Алан Бреннерт
Ещё в 1992 году я узнал, что Небьюлу за 1991 год по категории рассказы взял Алан Бреннерт со своим рассказом “Ma qui”. Я очень загорелся достать и прочитать его. Автор был совершенно неизвестный, да и название интриговало. Но оригинал нигде не обнаруживался. К концу 90-х до нас дошёл Интернет, но на его просторах я смог найти только перевод рассказа на польский язык. Перевод был подозрительный, так как содержал 5 страниц, тогда как оригинал имел около двадцати. Но и прочитанное на польском очень понравилось.
И вот в этом году на сайте Internet archive я обнаружил-таки журнал с текстом этого рассказа. Не перевести его я, естественно, никак не мог. Ниже я привожу свой перевод.
И могу сказать, что из всего, что я до этого выкладывал на сайте
Джеймс Блиш “Общее время” https://fantlab.ru/blogarticle86462
Кэтрин Маклин “Защитный механизм”
https://fantlab.ru/blogarticle87335
Кэтрин Маклин “Эффект снежного кома”
https://fantlab.ru/blogarticle87336
Джеймс Патрик Келли “10 в шестнадцатой к 1”
https://fantlab.ru/blogarticle87805
Алгис Будрис “Никто не досаждает Гусу”
https://fantlab.ru/blogarticle87937
рассказ Алана Бреннерта мне понравился больше всего (ну, Джеймс Патрик Келли немного с ним конкурирует). Да, он по праву заслужил Небьюлу за 1991 год. Кроме того, данный рассказ стал вторым в номинации на премию Теодора Старджона и попал в два самых главных ежегодных сборника Лучшего хоррора, а также в сборник Лучшего, изданного в журнале “Фэнтези и Научной фантастики” (Magazine of Fantasy and Science Fiction) за пять лет (с 1988 по 1992). На русский язык этот замечательный рассказ не переводился, хотя он является ОЧЕВИДНО АНТИАМЕРИКАНСКИМ.
На русский вообще вроде переведено только два рассказа Бреннерта. А всего его перу (ему 30 мая этого года исполнилось ровно 70) принадлежит три романа, пара повестей и 30 рассказов.
И кратко о названии рассказа. Ma qui – это имя объекта, я так понял, на местном языке (вьетнамском). В тексте он разъясняется, я его раскрывать не буду. Читайте. Но в любом случае Ma qui не переводится.
Алан Бреннерт
Ma qui
Ночью над бамбуковой крышей джунглей жужжат вертолёты. Они падают с высоты в триста метров, снижаются до тридцати метров, потом делают несколько кругов и вновь взмывают вверх. Поблизости нет назначенного им места посадки, и на земле их не ждут раненые, которых надо эвакуировать. Сквозь визг лопастей пробиваются крики проклятий, стоны, вопли и мольбы. Но только звучат они на вьетнамском…
Это настоящий ужас, таинственные голоса в ночи и бредовые галлюцинации, и хотя известно, что все эти звуки раздаются из динамиков, установленных на вертолётах, и временами можно уловить усиленное шуршание протягиваемой магнитной ленты, всё это может испугать вьетконговцев до чёртиков.
Бродячая Душа – вот как это называется – то есть жалкие жалобы мёртвых вьетнамцев, чьи тела не были должным образом захоронены, и теперь их бессильные души скитаются по земле. Психологическая война. Святая святых добралась до Вьетнама.
Вьетконговцы, укрытые в своих туннелях, всё это слушают и, хотя они знают, что это неправда, заснуть они не могут – чёртово голошение длится половину ночи. Чем ниже спускаются вертолёты, тем вопли становятся громче, а как только машины начинают взмывать вверх – они внезапно почти стихают. Однако сразу вновь взвывают, когда очередной вертолёт спускается над джунглями со своей порцией душ, запертых в коробке.
Что за дерьмо. В действительности всё выглядит совсем иначе. Я смотрю, как последняя машина делает широкий круг и улетает на юг. На джунгли опускается тишина.
Местность вокруг меня напоминает проколотый ожоговый пузырь на коже: воронка, вырванная миномётным снарядом и окруженная бордюром выжженной земли, от неё далее простираются опаленные огнём трава и деревья. Этот кратер служит мне и кроватью, и комнатой, и домом. Я сплю в нём, если это можно назвать сном. Но после безрезультатных хождений по джунглям в попытке найти дорогу до Да Нанга, Кам Те или Юж Дощ я всё время возвращаюсь к кратеру — этот вырванный клочок земли на многие километры вокруг хоть как-то отличается от того, что, чёрт его возьми, зовётся Вьетнамом. Ни джунгли, ни мутная вода, ни заострённые бамбуковые колья, обмазанные дерьмом. Этот клочок отвратителен, гол и напоминает поверхность грёбаной Луны, но он стал таким благодаря моим землякам, оставившим его в виде своеобразного автографа этой жаркой зловонной стране, – и потому я сплю в нём и чувствую себя как дома.
Я умер недалеко отсюда, на лугу у берега реки Сонг Кай. Мой отряд попал под огонь. Подкрепления мы не получили и бежали со всех ног к тому месту, откуда нас должны были забрать вертолёты. Многие забыли об осторожности. Мартинес не заметил протянутую в траве проволоку, и мина взорвалась прямо под ним, разорвав ему пах. Он умер еще до того, как мы донесли его до места прибытия вертолётов. Дунбар попал в ловушку на медведей – две доски с острыми кольями защёлкнулись на его ноге словно челюсти деревянного крокодила. Я думал, что Проссер и Де Поль освободили его, но когда оглянулся увидел их тела возле ловушки. О них успели позаботиться снайперы еще до того, как они сами смогли помочь товарищу. Чертовы вьетконговцы, они оставили Дунбара в живых, чтобы он молил о помощи, истекая обильно текущей между досок кровью. Я повернулся и побежал в его сторону, усиленно поливая опушку леса из М-16 в надежде, что таким образом не дам снайперам стрелять и смогу освободить Дунбара…
Но в считанных метрах от него несколько разрывных пуль попали мне в грудь, вырывая чуть ли не полгруди. Я закричал и стал падать. Но тут вдруг как бы увидел со стороны, как падаю. Я видел, что падаю на землю, и острые лезвия слоновой травы глубоко вонзаются мне в лицо. Я видел, как под силой удара пуль кровь брызнула вверх и за долю секунды накрыла моё тело алым облаком. Затем это облако рассыпалось на тысячу капелек и упало на траву, словно фальшивый предвестник весны — красная роса.
Через несколько минут Дунбар умер. С запада от верхушек деревьев донёсся далёкий рокот подлетающих вертолётов. Я стоял неподвижно, всматриваясь в собственное тело у моих ног. Я думал, что это тело никак не может быть мной, что это кто-то другой. И я повернулся и побежал к машинам. Тогда я не обратил внимания, что мои ноги едва касаются земли, а скрытая и натянутая в траве проволока от мин перерезает их, при этом я ощущал что-то похожее на дуновения ветра.
Наконец я увидел, как санитары несут раненых к двум вертолётам. Бóльшая часть моего отряда добралась до места эвакуации. Я видел, как заносили Силвермана, заметил и Эстебана, совавшего санитару свой окровавленный обрубок, бывший недавно его рукой. Я побежал в их сторону, но тут, не дожидаясь меня, огромные транспортные “Чинуки” взмыли вверх.
— Эй, подождите меня! — закричал я, но грохот вертолётных двигателей заглушил мой голос.
— Подождите меня, чёртовы ублюдки!!!
Не подождали. Не задержались. Никто не обратил на меня никакого внимания, и вертолёты стали удаляться. Что они вытворяют, чёрт побери?! Сукины твари, возвращайтесь за мной!
Только когда стальные стрекозы перевалили за верхушки деревьев и я увидел, как качаются их ветки и колышется трава под порывами расколотого роторами вертолётов воздуха, я осознал, что совсем не ощущаю на своём лице какого-либо движения воздуха, а также не испытываю никаких порывов микроурагана, который должен был бы сбить меня с ног и который раскачивает сейчас лес.
Я огляделся вокруг. Недалеко от полянки в чаще леса падали и разрывались снаряды. Взрывы преимущественно доносились от того места, где недавно находились позиции нашего отряда. После каждого взрыва я слышал крики солдат-вьетконговцев. Они стали выбегать из джунглей. У некоторых были оторваны конечности, некоторые пылали как факелы, и они падали один за другим, скошенные осколками кассетных снарядов.
До меня стало доходить, что произошло. Повернувшись, в полнейшем трансе я пошёл к опушке леса. Я прошёл прямо сквозь пламя и ощутил слабенькое умеренное тепло. Я видел, как земля танцует под моими ногами, но мои ступни не воспринимали никакого дрожания, как в том анекдоте о землетрясении и пьянице.
Наконец обстрел прекратился. Весь луг был просто изрыт пулями и превратился в мёртвое место. Трупы – и вьетнамцев и американцев – лежали повсюду искромсованными и обугленными. Я ходил среди этих останков тел, и дым от них проходил сквозь меня словно грозовая туча сквозь лёгкую дымку…
Вскоре я увидел других призраков – некие фигуры, стоявшие у разных тел. Они были такими прозрачными и эфемерными, что порывы ветра, вызванные улетавшими вертолётами, казалось, явно угрожали их иллюзорному существованию.
Проссер посмотрел вниз на своё изуродованное тело.
— Чёрт! — выругался он.
— Действительно, — согласился Дунбар.
— Чуваки, я знал, что так случится! — выкрикнул Мартинес. — Только-только мы оказались здесь, в Да Нанге, и вот – чёртова судьба.
Я сказал сам себе, что не буду спорить с Мартинесом на метафизическую тему.
— И что теперь? – спросил я.
Дунбар махнул руками:
— На небеса.
— Или в ад, — поправил неисправимого оптимиста Мартинес.
— Отлично, но когда?
— Думаю, скоро, — Проссер ответил таким тоном, словно рассуждал об автобусе, который подъедет к 11.00. Он посмотрел на наши тела и скривился от отвращения. — Мы же мертвы, так?
Да, мы явно мертвы. Я посмотрел на раздавленную ногу Дунбара, на разорванное на части туловища Мартинеса, на …
— Эй, Коллинз, какого дьявола, а где ты?
Моё тело должно было быть в нескольких футах от трупа Дунбара, но его нигде не было видно. Первым делом я подумал, что разрывные пули, видимо, отбросили моё тело на несколько футов назад, и я внимательно осмотрелся кругом, однако мой собственный труп на глаза не попадался. Тогда я обратил свой взор на тело Дунбара и отметил место, где в меня попали пули. Я его определил по каплям засохшей крови на листьях высокой травы. Я присел, внимательно изучая местность, и увидел зигзагообразный след в нескольких метрах позади нас.
— Сучьи твари, — выкрикнул я. — Они забрали меня.
— Вьетконговцы? — спросил Мартинес.
— Оттащили меня на несколько метров, а потом подняли и вдвоём унесли.
— Я никого не видел, — сказал Дунбар.
— Возможно, вы были заняты чем-то иным.
Проссер наморщил брови и внимательно осмотрелся.
— Де Поль тоже исчез, — сказал Проссер. — Он упал возле меня со стороны реки — помню, я в тот момент слышал шум воды. Но тела его сейчас нигде не видно.
— Его могли только ранить, и наши успели его эвакуировать, — ответил я. По-крайней мере хотелось в это верить. Несколько месяцев назад Де Поль предостерёг меня от ловушки, которая выглядела внешне как небольшая кучка сухой травы, но потом, когда мы бросили в неё камень, оказалась чем-то похожим на скрученную из колючей проволоки маленькую качелю. Если бы не Де Поль, я бы наверняка покачался на её ржавых металлических кольях. Он продлил мне жизнь на эти несколько месяцев, и теперь, возможно, я отплатил ему тем же самым – отвлёк на себя огонь снайперов, и таким образом дал ему время убежать и спастись.
– Прислушайтесь, – шепнул Дунбар. – Вертолёты.
С машины высыпали солдаты санитарного батальона и, пользуясь тем, что пока на поле было тихо и безопасно, стали собирать тела наших убитых. Двое из них вытащили раздавленную ногу Дунбара из медвежьей ловушки и положили вместе с его телом в мешок. Молния мешка зажала убитому губу, и один из санитаров расстегнул и по-новому застегнул мешок. Дунбар даже разозлился.
— Следите за тем, что вы делаете, кретины, — прокричал он и повернулся ко мне: — И вот, можно было во всё это раньше поверить?
Двое других солдат осторожно обезвредили ловушку, которая обнаружилась возле тела Мартинеса. После этого они собрали всё, что осталось от тела несчастного – туловище в один мешок, а ноги в другой, – и понесли это в вертолёт. Мартинес молча смотрел на них, а когда санитары пошли к вертолёту, обратился ко мне:
– Коллинз, а не кажется ли тебе, что мы должны...
И вдруг замолчал. Я повернулся в его сторону, но никого не увидел.
— Мартинес? — позвал я, но он исчез. Тело Дунбара также уже принесли к вертолёту и бросили на пол, словно мешок с цементом. В эту секунду я почувствовал вокруг себя какую-то пустоту, которая вызвала лёгкое дуновение воздуха, быстро заполнившего эту пустоту. Я резко повернулся. Дунбар тоже исчез.
— Дунбар, — крикнул я, но никто не ответил.
Машина с санитарами и подобранными трупами взмыла вверх. Ветви окружающих деревьев закрутились в таком темпе как будто разгневанные любовники отмахивались от внезапно возникшего возле них постороннего. Я остался совершенно один.
Можете верить мне или нет, но сюда, во Вьетнам, я приехал как доброволец. Мне идея приехать на войну показалась очень даже разумной. Обычная детройтская семья, принадлежащая среднему классу, с огромным трудом может позволить себя воспитание одного ребёнка – а про двоих и говорить нечего. В нашей семье старшая сестра уже училась в Мичиганском университете в Анн-Арборе, так что мои шансы попасть в какой-нибудь университет были почти нереальны. А тут военкоматовские чиновники убедили меня своими рассказами, что здесь, во Вьетнаме, мы только будем помогать вьетнамцам строить мосты и жилища. Т. е. будем чем-то вроде Корпуса Мира, и единственной проблемой для нас станет исключительно повышенная влажность воздуха.
Мой отец работал бригадиром на разных стройках, и я всю свою жизнь вращался вокруг строительства зданий и любил это дело. Мне нравилось смотреть, обонять и осязать всё, что было связано со строительством – любил запах досок и цемента, обожал лицезреть вид арматурной сетки перед заливкой её бетоном… Не раз бывало так, что я стоял и часами смотрел на балки и опалубку, которые в воображении восьмилетнего мальчика представлялись скелетом динозавра, и думал о том, что люди, которые будут потом жить в этом доме, никогда не узнают — в отличие от меня — из чего состоит их дом.
Поэтому я совсем был не против того, что буду строить дома для людей и мосты для буйволов. Однако за восемь месяцев нахождения во Вьетнаме все мосты, которые я здесь увидел, были полностью разрушены американскими бомбардировщиками, а единственный случай, когда я принял участие хоть в каком-то строительстве дома, заключался в починке крыши бара в Да Нанге, в котором я застрял во время периода муссонных ливней.
И теперь, принимая во внимание всё со мной случившиеся, поступление на воинскую службу больше не кажется мне таким уж значительным вложением в будущее, как думалось мне тогда, когда я подписывал контракт.
Я оставался рядом со своим кратером в течение первых нескольких дней, отдаляясь от него на расстояние не больше того, чтобы успеть вернуться до наступления темноты. Я искал свой путь назад, хотя и знал, что он невыразимо далёк — никакими километрами его не определишь — и к тому же совершенно непонятно, где он пролегает. Но я старался не думать об этом. Потому что, если бы я задумался, мне бы просто не хватило мужества покинуть свой маленький ад.
Я понятия не имел, где находится ближайшая база армии США, но помнил, что накануне смертельного для меня боя мы проезжали небольшую деревню, в которой я заметил джип со знаком Красного креста. Джип принадлежал французскому врачу из Католической Медицинской Службы, приехавшему в деревню и раздававшему её жителям лекарства. Может он ещё там и сможет подвезти меня до…
А вообще-то, куда именно он сможет меня подвезти? И что я буду там делать – спрашивать дорогу до Преисподней? С моим везением, там наверняка всем распоряжались бы военные (была у меня такая мысль – ибо это было правдоподобнее всего – то, что случилось со мной, являлось очень хреновым и на сто процентов выглядело, как военная операция, а я, видимо, в свое время заполнил совсем не тот формуляр, который планировал).
Повернув на ту тропинку, которая и стала для меня смертоубийственной, я вдруг кроме обычных звуков из джунглей — зловещего шелеста из густого подлеска, похожего на шипение змеи или урчание тигра, — услышал какие-то новые звуки. Они очень напоминали те, что разносились по ночам над верхушками деревьев из динамиков вертолётов. Не вскрики, не стоны, а какие-то всхлипы — тихие беспомощные всхлипы, напоминающие мужское рыдание. Причём мне показалось, что эти всхлипы идут со всех сторон.
А потом потихоньку я стал их распознавать — они сидели то тут, то там в позах, характерных для вьетнамцев, в этих своих чёрных шёлковых пижамах, сплошь окровавленных, и плакали.
Я замер, ничего не понимая. Я никогда раньше не видел плачущего вьетконговского солдата. Я видел их испуганными, даже в панике, но никогда плачущими. Оказывается все эти разговоры, что они совершенно не такие как мы, просто ерунда. Они чувствуют то же, что и мы, только проявляют свои чувства по-другому. Эти ребята ловко скрывали правду от наших спецов по пропаганде. Однако, возможно, если вы солдат Вьетконга, то вам дозволено плакать, когда вас убивают. Может быть, они ждут этого и от тебя.
Я пошёл дальше. Пробираясь на юг по джунглям извилистой долины реки Сонг Кай, я начал серьёзно обдумывать мысль, что вероятнее всего, я вовсе не убит и не умер, а всё ещё принадлежу миру живых.
Может пули, что попали в меня, не убили, а только ранили. И может вьетнамцы забрали меня для того, чтобы позже что-нибудь выведать. Чем больше я размышлял над этим, тем более реальной мне казалась такая возможность. Меня забрали, чтобы вылечить, а потом отдадут на пытки (в этой испорченной стране не было ничего удивительного). Однако где-то по дороге, по которой меня несли, я просто отделился от своего тела. И остался сзади, словно уходящая тень…
Я слышал плач вокруг себя — Христа ради я желал, чтобы они плакали и стонали, я бы это легко вынес — и потому решил, что я не мёртв, не мог быть мёртвым.
Впереди тропа расширялась в очищенное пространство, посредине которого стояло что-то, похожее на скворечник, а точнее бамбуковая хижина, не крупнее коробки, стоявшая на пне большого дерева. По всему округу Нам были разбросаны домики для духов — маленькие домики, воздвигнутые для счастья ушедших родственников, или для огорчённых духов, которые в противном случае охотились бы на несчастные деревни. Армейские, перед тем как мы прибыли сюда, нас кратко просветили о привычках и суевериях вьетнамцев. Никогда не хлопайте их по голове — для них это вместилище души. Или, чтобы вы не делали, никогда не садитесь так, чтобы ступня вашей ноги указывала бы на голову другого человека, потому что это грубейшее оскорбление. Такое вот дерьмо. Некоторые придурки даже называли младенцев-мальчиков в честь женских половых органов, чтобы обмануть злых духов, заставив их думать, будто родилась девочка, потому что мальчики более уязвимы и нуждаются в защите. Иисус.
Я знал о домиках духов, и когда мы проходили мимо одного такого несколько дней назад, помню, я подумал, как он аккуратно сделан и напоминает домик, что я построил во дворе своего деда в двенадцать лет. И прошёл мимо.
Сегодня я остановился и стал смотреть на него.
Сегодня внутри домика были люди.
Одним был пожилой папа-сан, другой была молодая женщина двадцати восьми — двадцати девяти лет. Они сжигали пахучие палочки, и сладкий дым разносился ветром. Вокруг них я увидел свечи, тонкие свечи ручной работы, и несколько книг. Я медленно двинулся к домику и, когда был в двух ярдах от него, папа-сан посмотрел на меня, моргнул от удивления, затем улыбнулся и приложил свою руку к груди — сделав жест “гассбо” — традиционную форму приветствия и уважения. Другая его рука, как я заметил, была сильно искривлена над шёлковым рукавом, словно была сломана или ещё хуже.
— Приветствую, путешественник, — сказал он. Он говорил по-вьетнамски, но вопреки всему я его понял.
— Ух… Привет, — сказал я, не очень уверенный, что не сбил их с толку. Но он вновь улыбнулся и показал на свою женщину-компаньонку:
— Я Фан Ван Доу. Это моя дочь Чо.
Женщина повернулась и посмотрела на меня с неудовольствием. В целом она была милой, но не просто было не обращать внимания на недобрую усмешку на её лице, которая была неподвижной и застывшей и производила впечатление тату. Я не был уверен — на меня она направлена или нет — но решил не обращать на неё внимания, и повернулся к старику.
— Меня зовут Вильям Энтони Коллинз, — сказал я. Я не был уверен, уместно ли иметь здесь три имени, но отметил, что это их не задело.
— Мы можем предложить вам приют? — спросил Фан сердечно. Но дочь его была сердита.
Голая комната в домике была на двоих, и у меня не было желания находиться в непосредственной близости от Чо. Я отказался, но поблагодарил его за приглашение.
— Как давно вы умерли? — внезапно спросил папа-сан. Я вздрогнул.
— Я не мёртв, — сказал я твёрдо.
Старый человек посмотрел на меня, словно я идиот. Его дочь бесстыдно с издёвкой засмеялась.
Я объяснил, что со мной случилось, точнее, то, что я думаю про это, и кивнул в направлении деревни у реки, куда якобы вьетконговцы унесли моё тело. Фан печально смотрел на меня мудрыми глазами, пока я рассказывал, а когда закончил — кивнул, но, как я понял, из вежливости, а не из веры в мою теорию.
— То, что вы говорите, может быть и правда, — задумчиво сказал он, — но я никогда не слышал о таких вещах. Я, скорее, предполагаю, что вместо того, чтобы нести пленного в деревню, где он легко может быть обнаружен, они унесли его в один из своих туннелей.
Вьетконговцы имели сотни туннелей, простиравшихся повсюду под местами сражений. Эта была настоящая паучья сеть многочисленных подземных бараков, складов, командных пунктов, госпиталей, образующих такие лабиринты, что мы ещё только начинали понимать их истинный масштаб. Мои шансы найти в них пленника равнялись вероятности победить в Суперлотерии Три Короны, а также предсказать победителя СуперБола и всё в один год.
— В таком случае, — сказал я, хотя старался не думать об этом, — я умру, пока буду искать своё тело, и мне придётся уйти.
Папа-сан посмотрел на меня частью жалостливо, а частью озадаченно, словно я сказал ему, что небо зелёное и луна сделана из риса. Можно подумать, дьявол заставил думать, что луна сделана из риса.
— А что вы? — решил я внезапно сменить тему. — Что вы тут делаете?
Фан не выказал ни боли, ни горести, когда стал отвечать.
— Я был истерзан тигром и истёк кровью, пока не умер, — сказал он просто, как будто всё этим объяснил. Но видя мой пустой взгляд, стал терпеливо объяснять: — Так как я умер насильственной смертью, мне было отказано в переходе в другой мир.
Я моргнул. Я не увидел здесь связи.
— Истёрзаны тигром — разве это ваша вина? — сказал я, сбитый с толку.
Он, похоже, в свою очередь был сбит с толку моими словами, как я до этого его.
— Какая разница, как ошибка совершена. Что есть, то есть.
Я решил не углубляться в тему. Что Фан, что Мартинес…
— А что ваша дочь?
Он искоса посмотрел на неё. Она бросила на меня злобный взгляд, отошла внутрь домика, схватилась руками за край пола и ответила мне — вьетнамские консонанты звучали резко и остро, как и горечь в её словах.
— Я умерла бездетной, — огрызнулась она на меня. — Что ты ещё хочешь услышать? Ты счастлив? Я умерла бездетной, никчемной и осуждена за это.
— Это безумие, — сказал я вопреки себе.
Она засмеялась прерывистым смехом.
— Ты сам безумен, — сказала она, — ты есть ‘ma qui’, а думаешь, что живой. Мне жаль тебя.
— Нет, — сказал папа-сан, — ты жалеешь не кого-то, а саму себя.
Она с гневом посмотрела на него, ноздри её раздулись, затем она усмехнулась.
— Ты прав, — ответила она. — Я никого не жалею. Я не знаю, зачем позволила тебе держать меня здесь. Я могу делать, что хочу. Могу обернуться смертью, вернуться в деревню и убить детей моих бывших друзей. Да, думаю, я могу это сделать.
Она ядовито ухмыльнулась, наслаждаясь той злобой, что была в её словах.
— Ты не сделаешь это, — сказал Фан. — Я твой отец и запрещаю тебе.
Она пробормотала себе под нос проклятие и отступила куда-то вглубь домика. Папа-сан повернулся и посмотрел печально на меня.
— Не судите о моей дочери по тому, какая она сейчас, — сказал он мягко. — Смерть делает из нас всё, что хочет.
Иисус Христос, эти люди реально верили в такие вещи. Но, как я догадываюсь, именно их они и получили.
Я повернулся
— Мне надо идти.
— Подождите, — сказал Фан. Я остановился, хотя не знаю зачем. Он выдвинулся ко мне, словно хотел сказать что-то важное для нас обоих.
— Если вы пойдёте в деревню … будьте осторожны. Не входите в переднюю дверь дома, так как живые люди держат в дверных проёмах зеркала, чтобы те отбрасывали отражения входящих. Если дух увидит себя в зеркале, он испугается. Также, если у входа будет красная бумажная полоса, держитесь от неё подальше, иначе разгневаете Бога Двери. Вы поняли?
Я молча кивнул, поблагодарив его за совет, и убрался оттуда.
Я поспешил вниз по тропе, проходя мимо плачущих партизан в шёлковых одеяниях, чувствуя внезапную чёрную тоску по жестокому, но обычному на войне миномётному обстрелу, по шуму боевых кораблей, по ярким вспышкам трассирующего огня, по треску автоматического оружия, по грохоту больших Чинуков, вылетевших на боевое задание. Чёрт возьми. Это был Ад, но не мой — я не собирался быть его частью и мне не следовало покупаться на эту их глупую суеверную чушь.
Плач вокруг меня становился громче. Я побежал. Фантомные конечности без всякого вреда пересекали проволочные растяжки, и даже побеги слоновой травы не щекотали мои ляжки, когда я бежал вдоль берега Сонг Кай.
Плач изменился, стал более глубоким. Я знал, всё время знал, что это не плач вьетнамцев, а тут внезапно и с отвращением понял, что это плач американцев.
Я остановился и осмотрелся. Я не видел, чтобы кто-нибудь раненым лежал в кустах, но услышал отчётливый голос:
— Иисус, Мария и Иосиф, помогите мне…
“О, господи, — подумал я. — Де Поль.”
Я посмотрел вверх. Он болтался в полутора метрах над мутной водой реки подобно лёгшему набок воздушному шару. Его шестифутовая фигура была словно наполнена газом, его чёрного цвета кожа была слишком бледной. Руками он закрывали глаза, как будто плакал, потом молился, потом клялся, а потом опять плакал. Вначале я подумал, что это течение его покачивает, но скоро понял, что оно течёт под ним, его не касаясь, и создаёт иллюзию, что движет его. А он немного то поднимался вверх, то опускался вниз, оставаясь на одном и том же месте.
На миг ко мне вернулось моё остроумие. Я прокричал его имя сквозь шум порогов.
Он посмотрел вверх, поражённый.
Когда он увидел меня — меня, смотрящего на него — его лицо загорелось чем-то похожим на облегчение.
— О боже, — сказал он так нежно, как я почти никогда не слышал. — Коллинз, неужели это реально ты?
— Я чертовски уверен, что это я.
— А ты жив?
Я уклонился от ответа.
— Какая чертовщина с тобой случилась, мужик? Проссер сказал, что ты упал возле него справа, но твоего тела …
— Чарли попал мне в спину.
Я видел дыру с палец толщиной на его шее сзади и вторую такую же чуть ниже ключицы, где пуля вылетела.
— Я не мог дышать, не мог думать. Встал, как-то побежал. Но в каком-то непонятном направлении, и свалился в реку. Христа ради, это было ужасно. Я задыхался, тонул, и следующая вещь, что я узнал… — его рука рефлексивно закрыла рваную рану на его горле, — моё тело плыло по реке, пока не зацепилось з камень… здесь…
Я проследил за его взглядом. Он завис меж двух камней, мимо которых текла вода, образуя вокруг них белую пену. Я вновь посмотрел на Де Поля, болтающегося над рекой, и сделал шаг в его направлении.
— Христа ради, — сказал я мягко. — Как … я имею в виду … какого…
— Я не могу освободиться, мужик, — я впервые услышал в его голосе страдание. — Я здесь два, три дня и очень больно. О боже, как больно. Это не похоже, господи, на текущую воду, это колотящая вода. У меня болит каждый мускул моего тела. О, как я устал, как устал…— он захлебнулся в рыданиях. Я никогда не видел его плачущим. Он отвернулся, позволяя слёзам течь вовсю. Затем вновь повернулся ко мне.
— Помоги мне, Коллинз, — сказал он мягко. — Помоги мне.
— Только скажи мне как, — сказал я, чувствуя беспомощность и ужасаясь от этого. — Почему … почему ты так выглядишь, мужик? У тебя есть какие-нибудь идеи?
— Да. Да, я знаю, — сказал он, делая судорожный вздох. — Это… это из-за того, что я умер в воде, понимаешь? Если ты умер в воде, твой дух прикреплён к воде, пока ты не найдёшь другой дух, который …
— Что? Христа ради, откуда ты откопал это дерьмо?
— От другого призрака. Вьетконговец — у него полголовы оторвало взрывом. Он тут ходит туда-сюда у реки. Он мне и рассказал.
— И ты купился на это дерьмо? — я закричал на него. — Эти дьяволята верят в такое дерьмо, но ты не должен — ты же американец, чёрт тебя побери!
— Коллинз…
— Если ты веришь в это — это и произойдёт. А прекратишь верить ¬ — и оно исчезнет. Прямо …
Его глаза запали, он был в отчаянии.
— Пожалуйста, мужик. Помоги мне!
Не имело значения, что я думал про эту идею, для меня значимым была только то, что он однажды спас мне жизнь. И если теперь я не могу спасти его жизнь, то могу, хотя бы, попытаться облегчить его боль, хотя бы попытаться…
— Хорошо, — сказал я. — Что я могу сделать?
Он задумался.
— Принеси мне ребёнка.
— Зачем?
Он опять задумался. Потом, уняв нервы, сказал:
— Чтобы освободить меня. Жизнь за жизнь.
Мои глаза расширились.
— Что?
— Это единственный способ, — сказал он быстро. — Если вы умерли в воде, то единственный способ стать свободным, это утопить ребёнка — в качестве жертвы-подношения.
Его глаза накрыла поволока, взгляд стал пьяным и пристыженным, как только он сказал это. На долгую минуту мы замолчали, раздавался только шум текущей мимо трупа Де Поля воды, да ветер приносил звуки далёкого плача.
Наконец я сказал:
— Я не могу этого сделать, мужик.
— Билл …
— Даже, если бы я верил, что это сработает …. особенно, если бы я верил, что это сработает — я не могу…
— Не надо здорового, — прервал меня Де Поль, отчаяние и мольба прозвучали в его голосе, — больного ребёнка. Который скоро умрёт. Чёрт возьми, хоть каких-то дурацких детей, чтобы они умерли здесь, до того, как они умрут …
— Ты сумасшедший, мужик. Дурацких или не дурацких — я не …
Я запнулся, вслушиваясь в то, что сказал.
Лицо Де Поля было напряжено и имело пепельный оттенок.
— Коллинз, пожалуйста. Мне так плохо.
Я влип. Из любви к нему. Если ваша голова наполнена таким идиотским суеверием, то теперь вы живёте — ну или умираете — только этим. Не так ли? Вы умираете и вы получаете то, что ожидаете: католики — рай или ад, атеисты — возможно, ничего, не-существование, отсутствие сознания, а придурки — вот эти самые суеверия. И если вы так долго ползаете на коленях в этой проклятой стране, вы станете верить в то, во что они верят.
Но Де Поль, я знаю, никогда бы не убил ребёнка. Даже, чтобы спасти себя. Единственный способ стряхнуть с него эту чушь — это показать её ему.
Минуту я думал, разрабатывая план, а потом сказал:
— Больного ребёнка? — я спросил участливо, как будто действительно поверил во всё это.
Он посмотрел с надеждой.
— Одного, который вот-вот умрёт. Ты же их видел, и ты знаешь, как выглядит такой вот умирающий — ты увидишь в его глазах…
— Я не принесу такого, который выживет.
—Нет-нет, мужик, такого не надо. Больного ребёнка. Реально больного ребёнка.
Боже, как он патетически говорил.
Я сказал, что не знаю, сколько мне потребуется на это времени. Я сказал, что пойду в деревню, через которую мы проходили несколько дней назад, и посмотрю, что там можно сделать. Я сказал, что вернусь сразу, как только смогу.
— Поспеши, мужик, поспеши, — это было последнее, что я услышал, перед тем как отправился опять в джунгли. Он купил, что хотел. Но теперь всё, что я должен был сделать, это показать ему, что он купил что-то другое, более важное.
По дороге до деревни было два часа. В ней не было джипа с Красным крестом и доктора из Католической Медицинской службы, раздающего аспирин и антибиотики, там были убогие хижины, да полуобнажённые дети бегали по грязным лужам, возле которых, вероятно, тифозные уставшие женщины стирали бельё в притоках реки Сонг Каи. Там на краю поселения была воронка — след от миномётного удара, который опоздал и не спас ни меня, ни Дунбара, ни Де Поля. Вблизи от неё у хижин сгорели крыши, а две из них вообще были разрушены до основания. Дружеский обстрел. Такой дружеский, что полдеревни встретит меня лично.
Я шёл по главной дороге, заглядывая в окна. Если бы я хотел, чтобы было по-настоящему, мне бы пришлось принести действительно больного ребёнка, хотя я не был уверен в том, как это сделать.
Возле одной хижины я услышал, как мать успокаивает визжащего ребёнка и решил зайти посмотреть. Дверной проём, точно как предсказывал старый папа-сан, был разлинован красной бумагой, чтобы не впустить внутрь злых духов. Я переступил через порог. Большая херня — твою ж мать — Бог Дверного проёма. Я повернулся … и закричал.
В зеркале, расположенном внутри, я увидел человека с выжженной в груди дырой. Рваные края раны обуглились до корки, полость внутри выглядела как сырой красный стейк. Оба лёгких, болтавшиеся отдельно от остальной плоти, качнулись, когда я рефлексивно отпрянул назад. Рядом с ними пронзённое полудюжиной зазубренных осколков сердце пульсировало в упрямой подделке жизни.
И позади меня в зеркале что-то ещё поблёскивало: тень, красная тень, красная, как и бумага у дверного проёма … И она двигалась — двигалась не так как я, а надвигаясь на меня сзади.
Я побежал … от лачуги, вниз по улице, прочь из деревни и, в конце, по лугу слоновой травы. Вначале я боялся оглянуться. Но когда решил это сделать, я ничего не увидел — точнее увидел то, что вижу и сейчас, а именно, тускло-зелёную камуфляжную форму, испачканную кровью. Я понял, что до этого момента я видел раны у остальных, но не у себя самого. А сейчас увидел и у себя.
Я сидел там, где остановился, собираясь с мыслями и храбростью, и пытался заставить себя пойти к другой хижине. Я не думал о зеркале и о том, что увидел. Лучше думать, что какая-то часть меня просто захотела увидеть меня целиком.
Когда я, наконец, встал и отправился опять к хижинам, я решил держаться подальше от дверей.
Существовало несколько видов болезней у детей: малярия — самая распространённая в то время, а также немного тифа, гриппа и инфекционной дизентерии. Я чувствовал себя как в аду, пытаясь остановиться на каком-то выборе, хотя и знал, что устрою трюк, чтобы привести Де Поля обратно в нормальное состояние.
Ладно, покончим с этим. Я заглянул в одно окно и увидел двухлетнюю девочку в платье, сшитом из парашютного нейлона. С крошечной мочки уха свисала слишком большая серьга. В это время её мать умывала её. Когда она повернула ребёнка, я увидел маленький коричневый пенис и вспомнил, что матери пытаются обмануть злых духов, заставляя их думать, что больной мальчик — это девочка, для того, чтобы они не сделали ему вреда.
Боже, подумал я. Много сказано о роли женщины здесь. Но главным было то, что ребёнок, вероятно болен, и после того, как я использую его (её) для приведения в норму Де Поля, я отнесу бедное дитя к ближайшему … оставлю во дворе жилого дома с запиской, где укажу название его деревни.
Предположим, что я смогу написать записку. И предположим, что я смогу отнести ребёнка в нужное место.
Я сделал глубокий вздох, дождался, когда мать вышла из комнаты, и прошёл сквозь стену хижины. Я не почувствовал бамбуковых столбов, как не чувствовал проволоки на поле боя, когда бродил по нему. Я стоял над ребёнком, беспокоясь о том, что мои руки пройдут сквозь него. Я медленно опустил их и смог взять его.
Я дотронулся до него. Я не знал как и почему, но дотронулся до него.
Я схватил его своими руками и прижал к груди. Он посмотрел на меня своими старыми печальными глазами. У всех детей здесь было одно и то же выражение глаз — усталое, безрадостное, многое понимающее. Словно все невзгоды вокруг них, все войны и зарубежные вторжения — от французского, потом японского, а теперь и американского — всё это было им известно ещё до их рождения. Качаемые колыбелью войны, они просыпались от грома без удивления.
Я вышел из хижины через стену, а ребёнка держал так, чтобы он прошёл через окно. Когда мы отошли от хижины, я приподнял мальчика. Из деревни мы ушли незамеченными.
Я планировал идти не по главной дороге из-за боязни, что кто-нибудь может увидеть — нет, не меня, как я понял меня нельзя увидеть, — а мальчика. (Я задался вопросом — а что вообще могли увидеть? Ребёнка, который в полутора метрах над землёй перемещается по ветру? Или ребёнка в руках тени, представляющей собой пятно в воздухе? Я не знал и не хотел искать ответ). Время от времени я видел мёртвого вьетконговца, сидевшего на корточках то на берегу реки, то в тени резинового дерева, и посматривавшего на меня когда с любопытством, когда с негодованием, а когда и со страхом. Он только смотрел, а потом вернулся к своему трауру и плачу. Я поспешил быстрее пройти мимо него.
На расстоянии полумили до Де Поля я увидел отряд живых вьетконговцев, которые ярдах в двенадцати от меня в джунглях несли находившегося в бессознательном состоянии американского рядового, похоже разведчика. Я мгновенно опустился на карточки, пряча ребёнка, и прикрыл его лицо мягким одеялом, чтобы не поранить об острые листья травы. Я видел, как один из вьетконговцев наклонился вниз и схватился за что-то, выглядевшее как кусок сухой грязи, его пальцы схватились за подобие рукоятки, и земля приподнялась. Я понял, что вижу дверь в земле. Это была обычная деревянная дверь, но покрытая отчётливым слоем грязи. Один за одним вьетконговцы нырнули в туннель, остались только двое, которые несли американского рядового. Я стал размышлять над тем, что мне делать. Но, прежде чем принял решение, я увидел, что голова рядового, когда его стали опускать под землю, наклонилась под неестественным углом, и я понял, что ошибался. Он не был без сознания — он был мёртв. И очень быстро всё исчезло из поля моего зрения.
Психологическая война. Доводит американцев до неистовства, когда они осознают, что не могут вернуть своих погибших. Вьетконговцы знают это. Пока мы используем их страхи, связанные с Бродячей Душой, они используют наши. Я встал и двинулся к Де Полю.
Меньше, чем через полчаса, я был уже у реки. Де Поль продолжал беспомощно болтаться над течением. Он следил за моим приближением, и выражение на его лице изменилось с мученического на удивление и … страх?
Я поднёс ребёнка к кромке воды, посмотрел на Де Поля и заставил звучать свой голос твёрдо и решительно — то, что проклинал герой Первой Мировой Сержант Йорк.
— У него малярия, — сказал я бесстрастно. — Ты можешь увидеть, приподняв его нижнее веко, оно всё розовое. Он анемичный, весит не более двадцати фунтов. Но его могут вылечить в миссии Красного Креста. Или ты всё-таки воспользуешься им, чтобы спасти себя?
Я строго посмотрел на него.
— Ну, что выбираешь, Де Поль?
Я знал Де Поля ещё с начальных лагерей, и, столкнувшись лицом к лицу с такими реалиями, я предугадывал, что он ответит.
И пока я самодовольно ждал его очевидного ответа, его газообразная призрачная форма крутанулась в воздухе, полетела вниз, словно управляемая ракета, и врезалась в меня на большой скорости, опрокинув навзничь и выбив ребёнка из рук.
Ошеломлённый, я закричал на него. Однако, пока я вскакивал на ноги, он, сукин сын, сжал ребёнка в тиски и опустил его под воду. Я бросился на Де Поля, пытаясь со всей силы ударить его, но он двинул меня локтем в лицо, и я снова упал.
— Извини, мужик … извини, мужик… — забубнил он.
Я снова набросился на него, и теперь он упал, отпустив ребёнка, который стал тонуть. Я нырнул за ним под воду. Было удивительное ощущение, так как вода проходила сквозь меня, а я не чувствовал ни мокроты, ни прохлады — вообще ничего. Вода была мутная, и на расстоянии фута от себя я уже ничего не различал. Наконец, казалось, через вечность я увидел впереди себя маленький предмет и инстинктивно схватил его. Мои пальцы зацепили детские ручонки. Я рванул к поверхности воды, крепко держа ребёнка, и выкарабкался на берег.
Я положил мальчика на землю. Его лицо было голубым, а тело — неподвижным. Я попытался сделать искусственное дыхание рот-в-рот, но ничего не произошло. И тут я засмеялся печальным маниакальным смехом. Я, мертвец, стараюсь сделать искусственное дыхание, чтобы оживить.
Я оглянулся, ожидая увидеть за собой Де Поля, но никого не увидел. Тогда я посмотрел на то место над рекой, где он так долго болтался и …
…увидел призрачную форму маленького мальчика, болтающегося над этим местом и плачущегося от боли и смятения.
Я закричал, и крик мой не кончался очень долго.
Теперь я понял, почему смог дотронуться до мальчика, хотя не мог дотронуться больше ни до чего. Я был ma qui, я был злым духом, который приходит, чтобы унести больных детей. И я сделал свою работу, выполнил своё предназначение, даже не осознав его. Я думал о Фане, о его дочери Чо, о Де Поле и о себе.
Смерть делает из нас, что хочет.
Я рыдал, первое время так же свободно и беспомощно, как смотрели и слушали мёртвые вьетконговцы, рыдал подобно Бродячей Душе, которой хотел бы быть.
Я вынужден был остаться здесь, на берегу реки, по крайней мере, на один день, пытаясь искупить свою вину и спасти душу ребёнка, которого я погубил. Но я никак не мог этого сделать. Я бы с радостью поменялся с ним местами, если бы знал, как это осуществить.
Я пошёл обратно к домику духов, где обитали Фан и его дочь, и рассказал им, что я сделал. Они не выказали ни ужаса, ни ярости, разве что замешательство, и этим дали мне понять — где моё место в этом мире.
Чо, правда, радостно поздравила меня с моим подвигом. “Ma qui”, — вновь назвала она меня, и теперь я понял, что это имя означает не просто “призрак”, а и “дьявол”.
— Ну что, хорошо себя чувствуешь? — спросила она.
И где-то внутри меня поднялась огромная радость — чёрный холодный яд, который одновременно пугал и бодрил. Это было облегчение, искупление вины, позволявшее принять то зло, что я сделал.
Чо, почувствовав это, рассмеялась во всё горло. Она наклонилась ко мне, и её злая улыбка показалась весьма обольстительной.
— Йё дыё, йё квыё, — сказала она.
Влюблённый демон.
— Вдвоём мы сможем наделать много дел, — сказала она, накручивая локон своих длинных чёрных волос на палец. Её глаза зло поблёскивали.
— Много дел.
Она снова засмеялась. Злые глаза. Холодная улыбка. Я чувствовал, что возбуждаюсь, и то, что я возжелал её, есть предательство. Я не хотел её, я ненавидел её, но в своей ненависти я желал трахнуть её всё сильнее и сильнее. Я хотел всадить в неё свой член, чтобы почувствовать себя живым.
Как только я понял, насколько плохо то, что я хочу сделать, я убежал.
Она только громче засмеялась.
— Влюблённый демон, — крикнула она мне, — ты всё равно вернёшься.
Но я не вернулся. Пока ещё нет. Не ушёл я и к своему кратеру, возле которого был убит. А прошло уже много месяцев. Я продолжал искать своё тело, хотя шансы найти его в туннелях, что пронизывали эту землю на сотни миль, были равны нулю. Я искал днём, а ночью уходил спать в свой новый дом.
У меня был свой собственный птичий домик — домик для духов — на бамбуковом пне, недалеко от деревни, наполненный талисманами и свечами, а также игрушечной мебелью. Я возвращался сюда и постоянно напрягал память, чтобы помнить, кто я есть. Я боролся с тем, чтобы не стать “Йё квыё” — демоном, которым хотела меня видеть Чо. За исключением моментов, когда песнь крови пела мне моим же голосом, и я понимал, что уже почти стал демоном. И только две вещи не давали мне превратиться в него полностью — воля и совесть, последние остатки того живого человека, которым я был когда-то. Я не знал, на сколько долго меня хватит. Но всё, что я мог делать — это продолжать бороться и не думать о Чо, о том, как чудесно горьки, должно быть, её губы, горьки как соль, горьки как кровь.
Чёрт возьми.
Надо мной из своей коробки кричит Бродячая душа, плачет и стонет — смешной бурлеск проклятий. Я думаю обо всех вещах, что нам говорили об этих местах, и о тех, что не говорили. В том же Да Нанге всякий говорит об армейской программе “умиротворения” — о победе над “сердцами и мозгами” вьетнамцев. На это у нас бытует шутка: “Загребли за яйца — за этим последуют сердца и мозги”. Кроме того, никто не говорил нам, что пока мы работаем над их сердцами и мозгами, они забирают себе наши души. Армия готовит нас воевать в джунглях, обучает нас местным традициям, говорит, что мы должны сражаться с вьетнамцами на основе их правил, но никто никогда не говорил нам, что и умирать мы будем по их правилам. Из-за того, что в этой войне они используют современные технологии, современное вооружение, стратегическое планирование, они совершенно забыли об одной очень важной вещи.
Они никогда не говорили нам о правилах взаимовлияния.
цитировать
свернуть ветку