Статья в оригинале называется "Gold on Gold, an autobiographical sketch" и была опубликована в авторском сборнике "Чего только не придумают!" (1976)
Голд про Голда
Прежде чем рассказать вам, как я дошел до того, чем занимался, я должен поведать о своем воздействии на мир начиная со дня рождения.
Я родился в год начала Первой Мировой войны, закончил школу в год, когда к власти пришли Рузвельт и Гитлер, женился в год начала Второй Мировой, обзавелся сыном через 20 дней после Перл-Харбора, основал журнал «Гэлакси» за считаные месяцы до Корейской войны, развелся в год Спутника, снова женился в год Тоникнской резолюции.
Иными словами, я — историческая «Тифозная Мэри» и мне следовало бы платить по доллару с человека (каждого мужчины, женщины и ребенка на земле) — какой-то паршивый бакс! — чтобы я больше не предпринимал ничего серьезного.
Пока я жду денег, позвольте мне изложить вам подробности моих деяний.
Научную фантастику я открыл для себя в 13 лет — журнал с чудовищными муравьями и искореженным мужчиной, взирающим на девицу в бронзовом лифчике и прозрачной юбочке, которую один из муравьев нежно сжимал в мандибулах. Журнал был прекрасен — так прекрасен, что я тотчас решил стать писателем-фантастом. Почему не художником-фантастом? Ну, мог ли тринадцатилетний мальчишка — да и кто другой — помыслить о соперничестве с несравненным Фрэнком Р. Полом?
С тех пор я как мог прилежно изучал английский язык и естествознание и писал рассказы для школьных журналов. И дальше я писал и писал — тысячи, тысячи слов, которые… ну, пока я ходил на почту отослать написанное и возвращался домой, меня уже ждали ответы со штампом с отказа. Я так и не выяснил, как редакторам это удавалось
Тогда я стал носить рукописи в редакции лично, вместо того, чтобы отправлять почтой. Так мне их возвращали еще быстрей. Но не сдавался — и настал день, когда я принес рассказик чудесному старику по имени Т. О’Коннор Слоан, которых опасно — для своих 82 лет — разволновался по поводу рукописи, однако объявил, что она слишком хороша для его «Amazing Stories». Так что он поднял ее и меня этажом выше, вручил редактору престижного журнала «Делинеэйтор» и потребовал, чтобы тот прочел. Я нашел возвращенную рукопись, вернувшись домой. Думаю, она прибыла раньше меня. Месяц спустя «Делинеэйтор» схлопнулся. Я сразу увидел связь между этими событиями, но мне очень хотелось продать рассказ, так что я снова принес его Слоану. Тот упрямо твердил, что для него рассказ слишком хорош, и покупать отказался.
Так я и не продал того рассказа, потому что «Amazing Stories» в те времена были единственным н-ф журналом, а потом я рукопись потерял. Не скажу, что она была так уж хороша, но вы можете сами судить по тому, что мне их нее запомнилось. Я в ней отважно разоблачал злодеев, эксплуатировавших рабский труд в рудниках Венеры, и повествовал о восстании, освободившем несчастных терранцев.
Если тот рассказ был слишком хорош для «Amazing Stories», понятно, почему Слоан покупал такие ужасные. А вообразите, каковы бывали отвергнутые!
Ну, меня в 18 лет было не так просто обескуражить. Я продолжал писать. Родители открыто возражали Каким образом, интересовались они, можно заработать на жизнь, пачкая белую бумагу черными значками? Так что я, пока писал, хватался за любую подвернувшуюся работу — а таких находилось немного, поскольку мы пребывали на самом дне Великой Депрессии. Помнится, я работал помощником официанта в забавном местечке под названием «Придорожный бивуак». Трое хозяев — братьев-румын провели со мной собеседование и наняли, потому что — хотя тогда я этого не знал — других желающих не нашлось. И я работал с десяти утра до двух ночи — а потом пешком возвращался домой, поскольку автобусы после полуночи не ходили. Семимильная прогулка меня совершено выматывала, но к десяти часам я возвращался, чтобы начать новый 16-часовой рабочий день. Стоит ли упоминать, что работал я на официантов — числом семь — и каждый давал мне четвертак, что в итоге составляло 1,75 доллара?
Но и братья были тут как тут и однажды вызвали меня в офис, где единодушно заявили, что мне здесь больше не работать. Почему же? — спросил я. Потому, сказали они, что ты писатель, творческая личность, а мы не можем видеть, как писатель работает помощником официанта. Но не вы же мне платите, доказывал я, а официанты, а кроме того, я не продал ни одного рассказа, какой же я писатель? Но они были по-румынски неумолимы, несмотря на все мои уговоры, мольбы и заискивания. Я в отчаянии вернулся домой — где нашел письмо от некого Десмонда Холла. Отправлено оно было из «Стрит и Смит» и говорилось в нем, что меня с радостью уведомляют, что мой последний рассказ принят в «Astounding Stories». И чек уже выслан!
Я показал письмо родителям. Их оно не убедило. В конце конов, сколько могут заплатить за рассказ? Я сам не знал. В письме об этом не говорилось, а только сообщалось, что мистер Холл сократил его на 1500 слов. Я сказал родителям, что написал 19500, и если мне заплатят по центу за слово, это будет 195 долларов, или 97, 50 — если по полцента. Они только фыркнули. Но через неделю пришел чек — и в нем немыслимые 195 долларов. Я вдруг стал в глазах семьи большим человеком — писатель в двадцать лет!
Я съездил к мистеру Холлу, который сразу перешел со мной на ты и сказал, что хотел бы получить от меня новые материалы. Так что я переехал из Фар-Рокуэя: приморского курорта, где летом была толпа, а зимой пустыня, никудышное место для жизни — в Гринвич-вилледж всего в десяти минутах пешком от «Стрит и Смит». Это было чудо. Очень скоро я продал Десу полдюжины рассказов. Он мне говорил, что сочинением научной фантастики не проживешь и уговаривал диверсифицировать источники дохода. Но, во-первых, я не знал, как, а во-вторых, мне хотелось сочинять фантастику.
Тем временем мой первый рассказ был напечатан и появился на прилавках. Мой прорыв в бессмертие в тот месяц затмила атака Гитлера и Муссолини на Рейнскую область и Эфиопию.
Между прочим, официально издателем «Astoun-ding Stories» числился Ф. Орлин Тремейн, но настоящим редактором был Дес Холл. И вот настал день, когда Деса повысили, сделав редактором «Mademoiselle» — он получил первый приз за заглавие, хотя первым редактором был Тремейн. Тремейн так запустил работу, то «Стрит и Смит» выпустил второй Первый номер под номером 1. Так что Тремейна перевели на новое место, и ему пришлось самолично вычитывать за уикенд три миллиона слов для «Astounding». Однако он, чем возиться с рукописями, бросился в Томбс за астрологическим прогнозом от арестованной предсказательницы судьбы по имени Евангелина Адамс — известнейшей в те времена гадалки. Ему пришлось отстоять очередь, потому что в ее камеру ломился весь Уолл-стрит. Не знаю уж, что она ему нагадала, но… вот дальше все несколько усложняется.
Я писал под псевдонимом Клайд Крейн Кэмпбелл. Другой Кэмпбелл, Джон. В. мл., в те времена был еще не слишком известен, так что я счел имя достаточно редкостным. Почему? Нацистский антисемитизм распространился по всему миру и проник в «Стрит и Смит», так что мне хватило ума не подписываться собственным именем. Дес, уходя на повышение, рекомендовал меня на свое место в «Astounding». Меня отвергли по причине моего вероисповедания. Если вы думаете, будто я был сердит, послушали бы вы Деса! А Тремейну мне не удалось продать ни слова.
В том вина не только Тремейна. У меня иссякли идеи, а он и не думал их из меня вытягивать, как делал Холл. Поэтому я стал литературным обозревателем в «Mademoiselle» — за жирные 15 долларов в месяц — и не мог добыть у издателей книги для обозрения — мне советовали приходить, когда «Mademoiselle» встанет на ноги. Мне приходилось переписывать обзоры из «Нью-йорк Таймс» и «Геральд-Трибюн», но фокус не прошел и мою колонку закрыли. Для «Mademoiselle» я написал один рассказ под именем Джулиан Грэе. Я попробовал «Грей», потом «Грае», а потом объединил оба варианта и продал единственный рассказ. Это была комедия абсурда в струе безумного юмора тридцатых годов. И на этом все.
Потеряв надежду, я вернулся домой. Продавал обувь по субботам за 4 доллара в смену и рад был бы работать больше, только не на кого было. Летом я стал профессиональным утопающим. Город угрожал отменить спасательные станции на числившихся безопасными пляжах, где никто не тонул и некого было спасать. Так вот, моей работой стало заплывать за буйки и биться в воде, пока пляжные спасатели не бросались мне на помощь. Я позволял отнести себя на ближайшую станцию первой помощи и откачать. Не так легко было придумывать новое имя и адрес на каждого утопающего, но конец моей карьере положило не это. Последний спасатель, нырнув за мной, разбил себе голову о дно катамарана, и мне пришлось его вытаскивать. Снова обратиться из героя в жертву мне не светило, так что кончились мои легкие деньги — полтора доллара за одно утопание.
Пришло три года — годы поиска работы, которая попадалась очень редко, и попыток писать под возобновившиеся протесты родных. Корить их не приходится — все это ужасно обескураживало.
И тут явился Джон В. Кэмпбелл-мл., новый редактор «Astounding Stories». Я получил от него великолепное письмо — отклик на рассказ, который безнадежно написал и безнадежно отправил. Это тусклое творение повествовало о человеке, обменявшемся личностями с собакой и нанявшего преступного хирурга, чтобы тот вернул все как было. Главная проблема, писал Кэмпбелл, в коммуникации: каким образом человек в теле собаки сообщит кому бы то ни было о своей беде и попросит помощи. Я бился с тем рассказом два месяца, зато Кэмпбелл его купил, сменив на звание на «Вопрос формы», и напечатал в своем первом «Nova». Денег он не принес, зато получил такой хороший прием, что я использовал того же сыщика-репортера в следующем — «Проблеме с убийством» — о розыске маньяка-убийцы, каждый день, кроме воскресенья, оставлявшем в мусорных бачках левую руку и ногу — в действительности эти конечности никогда не принадлежали живым, однако, чтобы удовлетворить назойливого комиссара полиции и перепуганную общественность, убийце пришлось обнаружить себя. Герой провел последний эксперимент — вырастил в пробирке почти, но не вполне полноценное тело, одел его, в катафалке провез через границу, написал от его имени предсмертную записку, пристрелил не бывавший живым труп и сдал полицейскому комиссару, которого успешное расследование вознесло на губернаторский пост.
Забавно — как ужасно выглядит выжимка из н-ф рассказа. Помню, меня на вечеринке уговорили пересказать один: «Там подо льдами Арктики хранятся гигантские мозги — мозги инопланетян, бессмертных и поэтому помнящих всю историю Земли…». Вышло такое позорище, что дописать рассказ я так и не решился.
Однажды в дождливый день я плелся в «Стрит и Смит» без единой идеи в голове, где крутилась только беззвучная песенка… Нет, постойте, я хотел рассказать, как стал писать под собственным именем. После того, как мне отказали в работе на месте Деса Холла, на горизонте появился некий Стенли Г. Вейнбаум со сказочно затейливыми байками о милейших марсианах и тому подобным, и читатели так в него влюбились, что «С-и-С» пришлось забыть о своем антисемитизме. Джон Кэмпбелл тоже перешел со мной на ты и сказал, чтобы я подписывался своим именем, что я с радостью и сделал.
Итак, как я уже говорил, я плелся под дождем и беззвучно напевал песенку о прогулке под дождем между дождевыми каплями… ого, да это же сюжет! Пока я добрался до кабинета Джона, он был наполовину готов — только, когда я его выложил, Джон наложил вето на обращенную ионизацию, из-за которой мой герой стал водоотталкивающим. Ему понадобилась чистая фэнтези, вроде проклявшего главного героя водяного грома. Не понимаю, зачем ему фэнтези в н-ф журнале. Ну, хозяин он, а не я. Пусть так, сверхъестественное проклятие. Но за что? И как от него избавиться?
В конце концов у меня получились «Трудности с водой» и я проснулся знаменитым. Но зачем Кэмпбеллу понадобилось фэнтези? А это он открывал новый журнал, «Unknown» (Неведомое) и я попал в первый номер!
Да, вы не представляете, как «Unknown» повлиял на авторов. Лично я бросил научную фантастику и с удовольствием обратился к фэнтези — и только фэнтези — на ближайшие два года. В том числе написал «Там где тепло и темно» («Warm, Dark Places»), «Свободный день» и, главный хит — роман под названием «Никто, кроме Люцифера».
Ну, в конце концов я написал среди всякой фэнтези научную фантастику и предложил рассказ Джону. Тот хотел от меня фэнтези. Тогда я отдал его Морту Вейзингеру, издававшему «Thrilling Wonder». Рассказ бы о первом высадившемся на Марсе человеке — бездельнике и шалопае, которому так хотелось обратить свою славу в деньги, что НАСА снова запустило его на Марс, лишь бы сбыть с рук. Морт, вечный борец за лучшее против хорошего, потребовал превратить его в слезодавилку, и я написал рассказик на четыре носовых платка, озаглавив его попросту «Герой». Это была халтура, совершенно провальная работа — но он продавался, что навело Морта на мысль навязать меня издателям «Thrilling Wonder» в качестве своего помощника. Моя первая редакторская работа! И что же?
Я вам расскажу, что. Она давала мне 30 долларов в неделю — маловато, чтобы кормить жену, а через двадцать дней после Перл-Харбора еще и ребенка, и к тому же была настолько механической, что за два года убила всякую радость от редакторства. Я брался за нее в полном восторге, а уходил, напрочь растеряв и стиль, и гордость.
Затем я попробовал затеять пару детективных журналов и бросил это дело, чтобы писать по миллиону слов в год то туда, то сюда. Дошло до того, что мне стыдно было взглянуть в глаза очередной жертве изнасилования. Тогда я взялся за комиксы и писал до четырех сценариев в неделю. Вот ЭТО окупалось! И радио тоже. К тому времени я составил одну команду с Кеном Кроссеном, и мы уверенно шли к вершине — но тут меня мобилизовали.
Я провел пару лет на Тихом океане, в саперных войсках, а когда вернулся, захваченные нами рынки были потеряны, а Кен бросил жену с тремя детьми, чтобы, укрывшись под бородой и темными очками, сбежать на Западное побережье с девицей 21 года от роду.
С тех пор я Кена не видел. Год был 1946, у меня по-прежнему имелись жена и сын, и вернуться к писательству было невозможно. Пришлось искать что-то еще. «Что-то еще» оказалось экспортом восстановленных переплетных машин. Я разбирался в них, как и в технике, на нулевом уровне, умел только перетаскивать, устанавливать и связывать куски мостов и дорожного покрытия — на уровне оператора совковой лопаты. На нас даже пехота смотрела с жалостью. Я, заработал переплетным делом уйму денег, но и оно в конце концов иссякло.
К тому времени я снова готов был писать. Только вот что? «Unknown» закрылся, а возвращаться к научной фантастике мне не хотелось по озвученной когда-то Десом Холлом причине: слишком много работы за слишком маленький кусок хлеба. Я снова взялся за комиксы, вскоре пробившись в самые высокооплачиваемые авторы жанра — но сломался. Сломался я, а не жанр.
Я еще пытался выкарабкаться из болезни, когда одна девушка, работавшая прежде на нас с Кеном, пригласила меня представлять издательскую программу для франко-итальянской издательской фирмы, называвшейся, в переводе, «Мировое издательство».
Это оказался большой гламурный журнал, продававшийся во Франции и Италии в двух-трех миллионах экземпляров в неделю. Сочетавший в себе прекрасно сделанные комиксы и не столь прекрасные рассказы-исповеди, он получил название «Fascination» и обрушился на американского читателя гигантской рекламной кампанией. Вышло пять номеров. Из последнего тиража в несколько сот тысяч (или миллион? — забыл) было продано 5%. Так или иначе, упрямство не позволяло им покинуть американский рынок разбитыми в пух и прах, и мне предложили представить издательскую программу.
Я исследовал рынок журналов. Это было в начале пятидесятых и, насколько я мог видеть, на дно шли все журналы. Как только в 1946 году отменили нормирование бумаги, все, умевшие читать — или имевшие возможность нанять себе чтеца — бросились издавать все подряд от комиксов до модных журналов. Единственным исключением оказалась научная фантастика.
Опираясь на свой опыт, мне бы следовало предложить что угодно, только не н-ф журнал с ответвлением, когда он окрепнет, в виде фэнтези-журнала и серии н-ф романов в бумажных обложках. Но я видел, как «Astounding» сваливается в одну секту за другой — Джон Кэмпбел врезывался в тупиковые стены — а едва народившийся «Fantasy & Science Fiction» врезался в стену единственного неотменяемого закона жанра: читатели не любят примеси фэнтези в н-ф и н-ф в фэнтези. Высококлассный н-ф журнал вполне мог вписаться в промежуток между ними. И я представил итальянском представителю «Мирового издательства», отличному парню по имени Ломби, свою издательскую программу. Он передал ее проживавшему на Ривьере издателю, а тот, должно быть подбросил монетку, поскольку ни он, ни Ломби ни черта не понимали в н-ф и фэнтези, однако выпало «да».
Я предложил им выбор между «Гэлакси» (Галактика) и «If» (Если) Мне оба названия нравились, но решение я уступил Ломби и его ривьерскому боссу. Они, в свою очередь, не знали, что такое «галактика», а «Если» показалось им слишком коротко, и они вернули право выбора мне. Так я и наш художественный редактор Вашингтон Ирвинг ван дер Поэль (коротко — Ван) обсудили варианты обложек — а первый муж моей тогдашней жены (Ники), великолепный каллиграф, разработал шрифт. Гарри Гаррисон пустил нас в свою квартиру, позволив выставить многочисленные варианты «Гэлакси» и «Иф» с просьбой к многочисленным посетителям, среди которых были писатели художники и читатели, проголосовать за один.
Любопытно, что в бюллетенях тайного голосования почти все писали, что лично им нравится «Гэлакси» с перевернутым L, но они считают, что остальные этого не примут. Нам это подходило — выбрали Гэлакси с перевернутой буквой. Выиграл и «Кром-Кот», — бумага для печати, больше всего напоминавшая фотографический глянец, и я срочно заказал ее для наших обложек. Несмотря на высокую цену и сложности с обработкой, я получил то, о чем просил.
Штука в том, что я вообще получал все, о чем просил, от расценок за слово до прав. Тогда платили не больше двух центов за слово — я добился минимум трех, четырех и выше для постоянных авторов плюс 100 долларов за миниатюры. И покупали мы права только на первый роман цикла.
Авторы и художник разом понесли нам все, что оставалось у них не пристроенным, а многие из великих ради нас вышли из тени. Сказочное время жизни и работы над «Гэлакси» И, вы не поверите, всего за пять номеров «Гэлакси» вышел в плюс!
Если вы решили что насчет Тифозной Мэри у меня пунктик, примите во внимание — через несколько месяцев от рождения «Гэлакси» началась Корейская война.
И бумаги стало не купить ни за какие деньги.
Наша типография устроила нам контракт с бумажной фабрикой — вернее, мы так считали. Оказалось, что контракт был у них, а не у нас, и нам пришлось искать в другом месте. Я перебирал «желтые станицы», звонил во все типографии подряд, спрашивал, нельзя ли к ним прицепиться. Согласился только печатник Роберт М. Гвин, с подобающим благоговением следивший за взлетом «Гэлакси» к первой строке топа.
Бумага была даже не газетной, а скорее промокательной, но на смене типографии мы потеряли всего один номер. И завязали крепкую дружбу с Бобом Гвином, о котором ниже.
Пока вернемся к Ломби. Он жил в США по гостевой визе, и не имел права ни работать, ни получать оплату от «Гэлакси». Однажды его вызвали в Вашингтон, в отдел миграции, и показали, закрыв только подпись, письмо, объявлявшее его грязным итальянским коммуно-фашистом, которого давно пора отправить, откуда пришел. Не помогли ни клятвы, ни жалобы. И его выслали в Италию, аннулировав визу.
Я так и не узнал, кто прислал тот письмо, но не случайно как только Ломби покинул страну, в «Мировом издательстве» разразились внутренние войны между американским, французским и итальянским филиалами. Мы наняли председательствовать в американском бывшего редактора музыкального издательства, подхватив его сразу, как он запер за собой дверь и объявил о банкротстве, и еще взяли директора по распространению. Я с самого начала советовал Ломби отзывать все нераспроданные экземпляры «Гэлакси», так что председатель с директором по распространению складировали эти будущие сокровища у себя в гаражах. А потом странные дела стали твориться у нас с продажами. Читатели писали, что ни на одном прилавке нас не найти.
В результате босс с Ривьеры отправил главу французского филиала в Нью-Йорк разбираться, что случилось. В двух словах: француз телеграфировал на Ривьеру, что журнал — мина с часовым механизмом, и его надо как можно скорее продавать — американскому председателю и директору по распространению за назначенную ими цену — 3000 долларов. Я спешно связался с Ломби и все ему рассказал. В Риме тогда была половина пятого утра, но Ломби вскочил с постели и помчался на Ривьеру. Издатель немедленно телеграммой запретил продажу и снова отправил Ломби заниматься этим делом.
Мне два американских мерзавца обещали, что включат меня в сделку, но мне это было не надо. Ломби прилетел самолетом, и мы стали искать настоящего покупателя. Заинтересовались многие, но мы, как я уже говорил, стали добрыми друзьями с печатником Бобом Гвином, и я уговорил его назначить цену. Не помню, сколько, но Ломби с благословения ривьерского босса заключил сделку — и сразу после покупки Гвином Ломби разобрался в причинах происходящего. Журнал преднамеренно рушили изнутри — рассылая «Гэлакси по всему Югу, где почти не было поклонников н-ф, и в захолустные деревушки Севера и Запада.
Ломби созвонился с боссом, рассказал ему о саботаже, и босс велел Ломби откупить журнал у Гвина. Гвин назвал свою цену. Ломби ахнул: но это же вчетверо против того, сколько мы получили! Гвин с ухмылочкой ответил, что он, Гвин, знал, что покупает, а вот «Мировое издательство» видно, не знало, что продает. Лобби вернулся домой — но не с позором. Мне было жаль его отпускать. Мы хорошо поработали вместе.
Но не хуже работалось и с Гвином. Он предоставил мне издательскую политику, решения и оплату, и привлек к вопросам распространения и рекламы. О рекламе я упоминаю потому, что «Мировое издательство, несмотря на мои протесты, поставило на обложку рекламу книги «Исповедь французской горничной», из-за которой мы в течение трех месяцев контракта теряли по 10000 читателей ежемесячно. После этого «Гэлакси» поднялся на вершину и там остался.
А потом появился «За гранью фантастики» (Beyond Fantasy Fiction). Это было прекрасно — 10 дивных номеров. За это время мы убедились, что аудитории любителей фэнтези не хватает на поддержку фэтезийного журнала, и он скончался, как и «Unknown» десятилетием раньше, от финансовой недостаточности. Думаю, будь «За гранью» первым, он бы все равно кончил так же и оставил такие же туманные воспоминания как «Unknown».
После того, как мы в 1950 освободили заглавие «If», его подхватил Джим Квинн, но запустить не сумел. Так что мне пришлось вести оба журнала. Для меня это была не просто дополнительная работа — она позволяла мне покупать рассказы, не подходившие под стандарты «Гэлакси», и тем радовать писателей, а еще — чего раньше не бывало, привлекать в «Гэлакси» новичков.
Что качается переиздания в «Гэлакси» романов — их бы лучше было распространять покетами, как книги в бумажных обложках, а не журнальные циклы с продолжениями. Я додумался до этого накануне взрыва продаж дешевых изданий — но было поздно.
Так прошли год от 1950 до 1961 — одиннадцать достопамятных лет. Что же потом со мной случилось? Я попал в страшную автокатастрофу, в конечном счете оставившую во мне 126 фунтов веса (57 килограмм, прим.перев) и уложившую на больничную койку почти без надежды встать на ноги. Я долгие месяцы провел в больнице, пока меня возвращали к нормальному весу и залечивали переломы.
Далее, я, как вы помните, снова женился, и Южному Вьетнаму пришлось плохо. Я был не восторге от вынужденной отставки, но делать было нечего. Изредка я выныриваю с рассказом-другим. Остальное время наслаждаюсь радостями — а их много — которые приносит чудесная красавица жена и чудесная красотка-падчерица, отличный сын с невесткой, четверо восхитительных внуков — и ваша дружба
Вернусь ли я к издательской работе? Никогда, и тому две причины. У меня не хватит бодрости вытягивать и выманивать лучшие рассказы лучших писателей, укладываясь в жесткие сроки. К тому же, я думаю, эра журналов на исходе, а особенно научно-фанатических. Им не тягаться с серийными антологиями — и тому тоже есть две причины. Антологии больше платят за слово и к тому же выплачивают гонорары. И они могут до бесконечности оставаться в газетных киосках, а кроме них продаваться и в других местах, в том числе в супермаркетах.
Но я бы и за миллион крузейро не отказался от воспоминаний, как я одиннадцать лет пробыл редактором не хуже Джона Кэмпбелла в его лучше годы — с 1938 по 1941. Это было нелегко. И ничто не заставит меня взяться за это заново.
К тому же это бы угрожало благополучию планеты, не так ли?
Перевод любезно предоставлен Галиной Соловьевой
цитировать