ТЕМА ИЛИ ОРНАМЕНТ?

В. КАТАНЯН

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКИМ примято называть у нас всякий фантастический роман, героем которого является ученый или изобретатель.

Неважно, что ученый изобрел немыслимую «машину смерти», убивающую на расстоянии при помощи каких-то ультра-нашатырных лучей. Неважно, что изобретатель сварил какой то сверхъестественный «эликсир мысли», состав и назначение которого одинаково загадочны и для изобретателя и для автора. Неважно, что профессору пришла в голову идиотская фантазия вырастить у человека третью руку, пропуская через «венец создания» некие фиолетово-магнетические токи кругло-низкой частоты. Неважно, что все это очевидно ненаучно, наглядно безграмотно и беспросветно глупо.

Раз трехрукий не уродился случайно где-нибудь в глухой деревушке, а появился в лаборатории профессора, раз во всех таких романах живут и творят профессора, ученые и изобретатели, то и все это широко и либерально зовется «научно-фантастической литературой».

С наукой и научной фантазией такие произведения не имеют обычно ничего общего. Это — обывательское заблуждение. Ученые герои и их наукообразные открытия служат в данном случае только сюжетным веретеном, на которое наматывается ручная пряжа всевозможных интрижек и авантюр.

Случается и философия размахом в мизинец.

Условившись, что называть фантастикой (это не трудно сделать), нужно конечно в каждом отдельном случае особо устанавливать ее научную весомость. Следует кроме того различать социальную фантастику от научной (естественно-научной) и последнюю — от наукообразного авантюрного чтива.

Правильно склассифицировать—очень часто значит правильно понять. Гораздо проще и понятнее делается, например, Уэльс, если его по принадлежности перенести из области научной в категорию сугубо-социальной фантастики. Ненаучность его «кеворита», к примеру сказать, или «невидимки» ясна, думается, не одним специалистам.

Любопытно сравнить с Уэльсом хотя бы Жюль Верна, который осуществляет в фантазии подводную лодку, т.-е. то, что уже было изобретено, но не реализовано только из-за недостаточного уровня современной ему техники. Поэтому ошибки Жюль Верна (напр., с полетом на луну) — это неизбежные ошибки современной ему науки, а не сознательное передергивание научных посылок, без которого не обходится Г. Уэльс.

В восьмой книжке «Звезды» начался печатанием фантастический роман Мих. Козакова «Время плюс время».

Судя по предисловию, это должна быть широкая картина социального предвидения лет на 20—25 вперед. Но помимо этой общей задачи автор ставит перед собой еще и частную — «сообщить читателю известный минимум полезных сведений» в частности из области науки, замечательные дела которой очень часто, к сожалению, неизвестны широким кругам нашего читателя».

Очень интересные задачи.

Сюжет романа сконцентрируется, судя по первым пятидесяти страницам, вокруг ученого Всеволода Далмата, который открыл химический состав, навсегда уничтожающий усталость и сон. Говорить об этом центральном изобретении романа, пожалуй, преждевременно: слишком общо и беллетристнчно оно пока описано. Рано также судить и о картине социально-политического быта через 25 лет.

Но так же, как по частям печатается роман в журнале, так же по частям он воспринимается читателем, и так же частями складывается и мнение о романе. И вот о кое-каких слагаемых общего впечатления можно говорить и сегодня.

Прежде всего обращает внимание манера автора вульгарно-приблизительно и. как теперь выражаются, «грубо-ориентировочно » говорить о вполне точных научных понятиях и фактах.

Возьмем, к примеру, следующее место:

На первой же странице Козаков пишет, что будет изобретен (на странице 37 он уже числится изобретенным) «аппарат особой конструкции, с помощью которого можно будет видеть ясно в самую глухую ночь. Физик пошлет в определенном направлении электрические волны, обладающие свойством возвращаться в другой форме, и они отразят в этом специальном аппарате находящиеся вдали предметы».

Первая мысль, которая появится у широкого читателя, которому Козаков и хочет сообщить «полезные сведения»,— это та, что такой аппарат в сущности давно изобретен: это самый обыкновенный фонарь, польза от которого в глухую ночь несомненна. Ну, скажем, прожектор электрический посылает лучи в определенном направлении, они возвращаются и отражают в специальном аппарате (хрусталик человеческого глаза) всякие предметы. Если требуются «находящиеся вдали предметы», можно запастись биноклем или подзорной трубой.

«Надо полагать, — пишет дальше Козаков. — что такое ценное изобретение не сразу вооружит представление человека абсолютной точностью: аппарат надо будет, вероятно, усовершенствовать. чтобы добиться максимальных результатов».

Вот и все, что сказано об этом аппарате Что значит «вооружить представление человека» (представление о чем?) Что значит «вооружить точностью»?

Конечно по размышлении становится ясно, что Козаков и его физик имеют в виду не прожектор с биноклем, а что-то другое. Но сущность этого другого нельзя объяснить так неточно, так «грубо-ориентировочно». Намек на электрические волны, возвращающиеся в другой форме, — только туманный намек. Я не знаю, о каком аппарате так туманно говорит Козаков, но описание даже самого примитивного изобретения должно заключать в себе прежде всею указание: чего можно достигнуть этим аппаратом и чем он отличается от уже существующих.

Иначе получается не «полезное сведение», а бесполезная орнаментальная завитушка на сюжете.

Такими орнаментальными завитушками неизбежно будут выглядеть и все «приблизительные» научные факты и никак не расшифровываемые специфические формулировки вроде «секреты гемато-энцефалогического барьера, стоящего между кровью и нервной системой». (Каюсь, искал такой барьер в энциклопедии и... не нашел.)

Или, например, такое определение: «Сон есть болезнь, при которой отравленные ядами органы теряют способность к работе». Определение—более чем «ориентировочное». Как известно, во время сна прекрасно работают и сердце, и желудок, и легкие, и железы внутренней секреции. И кроме того утверждение «сон есть болезнь» противоречит дальнейшему ходу мыслей автора, по которому но время сна организм борется с особым ядом нервной системы — гипнотоксином — и побеждает его, тратя на эту борьбу последовательно 20, 12, 8 и 6 часов в сутки. Но если это так. тогда сон — это выздоровление, а не болезнь.

«Ни одна пылинка яда (?).—говорится дальше, — теперь (после изобретения Далмата) не коснется подсознательных и сознательных центров головного мозга и нервной системы». Упомянутые «центры» — типичная наукообразная завитушка, т. к. никаких подсознательных центров головного мозга, равно как и сознательных центров нервной системы, не существует. Странно также представлять себе гипнотоксин в виде порошка.

Такой наукообразной орнаментации не мало в трех первых главах романа Козакова.

Здание науки складывается постепенно. кирпич за кирпичом, но каждый кирпич — это точное понятие, добытое рабочими науки в результате кропотливою труда. И нельзя эти формулы-кирпичи объяснять непосвященным, неряшливо водя пальцем в воздухе.

Если наука и ее замечательные дела — это действительно тема и задача романа, а не сюжетное веретено и орнаментальные завитушки, если фраза о «минимуме полезных сведений» — не только красивая фраза (будем надеяться. что это так), тогда приблизительное вождение пальцем в воздухе нужно оставить, тогда нужно терпеливо и любовно объяснять читателю что такое «гемато-энцефалогический барьер».

Создание советской научно-художественной литературы — это интереснейшая задача, выдвинутая перед советскими писателями эпохой индустриализации и расцвета науки в СССР.

Будет очень досадно, если М. Козакову не удастся сделать по этому пути правильного шага, и тем более досадно. что намеченные им и предисловии задачи романа ясно и точно отвечают требованиям широкой читательской массы.

О картине социально-политического быта СССР через 25 лет, рисуемой Козаковым, говорить преждевременно. Но одну странность следует отметить: упоминая о книге, которая выйдет в свет в описываемое им время, М. Козаков говорит, что к ней будет приложено «шесть звукозаписей национальных песен вымерших племен шапсуги и абадзехи» (стр 32).

Это очень странно: эти племена—не выдумка М. Козакова, а действительно существующие и благополучно проживающие на Северном Кавказе два маленьких народа. Между прочим на днях абадзехи отпраздновали вместе с пятнадцатилетнем Октября и десятую годовщину автономной Адыгейской области, в которой они проживают. Почему их не допустил Козаков до социализма ? Почему, если они не вымерли при царизме, когда их всячески притесняли и даже выселяли в Турцию, почему они должны вымереть при советской власти в ближайшие 25 лет? Непонятно!..

И к чему вообще эта бессмысленная подробность? Тут орнаментальная завитушка спровоцировала автора на грубую политическую ошибку.

Завитушку нужно просто убрать, а ошибку конечно исправить.

(Вечерняя Москва, 1932, № 266, 17 ноября)

РОЖДЕНИЕ СОВЕТСКОГО ЖЮЛЬ-ВЕРНА

— Покажите нам, как живут на другой планете, — сказал мне однажды тринадцатилетний товарищ: — но только, если вы наверное знаете.

— Нет, — перебил его другой, — вы можете показать, если вы и не все точно знаете, но вот в роде как Жюль-Верн. Когда он писал, он еще только об этом думал, а потом оно так и вышло, как он писал...

Ребята хотят фантастику, но научную, а не фантазирование, оторванное от жизни и науки.

Московский театр для детей давно уже думает о создании научно-фантастического спектакля, и сейчас по его заданию А. Р. Палей работает над такой пьесой. Физика, химия, математика, — многое из того, к чему иногда излишне равнодушны наши школьники, может таким образом получить для них новое звучание, может быть средством для поднятия интереса к рьяной учебе наших подростков.

Театральные возможности темы очень велики.

Самое трудное в научно-фантастической пьесе — это избежать схематизма в обрисовке образов действующих лиц. Герои Жюль-Верна — это люди, которых не замечаешь, которые, как прекрасные марионетки в руках автора, попадают в любые положения с деревянным бесстрашием и благородством.

Бытие отнюдь но определяет их сознания, как и подобает людям-марионеткам . Мы хотим создать образы живых людей. В научно-фантастическом произведении это редко удаётся, но без этого нет спектакля.

Пьеса С. Шервинского «Три Ивана» рисует мрачную эпоху Ивана Грозного, эпоху, когда жили и изобретали Иван-летун и Иван-первопечатник (Федоров).

Театр заканчивает переговоры с драматургом М. А. Булгаковым о написании им пьесы из эпохи Парижской коммуны .

Наталия Сац

(Вечерняя Москва, 1932, № 220, 22 сентября)

Неизвестно, написал ли Палей такую пьесу, но постановки такой, во всяком случае, не было.

Из статьи Т. Рокотова "На экранах сегодня и завтра":

цитата

Большие трудности стояли перед режиссером тов. Андриевским, осуществившим постановку своеобразной научно-фантастической картины. Его работа «Гибель сенсации» (производство Межрабпомфильм) имеет ряд значительных недочетов. Но и при этом она является несомненным свидетельством некоторого шага вперед нашего кино в деле освоения нового жанра, встречающего особое одобрение у зрителя.

Главный герой картины «Гибель сенсации» — вышедший из рабочей среды инженер Джим Рипль. Он изобрел особый вид механического человека — «робота», способного по воле и приказу изобретателя исполнять самые сложные работы. Открытие инженера заинтересовывает капиталистов, которые решают использовать «роботов» на производстве военного снаряжения, а в случае нужды и против восстающих рабочих.

Кадры картины, в которых участвуют «роботы», смотрятся с значительным интересом. Хорошо снят поход «роботов» под командой офицера, спрятавшегося в небольшом танке, против восставших рабочих. Высший момент напряжения в картине — борьба по радио между рабочими, раскрывшими секрет управления «роботами», и командующим ими офицером за перевес влияния на механических солдат капитализма. Сцены, когда «роботы», находящиеся под перекрещивающимися радиоволнами офицера и рабочих, сначала останавливаются, потом мечутся в разные стороны и в заключение поворачиваются против капиталистов, сделаны увлекательно и вызывают в зрительном зале эмоционально возникающие аплодисменты.

Этим и ограничиваются положительные стороны фильма. Сюжетная линия его надумана, бледна и схематична. Неудачу картины предопределил из рук вон плохой сценарий. В нем нет даже попытки раскрыть образы действующих в картине героев. В «Гибели сенсации» снимались многие выдающиеся артисты нашего кино вплоть до народного артиста республики В. Гардина. Однако они, скованные рамками роли, отведенной им по сценарию, ничего не могли сделать для изображения на экране настоящих живых людей. И получилось, что лучше всех в картине «сыграли» «роботы».

Неудача фильма не компрометирует самого жанра научно-фантастической картины. Тот факт, что зритель с известным интересом смотрел отдельные части драматургически совершенно беспомощного фильма т. Андриевского, свидетельствует о жизненной необходимости самого жанра. Нужна дальнейшая работа в этом направлении, а главное — более тщательный отбор литературных материалов, по которым будут ставиться научно-фантастические картины.

(Вечерняя Москва, 1935, № 123, 31 мая)

Автор статьи — критик Тимофей Адольфович Рокотов (1895-1945), пару лет был редактором журнала "Интернациональная литература". Именно он, посоветовавшись с НКВД, отказался от публикации очерков Оруэлла о гражданской войне в Испании. Вопреки тому, что пишут в интернетах, не Арнольдович, не репрессирован, и не отец валютчика Яна Рокотова.

В союзе писателей

Жанр советской приключенческой и научно-фантастической литературы возник недавно. А. М. Горький, говоря о книге Л. Никулина «Дипломатическая тайна», писал: «Книга внушила мне надежду, что у нас могут создавать «авантюрный» роман, относясь к нему, как к задаче художественной... это не может не радовать».

В мае при Союзе советских писателей была создана комиссия приключенческого жанра. Основная задача комиссии — привлечение авторов к работе над произведениями приключенческой и научно-фантастической литературы. Комиссия устраивает творческие доклады и обсуждения новых произведений. Часто на заседаниях присутствуют выдающиеся советские ученые и путешественники, рассказывающие писателям о новейших достижениях советской и мировой науки, знакомящие их с работой различных научных экспедиций. На одном из заседаний комиссии собравшиеся заслушали доклад писательницы Мариэтты Шагинян о проблемах советского детективного романа.

Недавно был отмечен 40-летний юбилей творческой деятельности писателя С. М. Беляева, автора «Записок советского врача», книги о Мечникове и вышедших в 1944—1945 годах научно-фантастических романов «Приключения Самюэля Пингля», «Десятая планета» и т. д. Юбиляр познакомил аудиторию с отрывками из своего нового научно-фантастического романа «Властелин молний».

В ближайшее время комиссия приключенческого жанра проводит дискуссию на тему: «Какими должны быть советские детективные произведения». Устраиваются также вечера, посвященные работе советских следователей. В конце декабря состоится выступление И. Брауде на тему: «В уголовном суде».

Членами комиссии приключенческого жанра являются писатели Л. Шейнин, В. Иванов, Мариэтта Шагинян, Л. Никулин, М. Ройзман, С. Беляев, Н. Шпанов и режиссер С. Эйзенштейн.

(Вечерняя Москва, 1945, № 298, 21 декабря)

НА ГРАНИ ВОЗМОЖНОГО

У Вадима Охотникова, автора недавно вышедшей книги научно-фантастических рассказов «На грани возможного» (В. Охотников. «На грани возможного». Изд. «Молодая гвардия». 1947 г., стр. 88, цена 4 руб.), есть сатирический рассказ «Автоматы писателя». Появление этого рассказа у автора, избравшего жанр научной фантастики, не случайно. Перед ним самим был целый набор «автоматов», созданных задолго до того, как он взялся за перо. Чудак-ученый, призванный своими выходками развлекать заскучавшего читателя; злодей, в руках которого оказывается грозное изобретение; молодой «рыцарь без страха и упрека», на котором можно даже невооруженным глазом обнаружить знакомые «заусенцы», всегда образующиеся, когда, штампуя детали, слишком долго пользуются изношенным штампом, — все это достаточно уже примелькалось в литературе.

В. Охотников отказался от этих штампованных персонажей. Но вместе с тем он не отказался ни от интриги, ни от хорошей занимательности, ни от элемента «тайны», который необходим в научно-фантастическом произведении. Ведь эта таинственность органически присуща не только данному литературному жанру, но и самой профессии людей, в действительной жизни стоящих у «грани возможного» — смелых исследователей, поднимающих завесу будущего.

Вадим Охотников На грани возможного Издательство: М.: Молодая гвардия, 1947 год, 30000 экз. Формат: 84x108/32, твёрдая обложка, 88 стр. Серия: Библиотека научной фантастики и приключений Комментарий: Обложка и внутренние иллюстрации В. Высоцкого.

Читая рассказы «Шорохи под землей», «Электрические снаряды», «История одного взрыва», «Напуганная молния», читатель вместе с автором идет запутанной тропой, в поисках разгадки, активно участвует в творческом процессе... Главное же в том, что читатель, закрывая книгу, несомненно, задаст себе вопрос: «А возможно ли это в самом деле?». Он невольно задумается над тайной «электрических снарядов», над принципом разрушительной машины профессора Богуцкого, над необычайными установками, служащими для появления искусственных шаровидных молний... И, конечно, захочет поближе познакомиться с затрагиваемыми в книге физическими явлениями.

Поэтому фантастика Охотникова— нужная нам фантастика, помогающая молодежи избирать свой собственный путь к грани возможного в науке и технике. В то же время рассказы эти — художественные произведения, а не научно-популярные очерки, искусственно беллетризованные.

В нашей литературе есть чудесные описания природы. Порою даже ничтожная былинка, которую в напряженнейший момент жизни видит герой. врезается в память читателя, словно выгравированная на металле. Мы живем в век машин, в годы «пятилетки науки», как часто называют нашу послевоенную пятилетку, но в огромном большинстве случаев авторы для описания машин, приборов, лабораторий не находят нужных слов, приемы художественного письма «сдают», когда дело идет о металле, стекле, пластмассе, обо всем том. что человеческие руки оживили и превратили в чудесные вещи, помогающие нам перестраивать мир. Любование, ложный пафос неуместные восторги здесь только вызывают законное чувство досады. Рассказы Охотникова скупы на описания, но в лучших из них читатель — даже совсем далекий от техники — невольно будет захвачен своеобразной романтикой научной работы на «грани возможного», где человек и прибор или машина связаны чем-то большим, чем только ручкой управления. Читатель словно видит причудливые тени различных приборов на стенах опустевших ленинградских лабораторий, освещенные автомобильной фарой от полуразряженного аккумулятора. Он вместе с исследователями наблюдает на катодном осциллографе «фантастическую игру синего узора, волнующегося на дымчатом белом экране»... Он понимает, что это не просто игра линий и цветов, а отражение в волшебном зеркале науки важных и грозных явлений. Он слышит вместе с действующими лицами щелканье звукометрической аппаратуры, шипенье пластинки с записью страшной смеси звуков воздушной тревоги, бомбежки, падения стен домов и каких-то еще никем не разгаданных звуков.

Для своих новелл автор выбрал темы, наиболее близкие для него, как специалиста: радио, звук. Но постоянно чувствуется. что он знаком не только с приборами, но и людьми. Человек, его переживания нигде не заслоняются, как это нередко бывает, любованием машинами, аппаратами, голой техникой.

В рассказе «Напуганная молния», например, очень, хорошо показан «маленький» человек, оказавшийся участником решения сложнейшей научной проблемы: искусственного получения шаровидной молнии. Он всего лишь комендант полигона научно-исследовательской организации, занимающейся этими опасными опытами, но он отнюдь не считает себя случайным спутником ученых, которому завтра быть может придется быть комендантом бани, жилых строений, рынка. И, когда дело для исследователей обернулось плохо, он принимает отчаянное решение: выйти на единоборство со страшной шаровидной молнией, «играющей» с группой ученых, притаившихся в траншее.

Сам выбор темы научно-фантастического произведения очень нелегкое и ответственное дело. Если тема в лучшем случае служит только фоном для создания художественных образов, а не является рычагом пропаганды научных достижений, — этим перечеркивается первая половина названия жанра «научно-художественный». Такая тема с этой точки зрения порочна. Порочны темы, уводящие читателя от сегодняшнего дня, никогда не осуществимые. Любимый герой иностранной научно-фантастической литературы — сверхчеловек или же человек, пытающийся, топча других, вырваться наверх во что бы то пи стало. Ярким примером является «Невидимка» Г. Уэльса. Только человеку, задумавшему воспользоваться личным превосходством над другими людьми, нужно страшное для окружающих изобретение невидимки.

Герои научно-фантастических рассказов Охотникова все заняты работами совсем другого порядка: их изобретения немыслимы вне коллектива, объединенного одной важной творческой задачей. В рассказе «Шорохи под землей» инженеры борются за овладение тайной повышения добычи калия и магния — чудесных веществ, так необходимых всему народному хозяйству. В «Электрических снарядах» целую группу людей объединяет одна идея: облегчить участь героического Ленинграда, обстреливаемого сверхдальнобойной немецкой артиллерией. Особенно характерен в данном отношении рассказ «История одного взрыва». Там — тоже Ленинград и тоже борьба с врагом, ведущаяся самоотверженным коллективом. Но талантливый изобретатель Богуцкий, ненавидящий врага и хотящий помочь Родине, стремится все сделать сам, он боится, Что участие других людей умалит его значение, как изобретателя нового способа борьбы с самолетами. И в результате этого — неизбежная трагическая развязка: вражеские самолеты гибнут, но не остается и следа ни от установки Богуцкого, ни от него самого.

Язык Охотникова прост, ясен, не вульгаризирует научной терминологии, не изобилует излишними техницизмами, чем грешат некоторые авторы, которые даже о простых, обыденных вещах стараются говорить на уровне «Курса сопротивления материалов».

Много трудностей стояло на пути заслуженного деятеля науки и техники В. Охотникова, написавшего художественные произведения на темы, кровно близкие для него, как научного работника. Об этих трудностях хорошо говорится в рассказе «Автоматы писателя».

«Меня почему-то все время тянуло изображать на бумаге математические формулы. Или в крайнем случае еще раз написать отчет о своей последней работе под названием. «К вопросу о псевдопараметрическом резонансе в четырехполюсниках при неустановившемся режиме контуров»... В своих рассказах Охотников отлично преодолел эти трудности: рассказы его — это рассказы писателя, а не только научного работника, случайно взявшегося за художественную литературу.

Книга «На грани возможного» показывает, что автор имеет все возможности создать более крупные научно-художественные произведения, с более полно очерченными характерами героев и широко взятыми проблемами завтрашнего дня.

Инж. А. Морозов.

(Вечерняя Москва, 1947, № 127, 2 июня)