|
После того как и с Пастернаком Фауста не задалось, ФТМ дает 9/10 прав и говорит ищете наследников наследника умершего в Японии(у него был договор с ФТМ) сами. Есть идея выпустить в с/с Гете перевод Брюсова, но опять засада, опубликован перевод части 1, упомянуто что есть 2, опубликован 5 акт второй части со словами в ближайшее время увидим все, но это было в 1932, а ближайшее время так и не наступило. Пока вижу такой выход, ч1 перевод Брюсова, часть 2 Перевод Т. П. Аносовой
(из ее вступления: II часть Фауста Гете переведена на русскій языкъ Холодковскимъ (1878 г.) и Фетомъ (1883 г.), но такое геніальное произведеніе какъ Фаустъ Гете, конечно, требуетъ не одного, и не двухъ, а многихъ переводовъ, потому что вполнѣ передать всѣ своеобразныя красоты подлинника и точно выразить внутренній смыслъ всего произведенія, не подъ силу и большимъ талантамъ. По этому, каждый новый переводъ будетъ, до извѣстной степени, дополнять предыдущіе и тѣмъ способствовать къ лучшему пониманію произведенія поэта -- мыслителя.
Въ своемъ трудѣ, я всюду старалась сохранить размѣръ и текстъ подлинника, на сколько это возможно въ русскомъ стихотворномъ переводѣ.
Т. Аносова.)
По крайней мере она читала и Холодковского и Фета и понимает, что они сделали, а в приложение дать 5 акт Брюсова. Или вторую часть в переводе Фета, его правда ругали, но не факт, что справедливо. Тем более, что именно 2 часть удалась ему лучше первой
Перевод Афанасия Фета (1882—1883) встретил в русской печати своего времени почти единодушно враждебную оценку.1 Правда, в значительной степени это враждебное отношение объясняется борьбой передовой русской печати против Фета как поэта „чистого искусства“ и как политического консерватора. В этом смысле характерен отзыв „Цела“, объединяющего в одной отрицательной рецензии „Вечерние огни" и перевод „Фауста“: „Ничего не может быть проще, что трубадуру весенних роз и разных темных чувств и ощущений не может быть ни вполне понятно, ни вполне симпатично такое произведение, как „Фауст“, произведение великого и протестующего духа. Результат этого неестественного общения нашего крошечного и кротчайшего г. Фета с таким могучим умом и мятежным духом, как Фауст, получился курьезный“.2
Большинство рецензентов обвиняет Фета в чрезмерной, формально-педантической близости к подлиннику, в силу которой русский текст теряет самостоятельный смысл. „Он близок подлиннику, — пишет рецензент „Русской мысли“ (1889), — местами даже так близок, что, не имея в руках подлинника, совсем нельзя ничего понять“.3 И отсюда делается характерный вывод: „Желая перевести Фауста рифмованными стихами, г. Фет взялся за почти неразрешимую задачу. Дело выиграло бы очень много, если бы перевод был сделан белыми стихами“. Автор некролога в „Русской мысли“ (1894) говорит о странном правиле, которому Фет „неизменно и педантически следовал — сохранять в своих работах число строк оригинала. Этим правилом он ставил самого себя в чрезвычайно трудные условия, и, стремясь переводить стих в стих, слово в слово, нередко впадал в тяжелый и неудобопонятный буквализм“.4
В последнем наблюдении есть доля истины. В противоположность большинству переводчиков этой эпохи, Фет, как поэт и притом поэт музыкального склада, с большим вниманием относится к метрической структуре перевода, предваряя в этом отношении теорию и практику символистов (принцип эквиритмичности). Он не только сохраняет в „Фаусте“ все размеры подлинника, в том числе и необычные в русской поэзии того времени дольники (Knittelverse), но следует чередованию рифм оригинала, в вольных ямбах старается воспроизвести, хотя бы приблизительно, последовательность более длинных и более коротких стихов, сохраняет синтаксические членения фразы в стихе и т. д. Поэтому у него впервые и приведенный нами выше отрывок приобретает точно соответствующую немецкому оригиналу структуру (четырехстопные ямбы с парными мужскими рифмами, в конце отрывка два двустишия женских):
О! месяц! Если б в этот час
Ты озарял в последний раз
Конторку комнаты моей,
Где столько я не спал ночей!
Тогда над книгами горой,
Печальный друг, ты был со мной!
О, если б на вершинах гор
Я светом мог насытить взор,
Средь духов вкруг пещер носиться,
В лугах, в лучах твоих томиться,
От чада знанья облегченный,
В твоей росе возобновленный!
Но это внимание к музыке стиха сочетается у Фета, как романтика-импрессиониста, с невниманием к логически-смысловой стороне стиха и слова. Вернее, будучи по характеру своего дарованья не мастером слова, а музыкальным импровизатором, Фет только там умеет дать адэкватный подлиннику перевод, где оригинал содержит поэтические элементы, родственные его собственной поэзии. Поэтому философические монологи первой части выходят у него иногда при всей формальной точности до чрезвычайности неуклюже. Например, начало первого монолога:
Ах, и философов-то всех
И медицину и права,
И богословие, на грех,
Моя изучила вполне голова;
И вот стою я, бедный глупец!
Какой и был, не умней под конец:
Магистром, доктором всякий зовет,
И за нос таскать мне десятый уж год
И вверх и вниз, и вкривь и вкось
Учеников своих далось.
И вижу, что знать ничего мы не в силах!
Зато многие музыкально-лирические места, в особенности второй части, которая, в общем, переведена гораздо лучше первой, могут служить примером необыкновенных поэтических достижений Ср., например, из хора эльфов (часть II, акт I):
Ночь в долинах глубочайших.
Звезды вечные взошли.
Крупных искр средь искр мельчайших
Ближний блеск и свет вдали,
Прыщет в озере, мигал,
Светит в тверди голубой,
И, покой наш завершая,
Правит месяц золотой...
Или из эпилога второй части:
Как здесь у ног моих ущелье
В глубокой пропасти лежит;
Как тысяча ручьев в весельи
И в песне в бездну пасть спешит;
Как силой, вверх его несущей,
Древесный ствол в эфир влечет, —
Так и любовью всемогущей
Все создается, все живет.
В этих частях своего перевода второй части Фет является предшественником поэтического метода русских символистов.5
|
цитировать
Петрозаводск: 
