и только потом поставили перед лицом суровой вапонки в мундире. Лицо ее – суровое и притягательное одновременно, потому как уже из морщин ее можно сложить макет, рассказ или элегию. Волосы и глаза темные, как у всех вапонцев, плечи выпрямлены, взгляд непроницаем.

– Знаешь, отчего ты здесь?

– Полагаю... полагаю, я кого-то убила. Мы убили.

– Что ты еще помнишь?

Мне кажется, что когда пройдет одурение, я вспомню всю предыдущую жизнь. Пока же история делится на «до» и «после». Ранее темной комнаты остались лишь эти хаотические проблески, а все после нее – четко и явственно.

Я пожимаю плечами.

– Мы скрывались. Люди нам помогали. Почти все. Только те вапонские свиньи донесли, – должно быть, я крепко заторможена, если произношу такие-то слова прямо в лицо суровой вапонки. – Прошу прощения, – говорю, не ожидая, пока она заговорит. И вовсе не потому, что я испугалась. Просто-напросто чувствую, что так нельзя. – Вы бы и так нас нашли.

Лицо женщины – словно мрамор. Даже глаза не моргают.

Спрашивает меня, что было раньше, но я ничего не помню. Словно проснувшись, когда пытаешься ухватить клочья сна, а они все убегают от тебя. Еще чуть-чуть – и я даже не уверена в том убийстве, в Адаме, в вапонских свиньях.

– Хорошо, – говорит женщина и зовет кого-то через интерком. Вскоре в комнату входят двое охранниц, вапонка и белая. Хватают меня и уводят коридором.

Эта вапонка выглядит иначе, обладает мимикой. Может, не настолько экспрессивной как мы, но все же. К тому же, она куда моложе и симпатичней той другой, оттого я решаю воспринимать ее как потенциального союзника, или, по крайней мере, не врага. Однако знаю, что та, с которой я недавно разговаривала, куда большая тварь и что нужно ее бояться.

Белая охранница относительно молода, но лицо ее не располагает к разговорам. Кажется она той, кто питает нелюбовь ко всем вокруг. Дурнушка, где-то около тридцати, хотя по привлекательности не слишком-то отличалась бы от пятидесятилетней. Из-под шапки торчат сальные волосы неопределенного цвета. Лицо угловатое, будто бы слегка опухшее, кожа нездоровая. Приземиста, с головой, вжатой в плечи. Глазки крохотные и злые. Голос писклявый, слабо подходящий к ее внешнему виду.

Позже я узнаю, что старая вапонка – это Дурум, директриса заведения. И что ее и вправду нужно бояться. Младшую зовут Мих’ко, и как для представительницы своей расы, она довольно мила, хотя ее стоит иметь в виду, поскольку в случае малейших проблем она летит с жалобой к Дурум. У них это в крови. Даже эта девушка, хотя наверняка приехала в Аркадию подростком, не сумеет думать иначе.

Белая охранница – Катрин. Работает она здесь недавно и ей не по душе все, кроме вечерних обходов, когда она заглядывает в прямоугольные визоры, проверяя, ведут ли себя воспитанницы должным образом.

«Воспитанницы», а не, боже упаси, «заключенные». Дурум впадает в ярость, когда кто-то называет наше заведение «тюрьмой». Это исправительное заведение для молодых женщин, которые допустили в жизни ошибку.

Я не могу себе вообразить Дурум, впадающую в ярость, но верю девчонкам на слово.

Пустота

В потаенные особенности тюремной, прошу прощения, воспитательной жизни вводят меня трое сокамерниц – то есть, сожительниц по комнате. На нижних нарах, что зовутся кроватями, спят Соня и Паула. Соня – коротковолосая крепкая брюнетка. У Паулы волосы длиннее, светлее, да и сама она – выше, худощавей, с невинным личиком милого ребенка. Соня и Паула – пара, а потому сразу сказали держаться подальше, и что если начну приставать к кому-то из них, то дадут мне просраться. Я фыркаю смехом. Они говорят, что были вместе еще на воле.

Виола подмигивает мне с верхней кровати. Она еще тоньше, чем Паула, без малого худа, а к тому же высока, с гривой черных локонов. Я залезаю на верхние нары над Паулой, единственно свободные. В камере смердит тухлятиной, но это даже неплохо, поскольку из-за этого ничего не унюхать из сральника, который, впрочем, довольно приличный, смываемый. Рядом маленькая раковина с куском мыла и полотенцем – даже довольно чистым. Может это и вправду воспитательное учреждение, а не тюрьма.

– В душ мы ходим каждый вечер, – объяснила Виола. – Обязательно. Если кто-то отлынивает, получает запрет на все, кроме, ясное дело, работы.

Потому что здесь работают. Ежедневно с восьми утра, после собрания в холле и завтрака в столовой, каждый отряд марширует в рабочую комнату, чтобы клеить коробочки.

– Иногда вместо этого мы работаем в саду, — говорит Виола. – Но сейчас, зимой, там нечего делать. Жаль, а то на свежем воздухе – клевей, чем эта фигня здесь.

– У вас здесь сад? – спрашиваю я. – С чем?

Они смеются.

– Не «у вас», а «у нас». Со всем: фрукты, овощи, даже цветов немного для эстетики. Летом и осенью все это оказывается у нас на столах. Ну, может и не все, потому как часть забирает любимое начальство. Но все равно дает что-то взамен.

У Виолы бордовая куртка, точно такая же, как и моя. Соня и Паула носят голубые. Спрашиваю, в чем разница.

– В бордовых ходят те, кто виноват в тяжелых преступлениях, – поясняет Виола. – Я, например, скажу тебе с гордостью, убийца.

Я гляжу на нее, проверяя, не шутит ли она. Она подмигивает.

– Я тоже, но меня оно нисколько не радует.

– Виола задается, – сообщает с нижних нар Паула. – Любит произвести впечатление на новичков. Не обижайся на нее. Она у нас – лучшая.

Я спрашиваю, отчего не размещают нас по камерам в зависимости от размера совершенного преступления. Ответом мне – тишина.

– Дурум верит в ресоциализацию, – наконец говорит Виола. – Полагает, что если стерла нам память, мы можем начать все заново.

– Зачем тогда два цвета курток?

– Потому что она верит еще и в инстинкт, – говорит Соня.

– Согласно ее извращенной логике, в некоторых из нас содержится нечто настолько дурное, что даже темница это не вычистит. Потому Бордовые Куртки не могут использовать при работе острых инструментов. Но кроме работы – полная интеграция.

Когда приходит ночь и гаснет свет, я пытаюсь собрать себя из миллиона осколков. Сяк-так выдержала бы я тюрьму и потерю памяти, но не могу справиться с потерей личности. Им пришлось говорить мне даже, как меня зовут, поскольку сама я не помнила. То, что мешается у меня в голове, подобно сну – и настолько же неуловимо. Может, был некий Адам – а может, и не было его. Может, совершили мы преступление, а те вапонцы нас выдали. А может, все мне просто приснилось в темнице.

Старой жизни у меня нет, потому придется строить новую. В темноте я вытягиваю перед собой руки и смотрю на едва видимые их абрисы. С чего мне начать? Те девушки, которые тут живут, уже выстроили себе хоть какой-то мир. Слепили себя, хотя наверняка пришли сюда настолько же расколотыми, как и я. Сколько в них осталось от себя-до-темницы, надо бы спросить того, кто их знал раньше. Только вот никто из-за стен не может сюда попасть, а персоналу запрещено говорить с нами о таких вещах.

Через минуту-другую я вижу руки уже более отчетливо. Может через день, месяц – будет лучше. В камере приняли меня неожиданно хорошо, если принять во внимание специфику места, в котором мы находимся. Однако я все еще не знаю, что ждет меня завтра и не тишина ли перед бурей нынешняя пастораль.

– Спи, – слышу я внезапно голос Виолы. Должно быть, я верчусь, хотя и казалось мне, что лежу без движения.

– Легко тебе говорить. Помнишь свою первую ночь?

Она вздыхает.

– Помню, как меня ввели в камеру. Сони и Паулы тогда здесь еще не было. Жила я с другими девчонками. Марту ты еще узнаешь, а остальных уже нет. Были нормальными. Тут настолько скучно, что когда приходит новенькая – у нас праздник. Всяко, конечно бывает – случается, что попадется и черная овца, но вообще-то жить можно. Кроме этого места мы почти ничего не знаем, а потому – за чем бы нам тосковать?

– Ты ничего так и не вспомнила?

Она молчит миг-другой.

– Немногое. Да и не хочу вспоминать. Плевать на прошлое.

Я задумываюсь: буду ли думать так же через пару лет. Пока же чувствую себя так, как если бы сидела на корточках на заборе. С одной стороны все затянул туман, изредка раздуваемый ветром, с другой – заметен навевающий ужас туннель. Чувствую благодарность к Виоле, Соне и Пауле. За то, что они есть. Чувствую благодарность даже к старой вапонке, потому что она – человек. Раздумываю о том, какую историю рассказывают морщины на ее лице. И хочет ли она об этом помнить.

– Виола? – бросаю я в темноту. Она отвечает вопросительным бурчаньем. – Спасибо. Спасибо за помощь.

– Отработаешь, – бормочет она.

Отзывы читателей

«Предыдущую книгу Ивоны Михаловской, «Черный песок», я прочла, отметила для себя определенную взвешенность пера автора, что кажется мне исключительно сильным моментом. Дело в том, что в книге автору удалось заставить читателя сотрудничать, текст затрагивал струны души, пробуждал глубоко спрятанные воспоминания, мимолетные впечатления, вызывал резонанс – делал все, чтобы чтение стало не просто узнаванием текста, но превратилось в личностное переживание. И сдерживается автор отнюдь не от страха. Кажется, это имманентная черта ее стиля, прекрасно проявляющая себя, когда приходится писать об эмоциях.

Действие новой книги Ивоны происходит в постапокалиптическом мире, который медленно умирает. Вместо единой ослепительной вспышки гибели, катастрофа здесь растягивается на годы. Постепенно поднимается уровень морей, человечество отступает в земли, расположенные выше, континенты превращаются в острова. Некоторые государства исчезли с карты, возникли новые, в некоторых землях властвует анархия, в других – люди яростно сражаются за сохранение статуса кво. Запас топлива подошел к концу, привычный транспорт остановился, в моря вернулись пароходы. Разорваны связи между континентами, товарная экономика угасает на глазах.

Романная Аркадия – название государственного организма, который еще действует: обладает единым центром власти, здесь функционируют медицина, школы, полиция и суды, работают тюрьмы, организована система сбора налогов, ветряные электростанции дают энергию главному городу – одноименному государству. Кажется, что Аркадия – оазис права и порядка на обломках цивилизации. Однако присмотревшись, мы замечаем признаки распада: все реже приплывают сюда торговые корабли, банды «охранников» терроризируют отдельные районы, расширяющиеся трущобы полны полуголодных людей, растет преступность. И хотя романная Аркадия все дальше удаляется от своей мифической тезки, однако жизнь в ней, на фоне наступающей разрухи, все еще обладает привкусом рая.

Героиня и рассказчица романа – узница, Хелена, осужденная за убийство. Но Хелена не знает обстоятельств убийства, не помнит жертвы, не знает даже, кто она такая, поскольку очистка памяти у всех осужденных представляет собой элемент экспериментальной терапии, чья цель – убрать плохие, вредные социальные условия. Проход через темницу – как называется эта процедура – однако не вызывает абсолютной амнезии: заключенные помнят все, что учили в школе, как и то, за что они отбывают наказание. Порой фрагменты стертых воспоминаний возвращаются во снах, порой отдельные слова вызывают картинки из прошлого. Хелена именно из таких фрагментов старательно пытается выстроить заново собственную личность, реконструировать прошлое.

Хелена заново создает саму себя (а скорее – воссоздает, поскольку наиболее сильные ее воспоминания, пусть беспорядочно, но возвращаются). И воссоздает себя прежде всего благодаря культуре. Как можно понять, перед лицом гибели мира, культура становится первой жертвой: уже никто не создает фильмов, не возникают новые литературные произведения, да что там – уже почти никто не читает. За исключением заключенных, у которых есть доступ до небольшой библиотеки. Эта линия в романе выделена чрезвычайно умело: кое что из чтения Хелены приоткрывает закрытые в ее сознании двери, другое – пробуждает надежду и дает возможность выжить.

Еще в романе есть линия любовная, и здесь тоже стоит похвалить автора: я уже давно не читала эротической сцены, написанной с таким тактом и чувственностью. Подобное описание не имеет ничего общего с инструкцией по обслуживанию или сексуальным эпатажем – напротив, в нем есть деликатность и эмоции.

Так может вовсе не Аркадия-страна или Аркадия-город являются желанным раем? Может для Хелены им является тюрьма – место с известными правилами (пусть даже и навязанными извне), место, в котором – имея в виду царящие снаружи законы – ежедневное выживание куда проще. А может истинная Аркадия – это лишь состояние разума: согласие с самой собой, принятие собственных изъянов и преимуществ, обретение собственной самости? Ведь абсолютная свобода – невозможна, мы всюду натыкаемся на определенные правила, а в постапокалиптическом мире романа их – целый ворох. Тогда, быть может, истинная Аркадия может быть создана лишь внутри, нами самими?

Что ж... рекомендую почитать «Аркадию» и самостоятельно разрешить ее дилеммы».

5. МАЛЕЦКИЙ Якуб «Оборотник» («Odwrotniak»)

О Якубе Малецком мне уже приходилось упоминать в одном из прошлых обзоров. В среде польских писателей он принадлежит к той группе, которая потихоньку дрейфует от фантастики в ее непосредственно-привычных формах к текстам такого рода, где фантастический элемент начинает выполнять функции антуражные. При этом всякий очередной его роман встречается читателями куда как доброжелательно (прошлая книга, например, попала в шорт-лист премии им. Жулавского, что, в общем-то, говорит о многом).

Аннотация издательства

«Могли ли судьбы двух людей, живущих в различные времена, пересечься и взаимно сплестись? Можно ли от страха перед миром жить так, как будто ты не живешь? И наверняка ли любовь и ненависть – это два разных чувства?

Изабелла Грыч почувствовала, что она жива, лишь когда в 1946 году познакомилась с художником с пулей в голове. Теперь, в конце своей жизни, она изо всех сил пытается извлечь из распадающейся памяти воспоминания о том, как угас тот пламенный роман».

Отзыв читателей

Роман Якуба Малецкого – весьма интересная история из круга т.н. «литературы среды». Хорошо знакомые мотивы здесь пересекутся таким образом, чтобы позволить удержать интерес читателя. Несомненным плюсом романа является ловко впаянная в него убежденность, что вещи не таковы, какими они нам кажутся – не только на уровне судеб главных героев, но и в жизни персонажей второстепенных. Фиксация этой другой, скрытой стороны явлений, бывает беспокоящей, разочаровывающей, пугающей. Случается, что она усиливает и нарождающееся безумие. Беспрестанное открытие этой оборотности, а тем самым понимание фальшивости, что является оборотной стороной искренности, разыгрывается в романе многочисленными способами. Порой решения, предлагаемые Малецким, предсказуемы, порой – ловят нас врасплох, однако в этом контексте несомненно можно говорить о позитивном эффекте его творческих усилий. Несколько хуже обстоит дело с финалом. По понятным причинам, я не стану раскрывать конец романа, однако упомяну, что там многовато кича и сантиментов. Диалоги героев убеждают не до конца – хотя бабка старше внука на несколько десятилетий, оба они говорят одинаково бесцветно, без характерного стиля и без поколенческих особенностей.

Действие книги разыгрывается двумя линиями, однако использованный автором прием позволяет сделать так, чтобы судьбы обеих героев неким образом соединены. Соединены непосредственно, и речь здесь не только в узах крови – она бабушка, он внук. Оба чего-то предельно жаждут. Она бы хотела наново оживить собственную память, чтобы реконструировать тот фрагмент воспоминаний, которые предельно ценит в своей жизни. Забывчивость вводит ее в раздражение и, одновременно, в беспомощность. Старая женщина сражается с чувством забытья самой себя. Она явственно сконцентрирована на молодости, совершенно при этом отдавая себе отчет в произошедших переменах. Она тоскует за временами, когда она жила куда ярче.

Совершенно по-другому ощущает себя внук. Хотя он и молод, но старается уходить от ситуаций, которые требуют от него проявления сильных чувств. Вместо этого, он пытается архивизировать все данные, которые ему удается собрать с позиции наблюдателя. Потому девушка, к которой он питает чувства, им фотографируется, он следит за ней, анализирует по информации, размещенной в социальных сетях. Она для него – воплощение мечтаний. Однако проблема проявляется тогда, когда становится ясным, что реальность куда сложнее. Мужчина беспрестанно лавирует между безумием и болезненной робостью. Оттого оба героя находятся в своеобразных безвыходных ситуациях. Их восприятие происходящего скрывает в себе изрядное число ошибок. В результате им приходится беспрестанно мерятся сомнениями – было ли то, что они пережили, на самом деле, или это им только казалось. Как покажут представленные в финале ответы на вопросы, беспокоящие героев, разочарования бывают куда как острыми. Можно было бы сказать несколько патетично, что все важные вещи приоткрывают свои вторые, скрытые обличья, а дела, казавшиеся мелкими, вдруг оказываются намного более важными, чем могло бы показаться сначала.

Фрагмент

Девяностооднолетняя Изабелла Грыч, женщина, обычно избегавшая выявлять свое мнение, какового, впрочем, насчет большинства тем у нее и не было, женщина успеха, опытная, титулованная, но вместе с тем склонная к депрессии и – как она сама любила о себе говорить – «большую часть времени благополучно несчастливая», в немногих вещах в своей жизни была уверена так сильно, как в том, что первое предложение в романе – особенно длинное, сложное, а к тому же слегка хаотичное – писать банально и без малого просто. Да, – думала она, медленно вжимая ручку ложечки в истекающий паром пакетик чайной заварки на блюдце, – первое предложение всегда красиво, ничего кроме как схватить перо и перенести его из головы на бумагу, что-то поправить, а то и этого не делать, подняться из-за стола и – хотя бы чтоб проветрить мысли, – пройтись по комнате. Увы, по написанию первого предложения, она, как водится, погрузилась во второе; не сумела закончить на одном – да и как бы? – а тем временем энтузиазм  покидал ее с очередными словами, появляющимися на бумаге в тихом скрипе скользящего по ней пера. Писала она в темпе все замедляющемся, чтобы спустя некоторое время, мучаема смесью интереса и беспокойства, вернуться в самое начало и решить, что первое предложение вовсе не настолько прекрасно, и что неплохо бы его исправить, вот здесь, здесь и еще здесь, может даже переписать его с самого начала. А потом стала его читать. Читала медленно, читала быстро, читала про себя и читала вслух, читала, попивая вино, попивая чай или не попивая ничего, и почти всякий раз она приходила к выводу, что скорее оно слабо, может слегка патетично, и наверняка неудачно.

Написала она в своей жизни сотни первых предложений.

Лучше всего ей думалось подле окна, оттого она становилась напротив стекла и независимо от того, видела ли по другую сторону светящиеся львовские уроборосы трамвайных колес, нерушимо возвышающийся столичный Дворец Культуры и Науки или худые огрызки гданьских портовых кранов, думала о себе как о жалостливо недейственном сеятеле начал романов: начинала она их огромное множество, начинала, собственно, если не ежемесячно, то, по крайней мере, раз в два, начинала внезапно или спокойно, на нервах или в тиши, начинала пьяной и трезвой, закончила же лишь единожды, и то в тот первый раз.

Потом ей уже не было о чем писать.

Изабелла, как и большинство людей, родилась дважды. Впервые – в тысяча девятьсот двадцать первом, кричащая, красная и слепая, вытолкнутая из матки в большом зале львовской квартиры на Браеровской, второй раз – двадцатью тремя годами позже, молодая, высокая и нездорово худая, однако некоторым образом красивая, полная ненависти и злобы, сидя за большим деревянным столом в Варшаве на Ловицкой.

Как и большинство людей, именно по второму разу начала существовать воистину, а рождению этому сопутствовала, а то и инициировала его услышанная за столом история, одно из тех гигантских повествований, что после каждой очередной опорожненной рюмки напрягает все более крепчающие сюжетные мышцы. Рассказали ей тогда о мужчине с пулей в голове.

Была среда, девятое августа сорок четвертого, небо над Варшавой раскидывалось темное и нахмуренное тучами, а в квартире рядом собака, похоже, пыталась излаяться до смерти. Безумца, который уже несколько дней как минимум трижды в час принимался орать на лестничной клетке: «В убежище!», как-то сумели утишить, однако не стихли удары; трах, трр-рах, удлинялись подземные туннели и рушились очередные стены в подвалах. В коридоре стояли три кровати, в одну из них упиралась бочка с вонючей водою, в другую – мальчишка, уперто пытающийся придумать, как бы ему использовать для игры плоскогубцы. Двери за мальчуганом были забиты досками, и были это доски сосновые, сучковатые и грязные от белой краски, а характеризовал их еще меньший развлекательный потенциал, чем у несчастных плоскогубцев. Более того, доски отделяли мальчишку от двух комнат, в которых он привык играть и окна которых выходили на улицу.

А улица, ясное дело: бомба за бомбой, а если не бомбы, то ломами в тротуары, несмело звучащие выстрелы «кукушек» и те ужасные звуки ломающейся мебели. Выброшенная из окон ее владельцами, она ударялась о брусчатку, чтобы тут же, со сломанными ногами, выпотрошенными ящиками, переломившаяся напополам, из кресел, пианино, столов и шкафов превратиться в баррикаду. Однако прежде всего – «коровы». «Коровы» ужасные и многоствольные, «коровы», в любой момент готовые рыком заведенного механизма объявить о своем весьма нежелательном присутствии. Зажигательные бомбы, выпадая из брюха «коровы», жили не дольше пары десятков секунд, и смыслом короткого их существования было обрушиться в дома, взорваться и загореться. Изабелла тогда думала об этих бомбах с завистью.

В своей двадцатитрехлетней жизни она все еще не отыскала никакого смысла, влачила ее, поскольку и все влачили. Львов и богатство, в котором она жила, его не замечая, а позже Варшава и уяснение для себя шкалы реального благосостояния, когда оное сумело иссохнуть, а сразу после – война, которая ее не касалась, разыгрывалась рядом, поскольку была это не ее война, а всего лишь ИХ война, наконец, те несколько связей с мужчинами, которые, не пойми отчего, быстро исчезали из ее жизни, чтобы более никогда не появиться вновь. Ничего осмысленного. А выплевываемые «коровами» бомбы жили всего-то пару десятков секунд, а после можно было сказать, что их существование обладает некоей целью.

Мальчишка озорно улыбнулся ей; обладал он восемью годами, именем Ромек и явственным намерением плюнуть в какой-нибудь из лежащий с ним рядом сапог. Изабелла решила не отвечать на его улыбку. Поднесла к губам чашку, хотя кофе в ней уже не было, заслонилась тем куском фарфора, а когда отставила посудинку на блюдце, Ромек уже был занят чем-то совершенно другим.

Она вынула из пачки очередную сигарету, закурила и с облегчением выпустила из груди первое облачко дыма, оглядывая собравшихся за столом персон. Место слева от нее занимал владелец помещения, Кшиштоф Залога, высокий и худой любитель охоты, одаренный природой серьезной проблемой со зрением и густой угольно-черной щетиной. Был он человеком удивительно сдержанным, говорил спокойно и тихо, взгляды имел радикальные, а богатство – значительное. Изабелла подозревала, что материальное положение Кшиштофа что-то да значило для решения сидящей подле него жены, когда та согласилась отдать ему руку и сердце. С множества сторон Юлиана Залога представляла собою решительную противоположность мужу: говорила много и громко, слова ее отличались резкостью и упорством, да и внешне она не слишком-то подходила мягкому бородачу. Будучи довольно невысокой женщиной, обладала она широкими бедрами и массивными ногами, грива рыжих волос казалась непричесанной, зато хромая нога, наследие неудачных родов Ромуся, придавала ей вид далекий от совершенства, болезненно контрастирующий с идеальным покроем пиджаков Кшиштофа и белизной его воротников.

Давя очередные окурки на овальном дне хрустальной пепельницы и крутя в пальцах изящно украшенную серебряную ложечку, Юлиана раз за разом предпринимала попытки обратить внимание собравшихся на сына, который – если верить ее словам – принимал деятельное участие в битвах, перерезая вместе с другими детьми кабели «голиафов». Ведь не случайно в этот вечер в качестве игрушки в руках его были плоскогубцы.

Самым терпеливым слушателем очередных славословных литаний в честь Ромусевых умений был брат Юлианы, Лешек, который за столом занимал место напротив Изабеллы.

Лешек Тжетяк был хилым начинающим поэтом, а поскольку все популярней делался взгляд, что столица состоит чуть ли не исключительно из хилых и начинающих поэтов, старался производить впечатление поэта талантливого, чего, однако, невозможно было доказать опубликованным творчеством, поскольку опубликованного творчества не было. Отсутствие публикаций, конечно же, не могло ничего решать – что ж, тот случай, когда относительно автора питалось подозрение, что он ничего еще не написал.

Однако у Тжетяка было несколько качеств, которые повсеместно полагались типичными для поэтов, даже и талантливых: был он слабого здоровья, гардероб его был ветхим, а волосы – растрепанными, а прежде всего – был он безумно влюбчив. Влюбчивость эта оттиснула клеймо и на жизни Изабели, поскольку та, к своему огромному неудовольствию, сделалась объектом, на который Тжетяк мощно устремил в последнее время свои сердечные орудия. При том делал все, чтобы по нему непонятно было, сколь неравнодушен он к молодой подруге знакомой библиотекарши.

Нынче он как раз внимательно глядел на Ромуся, рассматривал маленькие его ладошки, стиснутые на плоскогубцах, и вздыхал тихонько, нагоняя при том на лицо добродушную улыбку.

Спокойствие Лешека Тжетяка контрастировало с бегающими глазками, обгрызенными ногтями и покрасневшим лицом последнего из сидящих за столом.

Мужчина тот по многим причинам нравился Изабели: во-первых, потому, что был блондином, во-вторых, поскольку был мужчиной мощным и резким – а таких она любила более всего – в-третьих же и главнейших, оттого, что казался он достаточно примитивным.

Звался он Стефан Репецкий, и можно было сказать, что был он человек слишком веселый, но вместе с тем и невыразимо печальный. Радостное отношение к жизни описывало его в общем, зато печаль, что охватывала его в последнее время все чаще, происходила из недавних драматических событий. У Репецкого было двое братьев, близнецов, моложе года на три, из которых один был весьма скрытен, поскольку предельно стыдлив, а второй еще хуже – ужасно заикался. Неделей раньше они были расстреляны солдатом вермахта, а смерть их можно было б посчитать смертью страшнейшей, не носи она все признаки банальности. Некоторым она могла бы даже показаться забавной – солдат, что задержал братьев по причине, которая навсегда осталась неясной, тоже заикался. Услышав вопрос, оба брата струхнули, поскольку ж знали, что стыдливый ответить не сумеет, потому придется говорить заике. Так и случилось, а в глазах солдата тотчас разгорелась злость, что материализовалась мигом позже в образе трех пуль. Стыдливый получил в глаз, заика – сперва в рот, а потом в висок.

Весть о смерьте братьев добралась до Стефана Харцерской Полевой Почтой, а тем, кто ее передал, был друг семьи, парикмахер Кжаковский, который казнь близнецов наблюдал  в окно своей квартиры. Прочитав короткое известие, переданного мальчишкой с молодой мордахой, Стефан принял решение ничего не говорить матери; после того, как отец первого августа вышел из дома своим неторопливым, преисполненным достоинства шагом, и уже не вернулся, пани Репецкую, казалось, в мире этом удерживал лишь страх за детей.

Разговор за столом, тем временем, сосредоточился на вероятных возможностях выезда в село, Изабелла же, к тому же, еще и приглядывала за Ромусем – тот как раз грыз кусок хлеба с сахаром – в очередной раз представляя себе, как он ползет в пыли, заполоняющей улицу, в сторону приближающихся «голиафов».

– Наше здоровье! – прервал внезапно дискуссию Кшиштоф Залога, поднимая наполненную рюмку.

Стефан, который уж некоторое время выглядел так, словно свою пытался сдвинуть силой воли, отряхнулся из задумчивости, охотно кивнул и, не ожидая остальных, влил алкоголь в себя. Вытер рот и указал на опустевший хрусталь, который хозяин сразу же и охотно наполнил. Так вот раздавленный смертью двух братьев весельчак в хмуром состоянии духа придал питью ритм: хлопали они рюмку за рюмкой, очередные стуки стекла в стол становились все звонче, голоса – громче, глаза мутнели, и лишь Ромусь, все сильнее раздразненный, стучал плоскогубцами о пол, поглядывая в сторону стола. Где-то вдалеке три бомбы, одна за другой, продолжили изменять образ города.

– Еще немного – и все мы сойдем с ума, – бросил Лешек Тжетяк, который хуже прочих справлялся с поглощением алкоголя и вот уже какое-то время с обвислым лицом предавался исследованию белесых волосков на тыльной части своих ладоней. – Если это быстро не закончится, – тут он широко повел вокруг рукою, – то все мы распростимся с разумом.

– Вчера, как я ходил в сортир, даже унитаз трясся от бомбежки. Нельзя быть нормальным во времена, когда даже унитаз трясется под человеком, – вмешался Стефан, находящийся в кондиции несколько лучшей, чем Лешек, однако ту его кондицию не следовало относить к безнадежным.

Лешек встретил замечание молчаньем, натянув на лицо выражение гордого равнодушия, и налил себе водки, после чего, не ожидая остальных, выпил и положил голову на стол, до последнего момента заботясь о том, чтобы не лишить своего вида достоинства.

– Да впрочем, что там унитаз, – Стефан крутился в кресле и сжимал кулаки. Выглядел как тот, кто охотно выкричал бы то, что его мучает, да вот все как-то не может.

Наконец, после очередной рюмки и длинной сигареты, он рассказал.

Именно тогда Изабелла впервые и услышала историю о мужчине с пулей в голове.

Второго августа, возвращаясь после полудня от Залогов, Стефан наткнулся на танк. Из-за баррикады, выстроенной из кирпича и оконных рам, то и дело в направлении машины вылетали пули и гранаты. Потому схватили нескольких прохожих и потащили их к танку. С поднятыми руками они шли перед медленно едущим металлическим хищником – выстрелы из-за баррикад стихли.

Спрятавшийся в подворотне Стефан молился, чтобы забрали всех, но только не его. Хорошо видел, как энергичный солдат, глист, походил на глиста, приближался к некоему обезумевшему смельчаку, сидящему, словно ничего не происходит, на бордюре. Был то большой мужчина с молодым лицом и большим животом, опертым на колени. В руках держал палочку, которой пытался очистить с подошвы вонючую какашку.

Стефан слышал, как немец говорит сидящему высоким голосом, и видел руку, тянущуюся за пистолетом с тонким стволом, тем временем великан поднял раскрытую ладонь, не отрывая взгляда от подошвы, словно желал тем жестом сказать: «Минутку!». Выковырял, что хотел выковырять и поднял взгляд на немца. Тот без слова ударил его пистолетом в лицо и, прицелившись, принялся что-то говорить, и говорил, вовсе не орал, довольно тихо, и в результате толстяк бегом присоединился к мужчинам, шагающим перед танком.

Стефан не мог сказать, что это была за улица, поскольку почти все они казались ему одинаковыми, помнил он зато, как корчился в подворотне и смотрел, а они шли. И каждый из них – а было их восемь – выглядел так, словно был глубоко осведомлен в том, что он идти не должен, что эти вот, рядом – конечно, они-то наверняка, небось, заслужили, но он-то?

И в конце концов из-за баррикады снова засвистели пули. Стреляли одни и другие, стены аж тряслись, пятеро из тех восьмерых уже пали, и вот в какой-то миг толстяк, тот, с палочкой, отступил назад, упал, но сразу встал, словно земля его обожгла. Моментально развернулся и бросился на танк. Стефан отчетливо видел, что с левой стороны лицо его красно от крови, и что рука его странно свисает, но второй он уцепился и вот уже каким-то чудом взобрался на металлическую машину. Той здоровой рукой молотил, как обезумевший, бил в металл, пока, наконец, не соскользнул на землю, кувыркнулся и кинулся вниз по ступеням, возле которых висел большой разноцветный щит «Парикмахер». Стефан никогда не был у того парикмахера.

Кто-то наконец высунулся из танка, но машина не сбавляла ход, только несколько очередей автоматов ударило по ступеням, и тогда-то, не в силах это выдержать, Стефан сбежал.

– Штаны у меня были мокрыми... – закончил он, криво усмехаясь.

После тех слов в комнате установилась тишина, всех охватила некая мрачная неподвижность, и лишь Лешек поднялся, подошел к полкам и принялся рассматривать, словно ни в чем ни бывало, книжки – не вынимая их, а просто ведя по корешкам пальцем.

– А ты – что же, только смотришь? – сказала Юлиана. – Я еще не видела, чтобы ты какую-то прочел, только смотришь, в руку даже не возьмешь, только смотришь.

Лешек повернулся неторопливо и оглядел ее равнодушно.

– Да что вы все знаете...

– Тот человек, – снова отозвался Стефан. – То, что он бросился на танк, это не было его осознанное решение, он получил пулю в голову. Зато тот момент, когда он счищал с подошвы говно, даже не глядя на стоящего над ним солдата...

Снова стало тихо, и в тишине этой Юлиана, Иза, Казимеж и Стефан выпили в честь того человека. Иза, поглядывая на высоченные полки и стоящие под ними мешки с картошкой, вдруг поняла, как сильно она хотела бы узнать того человека с пулей в голове. Чувствовала себя так, словно ее кто-то разбудил, словно что-то в ней треснуло. Когда Кшиштоф встал – не пойми с какой целью – Стефан внезапно подал голос:

– Вы, полагаю, не поверите, но я, кажется, знаю, кем был тот мужчина. Кажется, я его знаю... Вы его тоже знаете. Я бы голову дал на отсечение, что это – Казек Члапка.

И сразу – воспоминания вприпрыжку, сцена за сценой, все размыты, во всех он сам либо рассказы о нем: Казимеж Члапка, ленивец и безумец, комедиант-соблазнитель, бонвиван, извращенец и жиртрест, человек с пулей в голове.

Ложечка упорно тычется в холодный уже чайный пакетик. Изабелла встает, почти падает, колени ее болят, руки судорожно ищут крепкой подпорки, тело мешает, это уже не ее тело, болезненные мешки с переливающимся жиром, наконец ей удается, идет. Идет на кухню. Останавливается, опирается, она снова оказывается там. Прежде чем Стефан успевает сказать, как ему полегчало, прежде чем поднимаются крики: Члапка? На танк? Ничего себе! – прежде чем в ярости Юлиана не поймет, что Ромусь вовсе не перерезал кабели «голиафов», напротив, с первого августа ни на миг он не покидал комнаты, прежде чем Лешек Тжетяк заявит, что квартира Члапки была квартирой без души, ибо имело в себе фрагменты душ многих, но чтобы души целостной – нет; души из обломков не сложить! две половинки души – это вовсе никакая не душа! – прежде чем крики наконец умолкнут, а Изабелла, не пойми отчего, пожелает любой ценой познать Члапку, воспоминание гаснет, остается уже лишь битва с выключателем. Достанет или нет, вытягивает она руку, стена на ощупь не напоминает стену, наконец – есть, щелк! Кухня освещается, стакан от чая звенит о дно мойки, Изабелла садится, измученная. Глядит на деревянную полку над батареей, с удивлением замечает, что даже там, между «Кухнями мира» и фарфоровым кувшинчиком в зеленые сердечки, стоит выгоревший экземпляр «Оборотника». Она принимает решение, снова поднимается, могла бы сидеть и дальше, а силы приберечь на позже, на что-то более важное, например для путешествия к трубке домофона в надежде, что на этот раз это будет не шутка. Она опирается о решетку батареи, берет в руки книжку, обложка могла бы пробудить столько воспоминаний, однако не пробуждает. Это одно из первых изданий, название – сверху, крупными литерами...

6. ЗБЕЖХОВСКИЙ Цезарий «Холокост Ф» («Holocaust F»)

Цезарий Збежховский в этом году – и с этим романом – писатель, хорошо принятый критиками и публикой. Судите сами: номинация на премию им. Я. Зайделя, номинация на премию им. Е. Жулавского, лауреат «SFinks’а». Учитывая специфику каждой из премий и обстоятельств/условий номинации на нее – случай показательный.

Сам Збежиховский родился в 1975, закончил Отделение Полонистики в Варшавской университете, работает в Варшаве же, в одной из финансовых фирм. Дебютировал довольно поздно, в 2004 году, на сегодняшний момент опубликовал полтора десятка рассказов и две книги: сборник «Реквием для кукол» и «Холокост Ф» (кстати сказать, и рассказы сборника, и роман происходят в одном и том же авторском мире будущего).

Издательская аннотация

«Концы света в фантастике имеют живописную традиции. Но что, когда распадаются не только миры, но и смыслы, сообщества, метафизические системы и онтологии?

«Холокост Ф» Цезария Збежховского – амбициозная «hard sf» в современном стиле, выписывающая образ неумолимого будущего, рассказывающая о войне, в которой военные действия сами по себе – произведения искусства. Что в бесконечности космоса открыл туннелевый корабль «Heart of Darkness», который – запутавшись в пространстве и времени – в очередной раз приближается к земной орбите? Что такое призма, покинувшая Землю – и что такое френы, которые на ней остались? Кто сражается с Саранчой, модифицированными «вампирами» или с изменяющим вероятности «мороженным»? Стоит ли спасать мир, если из того ушло все, за что стоит сражаться?

«Холокост Ф» — динамическая смесь энергии Стросса, размаха Стивенсона, пессимизма Уоттса и щепокти-другой безумия Дика. Такие книги случаются невероятно редко, но когда уж появляются, то неизменно оказываются в центре читательского внимания».

Тут добавлю только, что и на этот раз издатель книги – издательство «Powergraph», о котором мною сказано уже столько добрых и завистливых слов.

Отзыв читателей

«Задумывались ли вы когда-нибудь, как мог бы выглядеть мир, будь возможным моментальное и ненапряжное получение знания на любую тему или же – выявление всех мыслей и чувств, какие сопутствуют выполнению некоей работы? Конец экзаменационным стрессам, конец недоразумениям, возникающим из непонимания или неверно приписанных намерений. Цивилизация-как-щелчок-пальцами. Весь мир на расстоянии протянутой руки, доступный сейчас-и-сразу. Ничего не понимаешь в конструировании космических ракет? Не беда, одним щелчком выбираешь необходимый файл и записываешь его непосредственно в свою память. Ты не был на Бали? Ничего страшного – в сети легко найдешь воспоминания кого-то, кто был. Да к тому же не обычный репортаж, а полную запись, охватывающий психическую сферу: мысли, ассоциации, ощущения. Не просто читаешь о Бали и смотришь снимки – а переживаешь тот визит, дословно смотришь глазами другого человека, ощущаешь, что ощущал он, становишься им. Но – остаешься ли ты после такого сеанса самим собою? И в какой части? А если таких проекций загрузишь себе несколько? Десятки? Сотни?

Подобный пример использования новейших технологий в реальности «Холокоста Ф» Цезария Збежховского представляет собой будущее, и довольно отдаленное. Человечество, подгоняемое желанием «выше, дальше, быстрее», уже лет сто движется этой тропинкой. И неважно, что выбор был сделан несколько вслепую (это не мы делали выбор, так оно «само» случилось – всегда ведь можно воспринимать это и так) и что сиюминутные выгоды оказались на первом месте (а может, просто никто не делал тогда анализа рисков?). Это несущественно. Так случилось. А теперь мы добрались до момента, когда нарастающие лавинообразно непредсказуемые эффекты заставляют принимать моментальные решения. Главный герой романа обречен реагировать, о нем вообще можно сказать – «пойманный внешними обстоятельствами». И чтобы выжить, ему приходится принять правила игры.

А потому – все происходит много и быстро. Рассказ ведется от первого лица, описание мира прекрасно дополняет линейный сперва сюжет. Постепенно же линейность меняется, незакрепленные за конкретными моментами прошлого воспоминания героя соседствуют с текущими событиями, как замечает сам автор: «история плавает в супе настоящего времени». Динамическое дотоле действие замедляется, появляются онирические элементы, книга приобретает явственно Диковский климат. Вполне явственны и отсылки к трансцендентализму – образ доктора Торо и цитаты из «Уолдо, или жизнь в лесу» появляются в романе неслучайно и четко очерчивают отношение героя к жизни жизнью других людей. К тому же роман и вообще искрится культурными отсылками: кивки на «Дюну» Херберта, «Сердца тьмы» Конрада, «Пигмалиона» Шоу соседствуют с цитатами группы «Slayer». Благодаря этому сохраняется чувство непрерывности – читатель легко принимает то, что мир романа эволюционировал из нашей реальности. Причем, развитие это оказалось односторонним: «Продолжали создаваться новые технологии, мы копались в собственных мозгах, упорно подгоняли мы Сингулярность, но культура наша сделалась культурой сэмплов, бесконечно изменяющихся фрагментов того, что было. Ремиксированные коверы, слушаемые новыми и новыми поколениями». В результате, представленная автором картинка будущего не слишком-то позитивна. Напротив – она мрачна и воистину опасна, а по  мере того, как читатель начинает разбираться в особенностях изменений, благодаря которым люди сделались добычей технологий, вопрос о границах человечности становится все острее.

«Холокост Ф» видится как предостережение, как протест против начинающихся процессов в окружающем нас мире, как призыв к самостоятельному познанию жизни, к отказу от безрефлексивной принадлежности к все-едино-какой группе. Начала описываемых в романе явлений представляют часть нашей реальности, а автор их лишь экстраполирует – хотя и рисует будущее в довольно темных тонах. Но такова роль НФ: отработка всерьез самых разных вариантов будущего, а особенно тех, что опасней всего. Автор четко выражает свое мнение: «Мы искали угроз космического масштаба. Смотрели мы на взрывающиеся звезды, метеориты и кометы, порой размышляли мы – чуть приземленней – о таяние льдов, эпидемиях и ядерных зарядах. Тем временем, именно мы и являемся угрозой. Наша планета покрыта дышащей живой бомбой».

Лишь бы мы вовремя одумались, потому что второго шанса не будет. Некто не перебросит нас в другую реальность и добрые братья по разуму не подарят нам волшебных технологий. Видение Цезария Збежховского обращается к воображению. С чистой совестью – советую».

Фрагмент

2. Правила Вавилона

Весь этот бардак, возведенный в квадрат Апокалипсис св. Иоанна, который, сказать по правде, нисколько не походит даже на войну (никакого тебе фронта, лишь металлические шары и тысячи очагов битв, пылающих по всей планете), имел совершенно невинное начало. Рекламы об улучшении памяти и концентрации, науки без усилия, достижение жизненных целей без стресса. Предложение счастья под заказ, отдых ВР, чудесные способы от усталости и боли. Магические заклинания, начинающиеся на «нейро-» и «нано-», а закончившиеся «синергетическим сотрудничеством миллионов разумов».

Глядя на это, мы сперва не верили, что люди с радостью позволят высосать себя изнутри, словно моллюска. Но тогда мы еще не понимали, что на самом деле означает Год Ноль, не имели мы понятия о влиянии плазмата на наше развитие как на отдельный вид.

Конвой гонит автострадой, никем не беспокоимый. Идем мы двести в час, обгоняя гражданские и военные машины; парни впереди включили предупредительные огни. Дэвид перебрасывает на консоли патрулей, мимо которых мы проносимся, информацию VIP. Другим водителям шлет сообщение «Освободить дорогу», и автоматы послушно съезжают на свободную полосу. Когда мы покидали Город, какой-то франтик на голубом «шевроле» пытался играть с нами в догонялки, но получил предупреждение, что еще секунда – и мы прострелим ему колеса. Он отстал. На всякий случай, я не смотрю в окно, получаю информацию из вторых рук. Не заглядываю и в стекла проносящихся мимо машин, чтобы не видеть лиц, искривленных вирусными судорогами. На авто все чаще ездят живые трупы; если бы не автопилоты, получили бы мы тут один сраный карамболь.

Глядя тем людям в глаза, я заметил бы туманы Вавилона, что отпечатывают на лицах свое лого, повсеместный трейдмарк – как некогда коням и скоту выжигали на шкуре тавро владельца. За ухом поблескивает гнездо, в голове тотальная сечка из синергетического обмена файлами. Исполнились мечтания конструкторов новой сети: Р2Р для знания, Р2Р для воспоминаний, Р2Р для эмоций. Можешь обмениваться своими мыслями в виде файлов-S, когда только захочешь. Записываешь, конвертируешь, открываешь доступ. Может ли быть что-то, что сильнее соединяет человека с человеком? Может ли существовать большая интеграция?

Клубятся мемы: Р2Р для религиозных откровений, культурных табу, страхов и желаний, благородных порывов и бунтов. Рамманец может быть индейцем из Амазонии, китаец может стать зулусом, Скандинавия приближается к Австралии на широту потока трансляции. Непосредственный обмен всего.

А мы не верили.

Мы не сделали ничего, чтобы двадцать лет назад удержать от выхода на рынок Вавилона, первой платформы S-файлов. Отец нас успокаивает, утверждает, что даже если бы мы отреагировали, затеяли бы экспресс-подготовку правовых блокад в Лиге Народов или наслали бы на конструкторов Синергии наемных убийц, это ничего бы не изменило. Не смогло бы изменить, человечество потеряло тормоза, оно ринулось в пропасть собственных желаний, которых не ограничивает уже ничего кроме суммы. После Года Ноль оно освободило весь свой потенциал; могло дотянуться до звезд, а дотянулось до звездочек, приложившись лбом к твердому полу. Несколько десятков лет беспрестанного совершенствования в харакири.

Теперь же мы можем позабыть обо всем. Три года тому некая капля переполнила чашу. Мы не знаем, был ли это результат неумолимой логики нового мира, или же за вирусом изначально стоял экстремизм, желающий превратить всех нас в Избранный Народ, а потом уничтожить оный его же собственными святыми руками. То, что медиа сотню лет тому называли Новым Холокостом, все еще продолжается, да еще и в форме раздутой настолько по-сучьи, что лишь отсечение всего больного может еще спасти мир. Однако я опасаюсь, что не хватит на это ни денег, ни отчаяния, и что серьезные фамилии, мафия и корпорации (сходные между собою как две капли воды) не справятся уже со сдерживанием безумства. Слишком поздно мы начали чистить, слишком поздно отослали H.O.D. в пространство, чтобы отыскать другое место для жизни: не отравленное нано и не подчиненное демонам сетевой Всеобщности.

Чувствую, что Дэвид начинает тормозить. Перестаю визуализировать мысли; заметки на сетчатке бледнеют, чтобы уступить место виду Большой Развязки. Справа, осветленные последними лучами солнца, торчать разваленные эстакады автострады А4, которая в этом месте пересекается с А1. Узел охватывает еще три шоссе госзначения и путаницу местных дорог. Чего тут только нет. На земле и над землей, а более всего – под ее поверхностью: супермаркеты, релаксационные комплексы и кинотеатры VR, станции звеньев накачки (в том числе и станция сети «Ciril», взятая под контроль нами), лифты вверх и лифты вниз, ремонтные сервисы и десятки пищераспределителей. Все висит на платформах, тянется подле ниток дорог, светит неонами в гаснущем мраке, приглашает в подземные комплексы, пульсирует и кричит отчаянно, что мир – в порядке. Но это ложь. Вокруг можно увидеть следы сражений, останки самоходок, разбросанные по обочинам, обрубки деревьев, которые, кажется, еще дымятся. На дороге темнеют пятна свежелатанных дыр. Армия и правительство сделали все, чтобы спасти этот узел; я знаю от Антона (а он от человека Блумфельда), что по окрестностям ухерачили десятком-другим химических бомб, вызывающих распад крови у вампиров – убив и более двухсот гражданских с катализаторами. Логика войны: выбора не было. Смели с поверхности земли крупный отряд партизан, а собственные потери вписали в цену. Большая Развязка оказалась спасена, будучи занятой полком «Death Angel» полковника Серого.

На паркинге для транспортеров, позади топливной станции стоят четыре машины второго конвоя. Два лимузина: «Мерседес» и длинный «Майбах Ландаулет+», джип Специального Отдела Security Corps (парни в «умных шлемах» и легкой броне) и лимузин охраны, вроде нашего. Дэвид паркуется у «Майбаха», а едущий в том отец опускает затемненное стекло. Он – девятнадцатилетний веснушчатый пацан: реинкарнация пару лет тому, выбор тела вполне консервативный. Очень напоминает задорного пацана в одежде сигардского колледжа, которого я видывал на снимках полутаровековой давности. В глубине машины мелькает и лицо Антона. В нем также и Юкки, шеф юридического отдела «Элиас Электроникс», Хлоя, секретарь Антона, и наверняка Янка, ассистентка и любовница отца. Я не вижу ее, но невозможно, чтобы путешествовала она «Мерседесом» с остальным правлением ЕЕ.

– Как мальцы? – спрашивает отец смешным, писклявым голоском.

– Нормуль, спят от самой Раммы, – я смаргиваю в нервном тике. – Путешествие прошло спокойно, никакой артиллерии или камикадзе. Надежда во мне растет.

– На А4 тоже не было так уж плохо. За два часа парни столкнули на обочину только какого-то засранца в мини-вэне, да кто-то обстрелял за нами дорогу из легкого оружия. Но на Юге может быть погорячее, придется иметь в виду многое. Брендан, шеф OS-ов, с этой минуты принимает командование колонной.

– Лю, любовь моя, покажи-ка свое славное личико! – орет изнутри машины Антон. Во тьме взблескивают его белые зубы.

– Это не игрушка, черныш, – так вот мы мило перешучиваемся.

– Поблизости от Сигарда продолжаются яростные бои с Кришной, – отец-подросток разговаривает слэнгом из GTV. – Часа через полтора мы приблизимся к местам, где идут события. Не будет никаких остановок, никто и носа не выставит из машины. Если кому нужно – решайте свои проблемы сейчас. Пусть Луиза разбудит детей.

Мы перегруппировываем силы. Дэвид и охранники из нашего конвоя бегут в сторону туалета, Луиза вытягивает близнецов, чтобы те справили нужду за машиной. Они очаровательны; сонная Эмилия лишь немного всхлипывает, держа в ручках красного мишку. Иан сам стягивает штанишки и, зевая, рассказывает нам об игре, которую он видел на инфоре Кортазара. Сейчас мы дадим им попить, накормим из тюбов и снова уложим спать. Я вдыхаю июньский воздух: вечерние остатки жары, запах пепелища и асфальта. Брендан подгоняет всех, желает, чтобы мы отправились поскорее. Мы пытаемся.

Движение на автостраде за Большой Развязкой слабеет, мы удаляемся от Города Рамма, направляясь на юго-запад. Дети какое-то время шалят, показывают друг дружке придорожные голограммы и огни проносящихся мимо транспортеров, играют на моем коммуникаторе, пристают к Дэвиду, который охотно отвечает на сложные вопросы четырехлеток. Потом я заряжаю период сна, мы приглушаем свет внутри кабины, Лю и я целуем малышей на сон грядущий. Ритуалы, памятные мне с детства; я хочу спасти мир, которого уже нет, поскольку даже люди без эйайдов создают в Синете виртуальные сообщества и почти перестают пересекаться в реале, перестают разговаривать, передавать образцы своему потомству.

Возможно, именно Вавилон должен был стать панацеей от атомизации и равнодушия сообществ, может намерения его создателя были благородны и достойны удивления. Но платформа мутировала (мы не знаем, самостоятельно ли) и превратила в рассадник психических троянов. Это случилось три года назад, на переломе февраля и марта.

Вирусы, которые атаковали людей, подключенных к Синергии, вызвали такую гамму повреждений мозга и психозов, что ученые всего мира могут изучать это до конца жизни. У небольшого процента юзеров оказался парадоксальный эффект: возрастание в несколько раз разумности и даже что-то вроде остаточной телепатии, частичного чтения электромагнитных волн с других эйайдов. Предположительно, именно так зародилась Саранча – террористическая организация нового поколения. Ее членов уже называли преступниками, коммунистами, анархистами, безумцами, но когда стало ясно, что они охотно пьют кровь, обогащенную катализаторами, их начали называть вампирами. Военные специалисты отрицают, что это имело практическое обоснование, но вампиры постоянно твердят, что таким образом они увеличивают свои телепатические способности и что могут воздействовать на мозги других (даже на те, что пользуются нано). Нужно признать, что они удивительно легко получают контроль над отрядами армии Лиги и отдельных государств. Nil admirari.

В критический момент к Синергии было подключено около восьми миллиардов персон из двенадцатимиллардной популяции. К счастью, по крайней мере половина из них добавила к оригинальным антивирам еще и хакерские усовершенствования, над которыми трудились самые прыщавые головы. Это их спасло. Несколько десятков процентов потеряли в момент аварии соединение с сетью, а взамен получили немного времени. Самым пугающим оказалось, однако, то, что после мутации Вавилона люди все равно массово подключались – и подключаются – к Синергии, веря своим защитным системам и фальшивым обещаниям администраторов. Они настолько зависимы от обмена файлами-S, что даже угроза потери жизни не сдерживает их перед тем, чтобы начать сессию. В Китае, на следующий день после аварии, начались казни наиболее упертых пользователей. Потом на электрический стул и в газовые камеры пошли обитатели этнических гетто в США, Франции, России.

И тогда вспыхнуло безумие, а Саранча ударила впервые – в нескольких уголках Земли.

– Ты пишешь захватывающие вещи, но надо бы подремать, – Луиза бесцеремонно тряхнула меня, не допуская сопротивления.

Мысли крутятся вокруг монструозного несчастья. Его не видно, когда глядишь на спокойные мордашки спящих детей, не слыша, когда из динамиков сочится музыка. Я узнаю «Adagio for Strings Barbera» и симфоническую версию «The Wall». Никогда бы не поверил, что конец света – на расстоянии вытянутой руки. Мы, пассажиры конвоя, направляющегося в Замок, мы – ответственны: не за сто тысяч работников корпорации в Раме и за четверть миллиона, рассеянных по всему миру – но за всех людей, которые остались еще в здравом уме.

И осознание этого не помогает заснуть.

7. Антология «Год после конца света» («Rok po końcu świata»)

Еще одна антология издательства «Powergraph». Кроме того, что, как обычно, это куда как качественный продукт, «Год после конца света» стал, кажется, первой попыткой издательства частично перейти на электронный формат: антология не издавалась в бумаге и существует лишь в варианте электронном. Рискованное предприятие, но, если судить по дальнейшим движениям «Powergraph’а» в этом направлении, вполне удачное.

Стоит, наверное, добавить, что как минимум три рассказа сборника уже отмечены читателями: «Киберпанк» Михала Цетнаровского, «Окно Мышеграда» Анны Каньтох и «Пепельник» Войцеха Шиды номинованы на премию им. Я. Зайделя в категории «рассказы».

Содержание:

Цетнаровский М. «Киберпанк» («Cyberpunk»)

Стжешевский Э. «Искры в воде» («Iskry w wodzie»)

Цетьвеж П. «Пассажиры» («Pasażerowie»)

Вуйтович М. «Пост мортем» («Post mortem»)

Скальская Й. «Два к двум» («Dwa do dwóch»)

Каньтох А. «Окно Мышеграда» («Okno Myszogrodu»)

Шида В. «Пепельник» («Popiołun»)

Майка П. «Конец/начало века» («Koniec / początek wieku»)

Протасюк М. «Почти» («Prawie»)

Трухан Ст. «Метлачка» («Miotlarka»)

Новак Я. «Ретро (фантазия альтернативная)» («Retro (fantazja alternatywna)»)

Аннотация издательства

«Выйди сборник пару лет назад, включился бы в предкатастрофическую струю, что пронесся западной культурой в связи с концом календаря майя. Однако наш мир тогда не закончился, продолжает существовать, по крайней мере, пока что, когда вы читаете эти слова.

Зато заканчиваются одиннадцать миров, созданных для этой антологии, хотя они и пытаются перед тем защищаться своими – киберпанковыми или стимпанковыми – игрушками. А миры эти создали: Михал Цетнаровский, Павел Цетьвеж, Анна Каньтох, Павел Майка, Куба Новак, Михал Протасюк, Ася Скальская, Эмиль Стжешевский, Войтек Шида, Станислав Трухан и Милена Вуйтович».

Рецензия

«Не знаю почему, но когда я впервые услышал о стимпанковой/киберпанковой антологии, вертящейся вокруг конца мира, я невольно вспомнил шутку о «Мерседесе» и его достижениях в создании стиральной машинки и холодильника: мол, ездит довольно неплохо, с охлаждением дела обстоят уже похуже, а стирка закончилась катастрофой. И подумалось мне, не решил ли кто отправиться за один мост дальше, чем нужно. Однако после чтения оказалось, что машинка не только ездит, холодит и стирает, но еще и гудит, делает бутерброды и выводит на прогулку собаку.

Испытываю слабость к антологиям «Powergraph’а» — не только из-за того, что это одно из немногих издательств (если не единственное), которое не боится издавать антологии польских авторов, но и потому еще, что не опускаются они ниже некоторого уровня, даже если и случается им быть весьма неровными (как это случилось с «Героями», например). «Год после конца света» умело поддерживает сложившуюся традицию, одновременно предлагая неплохой баланс – непросто было бы мне указать на рассказ слабый или неудачный, что, конечно, не означает, что здесь не встречается текстов, несколько отстающих от лучших из них. Чаще всего, это возникает из слишком буквальной трактовки главной темы и из-за привлечения достаточно заигранных мотивов – такой упрек можно сделать как «Пассажирам» Павла Цетьвежа, так и «Пост мортем» Милены Вуйтович. Первый может прийтись по душе из-за хорошего повествования, неплохого стиля и фигуры главного героя – профессионального файтера – но вместо того, чтобы сосредотачиваться на сумерках эпохи этоса воина и мечтаниях о новой реальности, автор ни с того, ни с сего добавляет ко всему этому еще и угрозу человечеству, появляющуюся deus ex machina. Так и с рассказом Вуйтович – читается он очень приятно, уровень описаний превосходен, но сюжет настолько прост, что можно быстро его раскусить, особенно если ты знаком с предыдущим творчеством автора.

В смешанных чувствах меня оставил и рассказ «Два к двум» Йоанны Скальской. Мне безумно понравилось, что действие происходит в Японии (хотя автор и не избегла нескольких существенных ошибок), как и концепция Фирмы, включая сюда и должность «дисфункционального работника», однако потом рассказ пошел в совершенно другую сторону, чем я надеялся, свернув к проблемам ханжества, ресентиментов и памяти, затуманенной ненавистью. В результате текст к концу распадался. Недосыт оставляет и «Метлачка» Станислава Трухана – автор подливает капельку стимпанка в Австро-Венгрию начала ХХ века, что хорошо отражается на тексте языково и настроенчески, весьма умело выстраивает напряжение, но оно – увы – не находит достаточно сильного поворотного момента: вместо серьезного удара мы получаем не более, чем щелчок пальцами.

Однако потом мы выходим на уровень выше и начинаем бродить по колени в литературном добре. «Почти» Михала Протасюка с определенной точки зрения схоже с «Метлачкой» – с той лишь разницей, что наука здесь противопоставлена не мистицизму, а импульсивности и воле прогресса. Автор создает видение страны, сопротивдяющейся мировому кризису, доверившись при том науке и рациональности. Однако стоит ли сохранение статус кво любой цены? Черпая из детектива, Протасюк ставит вопрос о цене компромисса, сталкивает рациональность – доведенную едва ли не до формы тоталитаризма – с моральностью и правом самоопределения, даже если ценой окажется конец мира. О проблеме выбора говорит также и Павел Майка в своем «Конец/начало века»: сперва текст развертывается неторопливо, а то, что в первый же момент приковывает внимание, является идея мира, покорившегося регрессу – время отступает, знание улетучивается из голов, а человечество, хочет оно того или нет, держит путь к варварству. Для одних счастье превращения в ребенка, для других – ад забытья. В это все вписывает автор персонажей, целиком взятым из историй о Шерлоке Холмсе: в первые минуты это вызывает легкую дезориентацию, но потом их роль в развертываемом мире, неразрывно сплетенным с регрессом, и чуть пессимистическая детективная повесть – превращаются в еще более пессимистическую повесть о самолюбии, свободе воли и трагедии заключения себя в рамки четкой роли, отбирающей даже спонтанность бунта, стандартно вписанного в программу поведения.

Хватает здесь и текстов несколько более ностальгических, отмеченных клеймом разочарования и исчерпанности. «Окно Мышеграда» Анны Каньтох не удивит, пожалуй, ее читателей – мы вновь имеем дел с удручающей картиной, с портретом Кракова в виде кошмарного молоха, отбирающего у людей надежды и мечтания, в котором существует герой, страдающий от собственной слабости, ошибок и жажды изменения – которое оказывается всего лишь дверью в очередной кошмар. Повествование простое, но умелый рассказ и тяжелая, душная атмосфера приводят к тому, что читается превосходно. Интересными оказались также и «Искры в воде» Эмилия Стжешевского – несколько сказочная, несколько гротескная (философствующая гидра!) история двух женщин, предпринимающих экспедицию вверх... колодца. Автор осторожно дозирует информацию, не позволяя выстроить полную картину слишком быстро, и это может несколько раздражать, однако благодаря именно этому над повествованием встает дымка настроя легенды или истории, рассказанной у костра, только что истории печальной, полной ощутимого страха и неуверенности, что превращается в конце в отвратительное, болезненное разочарование бессмысленной жертвы.

Остальные три рассказа, полагаю, могли бы стать флагманами этой антологии, утопив любого из читателей в волне счастья. Все три пользуются мотивами киберпанка, но каждый делает это на свой манер. «Пепельник» Войтеха Шиды богат на символику, и одновременно менее всего – из этой троицы – укоренен в жанре: технология, генетические эксперименты и постапокалиптические мотивы здесь лишь фундамент, над которым надстроено другое повествование мифического характера. Город «Пепельника» опирается не на сильную администрацию или военную силу, но именно на миф, выстроенный вокруг персон, миф, движимый верой масс, превращающий обычного борца и танцовщицу в столпы реальности, неизменные точки соотносимости, объекты обожания, мечтаний и вожделения, идеально канализируемых эмоций. Однако, что, если в этой неизменной точке начнутся подвижки? Куда окажется направлена энергия, до того времени сосредоточенная вокруг мифа?  Конец мира не обязательно материальная эрозия – порой хватит всего лишь обрушения привычной символической реальности... Текст – чрезвычайно пессимистический, почти с самого начала бьет читателя ощущением приближающегося конца, растущего разочарования, а усилия, предпринимаемые героями, тем более драматичны, что их увенчание может оказаться лишь таким, как оно и оказывается.

Глядя на рассказы, антологию открывающие и завершающие, несомненно нужно поблагодарить составителя – поскольку трудно найти в антологии тексты, которые бы столь интересным образом корреспондировали бы между собой и взаимно сцеплялись. Открывающий книгу «(¥b3rpµn|{!» Михала Цетнаровского – это реализованный хай-тек-кошмар критиков современности. Его видение киберпанка – максимально далеко от стиля «Джонни-мнемоника»: никаких трущоб, глобальных корпораций и убийц, что гонятся за курьерами – это реальность вечного онлайн, информационного мультиплицирования. Реальность расслоена, многоуровнева, человеческая биология здесь управляется электронно, разговор в реале становится маловероятным, а единственным концом света, на который хватает человека, – это распад жизни на сеть слабо связанных эпизодов, в которых удар кометы воспринимается лишь забавной фантазией заскучавшего социума. Видение Цетнаровского настолько поражает, что при всей пасторальности жизни главных героев, существование это максимально дегуманизировано, в том числе и со стороны языка – ибо что можно узнать о мире, в котором язык стал инвариантом технического жаргона, рекламных слоганов, защищенных патентом, и слэнга из игр ММО? «Ретро (фантазия альтернативная)» Якуба Новака представляет собой эдакий реверс текста, упомянутого выше: как Цетнаровский указывает на абсурдность пессимистического видения киберпанка 80-х и его отличий с реальностью, так Новак – несколько провокационно – пользуется тем киберпанком на полную, соединяя его с альтернативным видением Польши накануне введения военного положения. Его мир – темен, грязен, лишен перспективы, с толпами людей, существующими в условиях, выходящих за любые стандарты, без надежды и будущего, с брутальной полицией, образом Генерала, говорящим с мониторов, с главным героем в темных очках. Атмосфера грязи и опасности буквально ощутима, и даже язык ей подчиняется, становится рваным, обрезая диалоги, преисполняясь недосказанностями. А конец? Конец неминуем – можно лишь выбрать сторону, которую ты предашь, превращая чужую жизнь в руину.

Первой моей мыслью по прочтению было: это лучшая антология от «Пауэрграфа» со времен «Science Fiction». Теперь, спустя некоторое время, отношусь к тому чуть спокойней, что, впрочем, не меняет факта, что «Год после конца света» — это антология, может, и не переломная, но интересная, разнородная, представляющая несколько по-настоящему крутых текстов».

Анна Каньтох «Окно в Мышеград» (фрагмент)

В миг, когда я мыл окровавленные руки, а потом выбрасывал в реку тяжелый джутовый мешок, я уже прекрасно знал, что ждет меня в ближайшие четырнадцать дней.

Все еще стоя на набережной, стану я смотреть, как бурные воды Вислы глотают тело человека, которого я убил. Я сгорблюсь и подниму руки, чтобы уберечь голову от напора секущего дождя с градом; острые, будто кусочки стекла, ледяные дробинки поранят меня – часом позже Михалик спросит, отчего у меня на руках кровь, а я вздрогну, глядя на отраженный зеркалом мой собственный пустой взгляд. Дьвол – в деталях, говорят, и я знаю об этом лучше многих.

Октябрьские сумерки ложатся быстро, но в этот вечер будет казаться, что день никогда и не начинался, что сумерки царили здесь всегда, среди этих клонящихся к земле, воняющих сыростью и крысиным дерьмом домами. Я осмотрюсь, прекрасно зная, что я здесь – один, и что никто не был свидетелем моего преступления. В такие дни даже обитатели оставленного господом Подгужья носа не кажут из своих нор.

Во тьме раздасться голос, который одинаково будет похож на крик мучаемого ребенка и на скулеж собаки. Я мог бы поспешить на помощь страдающей тваре, мысль такая уже многократно появлялась у меня в голове, но я не двинусь с места. Никогда этого не делаю.

Вспоминал ли я уже, что поступки мои обладают иным весом, нежели поступки других людей?

Порывы ветра принесут с собою резкий запах дыма, и сразу начнет мне казаться, что сквозь шум дождя я слышу протяжный скрежет останавливающихся на бегу машин и треск ломающихся кирпичных стен. Видимый на западе огонь притаится, придушенный яростным напором холодного дождя, чтобы потом сразу же вспыхнуть с новой силой. И океан не сумел бы погасить пожар, который горит столь давно, что я уже почти не помню, когда он началася.

Я брошу еще последний взгляд на Вислу, после чего отправлюсь по направлению к постоялому двору «У Михалика». Пройду сквозь кварталы бедности, места, в которых дети просыпаются, укушенные крысами, играют меж объедков, а после, не успев вырасти над землей, посылаются пьяными родителями на работу. Места, в которых девушки расцветают мгновенно и столь же мгновенно увядают, на двенадцатую, тринадцатую весну своей жизни – пусть бледные и с воспаленными глазами – бывают они красивы, но гибкие их фигуры быстро деформируются новыми и новыми беременностями, а кожа на ладонях трескается от фабричных химикатов. Это мир сколиоза и туберкулеза, мир выпадающих от нехватки витаминов зубов и алкогольных болезней. Живущие здесь существа значат немногим больше, чем ползающие под ногами насекомые, их растущие без солнечного света тела обладают губчатой консистенцией грибов, мысли их дики и искривлены насилием, которое испытывают они от рук близких с самых ранних лет. Единственное их развлечение – это питие скверной водки, поспешная звериная любовь и время от времени – субботние танцы на постоялом дворе; впрочем, танцы эти имеют много общего и с любовью – не одна из девушек вернулась с них, нагуляв себе живот.

Вот квартал, в котором пришлось мне жить. Обитаю я здесь столь давно, что ненависть к этому месту вросла в каждую клетку моего тела.

Я закрою на миг глаза и вслушаюсь в отзвуки города.

Когда я был ребенком, Краков жил в совершенно ином ритме, тогда слышался стук копыт по мостовым, перезвон трамваев и крики газетчиков. Даже воздух тогда пах по-другому – не фабричной вонью, но конским говном и пропотевшей человеческой толпой. Нынче в дождевом мраке пульсируют сердца гигантских машин – с Фабрик Фельдмана, где я работаю, с домны «Тадеуша Костюшко», фабрики братьев Круков и десятков прочих. Машин, которые беспрестанно, день и ночь, ночь и день, без мига передышки строят и давят, творят и уничтожают. Железными руками с титанической силой гнут стальные прутья, рвут листы жести и мешают шихту. Давным-давно труд их казался мне привлекательным, однако нынче я не могу думать обо всех них без чувства отвращения.

«У Михалика» меня поприветствует висящий в воздухе густой и кислый дух жареной капусты. Склоненные над кружками мужчины с запавшими щеками и налитыми глазами глянут на меня и сразу же вернуться к своим занятиям. Я не достоин их внимания. Некогда – пришелец извне, из другого, лучшего мира, я был, но уже не есть им. Теперь я свой – а значит никто.

Когда я встану у бара, охватит меня всепобеждающее желание заказать миску гороховки, которая здесь даже вкусна, но закажу я лишь стакан воды и выпью его без наслаждения, все время чувствуя, как при мысли о густом супе во рту собирается слюна.

– Анархисты подожгли склады Бефы, вы слышали? – скажет Михалик, лениво вытирая стойку бара грязной тряпкой.

– Что-то слышал.

– А ваша сестра? Помогло...

– Да.

– Это хорошо, – Михалик искренне обрадуется. Этот сорокалетний мужчина, с лицом разбойника и преступными склонностями, обладает сочувствующей натурой к женщинам и детям.

Я выпью еще одну водку, после чего вернусь домой, готовый встать против Марии. По дороге я стану раздумывать, не пропустил ли я чего-то. Предательского пятна крови на полу, следов драки в комнате, который я – на вырост – называл «залой». А если и так, и если моя сестра это заметит, будет ли это уже конец, или – еще нет».