Михаил Гаёхо. Кумбу, Мури и другие // Новый мир. — 2021. — № 2. (Номинировал Андрей Василевский)
Представление номинатора
Михаил Гаёхо уже выдвигался мной на «Новые горизонты» — «Человек послушный» («Новый мир», 2019, № 4). Вошел в финал. Что для рассказа — не повести, не романа — большая удача.
Вот снова — Гаёхо. «Кумбу, Мури и другие». Снова в «Новом мире» (2021, № 2). На этот раз жанр обозначен как «Микророман». Микро — потому что он занимает всего 26 журнальных полос. В тоже время он структурирован как «роман» на 63 небольшие главки.
«Кумбу, Мури, Ипай, Кубито — вот названия карантинных классов, слова для которых были взяты из языка австралийского племени камилару. Депутат Кумбу Воронин считал, что в этих словах сохранилась частица древнего знания, переданного аборигенам инопланетными пришельцами. В доказательство он приводил тот несомненный факт, что с момента введения этих классов необходимости в карантинных мерах не возникло ни разу. Однако на случай объявления карантина для каждого класса были заранее выделены отдельные места в общественном транспорте, барах, театрах, ресторанах. Это должно было помешать распространению заразы».
Карантина еще нет, но он уже есть.
«— Туда нельзя, — сказал фебель, преградив дорогу.
— Почему? — спросил Ипай Владимир.
— Потому, — сказал фебель и показал направление в узкий боковой переулок. — А туда можно.
Ипай Владимир и Мури Констанция пошли туда, куда можно».
Вроде бы ничего особенного в микроромане не происходит. Многое узнаваемо (по жизни и литературе). Но ритм — затягивающий ритм заставляет дочитать до конца.
Жюри премии о рассказе «Кумбу, Мури и другие» Михаила Гаёхо
Ольга Балла:
Михаил Гаёхо поставил интеллектуальный эксперимент, продлив систему коронавирусных, «карантинных» ограничений в России в неопределённо долгое будущее. Доведя эту систему не то чтобы до абсурда, но до (родственного ему, однако) безупречно логичного в своём роде развития, он показывает себе и читателям, каково будет людям в социуме, разбитом на четыре «карантинных класса», у каждого из которых – собственные запреты, права, правила поведения (независимо от того, что «с момента введения этих классов необходимости в карантинных мерах не возникло ни разу» — дело, в конечном счёте, давно уже не в них и не в заразе, от которой они теоретически призваны защищать). Он детально продумал культуру этого общества, его психологию, быт, систему верований и суеверий и даже отчасти язык, а главное – то, как виртуозно и охотно человек вживается в заданную извне несвободу, обживает её, делает её удобной для себя, — как легко человек с несвободой соглашается. По существу, автор исследует естественные источники рабства в человеке, хорошо знакомые нам и по эмпирической реальности, — он всего лишь их заостряет, и то не слишком сильно; так что «микророман», в конечном счёте, не столь уж и фантастичен и куда ближе к реальности, чем родственный ему, допустим, «1984» Оруэлла. Пародийный и социально-критический компонент здесь, конечно, силён; и не то чтобы Гаёхо открывает нам новые горизонты (скорее, очередной раз подтверждает старые как мир), но сделано это здорово, точно и убедительно, узнаваемо и смешно.
Природа очистилась настолько, что в фантастику вернулась сатира.
На самом деле, конечно, Михаил Гаехо давно работает в таком ключе, его рассказ, ставший финалистом прошлогодних «Новых горизонтов» тоже социальная сатира, которая, в общем, представляет собой экстраполяцию существующих уже трендов и доведение их до абсурда. Эта шизоидная реальность героями текстов воспринимается не как абсурд, а как норма жизни – подозреваю, что и мы многие вещи воспринимаем как норму жизни, хотя они совершеннейший абсурд. Здесь когда-то прошедшая эпидемия стала поводом для новых ограничений, причем эти ограничения раз уже будучи приведены в действие, вызывают новые ограничения, пока ситуация не заходит в совершеннейший тупик именно потому, что такая стратегия требует непрерывного усиления давления – и в какой-то момент система не выдерживает и ломается.
Мне вообще нравится, как пишет Гаехо – с какой-то несколько меланхолической отстраненностью, не давая никакой авторской оценки происходящему; вообще подозреваю, что эпидемия оказалась и в реальности фактором, ускорившим одни процессы и зацементировавшим другие, и что текстов про эпидемию у нас будет много. Ждать от социальной модели глубокого психологизма, конечно, смысла нет, она не для того писана, но и в жизни от людей требовать глубокого психологизма смешно, так что все в этом смысле в порядке.
В. Березин, мне тебя не хватает.
Ирина Епифанова:
Микророман Михаил Гаёхо во многом перекликается с прошлогодним текстом-номинантом, его же «Человеком послушным». Здесь тоже речь идёт, в общем-то, о социальном эксперименте по выведению лояльных граждан. О том, доколе граждане могут терпеть разводимый свыше кафкианский абсурд и производ (спойлер: бесконечно). Плюс к присутствовавшим и в прошлом тексте Гаёхо размышлениям добавилась злободневно-карантинная тема об ограничениях ради ограничений, смысла которых уже никто толком не понимает.
Ирония, лаконичность и новая мифология текста отчасти напомнили «Колыбель для кошки» Воннегута. Мастерская работа, смешная и горькая одновременно.
Вадим Нестеров:
Совсем плохо. Австралийская антропология на фоне ожидаемой, но не начавшейся пандемии. Претенциозный словопомол с повесточкой. Совершенно пустая вещь.
Екатерина Писарева:
Рассказ Михаила Гаёхо «Человек послушный» номинировали в прошлом сезоне, и он вошел в финал – удивительно, но до сих пор неплохо его помню. Это была любопытная антиутопия о мире, в котором есть общество добровольных доноров и баллы гражданского рейтинга. Я думала о «Человеке послушном» совсем недавно, когда читала последний роман Виктора Пелевина Transhumanism Inc., и удивлялась тому, как созвучны эти два текста.
С микророманом «Кумбу, Мури и другие» (разбит на 63 крошечные главки), у меня не сложилось. Мне кажется, он намного слабее, чем предыдущий рассказ этого автора. Депутат, карантин, борьба с представителями власти, распространение заразы… Серьезно? Спасибо, следующий.
Очередной постмодернистский текст. Можно даже сказать, что довольно яркий представитель одной из двух основных форм подобных текстов.
Чаще всего сочинения постмодернистов делятся на «произведения-игры» и «произведения-конструкты». Создатель «произведения-игры» изначально много думает о своем будущем читателе и стремится сделать его соучастником и сотворцом, заставляя многое самостоятельно додумывать и воображать. Создатель же произведения второго типа озабочен лишь совершенством собственного «литсооружения», нарочито собранного из «материалов», плохо монтирующихся друг с другом. И тем больше гордость автора, когда из разнородных кусков, вдохновленных книгами самых разных эпох и жанров, удается собрать нечто непротиворечивое и вполне читабельное, где разнородность исходных источников выявляется только при тщательном анализе.
Вот питерский писатель М. Гаёхо и попытался сотворить такой «конструкт», изготовив повесть «Кумбу, Мури и другие». Но, боюсь, разнородность устремлений автора не позволила ему создать что-нибудь внутренне непротиворечивое. Гаёхо решил изначально поиронизировать над нынешним социальным расслоением (странная идея-предпосылка о разделении общества на «карантинные классы» (фактически – касты) по схеме, восходящей к обычаям некоего австралийского племени (!). И в то же время текст перенаполнен саркастическими намеками на современное «коронобесие» и вообще на перегибы в борьбе с пандемией. А еще в повесть ни с того ни с сего вставлен объемный кусок с аллюзиями на «Серебряного голубя» А. Белого. (То есть автор произведения претендует также и на ироническое переосмысление наследия русского литературного ренессанса конца XIX – начала XX в.). В конце же вообще дается мини-картинка начавшихся всеобщих бунтов уставшего от авторитаризма населения (социальный комментарий; куда же без него в современной культуре!)
И все это загнанно в достаточно небольшой объем, что приводит к закономерному результату – образы героев не развиты, они кажутся совершенно картонными и сочувствовать им не хочется. Впрочем, возможно, М. Гаёхо к этому и стремился, создавая текст, близкий к «литературе абсурда», где ничто не имеет значения – ни персонажи, ни сюжет, ни антураж – только возникающее общее ощущение нелепости происходящего.
Что ж – общая аура абсурдности и ненормальности в повести «Кумбу, Мури и другие» явно присутствует. Но к фантастике и уже тем более – к НФ – подобное произведение имеет мало отношения. Хороший научно-фантастический текст изначально предполагает рациональное и четкое изложение развития даже самых невероятных событий. И, если кто хочет почитать НФ-историю на похожую тему – о мире, где свирепствуют пандемии и всех тиранят медицинские службы, – тому лучше обратиться к старому доброму роману А.Н. Громова «Год лемминга». А повесть «Кумбу, Мури и другие» М. Гаёхо годится лишь для любителей крайних постмодернистских экспериментов.
Еще два претендента на "Новые горизонты-2020". Один — живая легенда и ярчайшая звезда "четвертой волны", о втором любители фантастики, скорее всего, никогда не слышали. Вот и повод познакомиться.
Владимир Покровский – лауреат ряда литературных премий, яркий представитель так называемой «четвертой волны российской фантастики», автор романов «Танцы мужчин», «Дожди на Ямайке», «Пути-Пучи», «Персональный детектив», нескольких повестей и множества рассказов. Его фирменный прием — соединение традиции классической НФ с элементами сюрреализма и постмодернизма. В его новой повести или небольшом романе также научная фантастика сочетается с фантасмагорией и абсурдом. Точнее все начинается как традиционная, даже заурядная, построенная на штампах НФ, а потом превращается в жестокий сюр.
Герой – журналист, научный обозреватель «в одном полуглянцевом журнале, который, судя по всему, скоро сдохнет». Он привык иметь дело со всевозможными «чайниками», изобретателями вечных двигателей или антигравилетов, но Эдуард показался ему не таким. «Если бы он сказал: «Я знаю, как управлять вероятностью», — я бы с досады всплакнул. Чайники всегда знают. Но он сказал: «Я умею». Константин поверил Эдуарду, и тот продемонстрировал свое изобретение – прибор, который «переключает» реальность. Он называется «усижел» — усилитель желаний. Это не единственный неологизм в произведении, и китчевость этих названий превращается в стилистический прием, погружающий читателя в мир абсурда.
Изобретатель Эдуард передает Константину «усижел». После этого следует череда неожиданных Переключений (именно так – с большой буквы) одного мира на другой – чем-то похожих друг на друга, а чем-то отличающихся… Каждый поворот неожиданный до предела.
Произведение непривычно для прозы метафорично. В одном из миров герой видит готический собор, украшенный фигурами экзотических животных, созданных скульптором, который не видел оригиналов. Этих зверей ему описали, и они получились похожими, но неуловимо фальшивыми. Так же фальшивы миры, в которые попадает Константин.
По насыщенности действия и количеству сюжетных линий, пусть и пунктирно набросанных, но очень точных и ярких, «Фальшивый слон» — роман. Только маленький.
Алексей Музычкин. Легко любить тех, кто уходит… // Новый мир. — 2019. — № 3. (Номинировал Андрей Василевский):
Номинируемое произведение можно рассматривать как фантастику в широком смысле слова. «Реалистическое» тут не менее условно, чем «фантастическое» (как и в недавнем романе-мистификации Музычкина «Арнольд Лейн»). В журнальной публикации эта сплотка названа не «рассказы», не «цикл рассказов», а — «сборник рассказов». Да, эти 19 коротких разножанровых рассказов действительно могут читаться как целое.
И даже с комментариями автора. «Комментарии к рассказам меня попросил написать один мой товарищ. Я сказал ему, что, на мой взгляд, новый сборник имеет больше ценности философской, чем художественной. Он же в ответ попросил эту ценность ему прояснить. С одной стороны, необходимость таких комментариев можно расценить как свидетельство того, что рассказы неудачны, — объяснять читателю, в чем смысл произведения, по всем канонам запретный ход для автора; перефразируя сказанное Арчибальдом Маклишем о стихах, рассказы “не должны значить, но быть” (“must not mean, but be”). И Данте писал объяснения к своим стихам — что же, я не Данте, но и я напишу, хотя порекомендовал бы сначала все-таки читать рассказы, а только потом, при необходимости, пояснения к ним».
Короткие авторские комментарии иногда любопытны, иногда неожиданны.
Иногда их необходимость совсем не очевидна.
Например: «Проблема М1. Размышление о возможностях искусственного интеллекта. Разговор двух роботов, из которых один «совершенен», ибо сконструирован так, чтобы помнить все. Но оказывается, что он несчастлив, ибо не умеет любить. Этим он, как бы ни была совершенна его память, не похож на человека. Он просит отключить у него часть памяти, и, когда это делают, он вдруг становится подобен человеку. Человечность и потребность любить как следствия несовершенства сознания и фрагментарности памяти, создающей неведомые нам связи».
В последние месяцы мир внезапно стал непредсказуемым, книжную отрасль штормит: релизы переносятся, конвенты отменяются, контракты расторгаются без объяснения причин – и так всем все ясно. Но и в этом бушующем море есть островки стабильности. Одним из них внезапно оказалась литературная премия «Новые горизонты». Встречайте: начинаем объявлять претендентов на НГ-2020!
«Алёшины сны» — книга о двух величайших магах начала XX века. Нет, не о пустослове Алистере Кроули и не о Николае Рерихе с его идеей-фикс насчет Шамбалы. О людях, которые действительно изменили судьбу одной из величайших империй мира: Григории Распутине и Владимире Ульянове (Ленине). В романе более тривиальном эти исторические персоны воплощали бы противоборствующие силы космического масштаба. Владимир Мироненко выбрал другой подход: его Распутин и его Ульянов разными путями – одинаково непостижимыми для профанов – идут к одной и той же цели, стремятся к мировой гармонии. «Алёшины сны» сравнивают с сочинениями Карлоса Кастанеды и Виктора Пелевина. И, в общем, не некоторых без оснований. Но в прозе Мироненко нет ядовитого сарказма Пелевина и драматического пафоса Кастанеды. Но главное уникальное свойство этой прозы в том, что о своих героях, личностях, что уж говорить, малоприятных, автор рассуждает без ненависти и презрения – хотя, конечно, и без пылкого восторга. Редкое свойство для литературы, рассказывающей о предреволюционной России, мало кому дается такая сдержанность.
Михаил Гаёхо. Человек послушный // Новый мир. — 2019. — № 4. (Номинировал Андрей Василевский):
Журнал «Новый мир» не часто печатает фантастику в узком смысле слова. Но вот бывает. В рассказе «Человек послушный» мы видим узнаваемые антиутопические мотивы. В нем собираются знакомые нам элементы, но собираются/свинчиваются крепко — в запоминающееся целое.
К достоинствам рассказа можно отнести то, что нам ничего не «объясняют», а целое реконструируется/додумывается нами из подробностей.
А кое что и не нуждается в объяснениях.
«— Скажи, — спросил Жваков у Бакина, — если бы тебе предложили отдать свой какой-нибудь жизненно важный орган для продления жизни нашему дорогому и любимому, ты бы согласился?
— Странный вопрос, — сказал Бакин и задумался. — Наверное, он с каким-нибудь подвохом».
А кое что и без объяснений неплохо.
«— Хиросиг — это его имя, или он хиросиг в каком-то другом смысле? — спросил Жваков.
— Не знаю, — сказал Бакин.
— Везде и нигде конкретно, — повторил человек и очертил извилистой линией нарисованную окружность, изобразив таким образом подобие облака. — Но с какой-то вероятностью нахождения в каждой точке.
— Если хиросиг говорит «вероятность» вместо «плотность вероятности», я начинаю сомневаться в компетенции хиросига, — заметил Жваков».
Вообще-то менее добросовестный литератор использовал бы этот вполне самодостаточный рассказ как набросок если не романа, то повести, но Гаёхо от такого раздувания объема благоразумно воздержался.
Небольшой роман «Дым Отечества» – несколько запоздалая, но не утратившая актуальности отходная советской фантастике (в самом широком смысле). Советский звездолет «Королёв», стартовавший в год столетия Октябрьской революции, возвращается на Землю аккурат в разгар Нового средневековья, из развитого социализма – в развитой феодализм. Метафора более чем прозрачная. Но вот в чем парадокс: в этом дивном новом мире, где на свет божий выползли все подземные лавкрафтианские монстры, советские космонавты чувствуют себя вполне комфортно, не хуже, чем на борту корабля рядом с бдительным замполитом. Щепетёв изобретательно и ловко имитирует и травестирует ранних Стругацких (прежде всего «Возвращение»), отчасти Станислава Лема (разумеется, «Возвращение со звезд») и других фантастов 1950-1980-х, активно разрабатывавших эту тему, подводит итоговую черту. Хороший аргумент в спорах об «образе будущего» в современной отечественной фантастике – хотя если бы эта книга вышла лет на двадцать раньше, она вызвала бы куда более шумный резонанс.
Валерий Иванченко:
У советского космического корабля «Королёв» при возвращении домой сломался спидометр. Вместо торможения звездолёт разогнался до скорости света и перескочил через несколько тысячелетий. В Солнечной системе тем временем сдвинулись с места планеты и физические законы, космические базы заброшены, люди на Земле одичали и живут в каком-то волшебном средневековье, к тому же разговаривая на латыни.
Небольшая повесть Василия Щепетнёва формально является новейшим прологом к старому его роману о приключениях бывших космонавтов в фэнтезийной реальности. Повесть, однако, совсем про другое. Она не очень тонко, но довольно смешно издевается над советской фантастикой. Сейчас такой тренд, вспомнить хоть «Красный космос» Михаила Савеличева, автора, с которым у Щепетнёва вообще много общего по части восприятия советской реальности. Это не глумление, а своеобразный оммаж, избавление от детского импринтинга, чего новому поколению, пожалуй, уже не понять. Впрочем, книга честно издана в серии «Ретро библиотека приключений и научной фантастики».
Милитаризованные космонавты, готовые в любой момент быть расстрелянными по подозрению в измене (за каждым членом экипажа ходит вооружённый охранник). Интриги бортового компьютера, убившего замполита при помощи механической Буратины. Свинья-ищейка, выдрессированная со скуки в подсобном хозяйстве звездолёта. Сабли конструкции Будённого из космической стали (главный герой просит себе две, для двуручного боя, он скептически относится к официальной системе Порфирия Иванова, предпочитая для физического развития классическое пособие «Физкультура на Земле и в Пространстве»). Всё это изложено от лица ворчливого циника-бортмеханика в духе посконных флотских рассказов. Такие вот новые горизонты.
«Дым отечества» Щептенева – приквел другого, более раннего и более обширного романа, и это чувствуется. Взятый как самостоятельное произведение, он кажется коротким, незаконченным и оборванным на самом интересном месте. Далеко не самое лучшее построение повествования: сначала нагнетать загадки, потом кратко проговорить объяснение некоторых из них ( не всех) и дать занавес. Впрочем, даже с этими оговорками, в «Дыме» много любопытного. Это добросовестная попытка написать текст в стилистике старой доброй советской твердой научной фантастики, но если так можно выразиться, находящейся на этапе саморазложения. Это т.ск. мир «Полдня», отягощенный памятью о ГУЛАГе. И плюс это – советская ретро-фьюче, не назвать его «соцпанк», взяв соответствующие корни у «стимпанка» и «соцарта»? Союз Советских Коммунистических Республик, в котором уже – как это виделось в средине ХХ века – уже к началу нынешнего века есть суперкомпьютеры и межзвездные полеты, но нет персональных компьютеров, записи идут на бумаге, видеосъемка – на пленке, программисты бегут на запад, а замполиты прослушивают разговоры экипажа. Развитие действие несколько замедляется техническими подробностями и промежуточными событиями, в моем личном кругозоре такая манера письма вызывает ассоциации с произведениями Сергея Павлова, автора «Лунной Радуги». Авторская речь смешивается с речью главного героя, и в этой речь смоделированы оттенки этакого «вчерашнего крестьянина», что-то от Зощенко-Шукшина-Солженицына, как будто Ивана Денисовича послали в космос. Ну а субъективно: читать Щепетнева было интересно.
Андрей Василевский:
Я уже писал в fb, что читаю для премии «Новые горизонты» настоящую «производственную прозу»:
«– Есть активировать активную броню, – донесся голос Бардзимашвили из звуководной трубы, и, спустя пять секунд:
– Активная броня активирована штатно.
Активирована-то активирована, а вот как проявит в деле, если до дела дойдет? В полете не подвела, иначе и полет был бы невозможен – любое столкновение с метеоритом, даже крохотным, на эр-скорости (эр – значит релятивистская) высвобождает массу энергии, массу, помноженную на квадрат скорости пополам. Броня эту энергию переводит на счет «Королёва», подпитывая всепожирающую гатрамонную топку. Но сейчас – как знать. Радуйся тому, что есть. Активировалась – уже хорошо».
Вот еще:
«Фомин еще только-только обдумывал эту возможность, а коммодор уже выводил на экран:
«Первый – ВЦА: запрос контроля».
Через мгновение на экране появился ответ:
«ВЦА – Первому: все системы ВЦА функционируют штатно. Предложение: начать проверку первого уровня. Да, нет».
«Да», – напечатал Командор.
«Приступаю. Предварительный расчет: проверка первого уровня займет 7 минут 16,4 секунды».
Проверкой занималась лишь часть ВЦА, остальные ресурсы агрегата по-прежнему управляли кораблем.
Спидометр показывал уже семьдесят сантисветов. Потом подскочил до девяноста девяти. И, наконец, уперся в сотню. Скорость света! Вот тебе и затормозили!
Придется Горбулёву поработать, и поработать изрядно. Обслуживание Цифруши – это прерогатива группы числовиков. Бортмеханики могут помочь только откручиванием винтиков. Блок протеев подать-принести, еще что-нибудь в том же роде. Числовики – работники умственного труда и все свои действия осуществляют преимущественно мысленно. У бортмехаников же весь ум в руки уходит…»
Мне объяснили, что это пародия, буду знать. Ведь так и всерьез пишут. Все равно жалко времени: ведь я не так увлечен пародируемым материалом, как автор романа. (Так обозначено в книге – «роман», но не роман.)
Звездолет «Королев» возвращается из первого гиперпрыжка, посвященного столетию пролетарской революции, к совсем другой Земле. Коммунистическим астронавтам придется смириться с тем, что тысячи лет не оставили следа от передовой идеологии, ССКР и привычной цивилизации, – и придумать, как жить дальше.
Странноватый выбор текста для номинации на премию. Повесть (романом ее назвать невозможно) ни сюжетно, ни идейно не отличается от предыдущих антикоммунистических антиутопий Щепетнева, а классом она заметно пониже того же «Марса, 1939 г.». «Дым Отечества» носит очевидно служебный характер: это всего лишь приквел к давнему роману «Хроники Навь-города», не слишком обязательный, совсем не увеличивающий ценность «основного» романа и имеющий спорную самостоятельную ценность. Сюжет вторичен, интрига притянута за уши, и вообще текст кажется написанным на голом мастерстве и сугубо для закрытия некоторого непонятного читателю гештальта.
Новые Стругацкие, СССР даже не 2.0, а 22.0. Чем-то этот текст напоминает мне идеальный паровоз (их в СССР производили до 1956 года). И вот в какой-то момент паровозы стали совершенно прекрасны, с улучшенным КПД, но одна беда – время их прошло. То есть текст хорош, но он намертво привязан к советским предшественникам, как ностальгия привязана к волку, ловящему яйца в старинной игрушке.
Новый роман Романа Шмаракова сочетает в себе достоинства предыдущих: парадоксальную структуру «Овидия в изгнании», викторианское мировидение «Каллиопы, дерева, Кориска», лабиринты античных историй «Книги скворцов». На первом уровне это типично английский детектив: деревня с очень древней и очень местной историей, группа чрезвычайно разных людей, сведенных воедино семейными и прочими обстоятельствами, таинственное колониальное наследство, запутанная игра преступного и иного разума, а также, разумеется, серия убийств, включая убийство попугая, который слишком много знал. На втором уровне это (весьма условная) фантастика: ночью, когда все расходятся спать, оживает висящая в гостиной картина, на которой беседуют пастушка и глядящий на нее из кустов волк; этот последний рассказывает бесконечные истории, забавные и поучительные, случившиеся с художником г-ном Клотаром и его друзьями г-ном де Корвилем, г-ном де Бривуа и г-жой де Гайарден за пару веков до того. Где-то внутри этих историй скрыт третий уровень, позволяющий читателю самому побыть детективом, но не обычным, а метафизическим: этот уровень не просто объединяет первые два, но трансформирует всё повествование – и читателя, если повезет, тоже.
Валерий Иванченко:
Вольное высказывание о двух самых заметных книгах нынешнего конкурса осложняется тем, что о них уже писал по-своему исчерпывающие рецензии выбывший нынче из жюри критик Рондарев (их можно посмотреть на сайте Нацбеста: Харитонов был номинирован в позапрошлом году, Шмараков в нынешнем). Однако ж и мы найдём что сказать.
«Автопортрет с устрицей в кармане» – это вялый детектив, переполненный великим множеством посторонних историй, излагаемых как живыми, так и анимированными персонажами. Если эти истории выбросить, получится такая пьеса из британской будто бы жизни, какие в своё время любило ставить в нескольких сериях советское телевидение. Так и видишь какого-нибудь Козакова или там Гафта, с удовольствием изображающего натурального англичанина и со вкусом произносящего придуманные Романом Шмараковым остроумные монологи. Однако детектив здесь сам по себе полная ерунда, а в побочных историях, вроде бы, смысл «романа» и состоит.
Насколько можно понять, роман задуман как над-текст (лабиринт расходящихся текстов), призванный иллюстрировать ту мысль, что всё окружающее есть набор выдумок, фантазий, результат коллективного творчества. «Сплетни», – говорит один персонаж. «Критика источников», – возражает другой. Вот именно: их реальность сплетена из фейков, но критиковать её глупо, недаром главный рационалист и оказывается в итоге убийцей, повернувшемся на совершеннейшей чепухе. Мир построен на болтовне – или на творчестве, это вопрос формулировки и отношения.
Читать роман нескучно (пока автор не залазит в слишком дремучие дебри). Но смысл такого чтения довольно эзотеричен. Мы, просвещённые эксперты, понимаем, что речь идёт о фантастике в целом. Истории, рассказываемые персонажами романа, точнее стратегии их, ясно видны в большинстве текстов, представленных ныне на конкурсе: и у Белоиван, и у Ляха, и у Боровикова, и у Харитонова, и у Щепетнёва – все их истории, вернее, истории, подобные им, препарируются и пародируются Шмараковым, и все они – автопортреты авторов, прячущих в карманах стыдную устрицу. Будь мы беспристрастны, то присудили бы этому «Автопортрету» первое место, поскольку концептуально он всех победил. Но роман, закрывающий тему, – это путь тупиковый, новых горизонтов не открывающий. Лучше уж Харитонов, чей Буратина может продолжаться до бесконечности.
Изящная безделушка в хорошем, даже высоком смысле слова. Имитация стилей, Англия XIX века, Франция XVIII века, тонкий юмор, который бы сделал честь Бернарду Шоу. Автор – доктор филологических наук, а читатель у него должен быть как минимум кандидатом, иначе добрая половина всех изящных филологических фокусов, заложенных в текст, останется незамеченным. Автор мастерски владеет стилем, и не одним, а самыми разнообразными стилями разных эпох и народов. Тонкий клубок стилизаций, пародий, имитаций, парафраз – жаль, отсутствие специального образования не позволяет отследить, что же именно тут стилизуется. Впрочем, «цитируются» не только стили, но и сюжеты – исторических анекдотов, биографий художников, риторические фигуры – думается, никто из ныне живущих русскоязычных авторов не способен к искусству столь многоуровневой стилизации. В отличие от авторов некоторых других текстов, номинированных на «Новые горизонты», Роман Шмараков не снабдил свой роман комментариями и списком источников. В литературном отношении конечно это бы текст не улучшило, но было бы и логично, и познавательно. Погружаясь в это виртуозное плетение словес, нет-нет и задаешь себе вопрос: «зачем это вообще написано?». Разумеется, нет такого гениального романа, который бы сам собой, беспроблемно, мог «ответить» на этот вопрос, однако есть романы, в связи с которыми этот вопрос не всплывает. Если по тексту вообще можно судить об авторе, то автор «Портрета» предстает филологом, не интересующимся ничем, кроме своих ученых занятий. В романе звенят отзвуки былых литератур и старинных литературных приемов, герои спорят об интерпретации латинской надписи, бесконечное число рассказов оказывается вставлены в другие рассказы, вялый детективный сюжет распыляется между бесчисленными историями рассказываемыми персонажами, причем значительная часть этих историй сама «филологическая», посвящена созданию или интерпретации текстов, но все заведомо несерьезно, все, что мы имеем– болтовню персонажей. Не думается, что читатели, способные оценить прелесть всей этой литературной игры, будут многочисленны. Иногда ценишь и некие иные ценностные интенции, кроме игры в бисер. Каждый абзац этого текста открыто говорит: «Я лишь форма без содержания, но зато какая форма!»
И члену жюри придется решать, кому же отдать первенство – непревзойденному мастеру слова, или литераторам с более скромным дарованием, интересующимся чем-то, кроме слов.
Литература ничего никому не должна, но это относится ко всем ее аспектам, а не только к «служению обществу».
Известен анекдот, согласно которому, филолог Якобсон, отказывая Набокову – большому писателю – в праве преподавать в университете, сказал: «Мы же не назначаем слона профессором зоологии!» Точно также не всегда уместно держать профессора зоологии в цирке вместо слона, даже если выдающийся зоолог к тому же наделен талантом художника-анималиста. Стилизованный рисунок слона не всегда заменяет живого зверя.
Андрей Василевский:
Мне давно нравится этот роман. Хотел его целиком печатать в «Новом мире», не сложилось. И с отдельным книжным изданием у автора не сложилось. Поэтому до сих пор рукопись. Конечно, это игра с жанром (в первую очередь с «классическим английским детективом»). Игра, во-первых, «высокая», а во-вторых, печальная. Весьма интересны там Пастушка и Волк с картины. Они, конечно, не ведут никаких расследований, но раз нам задана общая квази-детективная рамка, то невольно думаешь, что они очень опосредованно отражают другие знаменитые литературные пары – Ватсон и Холмс, Гастингс и Пуаро. Пастушка – это тот, кто «не понимает», кому надо всё надо объяснять; Волк – тот, кто знает, понимает и объясняет. Рассказываемые Волком истории играют среди прочего роль торможения, чтобы оттянуть «момент истины»:
«– Почему ты не рассказал мне? – спросила пастушка.
– Я надеялся, ты никогда не узнаешь об этом, – сказал волк. – Будь это в моих силах, так бы и вышло. Но я нарисованный волк, в моих силах не так много.
– Как это вышло? – спросила пастушка.
– Я расскажу тебе, – сказал волк. (…)
– Вот, значит, чем все это кончится, – сказала пастушка.
– Мне очень жаль, – сказал волк. – Ты не представляешь, как мне жаль».
Галина Юзефович:
Текст пронзительно прекрасный и завораживающий на микроуровне и практически не читаемый в объеме романа. «Автопортрет с устрицей в кармане» – это две сложным образом переплетенные между собой сюжетные линии. Молодую художницу по имени Эмили находят убитой накануне приема, посвященного открытию выставки ее картин. В дом съезжаются разнообразные гости, пытающиеся (впрочем, без особого энтузиазма) раскрыть убийство, и то помогающие, то скорее мешающие следствию. Параллельно с этим на одной из картин Эмили, изображающей волка и пастушку, завязывается диалог – или, вернее, монолог: многомудрый волк рассказывает наивной пастушке диковинную историю, стилизованную под галантную французскую прозу XVIII века. Ни одна из линий, по сути дела, ничем не завершается (вернее, одна косвенным образом завершается внутри другой), герои почти неразличимы, а сюжет служит только формальной поддерживающей рамкой для безупречной (на самом деле, утомительно безупречной) ткани текста. Если бы прозу Шмаракова можно было потреблять в сверхмалых дозах – скажем, по абзацу в неделю, он, бесспорно, был бы одним из лучших – если не лучшим – стилистом нашего времени. Однако неготовность (трудно заподозрить автора в неспособности) выстроить сюжет и нежелание внести в текст что-то, помимо безупречного изящества – например, немного мысли или настоящего, незаемного и нестилизованного чувства – делают область читательской применимости «Автопортрета с устрицей в кармане» трагически узкой.
Классический английский детектив – по сути, даже детективная пьеса типа «Мышеловки» – в упаковке итальянского романа эпохи Возрождения: в уютном провинциальном особняке, обжитом странным набором колоритных типов, убиты юная девушка и пожилой болтливый попугай. Не менее болтливыми оказываются подозреваемые, ежеминутно выдающие истории различной степени поучительности и нелепости. Не отстает от них и нарисованный волк, малозаметный персонаж висящей на стене картины, с непонятной почти до финала заботливостью развлекающий фабулесками простодушную первоплановую пастушку.
Шмараков гений высокоинтеллектуальной смеховой культуры, утонченно едкий мастер всесокрушающих и страшно обаятельных шуток по любым поводам. Почему-то принято считать, что сюжет то ли дается ему хуже, то ли просто не слишком его интересует. «Автопортрет» эту версию обнуляет, – тут все в порядке с сюжетом и интригой, – но репутацию непростого автора, увы, способен только укрепить. Виноват в этом не автор, который прекрасен, и не текст, который очарователен, а та простота массового читателя, что хуже воровства. Уморительные шутки про итальянских художников, французских дам, античных богов и немножко про английских простаков, которыми в залповом режиме перебрасываются умники и немножко простаки, слишком толстым слоем обкладывают интригу, чтобы надеяться на легкую усваиваемость. Жаль – но тем радостней за читателя, до которого Шмараков дойдет.
Прекрасный роман. Я хочу по этому поводу употребить одно сравнение, которое я уже употреблял недавно. Но – хорошее – повтори, и ещё повтори. Проблема текстов этого автора в некотором совершенстве стиля. Писатель Куприн в 1929 году написал рассказ «Ольга Сур» – про циркача, что, добиваясь руки дочери хозяина, придумывает замечательный цирковой номер. Номер действительно замечательный – с полётами и гирями, но: «Да, мы многого ждали от этого номера, но мы просчитались, забыв о публике. На первом представлении публика, хоть и не поняла ничего, но немного аплодировала, а уж на пятом – старый Сур прервал ангажемент согласно условиям контракта. Спустя много времени мы узнали, что и за границей бывало то же самое. Знатоки вопили от восторга. Публика оставалась холодна и скучна.
Так же, как и Пьер год назад, так же теперь Никаноро Нанни исчез бесследно и беззвучно из Киева, и больше о нем не было вестей.
А Ольга Сур вышла замуж за грека Лапиади, который был вовсе не королем железа, и не атлетом, и не борцом, а просто греческим арапом, наводившим марафет» (Куприн А. Ольга Сур // Собрание сочинений в 9 т. Т. 7. – М.: Правда, 1964. С. 353).
После этой цитаты стоит объясниться: дело в том, что это текст умный, в нём есть некоторая важная для меня работа на уровне фразы, и даже – словосочетания. Там есть шутки, умещающиеся в зазор между словами, ирония, и вообще что-то мне нужное. Ну холодную скучную публику я могу проигнорировать – я не в цирке. Работа эта совершена автором, но и читатель принуждён её совершать, а этого, как мне кажется, в современной фантастике очень не хватает.
облако тэгов
