Поэт, драматург, знаковая фигура испанского искусства и арт-среды Мадрида 20-х годов прошлого века, Федерико родился в богатой семье 5 июня 1898 года.

Грядущий великий поэт был сначала увлечен театром, а не литературой.

Работая в театре, Лорка создает свои самые известные пьесы: Bodas de sangre («Кровавая свадьба»), Yerma («Йерма») и La casa de Bernarda Alba («Дом Бернарды Альбы»).

Учась в Мадридском университете, он дружил с Луисом Буньюэлем и страдал от любви к другому испанскому гению и другу по жизни — Сальвадору Дали.

Его стихи наполнены любовью к природе, к родине; он обретает славу «цыганского поэта» после создания своего самого знаменитого сборника «Цыганское романсеро».

Жизнь его закончилась трагически рано:Лорка был убит в начале Гражданской войны на родине, в Гранаде, место его захоронения до сих пор остается тайной.



Много лет назад Анатолий Михайлович Гелескул* в материале, приуроченном к 100-летию со дня рождения поэта, замечательно сказал:

Поэт

В Испании обычно зовут его просто по имени — Федерико; в России утвердилась и обрела хождение его материнская фамилия — видимо, в силу краткости и какой-то теплоты звучания. И всякий раз, произнося “Лорка”, мы вслух или про себя непроизвольно добавляем “поэт”.
Для меня, например, — человека, давно влюбленного в его стихи, — он прежде всего драматург. Иные страницы его прозы не уступают стихам. И все же — поэт, и не иначе. Почему?

Чехов зачислял в поэты людей, питающих пагубное пристрастие к словам “аккорд” и “серебристая даль”. Что говорить, “поэт” в обиходе звучит высокопарно. Однако Лев Толстой в “Исповеди”, порывая и прощаясь с искусством, называет себя не писателем, не романистом, а поэтом. “Я — художник, поэт” — так говорит о себе человек, за долгую жизнь вряд ли срифмовавший пару строк, разве что шуточных.
Поэтом он называл и Чехова, который уж точно никогда не рифмовал и если шутил, то исключительно в прозе. Очевидно, поэт и стихотворец — далеко не одно и то же. Это прописная истина или, как говорили в старину, “мысль не новая, но справедливая”.

Грамотный стихотворец может оказаться лишь версификатором, а неграмотный крестьянин — поэтом. Свидетельство тому — народные песни.
Поэтом может быть плотник, звонарь и вообще кто угодно, даже если он не причастен ни к стихам, ни к песням. Это общеизвестно и мало кого удивляет.
Но случаются порой вещи удивительные. Сервантес, помимо всего, был и стихотворцем, одаренным, искусным, но не больше, а вот плод его фантазии, Дон Кихот, оказался великим поэтом — он создал такое силовое поле, которое втянуло и преобразило множество человеческих судеб. Один только пример.

Почти через три века после Сервантеса, в самом начале гражданской войны, когда не было еще ни интербригад, ни русских летчиков в Испании, небо Мадрида защищала эскадрилья, которую на скудные пожертвования снарядил и возглавил д’Артаньян французской литературы, писатель Андре Мальро. Десятилетия спустя журналист его спросил: “Почему для вас и для вашего поколения Испания значила так много, что вы шли за нее умирать?” Мальро — герой Сопротивления, любимец де Голля, и естественно было бы ждать, что он заговорит о борьбе, фашизме и солидарности. Он ответил кратко и неожиданно: “Потому что Дон Кихота создал испанец”. Пример того, как поэзия влияет на историю.

Поэт — не сочинитель стихов.
Это, почти по Эйнштейну, материализованный сгусток энергии, не знаю — творческой, жизненной или космической, но такой, что она изменяет вокруг себя пространство, и чужие жизни в ее силовом поле тоже меняются, движутся иначе и проникаются ее излучением.

Как переводчик Лорки я не однажды становился в тупик перед вопросом, который задавали самые разные люди. Что я испытываю, переводя, то есть читая пристальней, чем они, и остается это во мне или как с гуся вода?
Короче, понимаю ли я, что общаюсь не со стихами, а с поэзией?
Еще короче, меняюсь ли я хотя бы в чем-то? Но обманываться можно, а знать этого нельзя, и вообще о таких вещах не говорят и никому не исповедуются.
Но я знал и знаю людей, которых поэзия Лорки изменила — разбудила, заставила видеть и чувствовать иначе, ярче и по-другому смотреть на жизнь и на смерть. Вот почему, произнося его имя, беззвучно добавляют — поэт.

О Лорке сказано и написано столько верного и надуманного, справедливого и несправедливого, что к этому трудно что-либо добавить.
Пожалуй, свежую мысль высказал испанский писатель Феликс Гранде в ответ на следующую тираду некоего критика: “Этот гранадский клавесинист нанес большой вред нашей поэзии, и давно пора ревизовать его наследие”. Гарсиа Лорка был пианистом, знал и любил Ванду Ландовску, но сам к клавесину вряд ли прикасался. “Гранадский клавесинист” — это метафора, должная утвердить в читателе представление о чем-то мизерном, слабосильном и старомодном.
Не опускаясь до мелочной полемики, Феликс Гранде как бы вскользь замечает: “Ума не приложу, какой такой вред нанес он нашей поэзии. Ему — да, нанесли, и все мы помним какой. А ревизовать его наследие не сможет даже нейтронная бомба, поскольку оставляет в целости и сохранности библиотеки”. Звучит жутковато, но веско.

К несчастью, не во всем Феликс Гранде прав. Не все наследие Лорки дошло до библиотек. В последнем, посмертно опубликованном интервью поэт перечисляет книги стихов, готовые к печати, — их шесть, а дошли до нас только две. От седьмой, в интервью не упомянутой. книги сонетов уцелели крохи, несколько черновиков.
А если обратиться к драматургии, печальный перечень удвоится. Едва ли в нашем веке найдется художник, чье творчество понесло столько утрат; судьба наследия Лорки отдает средневековьем. Погиб не только поэт.

Вдогонку мне плачут
мои нерождённые дети —

это строки из посмертно опубликованного стихотворения, посмертные строки.
Стихотворение входило в книгу “Сюиты”, одну из пяти, до нас не дошедших.

В последние годы стало печататься то, что сохранилось в семейном архиве, — наброски,. отрывки, отдельные сцены и явно законченные вещи. Многие из них замечательны.
Но, публикуя стихи, Лорка порой менял их неузнаваемо, и нет уверенности, что на уцелевших листках, исписанных карандашом, лежит печать последней авторской воли.

Именно эти возвращенные из небытия стихи, статьи, выступления составляют основу нашей публикации. В нее, кроме стихов из трагедии (песен народного склада, которым Лорка отвел место античного хора — предсказателя и плакальщика), включены новообретенные эссе разных лет и несколько стихотворений из упомянутой книги “Сюиты”.

Некоторые из них впервые опубликованы в последнем четырехтомном издании Лорки, вышедшем в Барселоне в 1996—1997 гг. Стихи увидели свет через три четверти века после их написания. Это ранние, молодые стихи, и, быть может, потому в их сдержанном лиризме есть оттенок исповедальности.

Позже Лорка старательно избегал его и даже признавался: “Я страдаю, когда вижу в стихе свое отражение”. Книгу составляли циклы коротких стихотворений — сюиты; название для музыканта естественное, а музыкантом Лорка стал раньше, чем поэтом.
Миниатюры цикла разнообразны, часто контрастны, но варьируют тему, заданную начальным стихотворением.

Несколько сюит Лорка успел опубликовать, и по ним видно, как важна их вольная, струящаяся композиция — стихи загораются друг от друга, словно камешки мозаики. Лорка сочинял музыку, но композитором назвать его трудно. Композитором он был в поэзии.

Его прижизненные книги, кроме самой ранней, юношеской, — не просто сборники стихов, но каждая — строго выверенное и выстроенное единство. Он медлил издаваться прежде всего потому, что подолгу строил и менял композицию, зато, выстроив, говорил о книге: “Отточена”.
Но свой композиторский дар он унес с собой, и то, что уцелело из его рукописного наследия, осталось разрозненным. Рассыпанные искры сгоревшего метеора.

Затасканное выражение “в огне гражданской войны” утратило реальность и стало риторической фигурой. Но огонь не риторика, а война и память о ней — тем более. Мадридский дом, где могли находиться рукописи Лорки, сгорел при бомбежке. Сглаживая память о войне, Франко, как известно, распорядился перенести все военные захоронения в одно место и назвать его Долиной павших. Широкий жест человека, развязавшего гражданскую войну, доныне многих умиляет, и у нас в России тоже. Семью Лорки он не умилил. Когда поступило распоряжение перенести прах поэта в Долину павших, его родные воспротивились с героической решимостью. Перенос был бы чисто символическим: гранадское селение Виснар, сказочное, как лунный свет, опоясано братскими могилами, и та, над которой установлена памятная плита с именем Гарсиа Лорки, — лишь наиболее вероятное место его погребения.
И только благодаря гордой непреклонности и неимоверным усилиям сестры поэта и его близких эти братские могилы не были потревожены. Прах поэта покоится в земле, которая была ему родной и которой наспех забросали его простреленное тело.

Вспоминаются строки другого поэта, великого (невеликими поэты не бывают), но пространственно такого далекого от Испании, — узбека Алишера Навои: “Хочешь цвести весной — стань землей. Я был землей. Я ветер**.

--------------------------

* -Анатолий Гелескул (21.07.1934 – 25.11.2011) — известен прежде всего своими переводами с испанского. Он переводил Кеведо, Антонио Мачадо, Хуана Рамона Хименеса, Федерико Гарсиа Лорку, Леона Фелипе, Мигеля Эрнандеса, испанскую песенную поэзию; стихи латиноамериканских поэтов – Сесара Вальехо, Октавио Паса, Висенте Уйдобро, Пабло Неруды. Не мене ярки его переводы польской поэзии – Адама Мицкевича, Циприана Норвида, Болеслава Лесьмяна, Константы Идельфонса Галчинского, Леопольда Стафф, Яна Лехоня, Кшиштова Бачинского, Юлиана Тувима, Виславы Шимборской, Чеслава Милоша.

Гелескул переводил также с португальского (Ф. Пессоа), французского (Верлен, Аполлинер, Нерваль, Бодлер), немецкого (Рильке).

Переводил также испанскую драматургию (Ф. Гарсиа Лорка, Х. Грау) и прозу ("Восстание масс" и эссеистика Х. Ортеги-и-Гассета, "Платеро и я", "Испанцы трёх миров", статьи и лекции Х. Р. Хименеса).

Гелескул – автор работ об испанской народной поэзии, о цыганско-андалузском и арабо-андалузском фольклоре, а также предисловий к изданиям многих из перечисленных выше поэтов.



** -По-испански ветер, воздух и песня звучат одинаково.

Он навсегда с нами.

И какую бы чушь не несли наши так называемые "партнёры" из-за бугра — мы знаем и помним.
И не забудем.

С праздником!

С самым великим, самым горьким и самым светлым Днем!


МЫ — ПОТОМКИ ПОБЕДЫ

В пекле дней и ночей
Грудью в грудь бились рати.
Кровь стекала с мечей,
Запекалась в закате.

И сочился рассвет
Страшной рубленой раной.
Говорил внуку дед,
Что ему ещё рано…

Но всегда на рожон
Рвался дух славянина.
Где отец был сражён,
Там вставали три сына.

Из слабеющих рук
Брали меч и булаву,
И натянутый лук
И бессмертную славу.

Над лавиной бойцов
Развевалось, как знамя:
«Мы идём за отцов!
И Отечество с нами!»

С нами скифский курган
И любовь амазонки.
С нами Зимний Троян
И Спартак с Македонским.

С нами Невский с Донским
И суворовский гений.
У железной руки
Не бывает сомнений.

Мы идём за отцов,
Как отцы шли за дедов.
И в конце-то концов,
Мы – потомки Победы.

Пораженья не в счёт.
Мы – без страха и края.
В наших жилах течёт
Кровь Девятого мая.

И теперь до конца,
До победного гонга
Мы – народ образца
Сорок пятого года.


Леонид Корнилов

Иван Ефремов: "Не можешь – не обещай".

К 100-летию со дня рождения писателя Ивана Ефремова



В воскресенье, 22 апреля — сто лет со дня рождения Ивана Ефремова.
Здесь можно было бы добавить: "известного советского писателя-фантаста"… Однако, как теперь выясняется, наследие этого человека далеко не исчерпывается сухим определением из старых справочников.
О неизвестном Ефремове, о том, что не вошло в биографические очерки, замолчано жесткой цензурой, рассказывает накануне юбилея в беседе с нашим корреспондентом лауреат Пушкинской премии писатель Юрий Медведев.

— Юрий Михайлович, вы автор многих статей о жизни и творчестве Ефремова, а также научно-популярного фильма о нем — "Оседлавший Дракона"; посвятили ему свою книгу "Капитан звездного океана". Вы тесно общались с Иваном Антоновичем на протяжении многих лет, о нем много написано и вами, и другими авторами. Но многое из жизни до сих пор замалчивается. Почему?

— Представьте: середина 1930-х годов. Уже вырисовываются контуры будущей мировой войны. Вся геология СССР как пружина сжата в поисках стратегического сырья: нефти, алмазов (они еще пока не найдены), урана – ведь нужна атомная бомба, и она уже разрабатывается в тайных лабораториях; золота, которое обычно сопутствует урану, ртути – и Ефремов самородную ртуть нашел, что и описал в одном из своих рассказов.

И конечно, Иван Антонович был человеком государственных секретов. И подозреваю, что Сталинскую премию в 1952 году он получил не только за науку тафономию об особенностях захоронения ископаемых останков на миллионнолетней геологической шкале, довольно далекую от вызовов тогдашней современности, а за то, что открыл для страны.
Архив Ефремова – нет, не домашний, а тот, что в государственных тайниках — необъятен. Я не думаю, что даже в ближайшие лет пятьдесят он будет нам весь открыт. Это невозможно по многим причинам.

Кстати, в этих же причинах кроется и загадка последних лет жизни и нежданного ухода Ефремова. Не зря через месяц после его смерти много часов подряд продолжался обыск в его квартире на улице Губкина, где двенадцать сотрудников соответствующих органов с ордером на дознание от Генерального прокурора "изучали" помещение при помощи спецаппаратуры, а у подъезда дома стояли автомобили с глушителями радиоволн. Мы не знаем, что искали эти люди, может быть, несданные записи и отчеты о каких-то экспедициях? Время раскрытия тайн ефремовской жизни только наступает.

Загадка Ивана Антоновича Ефремова – это загадка пророка: он, по существу, предсказал открытие месторождений алмазов в Якутии, изобретение голографии; он первый предположил, что рельеф дна мирового океана повторяет земную поверхность, открыл несколько кладбищ динозавров, объяснил механизм "генной памяти"...
Будто некими озарениями, которыми снабжала его Вселенная, он смог это сделать. Этот Леонардо да Винчи XX века в себе сконцентрировал столь мощные силы, что от переизбытка их он проявился не только как путешественник и ученый, но и замечательный писатель. Это фигура необъятного интеллектуального потенциала.

Над ним всегда тяготело "проклятие" его социального происхождения. Он никогда не говорил даже мне, своему ученику, что отец его — крупнейший петербуржский купец-промышленник, владевший в Вырице, под Петербургом, собственной узкоколейкой для вывоза леса. Там же, в Вырице, где родился и провел детство Иван Антонович, отец на свои средства возвел огромный деревянный храм – и поныне звонят на нем колокола. У отца был огромнейший дом в Питере, на Васильевском острове, многоэтажный, настоящий дворец.

Подробности я узнал уже много позже, исследуя происхождение Ивана Антоновича. Род их идет с Волги, от Макарьево-Желтоводского монастыря. Это центр русского старообрядчества. Там и поныне живут двухметровые гиганты, непьющие, некурящие. Из тех мест, где жили предки Ефремова, происходили и патриарх Никон, и мятежный его "супостат", как тогда говорили, Аввакум — люди, разломившие, по существу, в XVII веке Россию пополам...
Поэтому не удивительно, что Иван Антонович – человек несгибаемой воли и, скажем так, несгибаемой родовой памяти, плюс – стать, выкованная столетиями. Дед Ивана Антоновича спокойно поднимал лошадь. Отец ходил с деревянной рогатиной на медведя. Сам он в молодые годы гнул подковы.

Уничтожить Ефремова только за то, что он сын купца, ничего не стоило. Отсюда и легко объяснимая смена им отчества. Ефремову приходилось спасаться от внимательного взора чекистов. Я думаю, что большую часть жизни он провел вдалеке от Питера и Москвы еще и поэтому.

— Тем не менее, когда читаешь научно-фантастические произведения Ефремова, складывается впечатление, что их автор искренне верил в светлое коммунистическое будущее и силой своего таланта пропагандировал его, в то время как официальная идеология на глазах коснела, становилась все менее популярной в советском обществе.

— Вопрос не столь прост. Иван Антонович в своем последнем романе "Час быка", изданном в самом конце его жизни, и особенно в романе "Лезвие бритвы" поставил невеселый диагноз всей земной цивилизации. Он искал образец идеального социального устройства. И действительно всерьез полагал, что только будущее коммунистическое общество сделает всех поголовно счастливыми.
В конце концов, история коммунистических идеалов уходит в глубь тысячелетий, в древний Китай, к воззрениям Платона, Пифагора, Аполлония Тианского и Плотина. А Томас Мор с его гениальной "Утопией", а Кампанелла с "Городом Солнца"! А Морелли, Жан Мелье, Бабёф, Роберт Оуэн, наконец, Этьен Кабэ! В принципе, сама идея планеты, управляемой разумными технократами, планеты, где не искорежена природа, где царит равенство людей – эта идея привлекала многие светлые умы. Иван Антонович искал возможность научить нас, землян, некоторым основам благородного отношения друг к другу, к природе, азам выживания, чтобы корабль, летящий в звездной вечности, с ограниченными ресурсами, смог тысячелетия пребывать в благоденствии.
Он так понимал коммунизм. Что же касается некоторых словесных формулировок, может быть, даже решенных по-газетному, в лоб, то это я отношу к следам пыток духовных, которые он испытывал со стороны цензуры. Я не раз был тому свидетелем. В "Часе быка" ему "услужливые" редакторы, даже на уровне заместителя заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС, диктовали, а то и вписывали некоторые фрагменты. И он их намеренно не перефразировал. Это была его плата за возможность опубликовать пророческий роман.
А то, что общество не прислушалось к его проницательному взгляду в будущее – это наша беда.

Да и сейчас мы мучаемся на самом дне воронки инферно, социального ада, как называл это состояние общества Ефремов.
Результат – вымирание по миллиону россиян в год. Не только мы уничтожаем природу, но и она нас начинает уничтожать.
Мы перешли некую страшную грань, и самое главное, до этого ее перешли обманщики-ученые, и об этом он пишет в "Часе быка" — когда почти никто не встает на защиту матери-Земли. Сейчас в полном забытьи наука о нашем будущем выживании. Мы заедаем хлеб грядущего, обворовываем внуков и правнуков. Мы достаем из многокилометровых глубин нефть, газ, и вместе с этим — неведомые бактерии, которым миллионы лет. Отсюда эпидемии невиданных ранее болезней. Мы пренебрегли заветами Ефремова об ответственности, самоограничении цивилизации. Ответственность, в том числе, ученых за свои труды. А самое главное – осознание учеными, что зарабатывание денег на обмане власть предержащих, разработка неких проектов, которые заведомо не могут осуществиться – у нас таких случаев с хрущевских времен много было – ведут к катастрофе. Иван Антонович еще в 1965 году в беседе со мной высказал идею, в которую я не поверил, и которую не сразу осознал.
Он сказал: величайшее несчастье России в том, что слишком много на территории страны полезных ископаемых. Вот в Японии нет полезных ископаемых, и это государство скоро будет на первом месте по производительности труда.
Так оно и произошло. У нас же переизбыток нефти, газа, леса, цветных металлов "отбил руки" у рабочего человека. Мы себя окружили этим инферно, от того взрываются заводы, обрушиваются крыши бассейнов. Мы вступили в мир ежедневных катастроф. У нас есть МЧС. А нам нужны хорошие работники. И неравенство, в которое мы погрузились – это страшная язва, нас разъедающая.

— Какую альтернативу этому "инферно" можно найти в наследии Ефремова?

— Во главу угла Иван Антонович ставил образование, просвещение, заботу о здоровье молодого поколения, — это, считал он, может быть основой будущего.

— А как Вы оцениваете некоторые достаточно спорные взгляды Ефремова, его, например, рассуждения об изначальном антигуманизме авраамических религий, в том числе христианства, противопоставление их языческим религиям Эллады и Индии, своеобразные выводы о "тантрической" морали взамен христианской?

— Думать, что Иван Антонович был зациклен на критике авраамических религий, неправильно. В "Часе быка" он упоминает жестокие эпизоды Библии, но также описывает, как римские императоры услаждали свой народ, отдавая на растерзание зверям младенцев и женщин.
Я не думаю, что Иван Антонович противопоставлял светлую Христову религию античному миру. Однако он не скрывал, что каждому образованному человеку было бы неплохо прочитать, скажем, двухтомник Ли "История инквизиции". Однако, пять миллионов протоколов судебных процессов, проведенных в средневековой Европе, хранятся в Ватикане, — в отличие от многих уничтоженных архивов советской инквизиции.
Тот сатанизм, который воцарился в Европе, ни понять, ни отменить невозможно. И у нас раскол на старообрядцев и никониан тоже принес неисчислимые бедствия. Нельзя сказать, что Иван Антонович неаккуратно восхвалял одну религию или умонастроение и ополчался на иные. Другое дело, он как ученый и философ был беспощаден к тем негативным явлениям, которые не позволяют привести человечество к процветанию, как о том мечтали лучшие умы. Он видел ямы и пропасти, которые были на пути цивилизации, и не желал их замалчивать. Он составлял печальный список всеобщих горестей и бед, далеко не полный, для того, чтобы читатель понял, что нельзя спускаться ни на ступеньку, выкарабкиваясь из инферно.
Но мы вступили в это силовое поле негодяйства, и усилия тех, кто хочет исцелить наш рассудок, это усилия меньшинства. Но очень часто прорыв в мировых процессах совершает именно меньшинство.

— В романе "Таис Афинская" героиней сделал блудницу, в "Лезвии бритвы" наставлял на "путь Тантры"… Сегодня мы видим, что этот путь привел не к гармоническому развитию личности, а к "тантра-салонам", проще говоря, полуподпольным борделям!

— Я думаю, образ Таис — это игра воображения, направленная на гармонизацию, умиротворение плоти, попытка объяснить, что взаимоотношения мужчины и женщины – это не только звериные объятия. Это волшебная игра, и в той же Древней Индии, судя по "Камасутре" и другим памятникам, конечно, искусство любви было поставлено на неведомую нам высоту. Другое дело, что Иван Антонович, может быть, не предполагал, что тупицы и лоботрясы захотят его провозгласить духовным адептом возрождения такого пристрастного отношения к либидо.

— А разве он не придерживался материалистического мировоззрения, как о том утверждал устами своих литературных героев-протагонистов?

— Не совсем. Скажем так, Ефремов верил, что космос живой.
Вот одно из представлений Ивана Антоновича о сущности жизни, развивающее взгляды древних ариев. В космосе, в его необъятных пределах, существует некая спиральная линза, где находятся ростки, зерна, монады родившихся и уже прошедших земной путь.
Не зря же говорили древние эллины: мертвые там, где и нерожденные. И вот по велению то ли Конструктора Вселенной, то ли другого божества, или совета богов, или генератора случайных чисел – но по какой-то причине вдруг живое зернышко проливается светом, дождем на землю. Когда в женском лоне, в этом океане матки, девять месяцев оно прорастает, уже тогда будущий человек принимает решение: он может стать композитором, милиционером, геологом. Но если у него слабая воля, слабый жизненный тонус, то могут вмешаться посторонние силы: человек может не выполнить свой долг, может быть, как слеза, смахнут с поверхности Земли. Если человек сильный, и следует своему назначению — он в полной мере воплотится. Но бывает так, что человек принимает некое решение, спонтанное, бессловесное, и его предназначение, опять же, по воле генератора случайных чисел, может измениться.
Так, скажем, замечательный врач Михаил Афанасьевич Булгаков становится великим писателем. Вот примерно такое представление о сущности всего живого проповедовал Иван Антонович.
Его кредо: живи, не совершай дурных поступков, даже в мыслях. Не можешь — не обещай. Не просят – не предлагай. Будь милостив ко всему живущему.

— Иван Антонович Ефремов – один из крупнейших мировых писателей-фантастов. Почему тот жанр – научная фантастика – который он поставил на небывалую высоту, пережил свой расцвет в 1960-70-годы и ныне угас, выродившись в низкопробное развлекательное чтиво?

— Триумф научной фантастики был вызван технологическим и научным прорывом той эпохи: взрывом атомной бомбы в Хиросиме и успехами ракетостроения, — явлениями поистине неземными.
Я наблюдал и водородный взрыв, и старты ракет – это запредельное нечто, не улавливаемое нашими земными рецепторами! Это другая, космогоническая, сущность. Можно назвать ее дьяволом или ангелом, но это что-то непознаваемое.
Вот эти два явления, и еще приходящая в ту пору компьютерная идеология, и вызвали к жизни проекцию этих неземных ощущений в литературе. Возник интерес к двум важнейшим темам: космосу и далекому будущему.
А потом вдруг выяснилось, что прорыв в космос – это порхание бабочки или стрекозы вокруг детского мячика под названием Земля.
Что водородная бомба не может стать водородной электростанцией.
Что компьютер не спасение для земного шара тоже, он не может всех накормить.
Отсюда разочарование и отторжение самой мысли, что наука может что-либо сделать для будущего.
Слишком много ученые обманывали правителей, о чем писал сам Ефремов в романе-предупреждении "Час быка".
И теперь наука у разбитого корыта. А вслед за ней и научная фантастика.

Можно ли надеяться на возрождение этого жанра?
Как говорят японцы, сад под ноябрьскими ветрами и дождями — все тот же цветущий майский сад.
Я надеюсь, что в этом волновом движении уже близко время, когда снова появятся Ефремовы, Брэдбери и Шекли.
Возможно, нас еще ждет взлет научной фантастики, вслед за которым воспрянет и наука. Если, конечно, все еще будет плодоносить земной сад…

http://www.stoletie.ru/russkiiy_proekt/iv...

Поздравляю прекрасную и лучшую половину ФантЛаба с наступающим женским праздником, с 8 марта!

Здоровья, удачи, благополучия и любви Вам, будьте счастливы и любимы!

С наступающим!

Поздравляю всех, имеющих к этому отношение, с Праздником 23 февраля, с Днем Советской Армии и Военно-Морского флота!

Желаю здоровья, настроения, благополучия, и — всегда оставаться в строю!

Ну, а поколение нынешней России — с Днем Защитника Отечества.

Будьте достойны памяти и славы Ваших отцов и дедов.