Согласно одной классификации (антуражной), под 'фэнтези' понимаются истории, происходящие в мире магии и волшебных существ, под 'НФ' — истории, произошедшие с людьми или иными существами в результате научно-технического прогресса, под 'мистикой' — истории, произошедшие в реальном мире под действием сверхестественных сил, 'альтернативной историей' — произведения, описывающие события в нашем мире при условии, что какой-то из поворотных моментов истории пошел по другому пути. Легко заметить, что разница между проиведениями разных жанров заключается в общем антураже, обстановке, элементах фона. Кроме того, подобная классификация просто подталкивает к объединению жанров, ведь обстановка во всех случаях является пограничной: волшебная раса на другой планете (НФ + фэнтези), магия в альтернативной исторической вселенной (фэнтези + альтернативная история), потусторонние силы, выпущенные научными исследованиями (НФ + хоррор).

Очевидно, что такая классификация обладает рядом недостатков. По некоторым причинам космооперы, паропанк и т.п. логичнее отнести, например, к фэнтези, а такие вещи как "Трудно быть Богом" Cтругацких — к НФ.

Однако, главная цель всего этого разбора даже не в выявлении критериев различия фантастических жанров. Дело в том, что "за бортом" любой классификации остается множество внежанровых произведений: например, "Мастер и Маргарита" Булгакова, "Женщина в песках" Кобо Абе, "Сто лет одиночества" Маркеса. Про такие произведения обычно говорят, что они используют фантастический прием, в классификаторе фантлаба добавляют ярлычок "Мягкая (гуманитарная) фантастика", и зачастую выбрасывают их из русла фантастики. В таких произведениях, как правило, действие может происходить в любом времени. В "Сто лет одиночества" Маркеса — реальность латиноамериканская прошлого-позапрошлого века. В "Последнем мире" Рансмайра — действительность Римской империи. В "Луне Доктора Фауста" — времена завоевания Южной Америки испанцами. В "Мастере и Маргарите" — быт начала советского союза, в "Альтисте Данилове" — Москва середины прошлого века. Герои погружены в свой быт, они видят те или иные его стороны, но их восприятие оказывается наполнено поверьями, мифами, слухами, небылицами, заблуждениями, чудесами.

Характерная черта этих произведений: тесная связь героев с окружающей обстановкой, общая метафоричность и образность передачи этой обстановки и происходящих событий. Если выделить все общее в "твердых" фантастических жанрах и сравнить с этой внежанровой литературой, то можно заметить следующее: и НФ, и фэнтези, и приключения, и детективы — повествовательные, событийные произведения, т.е. современный эпос. А вышеуказанная внежанровая фантастика — в корне лирическая литература.

В последнее время все чаще звучат термины "магический реализм", "мистический реализм" — как раз как характеристика произведений спорных, необычных. Магический реализм — это двухярусное полотно, — в котором происходящие события окрашены лирическим восприятием, отчего приобретают определенные магические черты, но могут быть трактованы и с сугубо рациональной точки зрения. "Охота на овец" Мураками (обстановка, быт — современная Япония, лирика — погружение в фантазию Крысы, в мрачный мир Овцы), "Жизнь насекомых" Пелевина (детали российского быта глазами метаморфирующих людей-насекомых), "Альтист Данилов" Орлова (московский, останкинский быт — против мира домовых и демонов), романы Краули, Рансмайра и пр. — очень хорошо укладываются в эту схему. Обобщая термин "магического" реализма до "фантастического" или "метафорического" реализма мы можем уложить в него множество спорных произведений — от "Тошноты" Сартра и "Ста лет одиночества" Маркеса до "Улитки на склоне" Стругацких или "Бойцовского клуба" Чака Паланика. Ища параллели с литературными стилями легко заметить, что именно экзистенциализм и постмодернизм наиболее щедро соприкасаются с "метафорическим реализмом", и это не удивительно, ведь они — лирические жанры.

Эпос и лирика — две стороны медали литературы. Эпос отражает историю, событийность, описательность, эпос позволяет доносить до читателя идеи, в том числе новые социальные и научно-технические, роль эпических жанров в литературе огромна, эпос предназначен для объяснения и понимания, для разума и интеллекта. Однако, лирика — это образность, противоречивость, ирреальность, лирика — это острие человеческой души и метафорическое мифомышление, лирика проникает в сознание, минуя длинные коридоры рассуждений, минуя рассудок — сразу в глубину души, "в сердце". Эпос расширяет наши рассудочные знания, лирика — обогащает наш чувственный опыт.

Если произведения "твердой" (эпической) фантастики — заполняют объемные серии ШФ, ЗФ, "Короли фэнтези", "Звездный лабиринт" и пр. — несть им числа, то фантастическая лирика оседает в немногоичисленных сериях: у ЭКСМО — "Игра в классику", "Интеллектуальный бестселлер", "Магический реализм", у АСТа — в "Альтернативной фантастике". Если "твердая" фантастика сегодня по большей части самоподбное чтиво, то именно лирическая фантастика — мейнстрим современной зарубежной литературы: Краули, Нил Гейман, Джонатан Кэрролл, Иэн Бэнкс, Лоуренс Норфолк и прочие. Неизвестно, заканчивается ли эпоха постмодернизма в литературе, но, очевидно, лирическая фантастика — наиболее интересный ее сектор сегодня.

Вектор движения литературы, как маятник, колеблется от эпоса к лирике. Больше половины прошлого века развивались эпические жанры фантастики, на стыке веков и в начале нынешнего столетия — вектор сместился в сторону лирики. Можно надеяться, что лирическая фантастика сможет вернуть утерянную за последние годы в рациональной гонке присущую человеку духовность.

02.05.2009

Бойков Алексей

18 апреля. С утра с женой обсуждаем пару вопросов, смежных с темой будущего рассказа. Еду на работу. С 11 до 17 сижу на работе, а именно — переустанавливаю ПО на компьютерах. Всюду таскаю с собой листок бумаги — пишу рассказ. Фабула полностью готова. Еду домой, записываю кое-какие мысли. Дома жена красит пасхальные яйца. Я пишу. Идем к моим родителям. Там суматоха. Друзья. Гости. Баня. В общем, до листка бумаги добрался часов в 12. Число первоначальных кусков сюжета решил уменьшить на единицу, поскольку возник напряг со временем. Чувствовал, что не успеваю. При том, что еще надо было набивать. Пару часов просидел, дописал 2/3 рассказа. Все в бумаге.

Планы на утро — дописать и все это еще предстоит вычитать и набить. До 15:00 следующего дня.

19 апреля. Пасха. Ночевали у родителей. Жена пробует набивать, но ей нужно уходить. Набивать берутся сестра с мужем. Я дописываю. Времени 14:00 я только-только закончил писать. Набито только процентов 70. В разных файлах, на разных компьютерах. Уффф. Цейтнот. Сам диктую сестре, так как с мужем у них получается медленно. Набор закончен в 15:15. Что — все? Не успели? До 15:30 скомпоновываю первый сырой вариант рассказа. Соединяюсь с сайтом "Грелки". Отправляю... Файл загружен. Ура?! Читаю FAQ и только тут вижу, что сроки 48 часов, указанные в правилах реально увеличены до почти трех (или четырех) с половиной суток. Ура. Руки еще трясутся от спешки, но облегчение как алкоголь разливается по телу. Уже можем смеяться. Занимаемся какими-то глупостями.

Вечером. Уже спокойно перерабатываю текст полностью. Переписываю финал. Отправляю. День удался. Запас по времени — чуть меньше суток. Выжат как лимон. С почином...

Теперь, собственно, об опыте.

За 30 с небольшим часов чистого времени (минус работа, сон, обязательные Пасхальные процедуры):

1. без каких-либо заготовок (не считая, может быть, названия) придумал сюжет,

2. проработал фабулу,

3. выписал и увязал основные сюжетные линии,

4. остался доволен (!).

5. выполнил вышеуказанное с запасом по времени.

таким образом, вне зависимости от реальных моих результатов, могу сказать, что опыт был успешным.

а) я не знал, что за столь короткий срок могу выдать что-то стОящее, настолько стОящее...

б) оказалось, что в жестких временных рамках пишется лучше и вообще КПД заметно выше

в) понравилось писать на бумаге, хоть я и вынужден был это делать в условиях цейтнота, думаю принять это в обычную практику

никаких деталей сюжета, названия не раскрываю, согласно регламенту конкурса.

Если будет чем похвастать, конечно же, по окончании конкурса, сообщу.

С кухни доносились приглушенные голоса:

– …нашли тело, опознать было почти невозможно, очень сильно обгорел, повсюду – горелые книги, сколько-то лежало на улице перед магазином. И под телом была книга. Прижимал к груди, как самое дорогое, – отрешенно рассказывал женский голос.

– Это неважно. Ты не читала книгу с тех пор? – спросил мужской голос, видимо, этот вопрос был задан не в первый раз.

– Я никогда не смогу прочитать эту книгу, ты же знаешь, – задрожав, ответил женский.

– Я знаю, Лана, по правде говоря, для меня нет теперь такой уж нужды, чтобы узнать, чем книга заканчивается, – голос мужчины стал очень теплым.

– Я до сих пор не понимаю, как все-таки так получилось, Влад? Как получилось, что ты здесь?

– Ты могла бы понять, если бы прочитала, но ты не сделаешь этого. А я.. честно говоря, сам понимаю это очень смутно. Я знаю только, что там… где я был, – у меня был выбор, и я решил вернуться. Потом я очутился здесь.

– Эта книга, я не знаю, любить мне ее или ненавидеть, Влад, иногда мне хочется, чтобы ее никогда не было в нашей жизни.

– Не бойся ни о чем и не думай, я ведь люблю тебя, и эта книга никогда не была и никогда не станет преградой между нами, – а потом голос много раз повторил ее имя, – Лана… Лана-Лана-Лана…

Человек сидел за громоздкого вида письменным столом, по всему, сохранившимся еще со времен динозавров, и разглядывал книгу, водя по ней увеличительным стеклом, хотя на носу его красовались круглые стеклышки очков.

Он был молод, и тем более чудными выглядели эти очки и лупа в его руке. Могло даже показаться, что очки и лупа, а также этот стол и книга на столе и все предметы окружающей обстановки принадлежали совершенно разным, может быть, даже незнакомым людям. По обе стороны от человека высились полки с книгами, и вся обстановка комнаты – огромного зала, заставленного книжными полками настолько, что места едва хватало на стол и кресло обитателя, – обстановка производила впечатление древности и древности глубокой.

Человек снял очки, и, скрытые прежде стеклами, его глаза оказались на удивление старыми, взгляд – глубоким.

– Здравствуйте, меня зовут Владислав. Я – библиотекарь, – поприветствовал человек, – да-да, не удивляйтесь, самый настоящий библиотекарь. И здесь, – он неловко обвел руками окружающие полки, – самая настоящая библиотека. Сегодня это такая редкость. Нет, конечно же, я не имею в виду сетевые информационные и литературные архивы, здесь собраны настоящие бумажные книги. Некоторые из них очень редкие, многие – почти бесценные, но все книги без исключения – хорошие. Как бы точнее выразить мою мысль: стоящие, такие, которые следует прочитать хотя бы раз, а большинство – и перечитать. Здесь есть первые издания Герберта Уэллса и Брэдбери, есть книги Жюля Верна и Хемингуэя с подписями, редчайшие издания Толстого и Чехова, – всего не перечислить.

Но я хотел рассказать про говорящие книги.

С компьютеризацией библиотек бумажные книги стали терять популярность. Все чаще они выполняли декоративную функцию, и кое-кто всерьез заявлял о том, что бумажная книга вымирает. Так и случилось: книга занимает место на полке, в ней долго искать нужную главу, книга требует бережного ухода, а главное – книга не может быть прочитана программой читальни, ее приходится перелистывать и прочитывать слова и абзацы самостоятельно.

Но мало кому известно, что незадолго до полного вытеснения бумажных книг компьютерными появились живые книги – говорящие книги. Такая книга ничем не отличима от обычной. Бумажные печатные листы в твердом переплете с простой обложкой, украшенной несложным орнаментом. Однако это были не обычные книги. Во-первых, они себя читали, вернее, пересказывали. Каждому, кто брал книгу в руки, она читала себя самым подходящим голосом и вовремя делала остановки. Спросите, как? Что-то вроде телепатии. Способность информации к самопередаче, воздействие, которое издревле считалась магией, а оказалось обычным свойством материи. Для передачи информации требуются источник и приемник. Приемником оказался воспитанный обществом и языковой символьной системой мозг человека, а источником – невероятно мощным источником, – напечатанная книга.

Но и это не все. Говорящая книга каждому рассказывала свой вариант истории, а главное – она помнила. Книга помнила своих читателей, она могла рассказать, о чем думал, что приходило в голову человеку, который читал эту книгу прежде. Поговаривали, что книга могла угадывать мысли будущих читателей, но доказать это никому не удалось. Впрочем, хватит слушать меня. Пусть книга сама все расскажет...

<...>

Почти черно-белая, настолько неяркая, в скупых сине-зелено-фиолетовых тонах, но чрезвычайно четкая и контрастная, марка изображала пустынное помещение. Иначе не выразиться. Границы марки и еще меньшие границы комнаты, изображенной на марке, вызывали мысли о клаустрофобии и одиночестве. Голые правильные прямоугольные стены комнаты, блестящий иссиня-черный правильной формы камень в углу, прямоугольный экран или картина вполовину стены и обитатель, хотя нельзя было с уверенностью утверждать, что это живое существо, – вот и весь сюжет марки. Никаких ламп, ковров, выключателей на стенах, батарей отопления – ничего напоминающего жилое помещение, даже грязных обломков и ветоши, чтобы быть похожим на сарай.

Картина, или экран, или окно, или ничего из этого, или все это сразу, изображала глубокое звездное небо, край неизвестной планеты без атмосферы и необитаемой, потому что отчетливо виднелись кратеры и шрамы на поверхности, и лестницу или дорогу, спиралью убегающую кверху картины и в бесконечность космоса. Существо стояло перед картиной, видимо, взгляд его был устремлен внутрь, спиной, если можно так выразиться, к зрителю. Его неправильная форма была единственным свидетельством жизни, отличавшим существо от искусственных предметов. Существо вряд ли могло быть статуей – не было никакой подставки, никакого постамента, ни даже подстилки или коврика. Более всего существо походило на улитку и бескрылую безволосую птицу. Его тело напоминало кожаный мешок, заканчивающийся подобием хвоста, а точнее, вытянутый и обрубленный, как тело улитки. Можно было утверждать только, что от хвоста тело существа расширялось затем немного сужалось, снова расширялось мускульными торчащими буграми, а вверху тело было увенчано козырьком, обращенным к зрителю. Обратная сторона козырька была обращена к картине, и неизвестно, что осталось там, на ней, какое лицо, какие глаза и какой нос или рот были на этом лице.

Дух в марке присутствовал. Да еще какой: непонятный это был дух, чуждый и наполненный печалью. Последний приют. Край еще неживой или уже мертвой планеты внизу странно ассоциировался с комнатой обитателя, а исчезающая вверху и вдали дорога, становилась тоненькой и такой далекой, что, помноженная на космические расстояния, вызывала лишь отчаяние.

<...>

...Так, стоп! – Влад прервал чтение. – Какая арка в комнате существа? Комната была изолирована, – это он точно помнил. Он бросил взгляд на свой рисунок. На рисунке в стене справа как раз располагалась арка, ведущая в неизвестное. Возможно, конечно, это автор настолько плох, что допустил подобные глупости в тексте. Куда только редакторы смотрели! Однако странное это совпадение, что именно он нарисовал проход и теперь обнаружил его в книге. Это надо проверить...

Влад перелистал несколько страниц, предположительно до того места, где давалось детальное описание первой марки, и начал читать, отыскивая нужный фрагмент. Он прочитал несколько слов. Нахмурился. Перечитал. Чертыхнулся и побледнел.

В книге ни слова не было про мальчика и про марки.

Зато довольно подробно было описано, как он, Влад, сидел с книгой, как затем отшвырнул ее, как лежал, распластавшись, на диване, как начал рисовать, что рисовал, о чем думал при этом и как затем лег спать.

Черт, этого не может быть! – едва не заорал он на всю квартиру, но вместо этого сел и задумался. Этого, конечно, не может быть, но себя Влад чувствовал вполне в порядке, рассуждал спокойно и логически, а значит, не похоже было, что он сошел с ума. Так, наверное, всякий сумасшедший думает, усмехнулся он и ушел на кухню заваривать кофе. Слава богу, подумал он, расслабившись под привычное жужжание чайника, что я не пошел с книгой в уборную. И без того в книге упоминалось, что он отлучался по такой-то нужде и вернулся с вымытыми руками.

Он вернулся из кухни, вооружившись намерением докопаться до истины. Взял книгу и начал перечитывать все сначала. Себя в книге он уже не нашел. Зато там была Лана. И теперь вместе с ней Влад купил книгу в букинистической лавке на ул. Суворова, вместе с ней проехал по заснеженному городу на трамвае, вместе с ней дремал на первом сидении, когда трамвайная печка подогревает снизу, и тепло разливается по телу. Он открывал дверь ее квартиры ключом, который через раз заедает. Он видел, как она готовила салат из свежих овощей, как пила апельсиновый сок и как начала читать книгу. Он был рядом, когда вечером девушка исчезла в душе и вернулась оттуда чистая, горячая, влажная, завернутая в одно полотенце. И он отчетливо прочитал, какой ужас поселился в ее комнате, когда она перечитала последнюю страницу книги, вспоминая прочитанное, прежде чем продолжить. Только когда вернулись родители, Лана кое-как смогла успокоиться.

Влад с каменным лицом отложил книгу, пытаясь переварить все это.

Лана очень испугалась, вот почему она дала ему эту книгу. Но почему она ничего не рассказала ему, почему не предупредила? Ну, это ясно. Боялась, что Влад посчитает ее психованной или выдумщицей. Нет, конечно, он бы выслушал ее внимательно, но вот поверил бы? А теперь он не только поверил, он понял и почувствовал.

И еще: он не испугался. В первый момент – конечно, немного, пока он пытался понять, что происходит. Но вот он понял, и принял, и поверил. И больше не было страшно. Это всего лишь книга, которая умеет... как это ни удивительно, запоминать реакцию читателя. Обычные книги при повторном прочтении могут становиться более понятными, более глубокими, более узнаваемыми, но их текст остается тем же самым. Меняется восприятие человека. Какие-то детали его прежних попыток чтения, которые, в свою очередь, конечно, зависят от места и времени, и обстановки, и самочувствия или настроения. А в этой книге... реакция каждого читателя становится частью книги. Книга дописывает себя с учетом десятков, может быть, даже сотен людей, ее прочитавших, с учетом десятка разных мнений и точек зрения. Вот что такое эта книга. Влад был ошеломлен. Если бы он умел рисовать такие картины! Если бы он мог нарисовать сюжет, который дополнялся образами каждого нового зрителя, и жил бы снова и снова и всегда был бы актуальным, неустаревающим и многогранным.

Влад позвонил Лане и рассказал ей обо всем.

Девушка слушала недоверчиво, но главное, он почувствовал то облегчение, которое принес ей разговор. Она не одинока. Он был рад, и горд, и воодушевлен одновременно.

Влад начал объяснять, какое это открытие и как это удивительно, что люди научились так писать книги, и мечтал, что когда-нибудь научится так рисовать... – вот тут он и обнаружил, что девушка не разделяла его радости. Лана стала отвечать кратко и неохотно. Она относилась к книге настороженно и, кажется, была растеряна оттого, что Влад чувствовал иное. Юноше хватило сообразительности не настаивать, он перевел тему, и еще полчаса они болтали просто так, о начавшейся зиме, о городе, о пробках на дорогах и ледяных накатанных мостовых. Он вспомнил ощущение свежести, которое испытал, прочитав вернувшуюся из душа Лану. Его сердце наполнилось нежностью, пониманием, и таким же нежным было прощание.

Телефон замолчал. Влад остался один. Компьютер на столе понимающе молчал.. Влад вообще не очень его любил и лишь мирился с необходимостью. Некоторое время он сидел в тишине. Теперь у него был выбор: рисовать или продолжить чтение. Он был слишком возбужден, чтобы прямо сейчас пытаться уснуть.

Решив, что впечатлений на сегодня достаточно, он взял карандаш и довольно быстро набросал макет новой марки. Потом Влад еще раз внимательно посмотрел на свой первый рисунок и старательно стер арку ластиком. Для проверки. И уснул.

<...>

Влад потряс головой. Он вернулся из института, перекусил и, кажется, задремал. Рядом на столе лежала раскрытая книга, но... он же не открывал ее и не читал еще сегодня. Тогда отчего такое ощущение, будто он прочитал еще о...

Так что было последним из прочитанного? Он взглянул на рисунки. Ну да, три существа вокруг трансформатора, как Влад его, шутя, окрестил. Но тогда откуда он знает про... третью марку и про письмо в московский клуб? Мальчик нашел ее на полу, когда собирался уже уйти. Ведь так?

Влад потянулся к книге и прочитал на раскрытой странице:

«На столе мальчика лежали три марки. На новой марке тоже была комната, на задней стене – пара экранов и арка с выходом, слева – еще один проход. В комнате не было существ, зато полным полно – Сашка насчитал с десяток, – комочков раскидано и развешано по полу и стенам комнаты. На одном из задних экранов была различима какая-то хищная рыбина в водорослях, рыбина в маске – потому что вместо обычной пары глаз на голове ее виднелась выпуклость, навроде стекла шлема или скафандра. На втором экране было изображено непонятное, и, долго разглядывая его, Сашка пришел в выводу, что он видит фотографию одного из комков, что ползали по полу и лазали по стенам комнаты. На обнаруженной сегодня марке был инопланетный зоопарк.

Собравшись с мыслями, Сашка сел за обещанное письмо».

Влад нахмурился: кто читал ему книгу и кто вообще открыл ее? Напрашивались три ответа: один – логичный, но неприятный, другой – маловероятный, а третий – и маловероятный, и нелогичный, и не более приятный, чем первые оба. Согласно первому – книгу читал он сам, но не заметил, забыл или, вообще, у него развивается разделение личностей, и сам он потихоньку съезжает в клинику. Второй вариант предполагал наличие злоумышленника, который пробрался в его дом и открыл книгу, пока он спал. А еще этот злодей был столь любезен, что почитал книгу вслух, иначе откуда бы Владу помнить детали сюжета. Это не так невероятно, если поверить в привидений или зеленых человечков на летающих тарелках. Третий вариант состоял в том, что книга обладала... способностью передавать – читать или пересылать телепатически? – себя задремавшему читателю.

Почему я не верю в зеленых человечков и привидений? – В отчаянии подумал Влад. Он закрыл глаза и минут десять пытался придумать убедительный способ подтвердить свое сумасшествие, потому что сумасшедшим себя не чувствовал.

<...>

Пора становиться Холмсом, – решил мальчик, вернувшись в комнату.

Он достал лупу и зажег лампу, склонился над марками. Решив, что света недостаточно, он включил еще люстру и направил зеркало настольной лампы прямо на марки. Пригляделся... и отпрянул.

Сначала медленно, но постепенно, будто входя в ритм, обитатели марок зашевелились, задвигались... – марки ожили. Одинокий жилец первой марки медленно повернулся к камню, подошел, или вернее подполз, «подтек» к нему. Что-то сделал, – и арка в стене закрылась. Он еще поколдовал с камнем, и изображения на экранах стали сменять друг друга: планеты, астероиды, кольца, звезды. Он просматривал их, будто пролистывал энциклопедию или, быть может, просматривал обстановку, как если бы был охранником перед монитором. Три жильца крутились у «агрегата» и, видимо, беседовали о чем-то, потому что поочередно глядели друг на друга, кивали и совершали иные труднопередаваемые действия. Круглые существа беспорядочно лазали по стенам и потолку, катались по полу, причем делали это достаточно лениво. Их деятельность не представлялась осознанной. Иногда в стене открывались кормушки, а любой беспорядок и посторонние предметы, оказавшись на полу, – медленно растворялись или всасывались.

Но важно было не то, чем занимались обитатели марок, а то, что марки – жили. Марки были не картинками с изображением комнат, они сами были комнатами. И хотя они оставались плоскими прямоугольниками бумаги с зубчатыми краями, в то же время они были окнами в другой мир или, может быть, иллюзией, голограммой, видеозаписью. Как бы то ни было – т а к о г о не м о г л о быть!

Мальчик отвел лампочку и призадумался.

Он еще раз взглянул на марки и... ничего не обнаружил. Изображения – жильцы, экраны, комочки, – оставались неподвижными и неизменными. Вот только... застыли они совсем иначе, чем прежде, и марки теперь выглядели по-другому. У Сашки мелькнула догадка: он направил лампочку на марку и пригляделся. Снова медленно, но потом быстрее, комочки стали лазать по стенам, кататься по полу... маркам нужен был яркий свет.

И марки действительно были живыми.

Сашка решил пока не писать в клуб.

И ничего пока решил не рассказывать Кириллу Петровичу.

Он решил понаблюдать.

<...>

Сашка, по обыкновению, рассматривал марки, когда вдруг обнаружил, что существо смотрит на него. Он поморгал глазами, зачем-то огляделся по сторонам, но существо так же пристально, не отрываясь, по крайней мере, так казалось, не отворачиваясь, смотрит в его сторону. Из марки – на него, в его мир, в его комнату, в его глаза. И когда он совсем было собрался отвернуться, существо склонилось над камнем. Сашка облегченно вздохнул, а потом увидел такое, отчего невольно побледнел. На экране в комнате существа был виден человек.

Мальчик.

Сашка.

С лупой в руке.

За его спиной горели люстры.

Сашка сглотнул и отпрянул.

Он убежал подальше от стола на кровать, тело его била дрожь. Конечно, любопытство двенадцатилетнего мальчика много сильнее любопытства взрослого, а бесшабашность, неосторожность, восторженная жажда исследования неизмеримо больше, поэтому Сашка до сир пор так увлеченно исследовал загадку марок. Но и ужас двенадцатилетнего мальчика – безотчетный страх, – сильнее самого сильного страха взрослого, – он лавинообразен и громоподобен. На какое-то мгновение, взглянув в собственные глаза там, внутри марки, Сашка вдруг ощутимо представил, как гаснет свет здесь в комнате, где мальчик – то есть его уже нет, – в комнате сидит кто-то другой, чуждый, – а сам он остался лишь на экране в одинокой комнате с единственным жильцом, несущимся неизвестно где и неведомо куда во времени и пространстве. А потом тот, второй, выключит свет здесь, в комнате, или существо – переключит свои каналы, и он, Сашка, – и вовсе растворится, раз и навсегда потеряет связь со своим миром, с комнатой, с квартирой, с мамой. Это ощущение возникло лишь на одно мгновение, но шок был так силен, что еще минут пятнадцать Сашка сидел на кровати с закрытыми глазами, боясь не только открыть их, но даже подумать о том, что происходит вокруг.

Потом он встал, сгреб марки, думая лишь о том, как бы не посмотреть случайно ни на одну из них, сложил их в пустой конверт, спрятал между страницами самой толстой книги, убрал книгу в коробку и поставил коробку под кровать. Он пообещал себе – никогда больше не доставать марки и не смотреть на них, забыть и не вспоминать.

<...>

Девушка выглядела обеспокоенной. Обычный разговор не клеился, а Влад не торопил ее: он знал, если дело его касается, значит, Лана заговорит сама.

Наконец, собравшись с мыслями, она спросила:

– Ты все еще читаешь Книгу?

Влад просто ответил:

– Да.

Возникла очередная пауза.

– Ты знаешь, я очень боюсь. Очень боюсь этой Книги, и очень боюсь за тебя.

– Я уже довольно давно читаю ее, и пока не произошло ничего, чего тебе можно было бояться. – Влад ничего не стал говорить о разговоре с П.З., зато добавил: – И... Ведь это ты мне принесла ее. – Влад вдруг осознал: он сделал это, он сказал то, что давно вертелось у него на языке, с тех пор, как обнаружились все эти чудеса с Книгой.

Лана бросила на него испуганный взгляд, но заговорила:

– Ты не замечаешь, что становишься рассудительней и взрослее, что ли. Ты сейчас совсем не похож на человека, с которым я познакомилась. Это все Книга...

– Взрослее... Ты хочешь сказать, я становлюсь старше, – Лана вздохнула, – ты имеешь в виду, Книга старит меня?

– Да, именно это я и имею в виду.

– Ты... Знала об этом?

– Ну... Я заметила, что меняюсь, когда читала ее. Я не хотела постареть. Я испугалась того, что Книга может со мной сделать.

– И ты дала ее мне? – Лана вглядывалась в его лицо, но голос Влада был совершенно спокойным.

– Я посчитала, что это может пойти тебе на пользу. Извини. Я, конечно же, не должна была так делать.

– Я был недостаточно взрослым? – Влад вдруг подумал, что прежний он, вероятно, психанул бы сейчас, разозлился, ушел бы, не говорил бы с Ланой дня два, а может быть, и вообще – расстался с девушкой. Нынешний он только улыбнулся: он видел Лану, запутавшуюся в своих порывах и страхах, за него, за себя. Нежность засквозила в его глазах.

– Я думала о том, чтобы вернуть Книгу в магазин, о том, чтобы выбросить ее или даже сжечь… но не смогла.

«И слава Богу, – подумал Влад про себя, – если бы ты смогла это сделать, ты была бы совсем другой, и я не любил бы тебя так. Сжечь напугавшую тебя книгу, это как… ударить ребенка за то, что он, заигравшись, разбил вазу».

Вслух же он сказал:

– Не бойся, Книга не станет препятствием между нами. Я обещаю тебе не читать ее несколько дней, – и он рассказал все, о чем узнал за последнее время.

Пока он говорил, Лана сидела, прижавшись к нему. Они снова были вместе. Чувство сопричастности, которое едва не начало ускользать, в этот вечер вернулось и захватило их с новой силой. Сверху снежило, и девственно белые хлопья наполнялись чудом в лунном свете и сиянии фонарей. Они накрывали город, засыпали аллею, и лавку, и двух людей, которые, обнявшись, сидели на ней и негромко разговаривали.

В этот вечер Влад, как и обещал, не стал читать Книгу. Он выложил ее из куртки и положил на стол. Пытаясь чем-то себя занять – он попробовал почитать что-то другое, но очень скоро отложил. Не читалось. Взгляд его упал на смятые листы распечатки – книга Злотяна. Он собрал разметавшиеся страницы и стал листать их.

Это была «Альфа и Омега».

Влад прочитал что-то про противостояние Бога солнца Аполлона и элементалей огня – Саламандр. Написано было красочно, ярко, воображение Влада отзывалось множеством образов, которые так и хотелось рисовать, но вот сколько он ни пытался перечитывать, текст не оживал, Книга не разговаривала с ним. Наконец, он сдался.

Наверное, характерами не сошлись, – усмехнулся про себя Влад. Или причина в том, что фрагмент Книги не есть сама Книга и не способен оживать. Или дело все-таки в издательстве и серии «Отражение».

Тогда он сделал кофе и взял в руки карандаш.

Линии, как пучки живой проволоки, ложились на лист, изгибались, но он делал усилие и подчинял их, и эта энергия, эта живая сила, уже усмиренная, целиком оказывалась на бумаге. Он учился рисовать живые картины.

Линии сплелись, и на картине появилось небо и в нем облака, а ниже неба – раскинулась земля, девственно-дикая, не тронутая рукой человека. Луга и горы протянулись до самого горизонта. Реки петляли, а леса были похожи на пучки волос, торчащие там и сям. Высоко в небе сиял Аполлон – пылающий солнечный Бог, разливающий на просторы земли живительную влагу Света. Аполлон – он же Логос, Свет истины, вечно живущий бог, сиял и был прекрасен. Его юное лицо улыбалось, а глаза светились бессмертной мудростью. На смену миллиардам лет случайного развития мира он принес Закон и порядок, порядок в подчинении Закону. Но Бог был окружен со всех сторон иными существами – более древними, не признающими никаких правил и законов. Он был окружен существами, которым его испепеляющее сияние было нипочем. Элементали огня – Саламандры – крылатые ящерицы, как крохотные дракончики, сбились в стаю и летели в сторону Солнцеликого божества, и огромная туча их огненных тел бросила тень на поверхность земли, и вдруг посреди этого буйства огня и света землю окутала Тьма.