Лагинский сюжет тоже был смешным. Но не буквально. Старик Хоттабыч, — впрочем, ему тогда только сорок пять исполнилось, — держал на партсобрании писателей речь против квантовой механики. Не верится, правда? В согласии с украинской пословицей — кабы не мой дурень, так и я б смеялась! Но тут дурнем оказывался я. И это несколько замораживало веселость...
Думаю, первопричиной всего была нерасчетливость жизни, безалаберно понудившей его сперва учиться на технаря, а потом не знаю на кого — в институте Красной профессуры. И это — вместо консерватории! Он обладал поразительной музыкальной памятью. Среди знакомых мне литераторов был сравним в этой одаренности только с Ираклием Андрониковым. Но бесцензурному вольномыслию музыки почему-то предпочел подцензурное единомыслие нашей философии.
Как всю тогдашнюю мнимо-высоколобую квазиинтеллигенцию, его с утра до вечера беспокоил «основной вопрос философии» — что первично, а что вторично: материя или дух? Трудность состояла в том, что первичность входила у нас в само определение материи, а вторичность — в само определение духа, и потому вопроса в действительности не существовало. Меж тем отвечать на него надо было по множеству поводов, да еще всякий раз большевистски боевито. В том и фокус состоял, что вовсе не истинность, а боевитость была у нас в цене. И Лагин брал слово на всех собраниях. Он показывал, что дорогого стоит! Воздержание от идеологического самопоказывания было бы для него то же, что абстиненция для наркомана.
Воссоздаю разговор в четверть голоса с Казакевичем на одном томительно бросовом собрании:
— Слава Богу, скоро по домам...
— Да ты что: Лагин еще не выступал!
— Сегодня пронесет: он напрочь голос потерял...
И в этот момент — предсмертно-хриплое из глубины зала: «Прошу слова!» Мы хохотнули и не могли затихнуть, пока он пробирался к трибуне, осуждающе поглядывая на нас. Ах, у него всегда были такие озабоченные, добрые, бабушкины глаза!
— Пора ударить по рукам молодых коммунистов, хоть и фронтовиков, но недооценивающих... — начал он свою речь.
А в 49-м ему со мною неслыханно повезло. Собрание было отнюдь не из бросовых. Его голосовые связки пребывали в полном порядке. Я же прорезался как носитель физического идеализма! Это был подарок его духовности. ...То ли в угоду международной реакции, то ли по её прямому заданию, понимаете ли, товарищи, он, то есть я, упорно подменял первичное вторичным! А он, то есть Лагин, считал своим долгом привлечь внимание писателей-коммунистов к тому, что для вражеской вылазки с подменой вторичного первичным, и наоборот, этот космополит использовал любые лазейки, вплоть до потерявшего принципиальность журнала «Вопросы философии», и делал это свое дело по-большому... ничтоже сумняшеся... несмотря на... идя на поводу... и катясь недалеко от яблони, которая давно уже льет на мельницу...
Как славно, что есть еще живая охота посмеиваться для веселия души над незабвенным идиотизмом нашей зловещей одухотворенности тех отжитых десятилетий! Однако мало кому из литераторов помнится одно происшествие в сфере этого идиотизма, которое мне помнится поневоле — как соучастнику и попутной жертве.
...Поздняя весна 47-го. Очередной номер «Литгазеты» — очередная гадость, погромная статья — «Об одном философском кентавре». Громящий автор — философ Максимов. Громимый кентавр — физик Марков. А виновница всего — буржуазная квантовая механика микромира. А виновник всего — продавшийся американским империалистам датчанин Нильс Бор.
Однако демонстративный сволочизм литгазетской публикации так очевиден, а негодование во влиятельных кругах физиков так весомо, что приходится устроить в писательском клубе дискуссионное изничтожение писательского органа неписательскими силами. И я, естественно, на стороне изничтожителей, как довоенный студент-естественник и еще достаточно молодой фронтовой, чтобы заносчиво ввязываться в драку, коли уж она — на твоей улице. А квантовая физика — по неутоленной довоенной любви — еще мнилась мне моей улицей...
Я наслаждался многоголосым криком в каминной комнате № 8, пресловутой гостиной на втором этаже нашего клубного особняка, когда теплым вечером — при распахнутых окнах — наглядно терпели поражение «ермиловские ребята», вместе со своим шефом — тогдашним редактором «Литгазеты». Они доверились авторитету ученых званий членкора Максимова и академика Митина, возглавлявшего в «Литературке» науку, а тех без всякой вежливости изобличали просто в невежестве. Неужели не было известно заранее, что таким философам нельзя доверяться: свои высокие степени они получили не за любомудрие, а за десятилетия цитатолюбия — отвратительнейшей формы канонизации лжи. Иначе: не за ученые заслуги, а за научные услуги. Удивительней всего, что дал себя обмануть и сам Владимир Владимирович Ермилов — опытнейший циник. Да-да, тот недоброй памяти Владимир Владимирович, которого зря обессмертил в своем предсмертном письме другой — трагически кончивший — Владим-Владимыч («Ермилову скажите, что... надо бы доругаться. В. М.»). Но, черт возьми, мне кажется, Ермилов вовсе не был обманутым. Он переобманул самого себя!
Позднее, в начале 49-го, когда «Литгазета» из номера в номер опускала в помойные ямы травимых критиков-космополитов, перевыполняя планы по ассенизации, Ермилов подписывал в типографии полосы с неизменной присказкой: «Маразм крепчал!» Так и в 47-м он наверняка сознавал, что профессор физики Марков — не философский кентавр, и квантовая механика — не служанка империализма, и ее принципы-не... и Нильс Бор-не... а философ Максимов-как раз «да» и философ Митин — тоже «да»... Но он по привычке полагал, что будет чистый выигрыш от идейной диверсии против физиков-заумников, как уже повелось у нас получать чистый выигрыш от травли биологов-генетиков. А меж тем наши заумники были еще и атомники! В секретной тиши крепло их государственное значение. А с ним вместе их общественное самосознание. И все наивней становился расчет, что их, как и прежде, можно будет подстреливать на лету для пополнения своих охотничьих сумок крупной дичью... Но было бы, конечно, верхом прозорливости, когда бы Ермилов со своими философами хоть на минуту допустил в 47-м году возможность такого поворота дел. Ошибся! Политикан переобманул свой цинизм!
...Вижу себя в тот вечер вскочившим на подоконник распахнутого окна и оттуда орущим апоплексически пунцовому Ермилову, что он обязан опубликовать ответную статью — против Максимова! «Уж не от вас ли ждать ее?!» — с иронией рычит Ермилов. И абсолютно неожиданно для себя я ору в азарте:
— Да, а что! Я физик. И вы это знаете...
А снизу, с тротуара Поварской, раздается: «Не свались, малый, у вас там что — свадьба?» А я соскакиваю с прохладного подоконника на паркет — в духоту разноголосицы — и спешу к Бонифатию Михайловичу Кедрову, поманившему меня рукой. «Напишите для нас...» — говорит он. И это было во сто крат соблазнительней, чем для «Литгазеты»! Это означало — для «Вопросов философии». Я переспрашиваю Бонифатия Михайловича — серьезно ли его предложение? А он вместо ответа назначает «срок сдачи и объем заказанной работы». Мне давался целый лист!
...И на месяц с лишним я снова делаюсь физиком. Но не догадываюсь, что это мне послан судьбою случай внести вступительный взнос в собственное литературное будущее — в послекосмополитический, отрадный для меня переход к научно-художественной прозе! И знать не знаю, что мне выпадет даже дьявольское везение — поработать в Копенгагене и Москве над жизнеописанием «того самого» датчанина Бора. Снова — вечное! — «если бы знать...». Тогда, возможно, в моем сочинении против литгазетского негодяйства проявилось бы больше живого чувства, чем язвящей логики. Но, возможно, тогда моя статья не подошла бы научному журналу.
«Вопросы философии» напечатали ее в начале 1948 года — в дискуссионном разделе. Втайне я очень гордился ею. Оттого втайне, что никто из литературных приятелей, равно как и неприятелей, не мог обратить на нее никакого внимания. Хотя... Лазарь Лагин тоже не мог, но обратил! Впрочем, весьма вероятно, что им руководил и похвальный мотив: верность ученика учителю, ибо Александр Александрович Максимов учил его философии в институте Красной профессуры. Давным-давно. Когда я еще не учил физики в университете. Так или иначе, но через год — в 49-м — мне все это отпелось.
Однако отпелось не только то сочинение «в защиту физического идеализма», а еще и наши случайные разговоры-споры за пьяноватыми клубными посиделками... Там-то, как уяснялось из лагинской разоблачающей речи, я, уж не скрываясь, лил воду на разные мельницы. И — по стенограмме души — все время был уличаем в «некритическом отношении»: то к Эйнштейну с Махом, то к Бору с Авенариусом, то к Маяковскому с Фейербахом, то, наконец, к Пастернаку со всем немецким философским отребьем. Уяснилось также, что среди всевозможных яблонь, от которых я катился недалеко, не было как раз мичуринской!
Это сейчас необременительно фельетонить, когда все ушло. А на самом деле было совсем не до улыбок, когда интеллигентный человек на трибуне спускал с цепи вдогонку за тобой именно свою интеллигентность, или — ограниченней — умственную осведомленность. Право, не до смеху было, когда такой озабоченноглазый и партийноприлежный Лагин присоединял к моим грехам «антипартийные высказывания» о замечательной васхниловской сессии — в те дни совсем недавней, августовской, 48-го года. То звучало уже как огнеопасный донос... Почему его небрежно пропустили мимо ушей Грибачев с Софроновым — не возьму в толк. Может, притомились? Было от чего...
...Та квантовая история с физиками и лириками жестоко отпелась в 49-м году и самому Бонифатию Михайловичу Кедрову: свергнутый с редакторского трона в «Вопросах философии», он был вдобавок без малейших генетических оснований объявлен безродным космополитом. Академик Марк Борисович Митин, роковыми генетическими недостатками обладавший сполна, всласть натанцевался на лежачем Бонифатии. Для этого каннибальского танца завмаразмом Ермилов щедро предоставил пространство четырех подвалов в «Литгазете». Легкое па академик Митин посвятил и мне:
«Необходимо отметить, что с рьяной защитой статьи М . Маркова на страницах журнала «Вопросы философии» выступил разоблаченный как отъявленный космополит и антипатриот литературный критик Д. Данин. Так смыкались космополиты в философии с космополитами в литературной критике».
А мне необходимо отметить, что, к чести писателя Лагина, он самостоятельно обнаружил все это раньше философа Митина: для последнего я был уже разоблаченным, а для первого — еще только разоблачаемым! Различие приоритетное... И ни за какую чечевичную похлебку не уступлю я жалкому философу духовного первородства моего почти-приятеля, музыкального, до сих пор читаемого детьми, известного писателя Л. Л.
Взрослый, я не читаю его с 49-го года.